Текст книги "Колымский котлован. Из записок гидростроителя"

Автор книги: Леонид Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Последние дни с Андрюхой

Присели на дорожку. Вышли, подперли палкой дверь – и в путь.

Солнце поднялось над лесом, и туман уполз в дальние глубокие распадки.

Мы вышли к реке. Сориентировались и взяли направление вдоль берега на перевал. Под ногами хрустела обсохшая сыпучая галька, но все равно идти было легче и удобнее, чем по мху и по кустам.

Поначалу Андрей вырывался вперед, уходил подальше, садился на корягу или камень и нетерпеливо ожидал меня.

– Ты че, дед, тихоходный такой, давай ружье понесу, устал?

– Да, ладно, Андрюха, я еще не разошелся, скорость не переключу никак.

Когда солнце поднялось и неподвижно замерло над головой, а мы одолели мощенный отшлифованными булыгами берег, Андрей предложил:

– Давай искупаемся? Я воду грею.

– Чур, не играю, – сказал я.

– Не понарошку, взаправду, давай!

Андрей распарился: лицо и уши горят. Рубашка на спине промокла.

– Привал, Андрюха. – Я скинул рюкзак и присел. – Куда торопиться, добудем рыбу, уху заделаем. Так, что ли?

Я настроил спиннинг и проверил дно. Между буро-серыми булыгами до самой глубины тянулись черные полосы – это шли рыбьи косяки.

Я выбрал подходящее место и забросил блесну.

На противоположном берегу промышляет росомаха. Видимо, достает битую рыбу. Шерсть торчит клочьями, вся она походит на развороченную копну.

– Кто это, дед?

– Ее величество – росомаха.

– Такая кудлатая. А ты говорил, она как пропастина валяется.

– Когда сытая, валяется.

– Теперь голодная, а почему тогда не хватает куски с медвежьего стола?

– Нечего хватать, скудный у него в это время стол, он бы сам ее съел, за милую душу.

– С шерстью?

– С зубами и когтями.

– Смешишь?

Андрей с удилишком, как с копьем, поставил одну ногу на камень, подбоченился. Вот еще Ермак-покоритель на бреге Патымы! Вместо шлема носовой платок на голове. Концы, как у зайца уши, – торчат.

Поймали ленка, небольшого, килограмма на полтора. Развели костер. Заострили талину с одного конца, как кинжал, другой колышком – это и есть рожень. Ленка вдоль спины на рожень, а колышек – в землю над костром.

Костер прогорает – пониже рожень опускаем, так постепенно до углей. И на углях ленок еще доходит, пока корочкой не зарумянится – вот и рожень готов. Едим и запиваем чаем.

Портянки уже проветрились. Половчее подматываем и сразу легче идти.

Тропа знакомая. Лес еще гуще замесила зелень, и тайга оглохла. Ручьи не звенели теперь, а шептали взахлеб. И колючие замшелые лиственницы тоже обмякли зеленью, стоят, будто облитые маслом.

Тропа идет все время на подъем, и Андрей начинает отставать.

– Ты что, дед, переключил скорость, да? Давай постоим, наберем побольше воздуха и двинем.

– Давай, Андрюха, привал сделаем, мотор что-то не тянет.

– Держись за меня, – подставляет Андрей худенькое плечо.

Опираюсь на плечо и сажусь в мох.

– Буксуешь, дед? Совсем ты постарел.

Андрей тоже валится рядом, раскинув руки, смотрит на горы, на небо.

– Ты знаешь, дед, откуда такие крутяки, и лес этот, и речки взялись? Расскажи, а?

– Это было давным-давно. Вот эти две горы с длинными могучими хребтами пришли друг к другу в гости и расположились вот тут, где мы сидим. Так разговорились, что уже и лесом обросли. Послушай, как шумят, это они и сейчас разговаривают. И появилось здесь много зверья и птицы. И над вершинами гор потянулись тучи. Они вначале были серые, потом почернели и пролились обильным дождем. Побежали с гор ручьи, вода вырезала глубокие распадки, а внизу соединились они в стремительную Патыму.

