Текст книги "Золотой характер"

Автор книги: Лев Кассиль

Соавторы: Виктор Драгунский,Владимир Санин,Владимир Михайлов,Лазарь Лагин,Александр Вампилов,Иван Стаднюк,Юрий Казаков,Борис Ласкин,Николай Грибачев,Зиновий Юрьев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

Как раз он хату ставил тем летом. То-оже Трофим не советовал. «Зря, говорит, Антон, затеваешь постройку. Что тебе, жить негде? Есть справный домок – и достаточно. К чему от людей отделяться?» Оно и верно, был у Антона приличный домок, да и семейство-то у него – он, баба и старуха, – хватало площади. Но надо ж Антона знать! Ему пить-есть не давай – дозволь королем пройтись перед народом. И пострадал же за то: красовался перед девчатами, объезжал неука жеребца да зазевался, а жеребец не промах – враз обезручил его! Отхватил кисть под самое запястье, так и ходит Антон с деревяшкой на левой руке, без войны инвалид, только и утешение – стучать по столу способней.

А тут возвысился, в славу вошел – дай ему особую хату! Съездил куда-то, погостевал у знакомца председателя, говорит мне: «Ну, Степа, думаю я всех председателей перешибить. Какими хозяйствами командуют, а живут, скупердяги, без всякой культуры. Надо научить». Я не против, пожалуйста, ты своим грошам господин! А грошей, скажу, было у него порядочно. Хоть и не жадюга, но своего не упускал. Еще до укрупнения назначали ему премии за всякий сверхплановый процент, ну, а когда укрупнились, продуктов-то побо́лело – премиальный процент, знаешь, как подскочил! За все брал премии.

Долго его Трофим отговаривал. «Подумай, говорит, что станица скажет. Вдовы-то еще кой-какие по трое в одной хате живут, теснота, яслей хороших нет в станице. Не рано тебе дворец заводить?» Но тут и Челомбитько не уступал: «Мои гроши – что хочу, то и строю! Мне тысячи в могилу не уносить». Но Лиходеда разве переговоришь? «Гроши тебе мешают? Много их? Так облегчись! Попроси собрание – уважат, скостят тебе жалованье…»

Не послухал Антон, затеял постройку. Чертеж выписал. Дом фасонистый: восемь комнат, службы при нем, котел паровой, ограда каменная. Дворец – не дворец, ну и похожего я в станицах не видел. Картинка! Привез из города мастеров, машины нанял, назначает на Октябрьскую новоселье.

А под покров… ну да под покров, помню, в субботу, и вышло это происшествие. Привез Лиходед гостей. Мы-то и раньше их дожидали. Гости дальние, из Китая, а стажировались по соседству, в совхозе, и Антон все собирался за ними, да шла уборка, было не до того. По обличью вроде студенты – моложавенькие, в парусиновых кителях, в кепочках, – но, оказалось, не студенты, а такие же председатели, как Антон, и не молодые совсем, а просто от рождения подбористые. Переводчика с ними не было, сами объяснялись, хотя и спотыкались, по правде сказать. Приезжаем на ток – они и пытают: «Ток?» – «Ток, говорю, дружик. Верно сказано». – «А там? – на провода показывают, – И там ток?» – «И там, объясняю, ток. И еще есть ток, где стрепета весной бьются». – «О!» – качают головой: много, мол, у вас токов… Нелегко им доставался язык.

Антон их по хозяйству водил. Заворожил! Блеснул достижениями! Ну, оно и было чем блеснуть! И обедать к себе позвал. Водочку выставил, красное вино, но китайцы, видно, не охотники насчет питья, пригубили – и кончено, и нам волей-неволей пришлось той же нормой причащаться. Разговоры пошли. То они распытывали, а тут Лиходед завладел беседой.

