Текст книги "Колымский котлован. Из записок гидростроителя"
Автор книги: Леонид Кокоулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)
– Сто пудов слетело, – говорит, отдышавшись, пацан, сует ноги в сапоги – и бегом в хижину. – Гольца возьмем? – спрашивает. – Замерзнет.
Вталкиваю щенка, завязываю наглухо вход в хижину, и мы с Андреем залезаем в мешок. Холодит спину, ноги. Но мы-то знаем – это только поначалу. Щенок потоптался и стал скулить: просится на улицу. Неохота вставать, а надо. Выпустил.
Андрей жмется ко мне.
– Ну, уважил, дед, хороший ты, братец.
Чую, куда гнет. И тут же:
– Расскажешь, а? – дышит прямо в ухо.
– Что тебе рассказать, не знаю.
– Знаешь, знаешь… А ты видишь, дед, как пахнет?
– Не вижу, а слышу – весной.
– А я вижу. А Талип не чувствует, да ведь?! У него же нет такой перины. А у тебя был свой дедушка? – вдруг спрашивает Андрей.
– Когда я был такой, как ты.
– Ну вот интересно – расскажи?
Замолкаем. И тут же в памяти выплывает избушка из кондовых сутунков, крытая на один скат драньем. Изгородь, и Карька, уткнув морду в дымокур, стоит. На избушке висит зацепленная за наличник коса с гладким березовым черенком, на котором приделана ручка тоже из березы буквой А – это первый мой букварь.
И дедушка на берегу около лодки-смоленки стоит, высокий, прямой, как сухостоина. Белая борода, домотканый шабур[7]7
Шабур – домотканая верхняя одежда.
[Закрыть] на нем, поверх опояска, на опояске кисет из бычьего пузыря с порохом, другой – с табаком. И руки у него словно корни кедра – длинные, крепкие, держат древнюю берданку.
Что рассказать Андрею про своего деда? Не знаю, поймет ли, будет ли ему интересно, ведь до сих пор я рассказывал сказки. А про деда я ничего выдумать не могу, иначе это будет не мой дед, а я хочу, чтобы он был моим – каким я его помню.
На лето я всегда уезжал к деду. Он умел совершенно бесшумно ходить по лесу и появляться там, где его никогда не ждешь. Он вырастал словно из-под земли. Смотришь, никого кругом, только трава колышется, и вдруг дед стоит посредине.
А еще дед был просто волшебник, уму непостижимо! Например, он говорит: – Хочешь посмотреть совят? – Кто же не хочет. – Тогда иди, за тем деревом дупло. – Иду: действительно сидят, таращатся очкарики.
Или спрашивает: – Меду хочешь? – В тот самый момент, когда живот от голода к позвонку прилип. – Посмотри в этом дупле, – скажет. Смотрю: мед, и кусок лепешки, и туесок березового сока.
Чтобы к деду добраться, вначале мы с мамой едем целый день на коне, запряженном в телегу, едем по увалам и перелескам, через речки. Телегу трясет на кочках и кореньях, подкидывает, в животе даже больно. Ночуем. Мажемся от гнуса дегтем.
Мама встает рано. До солнца она косит траву, потом мы пьем кипяток, заваренный смородинным листом, с калачиками пшеничными. И она провожает меня. Идем между высоких кочек. Утки то и дело из-под ног: фыр-фыр. И так до самого леса. Еще и по лесу немного, до тропинки – от нее я и сам знаю дорогу – к вечеру добегу – маме тоже надо засветло успеть вернуться домой.
Вот я и прибегаю к деду.
Дед и говорит: если не устал, бери мое ружье и стриги, значит, беги на солонец – ты, говорит, ужо самостоятельный, во второй класс перешел. Доверяю.
Это, конечно, предел моих мечтаний.
Дед дает мне ружье и один заряд.
– Дорогу не забыл? – спрашивает.
Бегу. Ружье по пяткам прикладом, а я ног под собой не чую! Не помню, как добежал. Сквозь кусты, через валежины прошмыгнул ящерицей в поднакатник. Скрадок – как в погребе – ощупал, поднялся на четвереньки. Сердце никак унять не могу, трепещет.
