Текст книги "Колымский котлован. Из записок гидростроителя"

Автор книги: Леонид Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Гость

– Ты разве не чувствуешь, дед, набегающую волну будущего?..

– С чего такие умные слова, Славка, а?

– Сколько ты уже здесь?

– Ну, посчитай, лет семь-восемь. Вот уже два года как строим ГЭС, да лет шесть пыхтели над перевалочной базой.

– Вот видишь. А про Андрюху ты что-нибудь знаешь?

– Откуда. Не трави душу…

– Вот ты и не чувствуешь волну будущего. Говорят, только по деревьям да детям и видишь время. Мы тоже попервости как чумовые ходили – души травили. Хотели уж кого-нибудь посылать за этим шплинтом. Да все как-то не собрались. А время-то свое делает – лечит. Потихоньку и забывать стали. А в этот раз отпуск мне выпал. Ну ребята и подступили: съезди, Славка, к Нельсону, если что – вези пацана. Но вот я и на пороге у Нельсона.

«Где Андрюха?» – спрашиваю. «Да вот только здесь был, наверное, в лес пошел. Здесь рядом». Ну я ходу, Нельсон мне еще вдогонку кричит: «Оставь хоть бороду, а то примет за дикобраза и пальнет».

А был тогда, дед, яркий осенний денек. Под ногами ломкая на морозе хвоя. В распадке пропахший смородиной ручей. Ну, чисто как у нас летом. Костерок. Подхожу. В котелке бурхотит похлебка. Потянул носом – грибная. А у костра на корточках мальчишка лет четырнадцати-пятнадцати. И все у него как у заправского охотника: патронташ, нож на поясе, в сторонке ружье, топорик, рюкзак. Веришь, сердце унять не могу – Андрей и не Андрей – признать не могу – парень.

– Ты один? – спросил я, подсаживаясь к огоньку.

Он внимательно осмотрел меня карими глазами.

– Один.

– Не боишься? Вдруг медведь?

– Вырабатываю характер, – деловито отвечает и снимает навар деревянной ложкой. Пробует, отставляет от огня котелок и кивает, дескать, подсаживайся. Похлебка оказалась вкусной. Потом мы пили душистый кипяток, заваренный смородиновыми веточками. А я все вокруг да около…

– А что, Андрей, давай вместе охотиться! – предлагаю.

– Это дело индивидуальное, – с достоинством бывалого охотника отвечает он. – Тут не следует мешать друг другу, да и лес тут… Вот я со своим дедом… – и пошел он рассказывать. Веришь, дед, сердце у меня закатывалось. Надо же, все помнит, и уже ничем это не вытравишь. И тоска у него.

Не выдержал я:

– Да найдется твой дед – вот увидишь.

Он открыл рот. Уставился на меня. А потом как бросится на шею.

– Дядя Слава!..

И все про тебя, дед, расспрашивает. Отбою не было.

– Что же ты его не прихватил сюда?

– Да куда, дед? Я ведь еще, дед, сто лет из тайги ни шагу.

Лицо у Славки копчено-усталое, волосы с завитками на концах стали серыми, но глаза те же – сине-ясные.

Я наливаю воды в зеленую с белой внутренностью, как брюхо у рыбы, кастрюльку и ставлю на «Ниву». Славка о чем-то рассказывает, мысли у него прыгают, толком и не поймешь – о чем это он. Перевожу рычажок на второе положение – успеет вскипеть, пока почищу картошку.

Славка приволакивает свой чемодан, щелкает замками, выставляет на стол полдюжины пива, кидает пару вяленых лещей. Лещи, как сосновая кора, даже светятся. Слава берет бутылку пива и зубами сдергивает пробку. У меня мороз по коже – сломает зубы! Подаю открывалку.

– Железные вставим, золотые – по золоту ведь ходим!

Я откручиваю голову лещу, Славка наливает пиво по стеночке, чтобы не так пенилось. Оно искрится в стакане, одурманивает запахом. Не выдерживаю – кладу на стол недочищенную картошину и беру стакан. Пока пью, картошка начинает чернеть.

– Много дают суперфосфату, – вздев на кончик ножа клубень и внимательно рассматривая его, говорит Славка, – выходит ее больше, но водянистая, кормовая – будто мы хрю-хрю. А меня, дед, радик замучил, болит спина – спасу нет.

