Текст книги "Колымский котлован. Из записок гидростроителя"

Автор книги: Леонид Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

Поезд с ходу берет правый уступ, а дальше все замедляет ход, слабеет и останавливается, не дотянув до «гитары». Машины храпят глушителями, шлифуют перевал, но, обессилев, сползают вниз. Под колеса кидают чурбаки – разные «закуски». Резина исходит паром, дымят шины, а «Стратеги» все шлифуют перевал – и так час, другой, третий…

– Не вписывается! – как астматик, кричит Гена.

– Вижу, что не вписывается, не слепой, ты бы попроворнее песку…

– А толку? Отполировали, отшлифовали, заласкали колесами.

Глянцево блестят черные полосы. Смотреться можно.

– Мил человек? – тянет меня за полу кто-то. Оглянулся – мужичок, невысок, неширок. – Смотри, сколько за вами собралось машин, – он показывает рукой вниз.

За нашей «Колымагой» тянется хвост – глазом не окинешь.

– Может, эту силу привлечь?

– Не вместимся мы тут, отец. Тяги у нас своей хватает – спасибо на добром слове.

– Тогда надо бы пропустить транспорт, на што людей томить, пусть бегут пользу приносить государству – я так полагаю.

Что-то в этом человеке неотразимо убедительное, логика железная, что ли? Даю команду отступить – сойти на исходную.

– Подсолим песочком дорожку, иссечем зализы, ну уж тогда не робей, – наставляет мужичок. Он оказался хозяином перевала.

Пока пропускали встречный транспорт, ребята ходили вокруг «Колымаги», обмеряли ее сотый раз. Славка даже сбегал на перевал и вымерял его шагами. Получилось, что поезд не впишется в кривун. Что делать? Все присмирели. Стоят, смолят папиросами.

Василий Андреевич, уточкой приседая, вылезает из под тяжеловеса.

– Все машины надо жестко сцепить, – говорит он. – Мертвой хваткой – друг за друга. Да, да, мертвой хваткой. Вот мы сейчас идем на буксирах, будто за руки взялись. Какой хоровод получился – на версту. А если плечом к плечу? Тут уж если какой из нас подожмет ноги, мы все равно упасть ему не дадим…

Соображаю. Но на всякий случай говорю:

– Рискованно.

– Да, рискованно. Риск – благородное дело, – не сдается Василий, – другого пути не вижу.

– Давай, дед, попробуем, – дело человек говорит, – поддерживают ребята.

– Смотрите, кто раззявит… все будем в пропасти…

– Так уж… да что мы, жить надоело…

Сцепили поезд впритык: тягачи один к другому, палец не просунешь. Славка тут же:

– Надо сигнал дать, дед?

– Это зачем?

– Пусть дорожники поглядят.

– Фантазер ты, Славка, и хвастун.

– А у меня, может, душа переполняется…

– Ох, Славка, Славка, в цирк бы тебе.

– Хорошо бы, – не смущается Славка, – когда был в Москве, ходил. Жаль, что вас не было, одному не интересно радоваться, один я не люблю, вот вы бы, дядя Вася…

Василий привстал на цыпочки, высматривая кого-то. Помахал рукой, прибежал Гена.

– Ты чего шляндраешь зазря, Гена. Дел, что ли, нету.

– Обижаешь, дядя Вася. Посмотри, – Гена показал на курившуюся дымком избушку.

– Загадочная ты личность, Гена, – вставил Славка. Гена засмеялся и побежал, вдоль поезда.

– Баню, что ли, дьявол, топит. Славка, ты готов, поведешь головной. Все готовы?..

– Я, Антон, встану на бровку, ориентируйся по мне.

– Ладно…

В белом безмолвии теперь присыпанная песком и шлаком трасса зловеще змеилась от подножия до самой макушки Тальского перевала. Мы подождали, пока Василий Андреевич поднялся, на второй уступ и сделал отмашку флагом.

И тогда я подал команду. Поезд тяжело вздохнул и на одном дыхании взял с места.

Северный короткий день догорел и потух. Распадки затопил вязкий студеный воздух, и от этого шпили гольцов вытянулись и отодвинулись на самую кромку горизонта, а ближние купола гор угрюмо-пасмурно подвинулись к синим провалам ущелий.

Темные туши машин медленно двигались на перевал. Земля глухо содрогалась, ныли колеса. Славка остывал, ткнувшись лбом в холодное ветровое стекло.