Перевел дух, отогнул мох из смотрового окошечка, припал, смотрю между бревен, елань с ладошку, пень обгорелый на ней, как испорченный зуб, торчит.
Про этот пень мне дед рассказывал, что когда-то был он могучим кедром и шишек на нем бывало, как мошек в ненастье. Да не устоял перед молнией. Вот здесь и выбрали звери солонец. Яма вроде еще глубже стала. Ходит, значит, зверь. Да и как не ходить? Помню, дед в прошлый мой приезд и соль приносил сюда каменную, как леденец. Не просто дед землю солит, а вначале колом наделает дырки и эти дырки солью набьет, как трубку табаком. Только дед на солонцах не курит – даже трубку не берет с собой. Зверь табак чует, особенно изюбр – будет ходить вокруг да около до темноты.
Но недаром и вешки березовые маяками торчат – это дедушка специально поставил перед солонцом. Если в густых сумерках придет зверь, то застит собой белые вешки, а дедушка на прицеле их еще с засветло держит.
Ну и грохнет в эту черноту выстрел.
А до этого времени сидим, не дышим, даже в ушах покалывает: на солонцах сидеть – выдержка и терпение нужны. Что тогда, что и сейчас. Ничего не изменилось. Разве только нынче листва раньше полезла, отметил я, да иван-чай на обочине елани закурчавился оранжевыми сережками.
Ну, само собой, раньше я не с заправдашним ружьем, а теперь с настоящим, с дедушкиной берданкой.
Я, как и дедушка, просовываю в смотровое оконце ствол, тихонько, чтобы не стукнуть, кладу в рогатину на упор – взвожу, даже пальцы белеют. Взведенный курок глядит вопросительно, приклад упираю в правое плечо, как учил дед, щекой припадаю к ложе. И, не мигая, смотрю через прорезь на мушку. Палец полагается держать на спусковом крючке.
– Потом?
– Потом, смотрю, – заяц.
– Ну? – не выдерживает Андрей.
– Прыг, скок – остановится, постучит лапками о землю, будто на барабане играет, зовет. А у меня в глазах уже два, три зайца прыгают.
И вдруг их словно ветром сдуло, как сквозь землю. Шарю глазами, не видно, глянул через прорезь, а на мушке козел, стоит как нарисованный, только ушами поводит.
Закрыл глаза – перестал дышать, открыл – с поднятой головой стоит, хоть и с кустами слитно. Не помню, Андрейка, как я нажал на спусковой крючок, хоть убей, не помню! Только оглушило, и в плечо…
– Садануло, да, дед?
– Садануло.
– Устоял?
– Не устоял бы, если на ногах.
– А потом?
– Выбегаю. Ружье, конечно, оставил – и бегом, сколько духу было, через елань. Подбегаю. Смотрю, два козла лежат: один еще ногами дрыгает. Пуля прошила первого, а за ним и второго достала, Я рад, мечусь, не знаю, что и делать.
– Зря ты их, дед, – перебивает Андрей. – Поймать бы.
– Времени не хватило бы, и так уже солнце за лесом спряталось, сыростью потянуло, как из погреба.
Вернулся в скрадок – порохом еще пахнет. Нащупал ружье, посидел на дедушкином лежаке, слабость какая-то в ногах. Вышел. Лось стоит, будто чернилами залитый.
Бросился искать тропу. Мечусь по кустам, ружье тяжелое, мешает. Едва напал на тропу. Бегу, спотыкаюсь, падаю. Уже и дорогу не замечаю – сбился. Слезы глаза застят, не вижу, куда ступать. Останавливаюсь, где-то ухает филин. Тайга тоже слушает своим большим ухом. Сучья вроде потрескивают, не медведь ли? Светлячки перемигиваются. Пускаюсь со всех ног – больно хватает за лицо кустарник и рвет рубаху.
Падаю и шарю тропу. Но нет никакой тропы, сквозь ветки просеивается неясный свет луны. Не могу сдержать слезы, подпирает рыдание, вдруг слышу:
– Не бойся, это я, дедушка!
Говорил, что он умеет появляться, где его совсем не ждешь. Хочу ему рассказать про все и не могу. Только бы не увидел слез. Хорошо, что не день.
