Текст книги "Золотой характер"

Автор книги: Лев Кассиль

Соавторы: Виктор Драгунский,Владимир Санин,Владимир Михайлов,Лазарь Лагин,Александр Вампилов,Иван Стаднюк,Юрий Казаков,Борис Ласкин,Николай Грибачев,Зиновий Юрьев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Ободренный речью заместителя, Петухов занял свое законное место за директорским столом и начал быстро писать.

Через полтора часа подробная докладная записка на имя председателя горсовета Макарова была отправлена адресату.

Записка заканчивалась словами:

«Прошу вашего распоряжения мне и моему заместителю с сего числа полагать меня живым. После этого я смогу приступить к исполнению своих обязанностей».

Когда через час пакет привезли обратно, Петухов, дрожа от нетерпения, вырвал его из рук курьера и начал быстро листать страницы своей объемистой записки в поисках установок начальства, которые наносились обычно на полях. Резолюция Макарова была обнаружена им в самом конце, рядом с последним абзацем.

В резолюции было всего несколько слов:

«Полагать живым. Возвращаться к исполнению обязанностей не надо».

Петухов помертвел, рухнул в кресло для посетителей и вытер холодный пот траурной лентой с надписью: «С. Д. Петухову от безутешных сослуживцев».

Рисунок И. Семенова

НЕЗАМЕНИМАЯ ФИГУРА

– Переставлю-ка я тебя теперь на это местечко.

Борис Егоров
КИСТИ И КРАСКИ

С некоторых пор бухгалтер Никодим Ермолаевич Цигейко, хороший советский бухгалтер, серьезно увлекся живописью.

Умение держать в руках кисть и обращаться с красками он обнаруживал и ранее. Никогда, например, не приглашал для текущего ремонта маляров, а обходился своими силами.

И небезуспешно. Стены цигейкинской комнаты украшал замысловатый орнамент, позаимствованный с вкладки популярного журнала.

– Теперь бы картинку еще какую повесить, – мечтательно сказала жена, осматривая комнату после ремонта. – Пустовато немножко у нас…

– Пустовато, – согласился муж. – Давай поищем, купим…

Выполнить это намерение супругам, однако, не удалось: в магазине «Вымпелы. Бюсты. Живопись» имелись только копии шишкинских мишек и плакаты, призывавшие к борьбе с непарным шелкопрядом. Рухнула надежда и на рынок: приобретать целующихся лебедей острого желания не было.

Тогда и осенила Никодима Ермолаевича спасительная идея: восполнить эстетический пробел своими собственными руками.

«Черт возьми, – подумал он, – если у меня так неплохо получился бордюр, то, может, и натюрморт из журнала тоже сумею перерисовать?..»

Разграфив журнальную вкладку на квадраты, он аккуратно скопировал натюрморт.

Приемная комиссия в лице жены сказала полуодобрительно:

– Вешать можно…

Кисти и оставшиеся краски были подарены Никодимом Ермолаевичем своему сыну – ученику пятого класса.

На этом живописное творчество Цигейко, видимо, и закончилось бы, если бы не побывал у него на дне рождение председатель завкома Полуяров. О нем ходила слава открывателя новых талантов и инициатора различных культурных начинаний, которые до конца почему-то никогда не доводились.

– О, Ермолаич, да у тебя способности пропадают! – воскликнул он, разглядывая натюрморт. – Нам таланты нужны! Подари-ка это полотно нашему клубу! И вообще продолжай в том же духе.

Вскоре работа Цигейко, обрамленная роскошным багетом, красовалась уже на стене комнаты тихих игр. А городская газета напечатала, видимо не без участия Полуярова, заметку под заголовком: «Бухгалтер-художник. Днем – за арифмометром, вечером – за мольбертом». В заметке сообщалось, что одну из своих работ Цигейко подарил клубу и что вообще это благородный почин. Пусть все клубы украсятся картинами художников-любителей.

Потом о Цигейко было сказано в радиопередаче. Местное радио черпало свежую информацию со страниц газеты, и, естественно, оно не могло обойти своим вниманием бухгалтера-художника.