– Когда лес шумит – он разговаривает? Вот интересно, – Андрей вскакивает. – Пошли слушать!

Одолели перевал, спустились вниз, на то самое место, где оставили в прошлый раз часть своего имущества и провизии. Вокруг валялись куски шерсти и банки, похожие на жвачку. Сухари вместе с мешком исчезли, на месте костра яма. Михаил Иванович похозяйничал, по почерку видно.

– Смотри, дед, как раз, – ставит пацан ногу в след косолапого.

– Да, – когда нечего сказать, то и «да» хорошо.

– А во-он, на лесине, кто-то сидит, – отвлекает меня Андрея.

Верно, в начале распадка на разлапистой сосне глухарь или орел. Но откуда орлу здесь взяться? Глухарь.

– Подожди-ка, Андрюха, здесь… Схожу в разведку.

– Я тоже с тобой в разведку.

Заходим с подветренной стороны, все не так будет слышно. Крадемся по мари до перелеска. Теперь ясно видно, что это глухарь сидит, головой крутит.

– Посиди здесь, – шепнул Андрею.

Кивает.

Снял мешок, стелюсь по мху между деревьями, глаз не спускаю. Повернет в мою сторону голову – замру. Хорошо, что на мне серый суконный костюм – под мох.

Подобрался, шагов семьдесят осталось, ну, думаю, еще метров десять. Только хотел подтянуться – упал глухарь на крыло, сверкнул вороненым с белым промежутком хвостом и растаял.

Андрей уж тут.

– Видел, дед, какой красноглазый, с меня будет!

Лежу. Стрелять надо было! Вот всегда так, на черта эти десять метров?

– Такое раз бывает в жизни.

– И хуже бывает, – замечает Андрей.

– А ты откуда знаешь?

– Талип говорил, хуже разлуки не бывает…

– Давай, Андрюха, ночлег готовить.

Метрах в тридцати за поляной бугор, подходим – вроде скрадка, в зарослях смотровая щель, на блиндаж похожа. Сверху лиственница растет, заглянул – сбоку проход в серой траве чернеет.

Разгреб траву – бревна, позеленели от времени. Сгибаюсь в три погибели, заглядываю внутрь. Из смотровой щели отсвечивает в три бревна сруб – настил из колотых плах на подкладках, пощупал – сухо, как на ладони, и дерево, на котором сидел глухарь, во весь рост стоит.

«Глухариный ток, – подумал, – а что, место подходящее». – Вылез, попрыгал на «блиндаже».

– Зачем это ты, дед?

– На всякий случай испытать, а то как мышей прихлопнет. Теперь влезай в нору.

– Здорово, дед, придумал!

– Ток здесь, Андрей, на поляне – глухари свадьбу водят, пируют, сражаются. Бывает, и водой размоет или еще какая беда выгонит, все равно соберутся токовать на это же место. Мой дед рассказывал – на ток за дичью ходили, как к себе в погреб, сколько надо, столько и приносят. Но дело не в дичи, Андрюха, зрелище красивое. Это надо видеть.

– Ну, давай посмотрим.

– Не спеши, в этом деле горячиться нельзя. Вначале поужинаем, оборудуем ночлег, а то в этом блиндаже врежем дубаря – замерзнем.

– Не врежем, я же с тобой, кострить будем.

– Отчаянный ты парень, это хорошо. Но костер жечь здесь нельзя. А то не прилетят. Придется подребезжать ночку.

– Я тоже буду дребезжать, на пару будет веселее.

– Ну, посмотрим, как получится. Пойдем.

Пришли на берег, развели костер.

– Чай шарга будем, похлебка с глухариными потрохами улетела.

– С сухарями будем, не теряйся, Андрей. А вообще, Андрюха, если поработать хорошо, можно устроить Ташкент: сделать носилки, нагреть на костре камни и перетаскать их в скрадок.