Он берет нож и, по-старчески кряхтя, садится на пол.

– Давай, дед, картоху сюда.

Ставлю на пол бумажный кулек и присаживаюсь рядом, чистим в четыре руки.

– Так вот, я опять про Москву – забавно вышло, а задымить можно?

– Дыми на здоровье.

Славка достает «беломорину» и становится совсем своим, будто и не уезжал и не было расставания. Он продолжает:

– На здоровье пока не жалуюсь, если бы не этот приобретенный радикулит, как говорит доктор, ну и скажут – «приобретенный», шайтан бы его приобретал! А я рад, дед, что мы опять вместе, не знаю, как ты, а я рад. Ну ее к бесу – эту Москву, жилуху, материк. Поездил, поглядел, побазарил вволю. Всюду толкотня, давка, одним словом, суета.

– Разочаровался, что ли, тут лучше?

– Не то чтобы… А можно и так сказать.

Славка жадно затягивается дымом, отгоняет «беломорину» в угол рта языком, прищуривает окутывающийся дымком глаз.

– Так вот, дед, расскажу в подробностях, – с нарочитой веселостью – или мне так кажется – снова заговорил Славка. – Приезжаю я, значит, в Москву. Москва как Москва, море людей, море огней, а в небе Останкинская башня. В общем, столица, что говорить. Бурлит людской водоворот и течет прямо в метро. Я прямиком в такси. И пошло – ГУМ, ЦУМ, примерки, сверки, свертки. Прибарахлился толково. Костюм прикинул, глянул в зеркало – сам себя не узнаю, даже совестно стало: что это я кручусь перед зеркалом, как барышня. Размер мой, рост мой, снял быстренько, заверните, пожалуйста. Так нет, пожалуйста, за ширмочку, в кабину. Девушка такая строгая, с букольками голубыми, представляешь, дед, и вправду голубые, чудно, а ей ничего, даже к лицу. Упаковочка, бантик – чин чинарем. Ну, само собою, я в галантерею-трикотаж, в «Детский мир», знаешь, алименты алиментами, но живая ведь душа-то… – Славка морщит лоб лесенкой, а на переносье ложится новая морщинка, раньше ее вроде не было, видать, тоже «приобретенная».

– А знаешь, дед, наперед была задумка махнуть с ходу на Диксон, нагрянуть то есть как вот есть. Или втихаря поразузнать, расспросить, как живет, про сынишку выведать. И билет уже был на руках. Затем стал сомневаться, а почему, думаю, втихую, по-воровски. Разве не могу открыто, по-человечески? Вроде и закон на этот случай есть. Подумал-подумал и решил: а никак не надо, что мешать людям жить. А если по правде, дед, осмелиться не могу. Вот где-то тут срабатывает тормозок, – Славка тычет большим пальцем в грудь. – Ну, хоть вывернись наизнанку! Писал ей, просто, по-товарищески, ни слова упрека. Какой уж там упрек, хоть бы про сына узнать. Как в рот воды – ни слова. Потолкался я в порту, потолкался да и улетел в другую сторону. Вот такая, дед, закавыка.

Славка прикурил от окурка другую папиросу, «бычок» засунул было за плинтус, но, перехватив мой взгляд, выколупал ножом и бросил в очистки.

– Из Москвы посылку послал им, все как полагается. На почтамте запаковали, ловко перетянули шпагатом, сургучом пришлепнули – готово: Москва – Диксон.