– Давай, – говорит, – подсоблю нести ружье.
Ну, я, конечно, не дал, что я хлюпик, что ли, сосунок?
Приходим в избу, затопили печь.
Дедушка засветил жировку, и тут я увидел; на столе всякая вкуснятина: и черемша, и вяленая рыба, и грибы, и полная деревянная чашка моих любимых сладких сосулек – затвердевший березовый сок.
Дед сидит напротив меня – словно окуржавел: борода белая. Я чувствую себя самым счастливым человеком.
– А у твоего дедушки были собаки?
– Были. И конь был – очень замечательный конь, настоящий товарищ.
– Расскажи про настоящего.
– Спать пора, давай-ка закрывай глаза.
– А я все равно вижу и дедушку с белой бородой, и зайцев. Вот только ты зря убил как нарисованного козла.
– Спи: рано вставать.
– А зайцев можно приручить? Не кусаются? Если зайцев кормить, привыкнут. Вот увидишь.
Я уже больше не могу, морит сон. Пригрелся в мешке, тепло. Зато в хижине морозяка. И тишина, словно все кругом вымерло. Только вода где-то булькает – или это кажется?
Ночь в тайге кажется короткой, будто только закрыл глаза. А посмотрел на часы – вставать пора.
– Давай кто вперед, дед, – предлагает Андрей.
Вылезаем из мешка, толкаемся, мешаем друг другу. Хватаем: кто ведро, кто чайник и жмем за водой, собаки тоже за нами припускают.
– Я первый, дед! – Андрей уже на бугре.
Мне воздуху не хватает, буксую. Старею.
Завтракаем. Сухари, масло, сахар, чай. Собакам кашу несоленую, чтобы нюх не портился…
Подбрасываю в костер валежину, пусть дымит – веселее. Сами моем посуду. Вместо мочалки Андрей драит кружки куском травы, я споласкиваю и опрокидываю на стол. Посматриваю на небо. Солнце не успело подняться, как спряталось за тучи. Оттого и деревья в инее, будто засахаренные – красиво и все же грустно.
Однажды мы с приятелем шли по городу. Был туман, и деревья тоже в инее были, так он сказал – будто забинтованные стоят. Мне не понравилось, но похоже.
Я набиваю свою пятизарядку 12-го калибра патронами, четыре с картечью в магазин, пятый – дробь два ноля – в ствол. Ветку беру на поводок – топор за пояс. Ветка понимает. Садится на снег, нетерпеливо поводит ушами и смотрит на озеро – куда пойти?
Голец бестолковый, валяется кверху лапами, запутался, грызет поводок, не хочет идти на веревке. Андрей возится с ним.
– Ишь ты, зубы скалит еще, может, пустим так?
– Не годится, надо приучать. Охота – не баловство.
Приказываю щенку сесть, подергиваю за поводок – огрызается. Ну и характер! Глаза никелированные, блестят. Почесал бунтаря за ухом. Успокоился.
Иду маленькими шагами. Ветка бежит рядом, поворачиваюсь. Опять щенок упирается, крутит головой. Андрей тащит его изо всей силы. Вдруг щенок бросается вперед и валит Андрея, тот падает на живот, но поводок не выпускает. Ругается.
Я, не сбавляя шага, поглядываю на пацана. У озера они меня догоняют. Андрей мокрый, шапка за пазухой, от него пар валит, щенок тоже язык вывалил, слюной брызгает.
Из-за тучи продралось солнце, полыхнул огнем снег. На деревьях, кустарниках сгинул иней, и лес сразу словно, обуглился, почернел.
Ветка потягивает носом, прядет ушами.
Меня тоже подмывает сбегать в распадок, во-он в тот, над которым встает синяя дымка изморози.
Да боюсь, увяжется собака за зверем, а ни к чему. Матки ходят с телятами, белка и соболь линяют, только загубишь.
Втыкаю в снег черенком лопату. Стоит она восклицательным знаком, сбрасываю с плеч мешок с продуктами:
– Изучим обстановку, так, что ли, товарищ?