Я пропустил головной тягач и пристроился рядом с «Колымагой» – она дрожала и гудела от напряжения. Несколько десятков колес работали синхронно. Поезд приближался к повороту. Вот и Василий в свете фар крутит над головой руку, будто гайку закручивает, просит газу. Ветерок срывает отработанные газы и косо бурлит вниз. Славка уже втягивается в кривун, и «Стратег» тяжело и часто задышал, и весь поезд загудел натужно. За ним второй тягач втиснулся в «гитару», и поезд стал изгибаться, напрягаясь, как лук.

Василий выбросил левую руку над обрывом, и Славка повел тягач к самой бровке. И вот уже «Стратег» коснулся Василия, и пятки Василия зависли над пропастью, а дуга поезда все еще выгибается, еще сильней натягивается лук поезда.

Теперь Василия видно только мне. «Колымага» закрыла задние машины. Я передаю им команды Пояркова. Василий просит задние машины подтолкнуть как следует. «Стратеги» гребут колесами, резина потеет – от нее струится пар. Поезд в самом изломе «гитары», а у меня только хвост перед глазами.

Сейчас должно что-то произойти: или дуга поезда не выдержит – порвутся сценки, или… Так и есть. Тягач почти завис колесами над обрывом. Перехватывает горло – но тут кричать бесполезно… Рычание моторов, визжание шин, стон заглушают все звуки. Передние «Стратеги» сдергивают его ближе к центру дороги, и поезд чуть выравнивается, дуга ослабевает. На это Василий и рассчитывал. И тут хвост виснет в полколеса. Прошу чуть сбавить газ.

Василий уже на следующем уступе – сигналит передним машинам – подналягте, и они выхватывают хвост… Поезд, лязгая всеми составами, входит в последнюю «гитару», в последний – третий кривун, до предела узкий и коварный. Василий срывается с места и, пригнувшись, словно под пулями, бежит и дирижирует, стоя на самом пупке перевала. Неверный знак команды, зазевался водитель – забросит тяжеловес и подомнет всех. Тут надо четко знать и чувствовать, где добавить газу, кому унять мотор, чтобы лавировать по серпантину.

…Еще сто метров, еще метр, и поезд огибает тумбочку со звездой. Василий опускает руки, выравнивается дыхание дизелей.

– Вот вам и Дунькин пуп, – скалится довольный Славка.

Вдоль трассы вспыхивают сотни огней, это приветствуют тяжеловес встречные машины. Луна окатым валуном лежит на самом острие Яблонева хребта. Мерцают синие звезды.

Василий Андреевич, опустив голову, сидит на обдутом ветром камне и кажется неодушевленным. А я подумал: вот так бы здесь этому человеку памятник поставить. Как-то не принято у нас шоферам ставить памятники при жизни.

– Это надо же, – появился хозяин перевала. – Одолели такой страх. А зовут меня Кондратием Савельичем. Милости просим, после трудов праведных в баньку, с устатку, веничек тоже имеется материковский. Для дружка и сережка из ушка… Не откажите, уважьте.

– Спасибо, добрый человек!

– Поночуйтесь и спасибо скажете.

У ребят ушки на макушке.

– Банька, да это хорошо, замечательно, это то, что надо, – потирает руки Гена.

– Братцы?! Ну что ты, дед, разве можно без пару в такой-то момент. Вот мы, бывало, на Диксоне…

– Ну, это, Славка, песня не прибудет, не убудет, а такая будет…

Оставляем дежурных и скатываемся вниз. Банька уютная, с предбанником, с настоящей каменкой, нагретой сухим стлаником, – дух за версту.

– Мама родная! Люкс. Понимать надо, – радуется Славка.

Кондратий Савельич принес веничек и вручил Василию Андреевичу.

– Пару всем хватит, веник не жалей – берег к рождеству, – только хорошенько запарьте – всем хватит, пользуйтесь на здоровье. Воды горячей тоже будет – разве что холодной мало. Дак вот ручей: три ступеньки вниз, – ведра вот стоят. – Хозяин постучал дужкой. – Ну, легкого вам пару – справитесь, приходите на огонек. Во-он в окошке свет, мы с бабой стол пока соберем.

– Зайдем, дедусь, обязательно… Ну как же не зайти к хорошему человеку.

Из парной уже доносился шум веника, охи, ахи, вздохи. Кажись, Славка стонет. Ох! Уж этот Славка!

– Эй, Гена, будь добр, принеси рукавицы и шапку захвати, а то ухи свертываются, честное слово. – Славка выглядывает в дверь.