Андрей поддержал мое предложение. Так и сделали. Поужинали, принесли горячие камни, укутали их травой, чтобы подольше тепло сохранили. Хорошенько заткнули входное отверстие – смотровую щель. Улеглись на настил, прижались друг к другу. Андрюха уже задает храпака и сказок не просил, уходился. А я все ворочаюсь. Прислушиваюсь. Птаха протарахтела – ровно полночь. Где-то филин «шуба-шуба» – выговаривает. Сквозь дрему слышу: или сучья потрескивают, или вода шумит, или ветер. Вроде бы и не было ветра. Вдруг будто из тозовки выстрелили – камень треснул. Перевернулся на живот, вынул из щели траву, потянуло свежестью.

Чиркнул по побледневшему небу метеорит. Но деревья еще не отошли от перелеска, слитно стоят.

Андрей раскидался – укрыл его. И враз зашумело, захлопало, даже вздрогнул. Потянулся, подставил ухо – только сердце стучит… Слышу: щелк… щелк… щелк… Где-то над головой. Он. И опять тишина, только вода на шиверах шумит. Опять: щелк, щелк, щелк – снова пауза. И снова: щелк… три раза – не больше, не меньше. Прошумело, и уже через ветки проглядывает черновина – на том самом дереве уселся. И тоже защелкал. Перекликается – началась песня.

Снова шум, даже ветром обдало, и еще черновина, но уже отчетливо контур обозначился – и голова на длинной шее, как чайник. Трясу за плечо Андрея.

– Вставай! Только тихо, – шепчу ему на ухо. – Ни слова. – И показываю в оконце.

Головы ухо в ухо. Уже деревья промереживались. Видно: глухарь вытянул шею, запел – щелк, щелк…

Раньше бывало, когда ходил на глухаря, как запоет – три прыжка к нему, перестал щелкать – стой как вкопанный, жди следующей погудки. Защелкал – еще три шага: когда поет, он не слышит и не видит, оттого и имя ему глухарь.

Но нам скрадывать не надо, птицы – рукой подать. Сидят, хохлятся, можно всех поснимать. Как запоют, стреляй нижнего, и так всех по очереди. Развиднелось. Глухари глазами лупают – словно красный светофор мигает.

Около самого окна копалуха распушила серые перья, вышагивает важно, как на параде, – рукой схватить можно.

Копалухи в отличие от самцов глухарей на ток не прилетают, а приходят пешком. Тянутся на ток серенькие, незаметные – под цвет прошлогодней хвои. Присядут – рядом пройдешь и не заметишь.

Андрей тоже впился пальцами мне в руку, когда прошла на поляну копалуха. И в ухо горячо задышал, думал – к нам зайдет.

Смотрим, на поляне уже две пары. Глухари, как кавалеры в черных фраках, в поклоне перед дамами франтятся, ножкой шаркают. С дерева еще спрыгивают глухари, крыльев не открывают – пружинят на ногах, веером ставят хвосты – черные с белой пелериной – и начинают водить хороводы, предварительно пригласив даму. Если дама возражает, вращая маленькой головой, подскакивает другой кавалер, затевается ссора. Вначале кавалеры друг другу кланяются, долго, вежливо, но, видно, договориться не могут. И один другому закатывает пощечину – только перья трещат. Сходятся грудью, теснят друг друга за невидимую черту, кто оказался за поляной – отходит в сторону за кустик. Зато победитель, подняв голову, вздыбив перья, подпрыгивает кандибобером вокруг дамы. Дама приседает, делает реверанс, и идут они парой по кругу. Он – с высоко поднятой головой. Его веерообразный хвост, словно длинный фрак, фалдами чертит землю. Она голову наклонит и будто вприсядку идет, плавно, величественно – и так пара за парой, одна наряднее другой, и выдумкам в танцах нет конца, и веселые, опьяненные, прихлопывают они крыльями, будто ладошами.

Андрей переводит дух и еще сильнее держит меня за руку, и головы наши сильнее притискиваются к щели.

А на поляне уже не меньше тридцати пар. Словно разноцветная карусель перед глазами вращается.

– Смотри, дед, – не может Андрей удержаться, – чехарду затеяли.

Два огромных глухаря, отливая воронеными спинами, сражаются на обочине: только перья, как копья, трещат. Сейчас пали по ним из пушки – не расступятся. Вот один другому наступил на крыло, забавно прыгают. Андрей хохотнул и зажал рукой рот.

