Текст книги "Золотой характер"

Автор книги: Лев Кассиль

Соавторы: Виктор Драгунский,Владимир Санин,Владимир Михайлов,Лазарь Лагин,Александр Вампилов,Иван Стаднюк,Юрий Казаков,Борис Ласкин,Николай Грибачев,Зиновий Юрьев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Н. Ломсков
НЕЧИСТАЯ СИЛА

Вы спрашиваете: есть ли нечистая сила на свете? Заявляю вам авторитетно: есть. Должен вам сказать по секрету, современная нечистая сила стала похлеще прежней. Раньше, помню, если нечистый дух и проказил, то обычно по мелочам. Глядишь, бывало, сани как сани, вдруг оглобли поднялись, заржали и… фьють, нет твоих саней. Утром же, когда проснешься, пойдешь допивать горилку к куму, глядишь: а сани-то на месте. Во! Знать, с понятием сила-то была. А сейчас что? Все эти представители таинственной нечисти только и думают, как бы урвать побольше. Не много, правда, ихнего брата осталось среди нас, но есть, и приносят они сплошной вред и опиум. Не верите? Так вот послушайте, какой со мной однажды случай произошел.

Заболел у меня что ни на есть коренной зуб. И уж так заболел, что я света вольного невзвидел. И чем я только не лечился: и компрессами, и куревом, и водкой. Бывало, так налечишься, что сам ничего не чувствую и не помню, а он ноет и сверлит, сверлит и ноет.

И решил я его тогда выдернуть. Выбрал наикрепчайший шпагат, привязал им больной зуб к дверной ручке и что есть силы толкнул ногою дверь. Словно кувалдой, меня в скулу ударило. Когда очнулся, гляжу: дверная ручка на шпагате болтается, а зуб на месте. Меня даже в дрожь бросило. Ну, что я с ним, треклятым, делать буду, если против него четыре гвоздя не устояли.

– Ты бы, Миколай, – сказала мне моя старуха, – к Лукиничне сходил. Бают, она мастер зубы заговаривать.

– Отстань ты со своей Лукиничной, – простонал я, – тут в больницу идти надо.

– И не вздумай. Да ты что?! Ручку вон погнул и то не вырвал. Неужели думаешь, наша докторша вырвет?

«И правда, – решил я. – Не вырвать этой худенькой девчушке мой коренник. Знать, к бабке на поклон идти придется».

– Вижу, мил человек, зубы у тебя болят, – проскрипела Лукинична при встрече.

А чего тут видеть, если тебе портрет наизнанку вывернуло.

– Могу помочь твоему горю, – продолжала старуха, а сама при этом на себя таинственный вид так и напускает, так и напускает. – Только тебе как заговорить: просто или с прокладкой?

– А какая разница? – спросил я. – Лишь бы зуб не болел.

– А разница, мил человек, такая: просто – два рубля, с прокладкой – три, так как с ней быстрее действует.

– Да ты что, старая… – было взорвался я, но зуб в это время так стрельнул, что из глаз искры посыпались.

– Как хочешь, как хочешь, мил человек, я не неволю, – заскрипела колдунья, а сама подставляет мне стул: знает, что никуда я от нее не денусь. Обессилев от боли, я плюхнулся в стул и слабо махнул рукой. Старуха цепко схватила одной рукой меня за подбородок и своим крючковатым пальцем полезла мне в рот. Я было хотел вырваться, но старуха так дернула меня за подбородок, что я и застонать не в силах был.

– Зуб на зуб, хворь на хворь. Всех взвали каламборь, – забубнила в это время моя мучительница, затем погладила по моей оттопыренной щеке, плюнула в сторону и из каких-то неведомых складок своего платья достала головку печеного лука.

– Вот тебе прокладка. Положи ее на больной зуб и два часа ни с кем не разговаривай. Все это время только и помни о боге. Смотри не чертыхайся.

Ушел я от нее. Сел в автобус, а сам рукой за щеку держусь.

– Вам куда? – слышу голос кондуктора. Я мотнул головой вперед и подал ей рубль.

– Куда, я вас спрашиваю?