В предбаннике горит семилинейка с выщербленным стеклом. Потрескивают дрова в железной с алыми боками печке. Ребята разболакиваются и сигают в боковушку. Василий, не торопясь, в уголке, раздевается. Аккуратно складывает на скамеечку свои шмутки, чтобы потом не пороть горячку.

– Желающие марафет навести – ко мне, имеются ленинградские лезвия, – предлагает Гена.

– Молодец, Гена, – похвалил Василий Андреевич, – давай я распочну.

– Вот еще хозяйка квасу передала, я не брал – навялила, – выставляет трехлитровую банку и виноватится Гена.

– Квас, вот мать честная! Ребята, правда – квас!

Славка уже собрался одеваться, но хватает банку.

– Что это я жадничаю, – тут же вернулся, – нате, глотните, нате, нате, – он плеснул в ковшик квасу и, сутулясь, полез в боковую дверь, откуда полыхало горячим и духовитым жаром.

Из парилки ребята выскакивают на улицу, сигают в снег и красные, как раки вареные, снова в парилку.

– Нет, все-таки мир не без добрых людей, – сказал Василий после первого захода в парилку.

– Ну дает старина! – хватая ртом воздух, восхищается Славка. – Во дает, у меня даже дыхалку перехватило. А эти – слабаки, – он тычет парней веником. – А ты молодец, дядя Вася. У нас, бывало, на Диксоне…

– Ты лучше скажи, Славка, что говорил Суворов?

– При мне он ничего не говорил.

– Не знаешь, значит?

– Если вы имеете в виду то, что после баньки белье продай, да по чарке подай, так об этом весь мир знает…

– Золотые слова.

Ужинали у Кондратия Савельича. Хозяйка, маленькая, юркая старушка, усадила нас за стол.

– В тесноте, да не в обиде, – сказала она. Налила всем по тарелке душистых щей, нарезала гору домашней выпечки пахучего хлеба. Хлеб тут же исчезает, хозяйка все подрезает и умиляется. Хлопцы хлебают щи и хвалят хозяйку. Кондратий Савельевич сидит в красном углу за спаренными столами и тоже хлебает щи и помалкивает. А когда Гена предложил к такому обеду по чарке пропустить, зашумели. Но к общему согласию не пришли. Хозяин покашлял в кулак.

– Ну-ка, мать, подай мне пачпорт.

Старушка принесла стопку книжек, перехваченных резинкой, в положила перед стариком. Кондратий Савельич степенно снял резинку, но выбрать нужную книжечку не торопился, и начал свой рассказ.

– Был тогда, как сейчас помню, яркий ветреный день. Даже тут в ущелье дуло и мело сильно. Склоны гор голубишником рдели, горбы серели от травы бессонницы.

Мне показалось, что мужичок уж как-то по-книжному говорив.

– Я тогда был молодым человеком, молодая, очень душевная жена (это у меня вторая), сын. Переезжали мы из бухты Нагаева в Спорный. Об автобусах тогда, как вы понимаете, и понятия не имели, добирались с попутными. Ну я и договорился с ребятами – с колымскими шоферами. Жену с сыном посадил в кабину, сам на другой машине еду следом. Везли какие-то детали к драгам на прииск. У шоферов аккордный наряд, вот они и жмут на всю железку. Подъехали к этому перевалу и остановились на том самом месте, у подножья, откуда вы сегодня пошли на перевал. Тогда этих домов не было, в распадке притулились две-три избушки. Решают шофера перекусить и часок-другой вздремнуть. А тут, как назло, подошла машина и пристроилась за нами. Оказалось, что спирт везет. Ну, слово за слово, мои ребята за бутылку, выпили, заели. Берут другую на похмел и из той отпили. А много ли уставшему человеку надо? Захмелели мужики – раздухарились. Никакого удержку: Суворов не такие кручи брал – Чертовы мосты… По машинам и айда.

Заскреблись на макушку (мы первые пошли на перевал), стоим, ожидаем, вот-вот должен бы показаться наш напарник. Не утерпел я, подбежал к повороту, глянул – глазам своим не верю: взрывы по откосу… И тут же дошло. Вот с тех пор тут и безвылазно мыкаю век…

Больше к разговору о Суворове не возвращались.

После чая нас разморило, кое-кто уже клевал носом. И Кондратий Савельич предложил горницу.