У нас на Диксоне, бывало, почта на полмесяца замрет, заглохнет, посылок скопится без движения – кирпичная стена, только телеграф ти-ти-ти. Прорвется какой самолет – целый воз почты приволокут – письма, журналы, газеты. Не любил я получать почту гамузом, листаешь, листаешь – глаза рябит, лишь последний номер – тот уж от корки до корки. А вот Юрий Дормидонтович с женой – соседи наши, – так те разложат прессу по всему дому – на кровати, на столы, на стулья – и лазают, как жуки, выстригают «чтиво». Ираида, жена, та так и говорит: «Юра, «чтиво» вот здесь, на подоконнике, а «лапша» под столом». Из Москвы на Диксон приехали они, как бы не соврать, однако, на Октябрьские, я только что из тундры вышел. Мы их, конечно, как старожилы, приветили по-свойски, чем могли – поделились на первых порах, а затем и вовсе сдружились. Моя Тамара Васильевна, как всегда, с распростертой душой, ну и с Юрием Дормидонтовичем корешим. Другой раз и за бутыльком посидим под строганинку – то ли из чира, или из нельмы, оленинки ли, морзверя – этого добра хватало, Юрий Дормидонтович, бывало, приговаривает: «Вот, Славка, приедешь к нам в Москву, я тебя цыпленком-табака обкормлю, буду потчевать, пока не лопнешь, честное слово!» Ну, само собой разумеется, друзья, какой счет. Не считались: бывало, приедешь из тундры – своей меховые, шитые бисером сапоги-камусы привезешь, ну и Ираиде тоже захватишь – неудобно как-то, одна будет форсить, а другой завидно. Другой раз Ираида скажет: «Взял бы деньги, Слава, что ли…» А что деньги, дед, вода, хватало их, денег. Ладно, говорю, в Москве «табаком» рассчитаетесь. Они и захватятся: будешь, дескать, в Москве да не зайдешь – обидимся кровно, руки больше не подадим. Куда там тебе. Провожали мы их из Диксона, как родных, и слез, и слов – всего вдоволь было. Я их на своем вездеходе в порт с ветерком доставил. Сволокли на весы сундуки, мешки. Пока наши женщины лирику разводили, мы с ним «посошок» приняли, правда, я лимонадику – за баранку, у нас на Диксоне насчет этого сам знаешь – тундра, заплутаешь и запросто околеешь. В Москве что, шепнул таксисту – куда надо, туда и доставит, тут тебе и вся география. Ну, так вот, дальше что было, слушай. Я, конечно, сразу же хотел к Юрию Дормидонтовичу махнуть, но потом прикинул – мало ли что, может, дома их нету, в гостях ли, в театре или в Гаграх каких. И решил я на всякий случай в гостиницу – свободная птица, и ты никому, и тебе никто. Ткнулся в одну, другую поближе к центру – от ворот поворот, катаюсь по Москве – изучаю отели-мотели, нет мест, и баста! Вот уже и по-второму кругу пошел, таксист взмолился – парню на смену пора. Я везде рассказываю, так, мол, и так, рабочий человек, из тайги, лэповец – ноль внимания, а какая еще и огрызнется: не мешайте, дескать, гражданин, работать. Во как, дед, поставлено дело. Хоть на вокзал чеши! И тут подходит какой-то неопределенный тип, поначалу и не разобрался, баба или мужик, – волосы на плечах, только осталось серьги вдеть. И толкует, так, мол, и так, гроши на бочку. Пожалуйста, сделай милость. Все в порядке, уладил: центральная, номер – шик-блеск, модерно! Боюсь даже на ковер ступить, мягкий, как таежный мох, у нас и на стенках редко у кого такой увидишь. Сбросил ботинки, положил свои покупки. Заглянул в одну дверь – ванная под белым кафелем отсвечивает, в другую – кровать; хоть вдоль, хоть поперек ложись, целую бригаду вместит. Выглянул в коридор – дамочка сидит за столиком, у телефона. Спросил поесть. Пожалуйста, приволокли. Поел, сижу, курю. Сразу же за окном Москва, как река в половодье во время ледохода: главная улица то очистится, то заторосит на перекрестках, прорвет и опять бойко бежит машинами или людьми – поочередно. На столе два телефона стоят с заклепами цифр. Плохо, что номер телефона не запомнил, а то бы брякнул Юрию Дормидонтовичу. Ну что же, поеду. И что мне в голову пришло, думаю, а давай-ка нагряну к ним как есть, по-дорожному. Переодеваться не стал. Заказал накрыть стол для троих, ну и пошел. Выхожу на улицу – дождичек моросит, насколько глаз хватает – зонтики, как ромашки в поле. Разных цветов, смотреть одно удовольствие. В метро мне не глянется, красиво, светло, но как крот под землей. А мне посмотреть все охота. Иду по улице, лавирую промеж людей. Адрес хорошо помню. Вот и столбик с шахматной дощечкой, что мудрить? Махнул рукой – «Волга» аж присела, взвизгнула тормозами. Хочешь – садись рядом с шофером, заднее сиденье тоже свободно. Сел рядом. Вот вам адрес, пожалуйста, и вперед. Еду, кручу головой, как филин, чего бы интересного не пропустить. Дома, вывески, афиши бегут, как кадры в кино. Только на перекрестке будто споткнется машина, зато с места рвет – аж голова отрывается. Накрутил, навертел он меня и прямо к подъезду. Молодец, лихо парень работает, такому не жаль и заплатить. Вышел я из машины, бодро хлопнув дверкой. Постоял у подъезда, поднял голову – не дом, а пчелиные соты. Сориентировался – мне на десятый этаж. Ничего себе. Вхожу в коридорчик, под лестницей узенькая комнатка. У железной двери сидит тетечка на стуле, на меня посматривает – откуда, мол, такой взялся. Только красный глазок подмигнул, как открылась дверь, и меня уже приглашают в фанерованный ящик. Ступил как будто в масло, прикрыл дверь, огляделся и нажал кнопку. Поплыл – щелк, щелк – только этажи мелькают. Девять щелчков – вытряхивайся. На небольшой площадке дверь под черным дерматином. Постоял, унял сердце, тогда уж трижды коротенько прижал звонок. Дверь приоткрылась, но не так чтобы сразу, а словно створка раковины. Глаза в глаза – Юрий Дормидонтович на меня, я на него. Не узнает, что ли? Он в вельветовой пижаме, колпак на голове. Стоим, зыркаем.