А что я ей скажу, ежели мне не велено говорить. Молчу. Она спрашивает. Я опять молчу. Тут ее и понесло. Как только меня она не называла: и бездушный, и бескультурный, и вредный элемент. А я сижу и бога вспоминаю. Так и ехали минуты три. Она меня, а я бога. Потом подает мне билет длиной в полметра. На весь рубль оторвала глупая девчонка, хотя весь маршрут двадцать копеек стоит. Но и здесь я смолчал. Нем я был и дома, но зуб, несмотря на заговоры, по-прежнему ныл и сверлил, сверлил и ныл.

С этого злополучного дня, когда я мучился зубами, прошло вот уже более года, но и до сих пор, как вспомню, как я мучился ночью, кричать хочется.

Словом, утром я подался в поликлинику. Получил номерок и направился к зубоврачебному кабинету. Смотрю, очередь.

Сел я и форменно про себя песню тоски и скорби играю: а-а-а, о-о-о, ой-ооой. Вдруг слышу чей-то знакомый голос:

– Я, мил человек, пять зубов уже запломбировала, как новые стали. А сейчас решила с зубов камень снять. Зачем он мне нужен, этот камень-то. От него только желтизна нехорошая. Я вам, мил человек, определенно заявляю, взагляд жить надо. Почаще к врачу ходить для профилактики, а то вот так и будешь мучиться, как тот гражданин.

Я оглянулся и увидел устремленный на себя перст… Лукиничны.

– Родимый, да это нешто ты! – испуганно воскликнула старуха, а у самой в глазах заполыхали страх и растерянность.

– Ах ты, старая перечница, – только и мог выговорить я: от обиды на себя, от злости на колдунью, от жалости за выброшенные на ветер деньги у меня пропал голос. Старуха воспользовалась моим столбняком, фьюить… и исчезла в один момент, как обычно исчезает нечистая сила, ясно? Вот, а вы говорите, нет нечистой силы.

– Что? С зубом больным как поладил? А докторша наша выдернула. Даже охнуть не успел.

В. Матушкин
У ЧУДОТВОРНОГО ИСТОЧНИКА

Бабка Матрена работала в колхозе «Озерный» птичницей. И не раз слышала от своего председателя Христофора: «Птица – это боковое ответвление генеральной линии нашей артели. А центральная задача – свинина. Но поскольку сверху требуют, чтобы была в наличии птицеферма, вот мы и держим тебя как фигуру для отчетности. Платим тебе прожиточный минимум. А чтобы птица колхоз сожрала, этого я не допущу! И лучше о своей ферме не заикайся».

Так горько было Матрене слушать подобные речи, что занедужила старая. Как червь, вточилась в нее хворь. А тут еще зашла к бабке Серафимушка, бывшая поповна. Числилась Серафимушка колхозницей, а промышляла все больше делами божественными: кому крестик для новорожденного продаст, кому иконку, а где кто помрет, над покойником всю ночь псалмы царя Давида читает.

Вонзила Серафимушка ядучие глаза в бабку Матрену и словно буравить начала:

– Послал тебе господь бог, Матрена, испытание. Но это он по любви! А вот узрит твою верность и воспоможет!.. Скоро девятая пятница, так надо сходить тебе, Матрена, к чудотворному источнику великомученицы Параскевы. Помнишь, в пятьдесят-то третьем паломничали с тобой? И на хроменьких, и на заикающих, и на бесплодных благодать снисходила!.. А вернешься – и на селе расскажешь, как святая Параскева помогла тебе.

Поддалась бабка Матрена. Упросила Христофора отпустить ее на недельку в город к родственникам. А сама в Рязанскую область свернула. На станции Сасово слезла с поезда да и пешком в село Кошибеево. На окраине этого села в лесистом овраге издавна часовенка стояла, и тут же бил чудотворный источник.

Каждый год у источника собирались тысячи хворых, юродивых, кликуш, псалмопевцев и проповедников в рясах и без ряс… Когда Матрена побывала в пятьдесят третьем у чудотворного, то сама слышала, как десятки исцеленных возносили хвалу всемогущей Параскеве. Правда, ей, Матрене, тогда не помогло омовение. Но ведь раз на раз не приходится.