То, что содержалось в тридцати газетных строках, радисты перевели в диалог, добавили несколько биографических подробностей, дали сказать три фразы самому герою, записали шум счетных машин – и получилось вполне прилично.

Цигейко попал в эфир.

Популярность росла. И когда завком составлял отчетный доклад, кто-то предложил упомянуть о Никодиме Ермолаевиче в разделе культурно-спортивной работы. Тем более что раздел этот выглядел тускло: завод молочных бидонов не славился ни академическим хором, ни семьей потомственных акробатов, ни футбольной командой.

– А стоит все-таки о Цигейко говорить? – усомнился один из авторов доклада, но его сомнения тут же рассеяли:

– О Цигейко весь город знает. Радио слушайте, газеты читайте.

Отчетный доклад завкома попал в областной комитет профсоюза, а там как раз тоже собирались отчитываться…

И не раз еще Цигейко вынужден был выслушивать лестные реплики знакомых: «Опять о тебе слыхали. Молодец!»

Впрочем, выслушивал он все это уже как должное. И многозначительно улыбался с таким видом, словно говорил: «Подождите, я покажу вам, на что я способен».

Выполнению этого обещания Цигейко и посвятил ближайший отрезок своей жизни.

Кисти и краски он отобрал у сына назад.

Цигейко творил. Первые свои работы после знаменитого натюрморта он отправил посылкой с объявленной ценностью а отделение Союза художников. Оттуда пришел ответ:

«Уважаемый Никодим Ермолаевич, очень отрадно, что Вы занимаетесь живописью. Ваши работы «За балансом», «Обеденный перерыв в бухгалтерии» и «В день зарплаты» отмечены знанием жизни. Вас привлекают простые люди, их трудовые будни. Вы показали трудности, которые они преодолевают («За балансом»), и радость труда («В день зарплаты»). Но Вам еще не хватает техники, уверенного мазка, знания композиции».

Далее автор письма рекомендовал Цигейко посещать картинные галереи, слушать лекции экскурсоводов, и, если все это будет так, «мы думаем, что Вы достигнете творческих успехов».

Письмо очень обрадовало художника. Но если б он знал, как мучительно составлялось оно! Работник Союза художников три раза переписывал его, стараясь придать своему произведению наиболее обтекаемые формы.

Мнение о цигейкинских полотнах у него было самое отрицательное. Но писать в том духе, что, мол, дорогой товарищ, у вас нет даже элементарных задатков художника и ничто не поможет вам приобрести их, поэтому бросьте сие занятие, – так писать в творческих организациях и редакциях не принято. Автор вдруг почему-то может обидеться, пожаловаться в вышестоящие организации: «Зажимают молодых, отмахиваются». Жалоба вернется в союз, начнут разбирательство.

Лучше поступить по испытанному рецепту: сначала похвалить (за содержание), потом пожурить (за форму) и дать несколько общих советов. Пусть себе продолжает живописать.

И Цигейко продолжал.

Спустя несколько месяцев комната его напоминала запасник музея изящных искусств или склад живописного магазина.

Холсты и полотна в рамках и без закрывали собою все станы. Большинство просто стояло на полу. Рядами, штабелями и другими возможными фигурами.

Ряды росли, занимая все больше места, а жена Никодима Ермолаевича вынуждена была в конце концов продать сервант. А затем и еще кое-какую мебель.

Нечто подобное происходило и в голове самого Цигейко. Страсть к живописи постепенно вытесняла все другие мысли и желания. Он уже не брал сверхурочных работ. Более того, лишился премиальных за исполнение своих прямых обязанностей. Ведомости, составленные им, пестрели исправлениями. И арифмометр на его столе жужжал как-то нехотя, полусонно. Над цигейкинской головой повис приказ: «Предупредить». За предупреждением обычно следует выговор.

Жену пока что устраивали деньги за проданный сервант, но будущее внушало некоторое беспокойство.

Беспокойство, конечно, не только чисто финансовое. Тихую, уравновешенную женщину волновало, как же все-таки дальше сложится жизнь.