Я сперва не разобрал, куда он гнет. Беседуем, обыкновенно, про жизнь, китайцы поясняют, что дела у них только распочинаются, машин еще недохватка, того-сего, а Трофим кидает и кидает вопросы: да как, мол, у вас с тем, с другим, с продовольствием, с житьем, да как вы сами, председатели – руководящая часть?.. «А что ж, – старший говорит, – и мы как все! Раз народу трудненько – и нам той же мерой! Мы-то коммунисты! С людьми живем!» И рассказывает: были они в Москве, бачили в Кремле квартиру Владимира Ильича – вот так, мол, надо себя содержать…

Потом я его спрашивал, Трофима: чи оно было подстроено, чи само собой сошлось? Клянется и божится: само собой. Но я-таки думаю – он подстроил! Ты ж глянь: только они поговорили про Ильичеву квартиру – вот тебе Трофим поднимается и зовет гостей в клуб. И ведет их прямесенько мимо новой Антоновой хаты, а она же фасонистая, так свежей краской и горит! Остановились китайцы, да тут и любой бы остановился, кругом хаты как хаты, кубанские, под камышом, а она, раскрасавица, заморского образца, еще и крыша крутая, острая. Остановились, переглянулись, спрашивают: «Что это?»

Эх, подвел сатанячий Трофим! Челомбитько стоит на виду у всех, пот с него ручьем льется, а кругом же народ! Соседи подошли, бабы, ребятишки сбежались… Что сказать? «А это, говорит, товарищи гости, как бы вам понятнее объяснить… Это, в общем и целом…» Тут и ввязывается, ему на беду, Наташка Зинченкова, веселая такая вдовушка, язык – как помело. Ввязывается и от всей своей веселой души хочет пособить Челомбитьке: «Твоя же хата, Антон Федорович! Твоя! Так и скажи гостям, пусть полюбуются». Что тут с Антоном делается! Как вызверился, как заходился бабу чернить: «Ах, чертова цокотуха, тебя пытают!.. Извините, товарищи гости, не воспитали мы бабу… А это, в общем и целом, строение…» – «Ясли», – тихонько подсказывает Лиходед. «Ну, ясная вещь, ясли! Я же так и хотел сказать… Жара клятая разморила… Ясли для ребятишек!».

В один миг распрощался с домом. Уже потом мы подсчитали: в шестьдесят тысяч ему обошлась Наташкина подмога. Не будь этой чертячей бабы, может, и выкрутился б Антон… Почему в шестьдесят тысяч? Да он же грошей не взял с колхоза! Форсун отчаянный. Как закусил, так и понесся! Видно, рассчитывал: «Хоть хаты лишусь, зато слава по краю прокатится…»

– А при чем тут ЗИЛ? – спросил я.

– Все одной веревочкой связано. Как китайцы уехали, разонравился ЗИЛ Челомбитьке. И что это, мол, за карета: по стерне на ней не поедешь – грязи боится, едем с поля – нельзя баб подвезти, ковер запачкают. «Давай ее, Степа, продадим!» Отбили мы объявление в газете, наехали купцы-председатели, ходят вокруг ЗИЛа, облизываются, а брать не берут. Подозрительно им: почему это сам Челомбитько, известнейший человек, богатей и задавака, почему это он такую нарядную машину продает? Антон их всячески оплетал: и доктора, видишь, ему запретили ездить на мягком, и пятое, и десятое… Боятся! Походят, походят и прощаются: нет, мол, извини, Антон Федорович, раз уж ты продаешь, значит, какой-то вред от этой машины, ну ее к бисову батьке… Антон и цену сбавлял и купцов подпаивал и аж тогда продал, когда спустился к нам с гор какой-то смельчак, молча отсчитал гроши и угнал ЗИЛ. А Антон на радостях выпил добре и пересел на «мухобойку». Заметь: и «Победу» не стал покупать! Тоже форс особого рода. Все председатели на «Победах», а он один на «мухобойке». Демократ, глядите на него! Ему – краса, а мне – мучение… И Лиходед за меня не вступится. «Ничего, ничего, говорит, пока мяса вдесятеро не дадим и школу с интернатом не построим, вот это самая разлюбезная под вас машина!»