Уже в сумерки подошла Матрена к селу. И тут какой-то неприятный холодок пронзил ее. В прежние-то годы у оврага словно бы ярмарка гудела. А теперь и человеческой тени не видать. Календарем бабка не ошиблась, пришла в то же самое село… Так в чем же дело? Подошла к самому краю оврага. Где была часовенка, стоит длинный сарай. Прислушалась: за стеной куры, засыпая, квохчут, утки покрякивают.

Изумилась бабка, и, покачав головой, пошла в село искать ночлег. Присмотрела хатенку похилее: в таких-то, считала, живут люди попроще. Постучала. Вышла седая старуха – ну точь-в-точь родная сестра Серафимушки! Обрадовалась Матрена: дескать, на свою напала. И, как милостыню, скорбящим голосом:

– Подай, родненькая, напиться. Пришла-то я издалека и так приустала, что и переночевать не знаю где…

Хозяйка хатенки оказалась на редкость доброй. И водой напоила и в дом пригласила. А собралась ужинать – и к столу позвала. Да как угощала! И пирогом, и маслом, и яйцами, и огурчиками-первачками прямо с огорода. А потом чаю с малиновым вареньем предложила. Разомлела бабка Матрена и стала осторожненько выпытывать:

– Это что же, у вас, значит… чудотворный-то прикрыли?

– Прикрыли, – запросто кивнула головой хозяйка.

– Власть приказала… или как?

– В таких делах власть не приказывает, – хозяйка впервые за весь вечер пытливо оглядела гостью. – По своей воле народ прикрыл. Потому что могуты не стало… Надо подумать: что ни год, то у нас столпотворение. Тащат сюда эти богомольцы разную заразу со всего свету, посевы топчут, с огородов, плантаций воруют, людей от дел отвлекают. Терпели, терпели колхозники да и резанули этот самый гнойник. Земля-то наша? Наша, колхозная! Так зачем же нам допускать каждый год содому-гоморру? Вот и построили на этом самом месте птичник.

Матрена поджала губы, насторожилась. «Не в тот лагерь попала я», – подумала она. И еще забродец сделала:

– А как прикрывали-то, ничего не случилось? Никто не ослеп? Никого громом не поразило?

– Все живы-здоровы остались!

– Чудно… Значит, Параскева-то за свой источник не заступилась?

– Да как же это она могла заступиться? – засмеялась хозяйка. – Что она, Параскева-то, милиция? Или председатель райисполкома? Все это поповские выдумки!

Бабка Матрена, можно сказать, до основания пошатнулась.

– Значит, вы не верите? – хрипловатым голосом спросила она.

– А чему верить-то? – все больше веселела хозяйка. – Насмотрелась я, как все эти комедии вытворялись! И как славу об этом чудотворном пустили, тоже знаю. Еще при старом режиме это было. Решили, значит, попы в Кошибеевке церковь построить. А как деньги собрать? Вот и придумали: подбросили в овраг иконку этой самой Параскевы и раззвонили об этом чуде на всю округу. После этого истинное столпотворение у нас было. А попам на руку: часовню поставили, стали на церковь собирать. Вроде такая воля святой Параскевы. А народ-то кошибеевский дотошный, все потом стало известно: и кто иконку делал и кто подбрасывал ее.

– Неужто все так и было? – всплеснула руками бабка Матрена.

Хозяйка вдруг посуровела, как-то недружелюбно и подозрительно воззрилась на Матрену и уже совсем другим голосом спросила:

– А ты что, милая, не к чудотворному ли источнику обмываться пришла?

– Что вы… что вы! Совсем по другому делу я! – перепуганно открестилась Матрена. – Наш-то председатель прослышал, что в вашем колхозе птицеводство развито… А я-то птичница. Вот он меня и командировал. Ехай, говорит, Матрена, изучи их передовой опыт, какие у них там рационы и все другое. Вот я и приехала.

Хозяйка сразу смягчилась:

– О-о, наша птицеферма знаменита! Тогда тебе к Грибкову Валентину Федоровичу, к нашему председателю, надо.