Она пыталась узнать это из писем, которые приходили мужу в ответ на его посылки. Но все письма как две капли воды были похожи на первое. Чуткие ценители искусства желали «дорогому Никодиму Ермолаевичу» «новых творческих успехов» и «выражали уверенность…»

Но на выставки, даже на районную, его работы не брали. И больше не писали о нем ни строчки.

Цигейко стал раздражителен. Самолюбие его страдало.

– Это интриги конкурентов, – пояснял он жене. – Завистники!

– Завистники, – соглашалась жена, вздыхая, хотя внутренне не была согласна с мужем. Глядя на похудевшего Нику, от которого, по ее выражению, остались только нос и очки, она думала: «Нашелся бы такой завистник, который сумел бы внушить Никодиму Ермолаевичу, что пора кончать все это и вернуться в лоно прежней жизни».

А Цигейко не ослаблял своего упорства. По вечерам к нему наведывались знакомые и сослуживцы: он писал с них портреты, предварительно сделав набросок по фотографии. Наиболее терпеливые получали свои портреты в подарок.

Конечно, они видели, что получились не очень похожими. Но ведь заранее знали, что Цигейко – это не академик живописи. А главное – от подарка отказываться нельзя.

И они уходили, унося с собой бережно завернутые в бумагу произведения портретиста. Их было не много – единицы, но и единиц оказалось достаточно, чтобы бдительные соседи, ненавидевшие трудолюбивого Цигейко, а особенно его тихую, никому не мешавшую жену, написали заявление в горфинотдел. Написали в том смысле, что гражданин Цигейко занимается частным промыслом, торгует картинами и не платит налоги.

Сигнал возымел действие, и Цигейко получил повестку явиться в горфо.

Реакция на повестку у него была двойная. Он не испугался, а, наоборот, почувствовал, что им интересуются. Не станут же фининспектора ерундой заниматься! Финансовых работников он, как бухгалтер, уважал. Но второе чувство было все же беспокойным: а черт его знает, докажи, что ты не верблюд, ходи, оправдывайся, трать попусту время, которое лучше бы посвятить любимому искусству!

Жене о содержании повестки он ничего не сказал, но когда та стала особенно настойчиво проявлять любопытство, ответил небрежно:

– Вызывают… Интересуются… В общем по художественным делам.

Глаза супруги засветились искорками надежды.

В назначенный для явки день Цигейко оказался очень занят: его послали на совещание бухгалтеров. Отпрашиваться же у своего начальства он не решился.

Не попал он в горфо и на следующий день: срочно готовил сводку о себестоимости молочных бидонов.

И тогда фининспектор явился к нему сам. Это был молодой человек с открытым, приятным лицом и в костюме спортивного вида.

– Цигейко? Никодим Ермолаевич? – мягко улыбнулся он, предварительно представившись. – Я интересуюсь вашим творчеством…

Цигейко удовлетворил просьбу гостя. Гость взглянул на полотна и улыбаться немедленно перестал.

– Это работы не для продажи, – закончил молодой человек. – Я, как инспектор горфо, к вам претензий не имею.

Цигейко выдержал паузу, ожидая услышать что-то еще. И услышал:

– Вы, дорогой, просто время зря тратите. Извините, конечно, за прямоту. Но это я уже говорю как зритель.

Инспектор ушел. И опять в душе Цигейко боролись два чувства. Первое: хорошо, что отделался, никаких неприятностей. И второе: первый раз его не признали, зачеркнули все начисто. Не похвалили даже за содержание…

Фининспектор сказал то, что должны были сказать другие, причем гораздо раньше. И почему-то эти слова вдруг произвели на Никодима Ермолаевича огромное отрезвляющее действие. То ли потому, что молодой человек внушал к себе большое расположение и был на вид очень интеллигентен. То ли потому, что Цигейко, как бухгалтер, всегда очень уважительно относился к коллегам по профессии.

Словом, живопись он оставил, вернулся со всем былым увлечением к своей работе и, говорят, недавно, после долгого перерыва, получил первую премию. А жена его уже планирует снова купить так необходимый ей сервант. Хорошо, что все наконец благополучно окончилось. И на соседей она не обижается: кто знает, что было бы, если бы не их письмо!..