Степан Терентьевич осуждающие глянул на «мухобойку», сплюнул и добавил, вздохнув:

– Вот такое, браток, вытворяет этот Трофим, так он Челомбитька воспитывает… Что Антон? Да когда указ объявили насчет Героя, ему б, Антону, радоваться, а он в райком полетел. Выходит оттуда краснее красного, злой, распаленный. Я понять ничего не могу, а он: «Знаешь, Степа, Лиходеда-то не наградили!» – «Ну что ж, говорю, Антон Федорович, значит, не заслужил он. Сверху видней». – «Да сверху-то как раз одного меня и заметно! Откуда ж наверху будут знать, кто тут надо мной руководствует да мозги мне вправляет? То райком должен был представить, а в райкоме, видишь, новые люди – им дай показатели! А какие у Трофима показатели? Он не доярка, его литрами не взвесишь. А я, кабы это дозволялось, ей-богу, свою б награду переполовинил. Звезду, так уж тому и быть, себе б оставил, а орден Ленина ему, Трофиму, отдал…»

Степан Терентьевич покачал головой, не то удивляясь нежданной щедрости Челомбитька, не то осуждая его. Потом долго смотрел в разлет улицы. Там, цепляя за полыхающие провода, медленно катилось на покой пыльное солнце…

– Нет, видно, не дождемся Антона, – сказал он наконец. – Извини, браток, придется тебе шукать других попутчиков.

Мы простились, а через полчаса к «пятачку» подкатил попутный грузовичок и, громыхая, увез меня на хутор Бичовый…

Иван Рахилло
КРАСНАЯ ШАПОЧКА

Доктор филологических наук Антон Ильич Тюльпанов выехал воскресным вечером в лес прогуляться на лыжах. Повернув по лыжне на просеку, он остановился на прогалинке, картинно освещенной заходящим солнцем, и, опершись на лыжные палки, блаженно закрыл глаза. «Боже, какое наслаждение, – думал Тюльпанов, глубоко втягивая в легкие кристально чистый, пахнущий хвоей, свежий морозный воздух, – все-таки мы, горожане, не умеем по-настоящему пользоваться дарами природы»…

Антон Ильич с удовлетворением прислушался к работе сердца: оно стучало ровно и радостно.

В прошлом году Тюльпанов болел гриппом, и после выздоровления сердце у него стало немного пошаливать. Несмотря на то что Антон Ильич был причастен к науке как ученый-филолог, о работе сердца он имел весьма смутное представление: какие-то два желудочка, левый и правый, предсердие, аорта, сердечная мышца, а что, как оно там устроено, он в подробностях не разбирался. Так приблизительно думал он и о работе автомобильного мотора: везет – и слава богу, а испортится – шофер разберется, ему там видней…

Но с тех пор как стало покалывать в левой стороне груди, Тюльпанов уже невольно стал интересоваться всем тем, что относилось к работе сердца. Однажды в журнале, в отделе «А знаете ли вы?..» он прочитал о том, что человеческое сердце перегоняет за сутки около десяти тысяч литров крови. Десять тонн!.. Десять тонн… такой небольшой моторчик, размером не больше кулака! Эта новость потрясла его… Антон Ильич немедленно поехал в поликлинику.

Старый профессор внимательно выслушал его, расспросил о жизни и написал рецепт.

– Да, батенька, – сказал со вздохом профессор, – здоровье – это государственное имущество. Наше оружие. Его надо и сохранять как оружие. Вам уже давно перевалило за пятьдесят, пора переменить походку жизни. Надо переключиться на вторую скорость. Меньше излишеств, и больше отдыха и покоя. Размеренный ритм. Вы, между прочим, женаты? – поинтересовался профессор.

– Вдов. А разве это имеет отношение к сердцу?

– Самое прямое. Семейная жизнь спокойнее, тише.

– Ну, а все-таки, как с сердцем? – с тревожным любопытством спросил Антон Ильич. – Объясните мне образно.

– Образно? – Очки профессора сверкнули добрым, понимающим блеском. – Представьте, по улице едет старый, разбитый грузовик…

«Неужели это я?» – быстро подумал Тюльпанов.

– И вот взяли и стукнули по нему из всей силы кирпичом, – продолжал профессор. – И, представьте, никаких следов! На старом и побитом следов не видно. Возьмем другой случай. С конвейера сходит новая легковая машина. И вот на лакированном ее крыле маленькая царапинка. Маленькая, а ее видно… Это вы.

Сравнение с легковой машиной несколько успокоило Антона Ильича.