– Ходила я к нему, да вот не застала.

– Наверно, в поле был. Переночуешь у меня, а завтра с утра экскурсируй, раз уж за этим приехала.

Долго не могла бабка Матрена сомкнуть глаз в эту ночь. Все думала: как быть? Сбежать на зорьке домой или все же разузнать, как здесь голова колхоза о птице заботится? А как проснулась, ноги сами понесли ее к председателю. Разыскала Грибкова и со всей серьезностью ему, что, мол, командирована за передовым опытом. Председатель повез Матрену на птицеферму. Осмотрели помещение, девушки-птичницы рассказали, как ухаживают, как кормят пернатых питомцев.

– Пока что мы это дело только разворачиваем, – скромничал председатель. – Взрослой-то птицы у нас около тысячи да около тридцати тысяч утиного молодняка. Скоро еще получим тысяч двадцать утят из совхоза. А всего планируем к концу года вырастить около ста тысяч уток. Теперь и свой инкубатор приобрели. Так что в будущем году сами себя будем обеспечивать молодняком.

– Сто тысяч! – У бабки аж дух захватило. – А кормов-то хватит? Наш вон председатель твердит, что прожорливей птицы нет твари.

– Как вести дело, – заметил Грибков. – Может, конечно, и разорить колхоз, если, скажем, на чистом хлебе ее содержать. А может и большой доход дать. Взять, к примеру, дикую утку. Тысячами летят они к нам, на Мещерские озера. Никто их не кормит, никого они не разоряют. А к осени и потомство дают и сами так разъедаются, лучше, чем в ином колхозе. У нас же вся долина в озерах! На этой самой неудоби и пасется наше утиное царство. Конечно, приходится и подкармливать их, не без этого. – Помолчав, Грибков мечтательно добавил: – Как сдадим осенью несколько сот тонн диетического мяса, вот это и будет настоящее чудо!

– А ведь у нас-то, у нас-то, – занятая своим, горячилась Матрена, – тридцать озер! Не сто тысяч, а мильон уток можно выкормить! А мы на этих самых озерах кур водим! Для отчетности ферму держим! Ну, я ему, толстокожему, докажу, как надо птицу водить, как радеть о ней!

Бабка так разволновалась, так захотелось ей поправить дела на своей ферме, что забыла она и про святую Параскеву и про свою хворь. Словно и впрямь в святой воде окунулась.

Весь день пробыла она в колхозе. А вечером Грибков, как почетную экскурсантку, отправил бабку Матрену на своей машине в Сасово. Сидела бабка рядом с шофером, глядела на дорогу, на леса, но ничего этого как бы не примечала. Все заслонял собой грузный, самодовольный Христофор… У чудотворного источника подобрала бабка Матрена ключи к своему нерадивому председателю. И теперь, готовясь к встрече, словно бы отливала пули-слова и складывала их про запас в тайники своей памяти.

В. Михайлов
ЮМОРЕСКИ

1. Бестактность

Попал молодой человек на обед в одно семейство. К симпатичным, солидным людям. Папа у них в торге работает. Мама – домохозяйка. Дочка в институте учится.

Стол был сервирован богато. И стояли на нем яства и пития: для возбуждения аппетита и, понятно, для утоления.

Сели за стол и начали возбуждаться. После третьей папа крякнул и сказал:

– Я сам работник умственного труда и все умственное люблю. К примеру, чго нового нынче в литературе пишут?

– Сейчас, – отвечает молодой человек, – больше приключенческое в ходу.

– Расскажите, если не секрет, – говорит мама.

– Что ж! – гость откашлялся. – Вот читал я рассказ… Прямо-таки захватывающе интересно. Там, видите ли, целая банда жуликов в торговой сети орудовала. Сбывали левую продукцию. Но не рассчитали, что может ревизия нагрянуть…

– Таких вещей не предвидеть – так лучше в торговле не работать! – сказал папа и подложил себе икорки.

– И вот, – продолжал гость, – заинтересовался этим делом ОБХСС.