Давид Заславский
ВИНТИК С РАССУЖДЕНИЕМ

Тургеневское стихотворение в прозе о героическом воробье пришло мне на память неожиданно и как будто совсем некстати, когда мне рассказывали о незначительном происшествии в одном из московских учреждений. Не называю ни имен, ни адреса, потому что об этом просила героиня рассказа – и потому именно просила, что она совсем не героиня. Передаю рассказ, как его слышал, ничего не выдумывая, потому что выдумка не входит в профессию публициста.

…Технический секретарь Аня влетела в секретариат, помахивая листком бумаги. Она швырнула листок машинистке Марванне (Марии Ивановне) и выпалила:

– Исправь и перепиши. Тараканыч ругается. «Ни одной бумажки у нас, говорит, толком не перепишут, всегда наврут».

Тараканычем называли Тараса Ивановича. В учреждении резвые девицы всем надавали кличек.

Марванна спокойно прочитала бумажку и спросила:

– Где ошибка?

– Вот, – указала Аня пальцем: – «согласно договору», а надо: «согласно договора»! – Аня пропела: – А-а-а…

– Я написала правильно, – сказала машинистка. – А «договора» – это неграмотно.

– Ну, это не мое дело и не твое тоже! – крикнула Аня. – Тараканыч лучше знает. Он приказал переписать.

– Я не перепишу, – сказала Марванна, – я написала правильно.

Все в комнате с удивлением посмотрели на маленькую Марию Ивановну, которая в учреждении считалась самой тихой, покорной и безответной из всех сотрудниц.

Аня с листком умчалась из секретариата, а через минуту машинистку вызвали к заму.

У Тараканыча сидел главный бухгалтер, которого называли ласково «главбуся».

Зам спросил сухо:

– В чем дело? Почему вы не исполняете распоряжения?

– Я написала правильно: «согласно договору». А «согласно договора» – неправильно.

Тараканыч пожевал губами и сказал с явным желанием посмеяться над машинисткой:

– Знаете, когда мы решим повысить нашу грамотность, мы пригласим доцента из Академии наук и как-нибудь обойдемся без филологов из машинного бюро. Перепишите. Это бумага в банк, а там никто ничего не поймет, если будет «договору». Я, слава богу, двадцать лет с лишним пишу «договора», и не вам меня учить. Перепишите.

– Я не перепишу, – тихо, но твердо сказала «филолог из машинного бюро».

«Главбуся» смотрел на нее с изумлением.

– Та-а-к… – зловеще протянул Тараканыч. – В таком случае я сам перепишу и напишу приказ о вашем увольнении за нарушение трудовой дисциплины. Можете идти.

Мария Ивановна ушла, а Тараканыч схватил телефонную трубку и патетически изложил начальнику Кириллу Петровичу, прозванному «Королек», неслыханное происшествие, угрожающее развалом учреждения, если дерзость машинистки не будет немедленно пресечена.

Начальник обладал чувством юмора, и, по-видимому, до него прежде всего дошла комическая сторона инцидента. Во всяком случае, в ответ на гневные рулады Тараканыча в трубке послышалось какое-то бульканье. Тарас Иваныч, положив трубку, сказал со вздохом:

– Кирилл Петрович очень хороший человек, но… несерьезный. Да, несерьезный.

На что «главбуся» ответил дипломатично:

– Гм…

Тем не менее через десять минут Аня стрелой промчалась через секретариат в кабинет Королька, и все три этажа узнали, что бедная Марванна увольняется за тяжкое нарушение дисциплины.

Начальник был занят срочными делами, и в этот день не была подписана бумага «согласно договора» и не был подписан приказ об увольнении. Но многие уже обходили Марванну, как зачумленную, или выражали свое соболезнование. Ее упорство казалось непонятным упрямством.

На другой день ее вызвали к начальнику. Королек не был расположен к репрессиям. Вся история представлялась ему в юмористическом свете. Забавна была эта тихонькая женщина, готовая пострадать за правильность и чистоту русского языка.