Однако по совету профессора Тюльпанов стал теперь уезжать после работы на дачу, где жила его тетка. Антон Ильич приобрел лыжи и в первое же воскресенье вышел в лес. Он двигался по проложенной лыжне, не торопясь (как советовал профессор), дышал глубоко и размеренно и часто останавливался, озабоченно прислушиваясь к работе сердца.

Антон Ильич стоял на лесной полянке, и, подставив лицо солнцу, вспоминал свою молодость, когда он мог бегать на лыжах без устали с утра до вечера. Сердца он тогда совсем не ощущал. По окончании института его быстро втянуло в водоворот жизни, пошли выступления и диспуты, совещания, заседания, проекты и планы, выезды в другие города и за границу – все так завертелось, что было уже совсем не до спорта. Единственный месяц в году он проводил на мере, стараясь купанием и греблей сбить с живота наплывающий жирок. Портилась фигура. Вес беспокоил его; поднимаясь по лестнице, Антон Ильич уже немного задыхался. Стареть ему совсем не хотелось.

В лесу стояла сказочная тишина. Пышные сугробы розового снега лежали задумчиво-спокойно, издалека долетал сюда умиротворенный звон деревенской кладбищенской церкви, изредка скрипнет верхушка сосны, покачиваемой легким порывом ветерка, да прогудит фаготом пролетающий мимо леса шумный электропоезд. Давно уже Антон Ильич не ощущал такого величественного и безмятежного покоя.

Неожиданно его чуткое ухо уловило шуршание быстро скользящих лыж. Он раскрыл веки и оглянулся: перед глазами сначала поплыли фиолетовые солнечные круги, потом среди этих призрачных, исчезающих солнц он увидел миловидную девушку в крошечной вишневой шапочке и синих узких брючках, выразительно облегающих ее крепкие бедра и тоненькую, совсем мальчишечью талию. Подняв удивленные брови, она с веселым изумлением разглядывала Антона Ильича, легкая, прозрачная тень от ресниц нежно подчеркивала ясную глубину ее зовущих глаз цвета наивных незабудок.

«Где мы встречались? Где, где, где?» – мучительно стал вспоминать Антон Ильич и на всякий случай вежливо поклонился полузнакомой незнакомке.

– Антон Ильич!. – радостно приветствовала она. – Вот уж никогда бы не узнала!.. А я бегу и вижу чью-то мощную, широкоплечую фигуру. Со спины в лыжном костюме вы мне показались даже каким-то спортсменом-комсомольцем. Лыжный костюм вас удивительно молодит!

«Где же я ее встречал? – продолжал лихорадочно думать Тюльпанов. – И ведь совсем, совсем недавно…»

– Что вы здесь делаете в одиночестве? – лукаво улыбнулась она, поправляя на своих светло-золотистых, припорошенных, сверкающих инеем волосах алую шапочку-крошку. – Не Серый, ли волк, который кого-то поджидает на лесной тропинке?..

– Я Серый волк и жду вас, Красную шапочку, чтобы тут же загрызть, – хриплым баском поддержал шутку Антон Ильич.

– Ой ли! Это в старых сказках волки загрызали маленьких девочек. Теперь девочки поумнели… А ну, догоняйте! – озорно крикнула она и, оттолкнувшись палками, лихо помчалась вниз по просеке, рассыпая за собой серебристую пыль.

Чья бы душа тут не дрогнула! И Антон Ильич, вспомнив свою студенческую молодость, рванулся с места и бросился по узкой лыжне вслед за девушкой. Он догнал ее только на повороте к березовой роще. Сердце гулко стучало в груди.

– А вы, оказывается, отлично бегаете на лыжах!

– В молодости баловался, – польщенно потупился Тюльпанов и, делая вид, что собирается вытереть платком нас, несколько раз незаметно черпнул и выдохнул раскрытым ртом воздух. «Но откуда же я ее знаю? – мучительно вспоминал он. – Склероз. Стареть начал. Память ни к черту».

– У вас и сейчас юношеский цвет лица, – сказала она с улыбкой и, оглядев его внимательным, оценивающим взглядом, неожиданно спросила: – А, между прочим, сколько вам на самом деле лет? Что-нибудь около сорока, я не ошибаюсь?