– Интересно… – говорит мама. – А вы возьмите пирожка, молодой человек. А то вы все рассказываете, того гляди – голодным останетесь…

– Спасибо, потом! – сказал увлекшийся молодой человек. – Так вот, послали они в магазин под видом продавца…

Папа положил вилку и мрачно уставился в потолок, а мама захлопотала:

– Вы выпейте, выпейте, а то папа наш скучный сидит…

– Да нет, вы только послушайте, что дальше было… – продолжал рассказчик. – В тот самый день, когда они опять собрались реализовать свои товары, милиция…

Хозяйка решительно поднялась и заявила:

– Знаете что, это все как-то скучно. Вы нам в другой раз доскажете. Папочка, что с тобой? Ты такой бледный!..

Гость застеснялся и стал прощаться. Его не удерживали, только на пороге мама сказала:

– Надо же иметь чувство такта, молодой человек! Не о всем можно говорить в приличном семействе…

2. Лицо и затылок

Лицо лектора покраснело от вдохновения. Он произнес:

– Квартирная плата у нас самая низкая в мире, товарищи!

Слушатели согласно заулыбались и зааплодировали. Организатор собрания от лица присутствующих вынес лектору благодарность с пожатием руки. Затем зал опустел.

Голубая «Волга» быстро домчала лектора до дома. На столе ждал ужин, в кресле – жена.

– О чем читал? О рыбной ловле? – поинтересовалась она, откладывая вязанье.

– Сегодня – о жилищном вопросе. Квартирная плата у нас самая низкая в мире! – сказал лектор. – Мы, например, за свою квартиру платим четыре рубля в месяц!

И он направился в ванную. Но с полдороги вернулся, и сказал:

– Кстати, чуть не забыл: поскольку мы летом едем на юг, дачу надо сдать. Только не меньше чем за триста рублей в месяц. И напомни квартиранту, что если он и в следующем месяце забудет в срок уплатить свою несчастную тридцатку, то я его выживу. Он у меня вот где сидит!

И лектор похлопал себя по розовому затылку.

3. Пораскинули мозгами

Вызвали как-то директора завода в управление кадров и говорят:

– Жалуетесь вы – кадров нет. Так вот, даем вам инженера, только что аспирантуру закончил, диссертацию защитил, рвется на производство!

– Что ж, спасибо, – сказал директор.

Приехал директор на завод, вызвал главного инженера, начальника отдела кадров и говорит им:

– Приятные вести, товарищи, – дают нам молодого, способного инженера, кандидата наук. Ну-ка сядем, пораскинем мозгами, как нам его лучше использовать…

Сели все трое и пораскинули. Первым слово взял главный инженер:

– Чего думать, назначим в техотдел, там как раз порядка нет.

– Правильно! – подтвердил директор.

А начальник отдела кадров почесал нос и возразил:

– Нельзя в техотдел – мест нет.

– Вместо Терпигорева – он же дурак!

– А за то, что дурак, с работы снимать нельзя, – разъяснил кадровик. – Суд восстановит.

– И то правда! – согласился директор. – Что ж, поставим его в конструкторское бюро. Там – ох как нужна молодежь!..

– Так ведь у нас и там мест нет, – сказал, главный.

– Расчухляева освободить! – решил директор. – Он и так уже немало дров наломал!

– Неудобно! – возразил главный. – Он – общественник хороший, член профсоюза активный, ошибки признавать умеет…

– И правда, умеет, – согласился директор, и все задумались.

– Ладно, – нарушил тишину главный. – Назначим его, коли так, в сборочный цех.

– Не стоит, – вмешался кадровик. – Начальнику сборки – год до пенсии, что ж мы ему будем общую картину портить… А сунем-ка мы его в литейный, там…

– Нет уж! – возмутился директор. – В литейном у нас Тарабарский десятый год работает, худо ли, хорошо ли, а цех план выполняет. Тарабарский – мужик проверенный. А неизвестно, какой еще новый будет!

– Куда же его определить? – вздохнул главный инженер.

– И зачем вообще нам его суют? – рассердился кадровик. – Что, у нас своих забот мало?