– Ты, Славка? – спрашивает наконец, а сам за дверь держится.

– Да я же, неужто так изменился?

Ираида услыхала, торкнулась в плечо Юрию Дормидонтовичу.

– Славка?!

– Привет, – говорю, а сам втискиваюсь, на ноги поглядываю, не испачкать бы половички, ботинки мои вот-вот каши запросят.

– Да здравствуйте, как вы тут? – Эх, жаль, думаю, ни цветов, ни другого какого подарочка не прихватил, всегда задним числом думаю, а то куда бы лучше – сунул букетик или там что другое, пока ставят в вазочку, пакетик разворачивают, – гляди и обмякнут. А тут, вижу, ошарашил, в себя прийти не могут. С чего бы?

– Ты бы хоть предупредил, позвонил, нехорошо без предупреждения, мог бы нас и не застать.

– Хорошо, что застал. А на кой звонить? Попросту.

А все еще стоим в коридорчике, между первой и второй дверью, беседуем, значит.

– Ну, и как вы тут? Говорят, в ваших краях то ли грипп, то ли еще что вспыхивает, – дергает меня за язык нечистый.

Ираида даже поперхнулась от возмущения, отступила.

– Все ты со своими шутками, этим не шутят. В самом деле, Вячеслав, так не постукают, надо предупреждать, ты же интеллигентный человек.

– Какой уж там интеллигентный, скажете тоже. Да что это вы заладили одно – предупреждать, предупреждать, мне же ничего не надо, чем богаты, тем и рады. Лесной я, да и вырвался в кои-то веки. Вот и свиделись, и никакого беспокойства мне от вас не требуется. Во если вы заняты, то я могу и…

– Ну что ты, что ты, теперь все не живем, а мотаемся как угорелые, – застрадала Ираида. – Посуди сам, одна болезнь – машины, будь они неладные! Старую «Волгу» на «Жигули» поменяли – доплата сумасшедшая, в долги влезли, а тут еще с кооперативом не рассчитались, вымотал последние соки. Так что, Вячеслав, тут тоже не сахар, деньги всюду нужны.

– Понимаю, город, одним словом, Москва требует.

– Ну, а ты как, о себе не рассказываешь. Тамару-то давно видел? Слыхали краем уха про вас. Кто бы мог подумать, такая семья была, сынишка, никак, скоро жених? – в самую точку бьет Юрий Дормидонтович.

– Не представляю даже, какой он, космонавт… Может, вы что слыхали, Тамара вам не пишет?

– Надолго ты в Москву? – перебивает Ираида. – Теперь вся провинция через Москву, и почему-то все считают, что можно вот так приезжать, прямо как снег на голову. По-моему, москвичи просто дань отдают провинциалам, честное слово. Никто не считается с нашим временем, прямо удивительно, как люди не понимают!