– Изучим, – поддерживает Андрей и, раскинув руки, падает на снег.
– Смотри, не проваливается.
Голец хватает с Андрейки шапку и пускается волчком по насту. Пацан бросается за щенком. Я смотрю на них, и какое-то смутное чувство одолевает меня. Нежности, умиления, что ли.
Мы сейчас на перешейке между двумя озерками. Если посмотреть на них сверху – две тарелки. За озерами длинная, как посадочная полоса, тундра. Здесь гусь потянет, и Славка так предполагал.
Работаю лопатой. Подходит Андрей.
– Нору, дед, роешь?
– Да, скрадки лепить будем.
– Из снега?
– Из снежных кирпичей.
Режем лопатой снежные блоки и укладываем в стенку. Три стенки чуть повыше метра – и скрадок готов.
Устраиваем четыре засадки метров на тридцать друг от друга, и весь перешеек застроен. От скрадка к скрадку ход сообщения, как на передовой. Только ход к блиндажам извилистый, а тут в, одну строчку-линейку.
– А зачем четыре, нас же двое?
– А собак ты разве не считаешь?
– Считаю, – раз, два.
– Ты, наверно, устал?
– Нисколько! Смотри. – Андрей перебегает по снежному коридору из скрадка в скрадок.
– Ну, Андрюха, все гуси наши. Закрой-ка глаза и посиди здесь. И не вертись.
Привязываю собак в скрадке, беру профили гусей из жести и, чтобы не наследить, ползу к озеру. У самого берега выставляю на полочках подрисованные белой краской профили. Расставляю по окружности так, чтобы с какой стороны ни зайдет косяк, все равно видно будет.
Профилей нечетное количество – так принято у охотников, будто для спарки особь имеется. Одного гуся в стороне определяю. С поднятой головой – это вожак. Маскирую, присыпаю сторожки снегом. Чуткая птица гусь и глазастая тоже. Покончив с манками (профилями), возвращаюсь в скрадок. Вырезаю ножом в стенке отверстие.
– Посмотри, Андрюха, – показываю. Андрей припадает к окошечку.
– Прилетели?! Вот здорово!
Поднимаюсь.
– Тише, спугнешь!
Андрей пристально рассматривает, начинает тереть кулаками глаза и, уткнувшись в колени, мотает головой.
– Это снежное сияние насыпало в глаза песку. С ума сошло солнце.
– Верно, сошло.
– Гуси тоже ослепли, не могут лететь, да, дед? – сквозь слезы спрашивает пацан.
– Это не гуси, приманка.
Я подкидываю кверху шапку.
– Видишь, не улетают?
– Как живые, – разочарованно говорит Андрей. – Ну, в точности. Дядя Слава так не умеет, ты фокусник, дед. А зачем заманивать?
– Стрелять будем.
Андрей задумывается, потом, вздохнув, говорит:
– Нехорошо обманывать, по-честному надо, и Талип так бы сказал.
– Не обманывать, а заманивать.
Объясняю. Полчаса рассказываю. Андрей слушает, потом говорит;
– Не все равно?
Вот и возьми его…
– Да ты совсем сморился, как вареный рак. Пошли обед стряпать.
Слово «стряпать» Андрея смешит.
Поднимаемся и бредем. Наст размяк, даже щенка не держит. Снег с водой, как каша с маслом, только сверкает еще сильнее – электросваркой. И на косогоре бурые пятна багульника оживают прямо на глазах.
Андрей совсем идти не может. Уткнув в шапку лицо, садится на пригорке. Я тоже едва терплю.
– Иди сам – я до ночи буду так…
– Эх, Андрюха-горюха, разве в беде друзей покидают? – Сажусь рядом.
– Нет, дед, я же тебя не бросаю, посижу немного.
– Давай завяжем глаза, возьмемся за руки и пойдем, как дед Антон и Андрейка.
Моя выдумка Андрею нравится. Отрываю от подола нижней рубашки две ленты, как на фронте делали. Только не раны, а глаза завязываем. Собак пускаем вперед, никуда не денутся. Ветка несколько раз пыталась сойти со следа, только уши торчат из снега, но больше не прыгает, живот бережет.