– Это, пожалуй, правильно, – согласился директор. – Нам такие медвежьи услуги не нужны. Дают всяких, а ты тут думай…

Снял трубку и позвонил в управление кадров.

– Мы тут пораскинули мозгами и решили: может, этот специалист в другом месте нужнее. А мы и так план почти выполняем. Такого ценного парня на выдвижение надо…

И все трое вздохнули облегченно.

В. Мясников
ГОРЕЧЬ ПОБЕДЫ

Кузьма Федулыч Тряпкин вернулся домой в прескверном расположении духа. Не более двух часов тому назад он был на приеме у товарища Кулакова. Этот прием нисколько не походил на те, про которые пишут в газетах. Он прошел далеко не в «теплой» и не «дружественной» обстановке. Не отличавшееся дипломатической корректностью начальство шумело, гремело, стучало кулаком по столу и нехорошо отзывалось о предках Кузьмы Федулыча.

«Как крыл, как крыл! – вздрагивая, вспоминал Тряпкин. – И за что? Уж я ли не стараюсь ему угодить – слова, кажется, поперек не скажу. Не то что некоторые… языкастые. Эх, жизнь!»

Кузьма Федулыч прилег на диван и, чтобы отвлечься, стал просматривать газету. Внимание его привлекла одна статья. Автор ее, какой-то инженер, хлестко критиковал своего начальника за грубое, бездушное отношение к людям. Тряпкин дважды перечитал статью и задумался: «Н-да… смельчак этот инженер. Молод небось, безрассуден. Шутка ли, про начальство – в газету. М-да, завидовать ему нечего, хоть и смельчак. А все-таки неплохо, если бы кто и нашего-то так, через газету. Неплохо». Кузьма Федулыч размечтался. Вот начальнику приносят газету с критикой на него. Вот Кулаков читает, багровеет, стучит кулаком.

– Ага, не нравится, – вслух злорадствует Кузьма Федулыч. – Будешь знать, как в другой раз бранить меня. Так тебе.

Он видит далее, как начальник вызывает Таню – секретаря – и велит ей выяснить фамилию автора. Как Таня… Но тут Тряпкин вспоминает, что фамилию совсем не надо выяснять – она внизу под текстом, – и очень этим огорчается. Несдобровать автору. А если бы на месте автора оказался он, сам Тряпкин? Б-р-р! Лучше не думать. А впрочем… Ведь можно и того… псевдоним. Конечно, можно. Постойте… А если попробовать? Ведь никакого риска. Так сказать, невидимый удар. Это мысль! Главное – без риска.

Кузьма Федулыч довольно потер руки и петушком пробежался по комнате. Решено. Он будет писать фельетон. Не откладывая. Сейчас. Пока жива обида.

Прошло часа три. В комнате была тишина. Тряпкин пылал. Пот вдохновения блестел на лбу, рука строчила, с пера, дрожа и захлебываясь, бежали обличительно-ядовитые фразы.

Когда на пепельницу рухнула дымящаяся башня окурков, а в авторучке осталось чернил только на то, чтобы поставить точку, фельетон был готов. Кузьма Федулыч откинулся на стуле и перевел дух.

Из кухни вышла жена.

– Что-то ты красный, Кузя, уж не приложился ли? – она подозрительно покосилась на мужа, затем на буфет.

Тряпкин негодующе выпрямился и с достоинством потряс исписанными листами.

– Тебе бы все ругаться. На-ка лучше почитай!

Удивленная жена приняла бумаги и погрузилась в чтение. Тряпкин впился в нее глазами.

– Каково написано? Здорово я его? Будет помнить!

– Послушай, однако, – недоумевающе отозвалась жена, – неужели ты думаешь это послать в газету?

– Непременно. Пора включаться в борьбу с бюрократизмом. Дочитывай – надо успеть переписать начисто.

– Но ведь ты критикуешь самого Кулакова, Кузя. Подумай – он после этого фельетона в бараний рог тебя скрутит. И премией обойдет, и квартиры новой мы не получим, и, чего доброго, вообще… по сокращению штатов. Бог с ним, Кузенька. Жили без критики и еще проживем.

Поборник справедливости гневно поддернул брюки.