Юрий Дормидонтович спохватывается и перебивает:

– Что же мы гостя томим? Может, душик с дороги, а, Славка? Разулся, ну, проходи, притремся вот тут, на кухоньке, знаешь, по-домашнему…

– Да что ты, Юра, какой душ, вторую неделю кран не работает, слесаря не дозовешься, теперь все за пол-литра, а где их наберешься, этих пол-литров? Кого надо – не дозовешься, другие сами двери с петель снимают – лезут…

– Эх, Слава, предупреждать надо, это ведь не Диксон, – завел было опять Юрий.

– Да что вы стонете, на самом деле, – не выдерживаю я больше и хочу тут же отработать задний ход.

Выручил Юрий Дормидонтович:

– А часто мы Север вспоминаем! Какие там люди чудесные, замечательные. Ну, что же ты стоишь, Слава, проходи, на мои тапочки, надевай, надевай. Лапа-то у тебя, как же, помню твою лапу, вечно я в твои сапоги по два одеяла втуркивал. Давай вот сюда, на кухню, тут у нас диванчик, посидим немного, поговорим. Ты уж извини, дела одолели, я как своему, без лишних церемоний. Век такой сумасшедший. Одним словом, круговерть, техническая революция. И куда люди жить торопятся?

Пока шел по коридору к кухне, будто ненароком зыркнул в комнаты. Не квартира, а музей – и рога, и копыта, люстра на полтонны, мебель черного дерева блестит, как гудрон в ненастье. А хозяева грустные какие-то, не то что на Диксоне.

Юрий Дормидонтович подмигивает мне с улыбочкой необъяснимой, понять надо – выйдем, дескать? Выйдем – киваю. Вышли в тамбурок между первой и второй дверью, а там тоже понатолкано – пуховички разные, канделябры-моделябры.

– Мы со Славой ненадолго, покажу ему фрески знаменитые, ты нам, Ираида, на пивишко подкинь?

Тут я и говорю;

– Одевайтесь, лучше ко мне пойдем.

– То есть как – к тебе? – у Ираиды крашеные глаза распахнулись, как зонтик. Так бывает, когда пружинку заест.

– Да так, ко мне, и все, – гостиница «Центральная». Посидим, про Диксон вспомним, про дела потолкуем, мало ли вместе пережито, сколько не виделись…

Юрий Дормидонтович, конечно, не против, он и выпить безотказный. Ираида засуетилась, запричитала – и одета-то она не для вечера, и прическа, и маникюр, в общем, пошла-поехала.

– Ладно, даю вам час, оставляю телефон, адрес.

Примчал к себе в номер, быстренько облачился в обновы, а ноги гудят, на кровать прилечь постеснялся – жалко мять, пристроился на диване. Лежу. За окном синеет, сумерки. На столе под салфеткой «бутыльброды» и другая закусь, в вазе фрукты разные. Так, порядок. Дринькнул телефон. Мне? Еще дринькнул, тогда поднял трубку. Так и есть, Ираида.

– Славик, ты?

– Знамо дело, кто же еще, вы что там, жду двадцать минут и смотаюсь в кино.

– Ну, Славка, – кричит она в трубку, – тебя не поймешь, шутишь ты или правду, честное слово!

– А что тут понимать, на втором этаже сразу налево первая дверь, жмите!

Пошел за цветами, киоск тут же, внизу. Спускаюсь по лестнице, говорю: так, мол и так, за цветами, придут ко мне – пусть подождут.

– Хорошо. Не желаете – вот есть два билета на «Деревянных коней», это случай, вам повезло, – говорит дежурная.

– В музей? Спасибо. Плачу деньги – один билет оставьте себе.

– Да нет, это в театре, премьера. Говорю, вам повезло.

– Еще раз, – говорю, – спасибо вам. – Вежливо, как полагается, по-людски.

Вернулся с цветами. Смахнул с новых коричневых туфель капельки от дождя носовым платком – а чем больше? Протопал в номер. В вазу с узким горлом, как у журавля, втиснул красные гвоздики – прекрасные, дед, цветы, особливо вечером, когда немного притухнут. На Диксоне таких нет…

Тут и Ираида с Юрием Дормидонтовичем нарисовались. И началось, понимаешь, будто мы только сейчас встретились, – объятия, Ираида даже чмокнула.

– Ну, брат, хоромины у тебя тут, да и самого не узнать – академик, и все тут!

Разглядывают меня, как лошадь на манеже. Тут уж я и снивелировал их: Юрий Дормидонтович все тот же, разве только брюшко стало опупком, про Ираиду и говорить не приходится – видная женщина.