Но весенний глухариный карнавал ноль внимания на смех. Круг все теснее и гуще, подходят все новые и новые пары, уже сосчитать невозможно.

– Что, Андрюха, пальнем по той парочке?..

– Не надо, дед, – поспешно отвечает Андрей, – ведь у них пир. А на пиру не убивают. Смотри. И солнце сейчас начнется…

Андрей замирает…

Ободняло. Солнце вытянуло росу сереньким туманом, просеяло ее между деревьев, а мы приготовили завтрак из свежей рыбы. Наелись, котомки за спины и – вперед.

Патыма отступила в свое русло, оставив удобную для ходьбы террасу. Над водой рыдают кулики.

– Дед, а вдруг их нет?

– Не переживай прежде времени. – У самого тоже это опасение давно завяло в горле.

Уже и до хижины недалеко. Прислушиваюсь, не лают ли, нет, не лают.

– Устал? – спрашиваю.

– Переживаю, – отвечает пацан.

– Знаешь, Андрюха, подойдем и напугаем этих дурундасов.

– Правильно, дед, зададим им.

Андрей выпячивает вперед грудь и ширит шаг. Вот и хижина показалась. Сразу узнали – хоть и место изменилось, как-то все стало по-другому. Высоко оголились берега.

Вдруг из кустов вылетает Голец и со всех ног бросается на Андрея – визжит, лает, не знает, что делать от радости. Ветка не встречает, уже не случилось ли чего?

Заходим в хижину – лежит калачиком около настила, хвостом бьет о землю – виноватится. Глаза провалились, подтеки от слез, что ли. Два комочка шевелятся у нее на животе… Вот оно что!

Андрей на колени перед ней.

– Дед, – не может он удержаться от слез, – вот видишь…

Из-за палатки просовывается голова Гольца, в зубах у него мышь – осторожно положил около Ветки – и на улицу…

У меня запершило в горле. Худой, одни мощи, ноги высокие стали. Сколько дней голодали, бедняги. А уйти не могли, – дети… Ветка тоже встала, плоская, как доска. Сухари в мешке тут же, могли бы прогрызть – не тронули. Даю сухарь, хрумкает жадно, как сахар.

Разложили костер, на скорую руку тюрю приготовили: кипятком залили сухари, масла в них, соли – готово. Кормим собак, и сами едим. Понемногу даем, а то объедятся.

Щенки худые, складками висит кожица. Андрей их с рук не спускает, за пазухой греет. Ветка сидит, щурит глаза. Собаки тоже плачут. Это я точно знаю.

Однажды к нам на ЛЭП зашел охотник с собакой, я тут встретила его вся наша лэповская свора. Ну, думаем, разорвут его собаку. Охотник стоит спокойно, пес хвост бубликом, на хозяина смотрит. Обложили их собаки, а пес зубами только, как волк, щелкает – увертывается. Один кобель зацепил все-таки его, и тогда он как прыгнул – от наших псов только клочья полетели, а, надо сказать, и у нас собаки не из последнего десятка. Раскидал пришелец наших в разные стороны. Схватил одного, придавил за горло, у того только хвост дрожит, едва отобрали. Разогнали: кого в палатку, кого на палатку. А гость ходит степенно, обнюхивает жилье, ногу поднимает, заглянул в столовку – за объедки принялся. Ну, хозяева, конечно, переживают, особенно Пират – вожак лэповской своры – весь злостью исходит. Власть терять – у собак это хуже смерти, борьба за место вожака часто смертельная. Почуяли подданные Пирата силу пришельца, заискивают, и уже хвостами машут, и тут же рычат скрытно. Разглядел – лайка мощная, тунгусская – тонкие ноги, сухая морда, косые глаза. Ходит – хвост в три кольца, а под шкурой мускулы, как гуттаперчевые мячики играют.

А мы в баню собрались ехать к слюдянщикам. Гостя приглашаем. Охотник привязал своего пса около палатки, чтобы в лес не ушел или за ними в поселок не увязался. Остался дежурный.