Мы тоже по следу. Андрей держится сзади за телогрейку. Падаем. Смеемся сквозь слезы, бредем дальше.
Я пробиваю колею в одну строчку, как бульдозер. Пока добрались, пять раз отдыхали. Укладываю Андрея в постель. Вытряхиваю из чайника заварку. Заворачиваю ее в тряпку и прикладываю к глазам Андрея. Это уже испытанное средство, пробую на себе. Легчает.
Но без очков все равно из хижины не выглянешь. Лежу, маюсь. Ругаю себя. Факт есть факт. Что и придумать, не знаю. Вспомнил. Перцовую достаю, выливаю остатки в кружку. Смотрю через бутылку, жаль, что стекло не цветное. Все равно. Обухом ножа тихонько колочу, чтобы бутылка не разлетелась вдребезги. В самый раз раскололась, выйдет. Заточил острые кромки осколков. Выстрогал деревянную оправу из двух половинок и зажимаю стекляшки – получаются щитки, вроде как у сталеваров.
Снимаю с котелка дужку, делаю держаки. Можно было и веревочки приспособить, но из проволоки получились настоящие.
Примеряю по размеру Андрейке и себе, загибаю концы вопросительным знаком. Отыскал пузырек с йодом, покрасил стекла.
Когда все готово, надеваем очки и выходим из палатки.
Снег потух и сделался темно-желтым, а кустарник коричневым, небо тоже завяло. Смотри, сколько хочешь.
– Теперь мы спасены, да, дед? Плакать не будем.
Укладываемся спать.
Просыпаюсь от какого-то дикого вопля. Прислушиваюсь. Тишина. Почудилось. Иду посмотреть. Редкие звезды таращатся из синевы. А куда подевались псы – не встречают. Поводок на месте, а суки нет. Крикнул. Откуда-то из распадка доносится чуть слышный лай: то удаляется, то приближается. Кого-то гонят. Может, лося, может, медведя подняли. Надеваю легкую куртку из серого солдатского сукна, подпоясываюсь патронташем, пристегиваю нож, беру ружье. Иду. Вернее, бегу по мари, только наст гудит под ногами и взвизгивает под пяткой пересохший на морозе снег.
Пробежал метров триста – куски наста валяются, проломы с кровью на стенах, след сбитый, осадистый.
По такому насту зверю от собак не уйти. Рысцой срезаю углы. Обогнул взлобок.
Смотрю – мелькнуло в подлеске, и снова лай, совсем близко. Свистнул. Все равно гонят наперерез. Бегу. Шапку за пазуху сунул, пот заливает глаза.
Совсем рассвело, каждое дерево видно. Слышу возню, урчание, азартный визг. Продираюсь через ерник – в косогоре черновина шевелится. Туда. Подбегаю. Ветка оленя дерет, глаза не ее, дикие. Голец тоже – шерсть дыбом, хватает загнанного быка за ноги. Зверь тяжело дышит, весь в крови, нога переломлена. Жаль, но пришлось дострелить рогача. А Ветку на привязь посадить. Щенка тоже. Теперь он не щенок – молодая охотничья собака, раз попробовал крови. И задержать их надо, пока не сойдет снег. По чернотропью, конечно, не взять им ни оленя, ни сохатого.
А чернотропье не за горами, как бывает у нас: не сегодня-завтра дыхнет из-за горы подогретым воздухом и заговорят ручьи, забеснуются речки. Налетят птицы, буйно зазеленеет трава. В один миг распустятся деревья, зацветут яркие полевые цветы. Солнце лад марью повиснет, и вскоре над нею заколышется серое облако липкой надоедливой мошкары. И так будет целых два знойных месяца северного лета.
Но однажды проснешься, выглянешь из палатки, как будто ничего этого и не было: ни птиц, ни хвои, ни листьев – все оборвет ветром, и опять лежит снег белый-пребелый. И таким осиротелым станешь, прямо невмоготу.
А сейчас сидим мы, с Андрюхой в скрадке. Оба в белых халатах, в щитках, и ждем гусей.
За озером, на сушине, сидит какая-то птица – то ли глухарь, то ли ворон, отсвечивает на солнце будто зажженный фонарь.