Сели за стол, а Ираида, чувствую, еще кого-то ждет и все восхищается. Я, конечно, наливаю, угощение поближе, не стесняйтесь, гостеньки дорогие, вот икра, да берите ложкой, под коньяк пойдет, чего там размазывать…

В это время и билеты мне принесли, у Ираиды глаза закатились:

– С ума можно сойти, «Деревянные кони» Абрамова? Нет, Вячеслав Иванович, ну тебя, хватит испытывать, признавайся, кто ты теперь?

После третьего фужерчика начинаю «признаваться»:

– За орденом, – говорю, – приехал, вызвали вот… – Дернуло же меня!

– Героя, Слава, да?! – вскрикнула Ираида. – Я так и знала!

Подхватились оба, целуют, аж стол поехал по навощенному полу. Тут и меня уж подмыло.

– Это еще не все! – а что «не все» – с ходу и не придумаю. – Выпьем лучше шампанского!

– Юра, я же тебе говорила, – без умолку щебечет раскрасневшаяся Ираида. – Ну, Славка, ты просто гений, я не знаю! Понятно теперь, почему побрезговал друзьями, даже не поужинал, остановился вот в гостинице. Нехорошо, Слава, зазнаваться. Повезет людям, а они уж за облаками, своих близких не замечают. А ведь когда-то, можно сказать, одной семьей жили, помнишь? Эх, Слава, Слава, Тамарка-то хоть знает? Вот, поди, локти грызет, напишу я ей, пусть потерзается, такого парня…

– Не лезь в чужие дела, – придерживает Юрий Дормидонтович, – сами не глупее нас, разберутся.

– Да много ты понимаешь, – воспламенилась Ираида. – Пусть ее! Мы когда узнали, я ей первая выговорила. Обиделась. Вот и пусть теперь!

– Пишет, значит, Тамара-то?

– Да ну ее, брось! Ох, до чего же ты, Слава, обрадовал нас, свой ведь ты нам, как родной!

Юрий Дормидонтович наполнил рюмки.

– Давайте за безупречную дружбу, за такую, где нет туч, и ему, и Тамаре, и сыну пусть будет хорошо…

Красиво говорил. Мы даже встали, зазвенели бокалы.

– А я считаю – ну ее к богу, Слава. По-моему, у них не все в порядке, – шепотом мне на ухо Ираида. – Мы тебя здесь женим на москвичке, с квартирой, да за такого любая…

И тут, знаешь, надоела мне вся эта бодяга, стало вдруг не по себе, грустно и противно, просто сил нет.

– Что с тобой, на тебе лица нет, – даже Ираида заметила. Не помню, что я сказал – устал, что ли, только они засобирались, и вовремя, не то бы…

– Приляг, милый; Юра, не видишь, человеку надо помочь, сними с него пиджак. Переволновался, столько сразу свалилось!

Я сгреб в бумагу конфеты ей, ему сунул в карман коньяк. Юрий Дормидонтович еще пытался поцеловать меня мокрым ртом.

Но мне, дед, было по-настоящему плохо. В тот вечер хватил еще и радикулит. Несколько дней я не мог подняться. И все переживал. Думаешь, из-за чего? Придумал «героя», теперь хоть провались сквозь землю. Ну, думаю, вот узнают на Диксоне, кого я из себя в Москве строил… Позор!

Славка дочистил картошину, неуклюже поднялся с полу, отряхнул от очисток штаны, налил пива.

– Да, Вячеслав Иванович, страшное дело.

От картошки першило в горле, и я тоже потянулся за стаканом. Потом вымыл очищенные клубни и ссыпал в кипящую кастрюлю. Мы присели к столу.

– Но живешь ты, дед, доложу я тебе, знатно – тут тебе и вода, и светло, и тепло, и мухи не кусают.

– Давай «московской», под огурчик, – предложил я.

– Разве только за встречу, не идет белая, печет все внутренности.

– Не идет – не пей.

– Черт бы ее пил, если бы не нужда. – Выпили, похрумкали огурчиком. На столе мясо, колбаса, рыба – и не притронулись – ждем картошку.

– Суп будешь?

– Плесни маленько. Пива тоже выпью, а водку не буду, честно, дед, не могу.

– Не идет – не надо. Что-то раньше не отказывался.