Возвратились из бани и видим: пес гостя лежит изодранный весь – едва живой. Лэповские собаки тоже – у которой уха нет, у которой лапа болтается, у которой живот выхвачен.

Видим: подняла тунгусская лайка морду, а по щекам слезы. Охотник рвал на себе волосы, стучал головой о землю. Потом взвалил собаку на плечи – никакие уговоры не помогли, ушел в тайгу, шапку даже оставил.

Кто-то из ребят, кажется, Талип, догнал, надел… Вот тогда я впервые увидел, как плачут собаки, а как грустят и страдают они – много раз видел.

Мы смотрели на марь и не могли угадать, в каком месте стояла наша снежная крепость. Теперь марь кишела кочкарником, а закрайки озер колыхались бурой травой. Синели озера. В зарослях тальника петляла Патыма. И только по-прежнему сияли ослепительной белизной в лучах закатного солнца купола гольцов. Их еще резче подчеркивала ломаная линия леса. Самые дальние и глубокие распадки все еще были со снегом, будто заткнутые ватой.

Наши запасы – сухари, мясо, консервы, сахар – все было на месте. Сети, бочки тут. Не хватало лодки, но это нас не беспокоило. Нам теперь некуда было торопиться, и мы решили остаться здесь. Как следует откормить собак, порыбачить, пошляться по тайге. Я рубил сушины, вязал сочными прутьями плот. Андрей целыми днями возился со щенятами – пробовал поить их разбавленной сгущенкой, но малыши только тыкались слепыми мордами в молоко, чихали, ныли и дрожали.

Прибегала встревоженная Ветка, лизала руки Андрею и ложилась рядом.

На ночь мы с Андреем ставили в заливе на плоту сети. Эта процедура занимала много времени, но была интересной.

Андрей рулил. Теперь он был капитаном. Утром проверяли и до самого обеда возились с рыбой. Шел сиг – царская рыба.

Решили немного заготовить для ребят. Бочонок уже засолили, почти мешок завялили – вяленая, малосольная очень вкусна. С крепким чаем за милую душу идет. Копченку тоже сделали. Получилась золотая рыба, только немного пересолили. Коптильню построили: прокопали на крутом берегу канаву с полметра шириной, три длиной, сантиметров шестьдесят глубиной. Сверху траншею покрыли корьем. Внизу устраиваем дымокур. По траншее, как по трубе, тянул дым. Рыбу вначале держали сутки в соленом растворе, еще на сутки вывешивали на ветер, потом на палку нанизывали – и в траншею, под корье.

Гнилушек на дымокур побольше надо, еще и землей привалить не мешает, чтобы дыму побольше, а огнем не пыхало. Пусть дымит так дня три.

А мы этим временем по лесам, по долам.

Возвращаемся как-то под вечер. Слышим, на озере утки неистово орут – шлепоток стоит.

Оба в осоку, Андрей впереди ползет.

– Вот она плавает, скарлатина, – поворачиваясь, говорит Андрей.

Смотрю, лиса. Гнезда зорит.

Вскакиваем, она в траву. Голец подоспел – и за ней. Выскочили они на марь. Лиса видит, что ей не уйти – лапы кверху, а кобель хвост ей нюхать. Лиса заигрывать, а сама все ближе к лесу. Бестолковый щенок.

Ветку с собой в лес мы не берем. Она бы с ходу взяла зверя. Только сейчас ни к чему – весна. Позавчера лосенка подняли.

– Вот бы поймать, – сказал Андрей. – Давай, дед, а?

Бросились за ним, погоняли, погоняли и отступились.

– Если бы поймали, привык бы он, дед?

– Привык бы. Как-то мы поймали лосенка во время ледохода, – рассказываю Андрею. – Вырастили, стал он домашним лосем. Ходил по лесу, но спать возвращался к зимовью. Очень любил хлеб с солью. А осенью, когда затрубили звери, ушел в гон и не вернулся. Прошло несколько лет. И однажды собаки пригнали к зимовью здорового, красивого лося. Это был наш Донька (так мы звали лосенка) – ухо клейменое.