Прикидываю на палец расстояние. Конечно, из ружья не достанешь – шагов семьсот будет.
– Были бы, – говорю, – снайперки, можно было бы снять.
– Пусть сидит, дед, не мешает ведь нам.
Вдруг камнем просвистело над головой и штопором прямо в профили, даже зазвенела жесть, – кобчик, громила птичьих стай.
– Во дает! В-вжить! – резанул рукой Андрей. – Гляди, дед!
Смотрю, стая гусей словно подрезала крылом макушку горы: заходит на разворот, треугольник вытянулся в одну линию, прочертил склон горы, и одним концом «веревка», казалось, черкнула кромку леса. Еще минута – и птиц не стало. Пока мы с Андрейкой крутили головами, уже откуда-то сзади донесся скрип немазаной телеги.
Это стая уходила. У меня вспотели ладони.
– Заметили.
– Не надо было вертеться, дед, – вздыхает пацан.
Резонно. Снег у стенки скрадка будто пеплом присыпан, Покопался, достаю – на тоненькой зеленой ножке мышиного цвета кисточку – как почка вербы. Интересное растение – весной под снегом оживает. Это самая вкусная еда для гусей.
Однажды мы поймали молодого гуся, подранка. Чего только ему не предлагали – и крупу, и хлеб, даже макароны не брал гусь. А только показали эту кисточку, сразу клюнул.
Если вам летом вдруг доведется увидеть в тундре среди зелени и цветов поле снега, знайте – это цветет кисточка. Я тоже поначалу думал – снег. Бывало, смотрю-смотрю и припаду, как к парному молоку, в обдаст запахом чуть прелого сена.
А вообще в тундре цветы без запаха – яркие, сочные, но почти не пахнут.
Помню, у нашего зимовья рос пышный куст цветов, похожих на незабудки, только уж очень синих и крупных. Выхожу однажды утром; солнечный морозный воздух дрожит, будто не цветы, а синьку выплеснули на изморозь, я к кусту, там разноцветные птички копошатся, величиной с наперсток – впервые видел таких. Прихватило морозом, и взлететь не могут. Собрал я этих птичек в котелок, словно ореховую скорлупу, занес в избушку, вытряхнул на пол. Оттаяли – фир, ф-фыр – застрекотали крылышками, свист такой, гвалт. Открыл двери. Смотрю, а они, как дымок, тают в небе… Цветы тоже вроде приподнимаются вслед стайке. И такие яркие – просто не верится, нагнусь – не пахнут, как неживые. Обидно.
Андрей дергает меня за штанину.
– Уснул? Смотри.
На стенке пичуга, рукой дотянуться можно, сидит – ке-ке-ке. Мы не шевелимся.
Вдруг – кя-кре-ке-ке-ке! – как заорет, даже напугал – куропач, крылья растопырил, в одном метре затормозил – тоже удивился – откуда, мол, такие взялись?
А пичуга свое: ке-ке-ке! – хохочет.
И снег все ярче разгорается. А нам ничего, в защите терпимо. Только и всего заботы, добавлять в стенки снежных кирпичей да подправлять профили. Уже по закрайкам озера заколыхалась прошлогодняя, пожухлая, выполосканная на ветру трава. Ветер сильнее – куда там солнцу! – подъедает снег.
Вот и гагары прилетели и зашлепали по воде, как глиссеры. Не могут с ходу взлетать, потому что ноги у самого хвоста, но зато орут – прямо душу выворачивают.
– Орет, как корова, – говорит Андрей.
– А ты видел корову? – спрашиваю.
– Нет. Но она же орет.
– А может, как олень?
– Не-е. Олень не орет, олень – не корова. Это ревушка-коровушка.
– Смотри, кусты, как рога, мхом обросли.
– Это они в перчатках. Чтобы пальцы не замерзли? Здорово. А что эти гагары? Будто их давят. Скажи, дед.
– Свадьба у них.
– Пойдем посмотрим?
Подбираемся по-пластунски к самой воде.
Мы в халатах, и птицы нас не замечают, знай гоняют друг за другом – только брызги летят. Дерутся, снуют по талику, вытянув над водой шеи, даже видно, как гребут красные лапы-весла. Мы притаились за кочкой.