– Так то раньше. Раньше и батя мой говаривал: на службу не напрашивайся, от каши не отказывайся.

Славка ел, придвинувшись к самой тарелке.

– Как там Талип, Димка, ребята как?

Славика на миг отложил ложку, а потом стал доедать, разве что тише хлебал.

– Не в курсе ты разве? – поднял он глаза. – Писал ведь. Вызов им не дали, а сами ехать поосторожничали. Не то чтобы… Самолюбие не позволило, раз отказали. Разве не в курсе?

– Да нет же, не знал я об этом.

– А я думал, ты в курсе, знаешь, все думали так, что ты в курсе. Извиняй тогда, дед.

– За что извинять, не писали они мне, да и сам я на подъем тугой.

– Просто ребята думали, что ты в курсе, дед. Талип предполагал, что ты не знаешь, а остальные думали – в курсе. Я ведь тоже писал на контору, после того уже.

Славка достал из бумажника сложенный вчетверо, изрядно потрепанный листик и сунул мне. Ну, что же – стандартный ответ-отказ.

– Я ведь, дед, еще в отпуске, – словно оправдывался Славка. – Мне что, я человек вольный, повидались – могу и восвояси…

– Брось ты, Славка, давай только без жалостных слов!

– Не надо, дед, был я и в кадрах, тут нашего брата наперло. Едут и едут, разве стройка всех вместит, я же понимаю. Ребята рассказывали – на койке по двое спят, один на смене – другой отдыхает. Тут уж ничего не поделаешь.

– Не дрейфь, Слава, какой-нибудь да есть выход, так не бывает. Зайдем еще в кадры, узнаем.

– Да говорю же тебе – был там, русским языком сказали, чего же еще пороги обивать.

Славка ткнул вилкой в кастрюлю – готово, с хрустинкой будет.

– Из кастрюли будем или в тарелку высыпать?

– Давай из кастрюли, а то остынет быстро.

– Вот у нас на Диксоне привезут, бывало, материковскую картошку, сваришь, как соль рассыпается, без масла за милую душу идет.

Я выставляю масло в эмалированной кружке, мажем на хлеб и беремся за лещей. Куча из кожуры и костей растет, пиво убывает. Слава с дороги разморился, разомлел, голова на плечах не держится.

– Пора бы и на седало, – говорит он.

Я сходил к соседям за раскладушкой.

– Зря, – говорит Славка, – на полу ловчее.

Раз ловчее – поделили постель, постелили на пол матрас, подушку, простыню.

– Царское ложе, – потягивался довольный Славка. А через некоторое время уже совсем сонно пробормотал:

– Хорошо у вас тут, дед, буровые станки ухают, бульдозеры стрекочут, в Москве никак не мог заснуть сладко…

Утром, еще не успели подняться, как Славка за папиросу схватился. Я вскипятил чайник, приготовил на стол. Чаек Славка любит морской, как и Нельсон. Заварил свежего, цейлонского. Славка по духу определил, сразу соскочил, поприседал накоротке, надернул штаны и в ванную комнату. Сели завтракать, у Славки что-то аппетит плохой, ест как неживой.

– Жуй веселее, в кадры успеть надо!

– Я, однако, не пойду…

– Вот еще что выдумал, – начинаю сердиться.

– Только не унижайся, просто спроси, ладно?

В коридоре управления, как всегда, народ, несет табаком и перегаром. Протиснулись за дверь, к самому барьерчику.

– Молодой человек, вы уже у нас были, что вам еще?

У Славки уши горят маками.

– Вера Ивановна, вас к телефону, – девушка положила трубку и пересела за другой стол.

Вера Ивановна вышла, прикрыв обшитую железом дверь.

– Здравствуйте, – сказала она мне, – одну минуточку. – Она закончила разговор и подошла к нам.

– Слушаю вас?

– Я хорошо знаю этого человека и очень вас прошу, – показал глазами на Славку.

– Да, да, а вот жить-то где будет?

– У меня, Вера Ивановна, у меня.

– Ясно, – сказала она и передала Славкины документы помощнице.

– Сами-то как живете-можете?

– Спасибо, живем…

– Резервную койку тоже отдайте этому молодому человеку.

– Кто за вас заявление писать будет? Пушкин? – девушка за столом хотела казаться очень серьезной.

– Есть же хорошие люди на свете! – сказал Славка, когда мы вышли на улицу.