Королек вежливо поздоровался, пригласил сесть и сказал с улыбкой:

– Что же вы это… простите, не помню имени-отчества вашего…

– Мария Ивановна, – сказала машинистка.

«Марванна», – вспомнил начальник и подавил улыбку.

– Что же вы, Мария Ивановна, потрясаете основы и вгоняете в тоску нашего уважаемого Тараса Ивановича?

– Я не вгоняю в тоску, – возразила Марванна, – а только «согласно договора» – это неправильно. Нельзя коверкать русский язык.

– Не смею спорить с вами по существу, – сказал все так же учтиво начальник, наслаждаясь собственным юмором. – Может быть, вы и правы, но мы с вами не школа-семилетка и не редакция журнала. Наша продукция ничего общего не имеет с литературой.

– Все равно, – сказала Марванна, – «согласно договора» – неправильно.

– Допустим, – снисходительно-издевательски сказал начальник. – Меня это не так уж интересует. Но согласитесь, ваше решительное мнение еще не обладает для нас достаточной авторитетностью.

– Это верно, – согласилась машинистка. – Я позвонила сегодня в редакцию «Правды»…

Королек не дал ей окончить. Он вскочил, глаза его округлились, юмор покинул его.

– Что-о?! – закричал он. – В редакцию?! Черт! А кто вам… – он хотел крикнуть: «А кто вам позволил?» – но вовремя спохватился: – А что… вам сказали?

– Сказали, что я права, а «согласно договора» – неправильно. И указали на «Словарь русского языка». Вот, – и Марванна протянула начальнику толстую книгу с заложенной страницей. – Прямо сказано, что «согласно договора» – неправильно.

После небольшой паузы Королек спросил:

– Вы говорили, из какого учреждения звонят?

– Нет, не говорила, и они не спрашивали.

У начальника сразу отлегло от сердца. Юмор вернулся к нему.

– Хорошо, – сказал он, – все понятно. Но все-таки разъясните мне: кто, по-вашему, представляет наше учреждение и несет ответственность за него? Я – начальник или вы – машинистка?

Стрела язвительной иронии не попала в цель. Марванна ответила серьезно:

– Конечно, во всех общих вопросах несете ответственность вы, Кирилл-Петрович, но за грамотность переписки некоторая ответственность лежит и на мне, машинистке.

Как опытный шахматист-любитель, Королек сообразил, что позиционный перевес не на его стороне, поэтому он поспешил отодвинуть свою ответственную ладью подальше от опасной пешки.

Он встал, не без торжества взял со стола бумажку и сложил ее не спеша вдвое, потом разорвал, снова сложил половинки и разорвал четвертушки, потом бросил все в корзину и протянул Марванне руку.

– Благодарю вас, Мария Ивановна, за честную и сознательную работу и за бережное отношение к репутации нашего учреждения.

Марванна скромно вышла из кабинета и так же скромно села за свой столик. Но уже через минуту все три этажа гудели о героизме тихой, незаметной женщины. И только Тараканыч недовольно говорил «главбусе»:

– Нет, несерьезный человек Кирилл Петрович. Хороший – да, но несерьезный. Если каждый винтик в машине начнет рассуждать, то что же это такое получится…

На что «главбуся» сказал двусмысленно:

– Гм…

Два дня Марванна ходила в героинях, а потом весь эпизод был забыт. Да какая же она героиня?

Тут мне и пришло на память стихотворение в прозе Тургенева, как воробей в защиту своего детища бросился на страшное чудовище – на большую охотничью собаку.

Тургенев писал:

«Да, не смейтесь. Я благоговел перед той маленькой, героической птицей, перед любовным ее порывом».

Сергей Званцев
НАРУШИТЕЛЬ

– Можно?

Директор магазина «Гастроном» Мария Дмитриевна, женщина лет пятидесяти, сказала привычно приветливым голосом, не отрывая глаз от лежавшей на столе бумаги:

– Войдите.

В кабинет вошли трое: два чисто выбритых худощавых старика в новых черных, немного узких пиджаках, видимо, купленных в одном и том же магазине, и полная пожилая женщина в темном платье.