– Вы угадали, – невинно солгал Антон Ильич: ему так хотелось сейчас быть молодым и красивым. – А ведь, правда, как удивительно прелестна эта березовая роща! – показал он бамбуковой палкой в сторону рощи, стараясь оттянуть время и продлить минуту отдыха.

– Это пока цветики, – безжалостно махнула она своей узорчатой рукавичкой, – а ягодки там, впереди! Там, в лесу, такие, пейзажи – от восторга в обморок упадете! – И, не ожидая ответа, она стремительно помчалась по уходящей в лес голубой лыжне.

«Цветики… Ягодки!» – вдруг вспомнил Антон Ильич, хлопнув себя по лбу. – Ксана Константиновна! Это же ее любимая поговорка. Боже, позабыл!…» Не прошло еще и полугода, как она похоронила своего мужа, полковника в отставке. Полковника хватил инфаркт. После женитьбы они поехали на машине в свадебное путешествие к Черному морю. Там, на пляже, Антон Ильич и познакомился с ними. Полковник молодился, сам водил машину, держался настоящим тореадором. Она заставила его выучиться бальным танцам: муж старался не отставать и во всем соответствовать своей молодой жене. Жизнь их летела весело и беззаботно. И вдруг инфаркт… Ни с того, ни с сего… Боже, как он мог забыть ее, такую веселую и всегда жизнерадостную, неутомимую на разные выдумки, очаровательную Ксану Константиновну!

Тюльпанов из всех сил налегал на палки; сердце в груди колотилось, но, обуреваемый спортивным азартом, он уже не обращал на сердце никакого внимания: «Отдышусь. Не впервой!».

Вторую остановку они сделали на опушке березовой рощи. Антон Ильич дышал тяжело; сняв шапку, он делал вид, что вытирает платком разгоряченный лоб, а на самом деле, округлив по-рыбьи рот, со свистом выдыхал воздух прямо в шапку. Говорить ему было трудно.

– А вы молодец, – похвалила его Ксана Константиновна, – у вас такая мощная, импозантная фигура! Любопытно, сколько вы весите?

– Сто, – с глубоким выдохом прогудел в шапку Антон Ильич, несколько поубавив свой вес.

– Сто килограммов! Мужчина-центнер! Это же мечта всякой понимающей женщины… Скажите, а вы еще не женились?

– Засиделся парень в девках, – сострил Антон Ильич, понемногу приходя в себя. Пот в три ручья лил с его лица. Спина была совсем мокрой… – Пора бы уж и замуж…

– Ой, уже шестой час! – забеспокоилась вдруг Ксана Константиновна, взглядывая на часики.

Последний километр вдоль опушки они пробежали без остановки: Ксана Константиновна опаздывала в город. «Как, однако, свежа и привлекательна юность! – думал Антон Ильич, из последних сил передвигая лыжи отяжелевшими ногами и дыша, как загнанная лошадь; он стремился догнать убегавшую фигурку с округлыми бедрами, туго обтянутыми узкими синими штанами. – Хороша, черт задери, действительно настоящая ягодка!»

Машина ожидала Ксану Константиновну совсем недалеко от дачи Антона Ильича. Она уже успела снять лыжи, шофер пристраивал их к крылу машины. Попросив Антона Ильича подержать ее шубку, Ксана Константиновна, присев на ступеньку машины, стала переобуваться, показывая ему свою крепкую, стройную ножку. Антон Ильич успел два раза незаметно обтереть свое вспотевшее лицо ее прохладной меховой шубкой.

– Экзамен на жениха вы выдержали блестяще! – улыбнулась она ему снизу, взмахивая ресницами.

Тюльпанов ничего не ответил, а изловчившись, еще раз вытер ее шубкой свое потное лицо. Сердце стучало неистово, вразлад, будто хотело вырваться наружу.

– Скажите, а чья это такая очаровательная дачка? – поинтересовалась Ксана Константиновна, протягивая назад свои руки в рукава шубки.

– Эта? – с одышкой ответил Антон Ильич. – Это моя…

– Чудесная дачка. С большим вкусом, – похвалила Ксана Константиновна. – Все просто и элегантно. И без всяких излишеств. Я бы, пожалуй, ее несколько переделала, – деловито добавила она. – Но это ведь не к спеху… Скажите, вы каждый день бегаете на лыжах?