– Давай вспугнем, – шепчет Андрей.
Вскакивает, но гагары мгновенно бульк в воду и долго-долго не показываются. Мы уже беспокоимся.
– Вылупились, вон они! – кричит Андрей.
Как ни в чем не бывало плавают себе длинношеие около другого берега. Возвращаемся в скрадок.
– Ну и гагары-сигары!
– А куропач тогда – трубач, – рифмует Андрей.
– Пичуга – мальчуга, мышка – парнишка – мальчишка.
– Давай, дед, оставим парнишкой.
– Кулик – жулик, – говорю я.
– Не бывает. Кулик – циркулик, видишь, он на циркуле стоит. Как у бугра циркуль.
– Похоже, но нескладно.
– Кулик – циркулик, зато правда.
– Утка – машутка.
– Утак – мастак, не просто так…
– Крякуха – порхуха…
– Порхуха – стряпуха…
– Давай обед стряпать?
– Вот это дело сказал!
Обедать теперь домой не ходим, еду с собой берем. В хижине спим да собак кормим. Они на привязи. Поначалу Голец выл, теперь привык. Но нет-нет да завоет так протяжно, тоненько, будто из него воздух выпускают.
Затишье, даже трава не шелохнется, только рыба или лемминг – короткохвостая мышь тундровая – нет-нет да всплеснет, булькнет в разливе.
И вдруг внезапно зашумело, как лес в непогоду, в глазах зарябило, серые комки, красные лапы и крик неистовый, кажется, стая летит на тебя. Андрей даже пригнулся. Хватаю ружье и, не целясь, нажимаю на спусковой крючок – осечка.
А гуси уже выравнивают изломанный строй, набирая высоту. Палю в белый свет как в копеечку!
– Давай, дед, беречь патроны, – предлагает Андрей.
Досада – приехали песни петь или на охоту?!
– Пусть летают, дед.
– Да, конечно, что делать, не будем огорчаться.
Но волнение не проходит.
Осока стряхивает снег, выпрямляется, а на стебле жук, будто припаянный с осени. Зашевелился. Вот так она и просыпается, жизнь. Жук ощупал травинку усиками, потрогал воздух. Осторожно расправил крылышки, опробовал на прочность, как самолет перед взлетом моторы, и вырулил вдоль стебля – взял старт и сразу повис в воздухе двукрылым «кукурузником».
– Поймаем? – высунулся из-за скрадка Андрей и застыл на месте. Я тоже затаил дух, увидев сидящих на косе гусей – стая штук в полтораста.
Гусь-разведчик, вытянув шею, на бреющем полете осматривал местность. Вот он скружал, подлетел к стае и, скользнув по льду, сложил крылья.
Начались переговоры – один гусь гоготнул, второй, третий, и вдруг вся стая сразу закричала. Подняв головы, гуси напружинились. Только один в сторонке, поджав ноги под себя, сидит, не поднимается. И что же? Подбегают к нему другие, распластывают шеи на льду, приподняв клювы, змеей шипят, подталкивают крыльями. Зовут, что ли, или помогают?
Я уже начеку, даже предохранитель снял. Стая оторвалась и веером идет прямо на выстрел. Я уже по опыту знаю, по стае стрелять ни к чему, надо выцелить одного, покрупнее. Выстрел… И гусь, будто парашютист, падает в снег.
Вдоль озера тянет еще косяк.
Завтра лодку не забыть бы. Снег совершенно расхлюпился, скрадки разрушаются. И вороны нашлепками черными сидят на дальних стенках. Только грусть наводят. Погода меняется. По долине тучи совсем низко, вот-вот до земли достанут седыми космами. И ветер по воде стегает.
– Надо двигать в хижину, Андрей.
А он бродит по воде, строит каналы, запруды. Это его любимое занятие.
– Хорошо бы, дед, ты бульдозер подкинул… Видишь, как напирает вода.