– Дай сюда фельетон!

– Опомнись, Кузенька…

– Ну-ну… Успокойся. Твой муж не только правдолюбив, он еще и умен. Я дам фельетон под псевдонимом. Не Тряпкин, а Громовержцев! Понимаешь? Громовержцев!

В редакции заинтересовались фельетоном Тряпкина-Громовержцева. После проверки и подтверждения фактов его обещали напечатать. В ожидании этого дня Кузьма Федулыч ходил по учреждению с видом заговорщика. Он ловил в коридорах сотрудников и подолгу развивал перед ними свои взгляды на печать, а в кругу самых близких друзей даже ратовал за беспощадную критику. При встречах с Кулаковым он злорадно посмеивался: «Будет тебе ужо…»

День торжества справедливости наконец настал. Однажды, придя на работу, Тряпкин развернул хрустящие листы свежей газеты и приятно обмер: на второй странице был помешен его фельетон. Кузьма Федулыч, трясясь от радостного возбуждения, начал читать, но вдруг остановился и слегка побледнел. Внизу под колонкой строк не было никакого Громовержцева, там во всей своей мужественной красе гордо чернела подпись: «Кузьма Тряпкин». Кузьма Федулыч тихо икнул и уронил газету. Все закружилось перед глазами: столы, телефоны, настольные лампы и даже сотрудники, которые уже шли, улыбаясь, к нему с поздравлениями. Будто сквозь вату до него долетели довольные голоса:

– Теперь Кулакову несдобровать.

– Давно пора через газету.

– Молодец, Кузьма Федулыч. Догадался! И кто бы мог подумать?

Председатель месткома Рефлексов с чувством потряс безжизненную руку Тряпкина:

– Доброе дело сделали, товарищ Тряпкин. Очень все верно описали: и как на сотрудников кричит, и как посетителей в приемной маринует. И, знаете, хорошо, что фельетон написан именно вами. Ведь вас все, как бы это сказать, безропотным существом считали. Этаким зайчишкой-трусишкой. Это вас-то! Орла!

Кузьма Федулыч, блуждая перед собой далеко не орлиным взором, тупо соображал… Ну, конечно! Впопыхах он отнес в редакцию черновик, подписанный своей настоящей фамилией. Как в тумане, перед ним рисовалось лицо Кулакова, гневное, трясущееся. В ушах, заглушая голоса сотрудников, гремел рыкающий бас: «Тряпкина по сокращению штатов! Пусть его газета берет, а мне он не нужен!»

Для Тряпкина начались страшные дни. Кулаков, очевидно, готовя достойную кару, зловеще молчал. Дома пилила жена. На работе сотрудники хвалили его за бесстрашие и принципиальность, а Кузьма Федулыч, нервно почесываясь и потея от тихого страха, поглядывал на дверь – не вошло бы начальство.

Тряпкин похудел и ссутулился. Он потерял аппетит, веру в будущее и желание читать газеты. С тоскливым ужасом он ждал решения своей судьбы.

На общем собрании коллектива страдания Тряпкина достигли апогея. Кулаков, сидя за столом президиума и гипнотизируя Кузьму Федулыча тяжелым свинцовым взглядом, о чем-то шептался с руководящим товарищем из центра. «Обо мне, – холодея, думал борец за правду, – о моем фельетоне». Товарищ из центра тоже смотрел на Тряпкина и, как казалось, сокрушенно качал головой.

Выступал Рефлексов. Погруженный в тяжелую думу, Кузьма Федулыч не слушал выступления и насторожился лишь тогда, когда в тишине прозвучала его фамилия.

– Да, да, – гремело с трибуны, – товарищ Тряпкин правильно выступил со своим фельетоном. Грубостью и бюрократическими замашками Кулаков позорит звание руководителя советского учреждения…

Кузьма Федулыч обратился в слух. Он недоумевал. В сознании никак не укладывалось, что председатель месткома решил добровольно разделить с ним печальную судьбу.

Рефлексову шумно аплодировали. Однако Кузьма Федулыч от аплодисментов воздержался.