Она обожгла Антона Ильича таким взглядом своих нежно-голубых незабудок, что он тут же признался, что действительно каждый день после работы прогуливается на лыжах по лесу.

– У меня как раз свободные вечера, – обещающе улыбнулась на прощание она, дружески протягивая ему руку. – И если вы не против сопровождать одинокую девушку…

– С превеликим удовольствием! – Антон Ильич галантно поцеловал протянутую ручку.

– Ну, значит, как поется в песенке: на том же месте в тот же час?

Дверца захлопнулась, и машина, весело сигналя, выехала на шоссе.

Антон Ильич едва дополз домой. Надев пижаму, он тут же повалился на диван. Ноги стонали, спина ныла, ко где-то в груди неутомимо звенела музыка счастья. «Нет, подумайте, – тихо улыбался он, – со спины я еще похож на спортсмена-комсомольца! Неужели похож?.. А как же завтра? – тревожно пронеслось в его голове. – Может, не пойти, отказаться?.. Подумает, струсил, стареть начал?.. Напросился, а сам в кусты… Неудобно. Эх, была не была, – махнул на все Антон Ильич, – утро вечера мудренее. Пойду!» – решил он напоследок, засыпая, и перед его затуманенным взором вновь возникла стройная фигурка Красной шапочки, увлекающая его в фиолетовую глубину густого леса, откуда доносился нежный, умиротворенный звон далекого колокола. Антон Ильич все силился и никак не мог вспомнить, где и когда он уже слышал этот удивительно знакомый ему печальный звон… Он был охвачен тревожным чувством ожидания счастья: «Пойду».

Лишь бедное его сердце гулко и протестующе выстукивало в груди: не надо, не надо, не надо, не надо…

Зиновий Рыбак
ЮМОРЕСКИ

1. Признаки жанра

Не первый год муж ее трудится на ниве печати. Правда, его не называют в числе тех, кто составляет гордость и славу работников пера. Он частенько пытается кое-что кое-кому советовать, ссылаясь на свой стаже двухзначной цифрой. Жена его, добросовестная домашняя хозяйка, мать нескольких детей, первый почитатель таланта мужа, настолько изучила характер и повадки супруга, что всегда безошибочно определяла, над чем он работает в данное время. Всегда… А вот сегодня и она была поставлена в затруднительное положение…

Раньше бывало так. Если он садился за письменный стол с важным видом и обкладывал себя добрым десятком подшивок преимущественно центральных газет, папками с газетными вырезками, ножницами и клеем, жена говорила:

– Детки, уходите играть на улицу. Папа передовую будет писать!

Если же, сидя за столом, он периодически приставлял указательный палец левой руки к тому месту, где должны были рождаться мысли, а правой лихорадочно, как заправский бухгалтер, орудовал счетами, рассматривал многочисленные таблицы, мать говорила детям:

– Тише! Папа очерк составляет.

Иное дело, если перед ним на письменном столе справа лежали сочинения Салтыкова-Щедрина, а слева – томики Гоголя. Время от времени он изображал улыбку на лице. Дети получали от матери такую мораль:

– Как вам не стыдно шуметь. Ведь вы мешаете папе над фельетоном работать!

А когда основным орудием творчества служил телефонный аппарат и после каждого разговора супруг записывал в блокнот цифры и фамилии, уже после двух-трех звонков жена понимала, что здесь идет изготовление информации, и предоставляла полную свободу детям: пусть резвятся, это не мешает.

Это было раньше… А сегодня он пришел с работы красный как рак, сел на стол и вначале ринулся к телефону, как будто перед информацией, затем взглянул на счеты, словно его осенила очерковая мысль, посмотрел на всегда готовых к его услугам Гоголя и Щедрина, затем открыл крышечку чернильницы и, окунув в ней зачем-то перо авторучки, начал что-то писать. Но что? Впервые-за много лет супруга не знала, над чем трудится ее муж. Кричать на детей? Или пускай резвятся? Как быть?

Она тихонько подошла, из-за широкой спины мужа посмотрела на рукопись. Он писал… заявление об уходе с работы по собственному желанию.