Пока сговаривались, повалил снег или дождь – не поймешь, все затянуло пеленой, никакой видимости. Ходим, булькаем ногами между кочек. И уже промокли до нитки. Андрей потерял рукавицы. Руки, как у гуся лапы – красные. В низине вода и совсем смыла след. Вроде бы никогда и не ходили тут. Мы как-то растерялись. Темно. Хоть бы собаки залаяли.
– Замерз, Андрей? – вижу, что пацан из сил выбивается. Сам прислушиваюсь, даже воздух нюхаю. – Давай понесу? – Беру на руки. Брыкается.
– Я сам! Крикнем Гольца. Го-ле-ец! Слышишь, дед?
– Вода это шумит.
– Да нет, собаки.
– Вода…
– Да нет же, лают!
Не может быть, в противоположную сторону показывает Андрей.
– Я же слышу, ты что, оглох, дед?
– А если это только эхо, заплутаемся – не выкарабкаться. Ночью замерзнем в этом киселе. – Садись, Андрей, мне на плечи, дорогу показывать будешь, а то ни черта не вижу.
Приседаю на корточки, Андрей взбирается на загривок.
– Ну, поехали.
Бреду напрямик – вода заливается в сапоги, только бы в промоину не угодить.
То и дело налетают гуси, хлопают крыльями, надрывно кричат.
Иду, как сохатый, только брызги по сторонам.
– Не туда, дед, сюда, слышишь!
Останавливаюсь. Жарко. Прислушиваюсь, а в голове бух-бух!
Кажись, слышу, они скулят… нажимаю. Продираемся сквозь кусты и траву.
Подходим к хижине в густых сумерках.
Собаки рады нашему приходу. Суют холодные носы в лицо.
Андрей сразу забирается в хижину. Я даю собакам по куску оленины, заправляю карбидку, ставлю в ведро, зажигаю, прилаживаю над карбидной чайник.
Андрей переоделся в сухое и ставит на стол сухари, сгущенку, нарезает солонину на дощечке.
Пока вскипает чайник, протираю ружье, смазываю. Патроны намокли, разбухли, надо перезарядить.
Но вначале ужинаем.
За хижиной шумит лес, беспокоятся собаки. Кажется, сука скулит, ее голос.
– Ишь ты, разнюнилась. Молчать!
На минуту затихает и снова за свое.
Голец спокоен. Вообще кобель за это время повзрослел, посерьезнел, раздался в холке и с Андреем неохотно играет.
– Давай, дед, запустим, плачет ведь.
– Ни к чему им здесь.
– Лампа мешает, да?
– Умываться будем.
– Мы же чистые, в воде были.
– А рыбу тоже ведь моют, хотя она и из воды.
Ну что же она так скулит?
Выхожу. Ветка маячит отметинами. Стряхивает с себя сырость.
– Ну, что с тобой? Не рожать ли собралась?
Голец топчется, пытается достать меня лапами.
– Может, не наелась?
Даю еще мяса. Голец хватает. Ветка даже не понюхала. Захворала?
Вернулся за суконным одеялом.
– Я тоже с тобой, – вылезает из шубы Андрей.
– Посиди.
Беру топор и выхожу. Темень, ветер хлещет со снегом. Но не холодно. Как это я не подумал днем сделать закуток.
Горожу укрытие с подветренной стороны хижины. И привязываю Ветку.
Не хочет. Не пойму, что ей надо. Гольца спускаю с веревки. Один никуда не денется. Побегал, понюхал воздух, свернулся калачиком на прежнем месте. Ветку не могу успокоить – воет.
– Если это тебе не жилье… – начинаю на нее злиться. Оглянулся, Андрей стоит с Гольцом в обнимку. Подпоясанный, в сапогах.
– Помогать пришел?
– Унесет ветром такую хибарку.
– Нет, брат, не унесет!
Хватаю пацана и захожу в хижину. Разделись, умылись – и в мешок.
– А лампу? – говорит Андрей.
Встаю. Тушу и выставляю, чтобы не пахло ацетиленом.
Андрей уже тут как тут:
– Расскажешь, дед, а?
– Слушай, – говорю, – как шумит непогода. Лежи и вспоминай жука, гусей, гагарью свадьбу и все хорошенько запоминай. Когда вырастешь, дедом станешь, сам будешь рассказывать.