Собрание приняло оживленный характер. Один за другим к трибуне потянулись выступавшие. И все они, говоря о недостатках, резко критиковали Кулакова.

У Тряпкина кружилась голова: «Батюшки! Теперь-то уж наверняка уволит. Весь тон собранию задал своим фельетоном, будь он трижды неладен».

Наконец слово взял товарищ из центра. Он вышел на трибуну и, обведя взором слушателей, остановил его на потном лице Тряпкина. Кузьма Федулыч страшно сконфузился и ни к селу, ни к городу прошептал: «Здравствуйте».

– В министерство давно поступают жалобы на Кулакова, – начал выступающий. – Мы неоднократно указывали на неправильное его поведение. Думали, что он исправится. Но факты говорят о другом. И в частности, вот фельетон товарища Тряпкина. Вернувшись, я буду ставить вопрос о снятии Кулакова с работы.

Сначала Кузьма Федулыч ничего не понял. Он, боязливо ежась, поглядывал в президиум и лихорадочно соображал! «Как? Снимут с работы не его, а Кулакова? Неужели спасен? Господи…» Сомнений не было: тучи пронесло, и для Кузьмы Федулыча ярко засветило солнце в образе руководящего товарища.

Когда раздались аплодисменты, Тряпкин рукоплескал так, что заболели ладони.

В перерыве Кузьма Федулыч вышел в коридор покурить. Мимо торопливо прошел Кулаков. Тряпкин бесстрашно посмотрел на него и дерзко усмехнулся. Кулаков отвел глаза.

– Эк я его, – обратился Кузьма Федулыч к группе сослуживцев. – Поддал пару… Хе-хе.

– И правильно! – зашумели все. – Теперь Кулакову конец. Довольно с ним нянчились в министерстве. Больше не будут.

К беседующим подошел Рефлексов.

– А ваш, Кузьма Федулыч, фельетон многих задел за живое. Слышали, как выступали? Да-а, отшумел Кулаков.

Тряпкин значительно посмотрел на окружающих и с чувством произнес:

– Иначе я не мог. Как труженик печати…

Он поднял палец и принялся излагать сбои взгляды на печать.

Его слушали внимательно, не перебивая.

– А знаете, товарищи, – предложил Рефлексов, – неплохо бы нам это самое… собраться сейчас, посидеть в домашней обстановке. Редко мы так-то собираемся. Поехали ко мне хотя бы. Чайку попьем, телевизор посмотрим. Поехали, в самом деле…

Собеседники с удовольствием приняли приглашение. Только Кузьма Федулыч изъявил было желание отправиться домой, но его принялись шумно уговаривать:

– Как это так?

– Герой, можно сказать, дня…

– Поехали, Кузьма! Федулыч, там и о печати поговорим.

Тряпкин, улыбаясь, надумал и согласился. Одевались весело, с шутками. Кузьма Федулыч, принимая от гардеробщицы пальто, бодро поинтересовался:

– В зал-то заходила ли, Никоноровна, на собрание? Слышала, как Кулакова разделывали?

– Слышала, батюшка, слышала, – старушка скорбно поджала губы. – Жалко мне тебя, родимого…

– Это почему же меня жалко?

– Да как же? Кулаков-то со света тебя сживет теперь.

– Но ведь его снимут, Никоноровна. Понимаешь? С работы снимут.

– Ох, снимут ли, нет ли, это еще вилами на воде писано. О прошлом-то годе тоже одного хотели так снимать, да оставили. Повинился бы ты перед ним. Не ровен час… Да ты, голубчик, галошу-то пошто в карман пихаешь? На ногу ее, на ногу. Вот так.

Кузьма Федулыч тупо улыбнулся и, покачиваясь, направился к дверям, растерянно вертя в руках вторую галошу.

– Товарищ Тряпкин, – окликнули его, – куда же вы, дорогой? Нас обождите.

Тряпкин остановился. Хотел было что-то сказать, но вместо этого, потоптавшись, безнадежно махнул галошей и направился домой. Внутри у него противно сосало.

Рисунок А. Каневского

– Уволен по собственному желанию…

За то, что косо посмотрел на начальство.