– Разрешите познакомиться – Кононова Ефросинья Федоровна, – приятным контральто сказала женщина.

– Прошу, садитесь, – Мария Дмитриевна вежливо показала посетителям на стулья, стоявшие у ее стола, и подумала: «С кляузой, конечно. Ох, уж эти мне общественные контролеры!»

Трое стариков сели и нерешительно переглянулись.

– Я вас слушаю, – сказала Мария Дмитриевна.

Но старики чуть робели. Дело в том, что у Марии Дмитриевны был такой внушительный вид! Очки без оправы с одними дужками; пробор, деливший ее гладкие седеющие волосы на две равные половины; тонкие поджатые губы; черное монашеское платье с белоснежным воротничком. А главное – непоколебимое выражение важности на худощавом лице с чуть заостренным носом, точно нацеленным острием в посетителя…

– Позвольте я скажу… – чуть смущенно начал один из стариков.

– Нет уж, дайте мне сказать, – решительно перебила Ефросинья Федоровна. – Мы пришли попросить у вас, товарищ директор, эту… как ее…

– Книгу жалоб и предложений! – громко прошептал, как театральный суфлер, второй из стариков.

«Так и есть!» – вздохнула директорша и спросила:

– А что, собственно, случилось?

– Да мы насчет вашего продавца, Пеняева Павла Петровича, – ответил первый старик.

– Пеняева? – переспросила Мария Дмитриевна. – Удивляюсь. Товарищ Пеняев у дирекции на хорошем счету, член партии.

– Член партии? – радостно переспросил второй из стариков. – Очень приятно.

– Не знаю, что здесь приятного, – холодно возразила Мария Дмитриевна, – если вы пришли на него с жалобой…

– Что вы, что вы! – в один голос сказали все трое, энергично отмахиваясь руками, точно от залетевшего роя ос. – Какая там жалоба!

– Не жалоба, а хотим записать благодарность, – внушительно произнесла Ефросинья Федоровна и обратилась к одному из своих спутников:

– Иван Дмитриевич, ты у нас писака, так вот и пиши!

Иван Дмитриевич с готовностью выхватил из карманчика пиджака авторучку и отвинтил колпачок. Однако директорша строго спросила:

– А за что благодарность?

Перебивая друг друга, посетители рассказали, что они все трое много лет проработали на одном и том же заводе и на днях одновременно перешли на пенсию. А вчера они в складчину отпраздновали это событие на квартире у второго старика, которого зовут Петр Николаевич Козюра («квартира у него помасштабнее», – пояснил Иван Дмитриевич). И вот вчера утром пришли все трое сюда, в магазин, купить закуски и вина, никому из младших не доверили («Пошли сына – обязательно купит водки да вина, а закусок – с гулькин нос, – пояснила Ефросинья Федоровна, – а пойдет внучка – та накупит сластей, а вина и вовсе не возьмет!»).

Тут-то они и столкнулись с продавцом и фамилию с именем-отчеством его узнали. Павел Петрович Пеняев услыхав, для какого случая закупается снедь, принял дружеское участие, по-хозяйски посоветовал, каких солений-варений брать, какого вина, да к тому же сумел на ассигнованные деньги составить превосходный набор.

– Никогда бы мы сами не сообразили так удачно! – заулыбалась Ефросинья Федоровна. – Вот что значит специалист!

Но, оказывается, это было не все. Когда Пеняев ловко завернул и упаковал покупки, он заметил, с каким усилием взялись старики за увесистые свертки, и сказал:

– Через пять минут перерыв, я сам вам отнесу!

– И действительно отнес! Вот какой уважительный человек.

– М-да… – неопределенно произнесла Мария Дмитриевна, когда сбивчивый рассказ был закончен и старики вглядывались в лицо директорши, ожидая найти встречную радостную улыбку. Однако лицо Марии Дмитриевны оставалось непроницаемым.

– Неясно! – сказала она после паузы.

– Что неясно? – переспросила Ефросинья Федоровна несколько дрогнувшим голосом.

– А скажите, может быть, он заходил к вам в квартиру? – не отвечая на вопрос, спросила Мария Дмитриевна Козюру.