– Узнал вас?

– По-моему, узнал, а собаки точно узнали, сразу отступились от него.

– Остался?

– Нет, ушел. Ушел, Андрюха. Каждому – свое.

Так проходили дни. Мы с Андреем облазили все озеро, распадки и стали с тоской поглядывать на синие горы.

И как-то так вышло, что, не сговариваясь, решили:

– Махнем!

До замка мы уже дорогу знали, а оттуда нам предстояло плыть по Патыме.

И вот в одно солнечное, веселое утро мы загрузили плот вяленой и копченой рыбой, уложили палатку, рыбацкие снасти, провизию.

Вооружившись шестами, отчалили от берега.

Андрей сидел посередине плота на спальном мешке и держал за пазухой щенят. Плот покачивался на легкой волне, навстречу набегал зеленый тальник и ежистая верба. За поворотом Патыма сильно ослабела течением, и плот, казалось, заснул.

Сильно пригревало солнце – клонило в сон.

Мы расстелили палатку, сняли брюки, рубашки. Щенят Андрей положил в ведро, завернув в куртку, а мы развалились на брезенте. Так плыть было еще приятнее.

Собаки бежали по берегу.

Ветка раза два подбегала, нюхала воду и намеривалась плыть к нам. Я ей пригрозил шестом.

– Ты умеешь, дед, плавать? – спросил Андрей, рассматривая дно.

– Умею.

– А нырять?

– Смогу.

– Научишь?

– Когда потеплеет вода. Летом.

– Сейчас лето, смотри, – Андрей показывает подрумяненную спину.

Откуда-то из-за горы донесся рокот мотора. Все ближе к нам. Угадываем – вертолет. Показался из-за горы стрекозой. Прижался к речке и держат курс прямо на нас. Покружил, повисел в воздухе, поднял фонтаны воды, уселся на гравийный берег. Мы тоже причалили.

Навстречу нам бегут Талип и Славка! Вот это радость неожиданная.

– Ах да шайтан, мужик настоящий. – Талип здоровается с Андреем за руку.

Славка подает письмо. В письме приказ о моем переводе на новую стройку. Вот и приходится расставаться с этим синим раздольем. Конечно, будут другие горы, а эти жаль.

…Мы идем по улице Дражного в порт. Андрей в новом костюме. Слышим, в палисаднике надрывается котенок. Андрей туда.

– Дед, смотри, плачет, – и тянется через штакетник.

– Ну его, паршивый весь, – и иду дальше.

Догоняет Андрей.

– Хорошего, дед, всякий возьмет, – и глядит мне в глаза.

Остановились. Смотрим друг на друга. Вернулись. Достали котенчишка. Андрей его за пазуху. Довольный.

Приходим в порт. Маленькое приземистое здание забито народом. Самолет задерживается. Стою, топчусь в дверях.

Вдруг на пороге Нельсон, весь в пыли, грязный. Меня не видит. Кричит:

– Дюжев!

– Ну чего ты, – дернул его за руку.

Увидел, облегченно вздохнул.

– Выйдем.

Вышли в палисадник. Андрей сидит на завалинке, в травке котенок, банка с молоком.

– Хорошо, что застал, – сказал Нельсон, жадно затягиваясь папиросой. – Дед, только, откровенно. Я за Андреем. Я знаю, ты скажешь – говори с ним. Он же ребенок и привязан к тебе. Пожалей. У нас ведь никого…

Лицо Нельсона сразу постарело. Я молчал. И ждал и боялся я этого часа…

– Куда ты с ним? Опять в палатку… Вот прочти. – Нельсон протянул записку.

В ней было сказано: «Мы, лэповцы, знаем Нельсона и Полину Павловну, как людей честных и достойных. Они и раньше просили Андрея, но мы вырастили и воспитали его и теперь не возражаем отдать в дети законным его родителям, тоже лэповцам – Нельсону и Полине Павловне, уходящим на заслуженный отдых, и так как Андрей уже школьного возраста. Если, конечно, пожелает этого и дед его»…

Первая подпись стояла Талипа, а дальше я не мог разобрать. Буквы прыгали…