– Как же, заходил! – с готовностью ответил старик. – Все покупки самолично внес в квартиру и положил на стол.

– Я не о том, – кисло улыбнувшись, сказала Мария Дмитриевна. – Я спрашиваю: не садился ли Пеняев у вас в квартире за стол?

– Как же, присел на минуту, сделал нам уважение!

– А теперь скажите, – быстро, тоном заправского следователя продолжала чинить допрос Мария Дмитриевна, – не угощали ли вы Пеняева купленными напитками и закусками?

– Что же мы – дикари какие?! – обиделась Ефросинья Федоровна. – Конечно, угощали.

– Ага! – торжествуя, произнесла Мария Дмитриевна.

– Ничего не «ага», – сердито отозвалась Ефросинья Федоровна, – он наотрез отказался. Говорит, дома жена с обедом ждет.

– Нарзан у меня в ледничке стоял, – улыбнулся Козюра, – полстакана нарзана выпил холодненького, с тем и ушел.

– Хорошо, – сказала директорша, – разберемся.

– Да что тут разбирать! – недовольно возразила Ефросинья Федоровна. – Надо записать в книгу – и все.

– Наша книга называется «Книга жалоб и предложений», – сухо, но решительно сказала директорша. – Вы с жалобой?

– Нет! – в один голос воскликнули посетители.

– А предложение у вас есть?

– Нету предложения, – упавшим голосом сказал Козюра.

– Ни жалобы нет, ни предложения, – резюмировала директорша, – значит, и записывать нечего. Вы меня, товарищи, извините: меня вызывают в торг.

Она слегка приподнялась.

Когда смущенные посетители закрыли за собой дверь кабинета, Мария Дмитриевна нажала кнопку звонка.

– Пеняева ко мне! – отрывисто приказала она вбежавшей на звонок уборщице.

Через минуту в кабинет вошел широкоплечий и краснощекий продавец в белоснежном халате.

– Я вас слушаю, Мария Дмитриевна, – звонко сказал он с порога.

– Нехорошо! – выдержав паузу, хмуро произнесла директорша. – Очень нехорошо!

– Что нехорошо? – удивился Пеняев.

– Есть заявление, – сурово сказала директорша. – На вас, товарищ Пеняев.

Видно было, как вспыхнул молодой продавец и как вместе с тем он старался сдержать себя.

– Не знаю за собой ничего… такого, – сказал он спокойным, ровным голосом. – Я свои обязанности исполняю честно!

– А относить покупки на дом покупателям? Это как – тоже входит в ваши обязанности? – иронически спросила директорша.

– Ах, вы вот о чем! – воскликнул продавец. – Так ведь – старики! Пенсионеры! Не каждый день такое бывает.

– Согласна, не каждый день, – холодно подтвердила директорша. – Но ведь… Я не хочу сравнивать, но, скажем, взяточник тоже может сказать, что он не каждый день берет взятки.

Молодой человек побледнел:

– Не понимаю, что за сравнение!

– А я заранее предупредила, что не сравниваю. Я лишь поясняю свою мысль, что ссылка на «не каждый день» сама по себе неубедительна. Это раз. А два…

Опять последовала пауза.

– А два – зачем вы позволили себя угощать за счет покупателей?

– Я?!

– Да, вы, – неумолимо продолжала директорша. – Нарзан-то вы пили чей? Пусть нарзан стоит грош, но важен принцип… Ага, вспомнили? Ну вот видите…

– Ничего я не вижу! – с достоинством, окончательно овладев собой, сказал продавец. – Ничего не вижу, кроме, извините, бюрократизма с вашей стороны. Разрешите идти?

– Взысканий я на первый раз не накладываю, – веско сказала директорша, пропуская мимо ушей замечание продавца. – Но впредь прошу вас… Учтите и постарайтесь сделать выводы.

– Учту, – коротко заметил Пеняев. – Обязательно учту и… постараюсь, чтобы были сделаны выводы.

Он вышел из кабинета.

Мария Дмитриевна вздохнула с чувством человека, до конца выполнившего свой долг.