– Не обессудьте, – сказала и хозяйка, – на полу вам постелим, но у нас пол угоен, не дует, не-ет. – Она коснулась рукой пола. – Тут хоть есть куда ноги вытянуть, в кабинах-то не больно распрямишься, умаялись, поди, на спокое-то душа и тело отойдут. Вот вам под головы телогрейки. Я их полотенчиками прикрою.

– Да не беспокойтесь. Хлопот наделали…

– Легайте, легайте, добрые хлопцы, это разве хлопоты, приветить людей – честь. Русские ведь мы люди.

Сквозь сон я еще слышал, как хозяйка топталась на кухне, убирала со стола и вполголоса разговаривала с Кондратием Савельичем. Как и было договорено, хозяин разбудил нас до свету. Толкаясь и мешая друг другу, наскоро оделись и на выход. Я поблагодарил радушных хозяев за хлеб-соль.

– Да что вы, ради бога, – отмахнулся Кондратий Савельич. – Будете проезжать – всегда заходите. Мы сами рады, что еще людям сгождаемся.

После баньки, хорошего отдыха у ребят и настроение бодрое.

– Ну что ты, дед, тянешь резину. Наверно, бабка приглянулась, – зубоскалят ребята. – Может, останешься, а Кондратия Савельича мы возьмем в штатные банщики.

– Не прогадаю, какой хлеб бабка выпекает.

– Да, дед, хлебушек отменный… – Гена подрулил к поезду, и парни стали расходиться по машинам.

Я забрался к Славке в кабину. Славка, потягиваясь, протянул:

– Живут же люди, скажи, дед?

Но поезд дернулся, и Славка на полслове замолк, а когда тяжеловес вышел на полотно дороги, со вздохом продолжил:

– Ну и банька, доложу я. Куда там Москва. В этот раз в Москве Серегу с Диксона встретил. Иду по улице – Серега – ясное море – нос в нос.

– Бывал, спрашивает, в Сандунах?

– Нет, – говорю, – представления не имею.

– Ну тогда, – хватает меня под крендель и прет, только успеваю ноги переставлять. Приперлись, не баня – музей. Стали в хвост очереди, а Серега вдруг говорит: держи веник, а я квасу пару бутылок прихвачу.

Прибегает с квасным концентратом, квасу не нашел. Концентрат так концентрат, все равно квасной.

Прошли в предбанник, разделись на диване. Пивом хоть залейся, газировку тоже принесут, квасу нету. Ясное море – сразу тащит в парную. В парной публика, как на трибуне, стоит. Истязают себя вениками, только шлепки слышно. А парок – колики по коже. Серега в тазик концентрат вылил. Бутылку за дверь, сам по ступенькам, приоткрыл дверку и бултых туда из тазика, а я с веничком стою на нижней приступке, обвыкаю, млею. Вначале шибануло квасным духом, захватило, а потом как попрет дым, да такой едучий, мать моя – женщина. Все с полка, кто по-пластунски к двери. Если бы парильщики нашли Серегу, убили бы. Знаешь, какие там заядлые, ого-го. Я сам, ясное море, едва отыскал Серегу. Заглянул в бассейн, вижу, лысина плавает, сразу узнал: он шестьдесят пятый шапку носит…

Славка оборачивается:

– Приехали, де-ед!

– Куда приехали?

Славка улыбается.

– Ты куда скрылся, приехали, говорю. Диск накрылся.

– Как приехали?..

Открываю кабину, дорогу лижет поземка. Зябко. Опускаю ноги и спрыгиваю на дорогу. Ребята уже приволокли домкраты, вымостили, установили под раму.

– Придется Гене сбегать на базу, – говорит Василий, – шпильки есть, диска нету.

Поярков прикрывает от ветра лицо рукавицей и показывает на трещину в диске.

– Гена ночь дежурил, может, кого другого пошлем?

– А кого другого? Гену надо посылать. Он на одной ноге зайца обгонит.

Мимо проскочила машина и встала. На подножке Паша Зверев.

– Ну что, мужики, загораете? – и косит глаз на диск. – Так-так.

– Паша, ты бы не смог захватить диск с базы? Когда думаешь обратно ехать?

– Понимаю. Будет сделано. Гущин где?..

– Время-то уже, дай бог, – канючит Славка, – обед, а еще не завтракали. Пусть Гена везет в столовку.

В столовку так в столовку. Все забираемся в летучку. Столовые по всей трассе ни днем, ни ночью не закрываются. Летучка выруливает с обочины и весело бежит по трассе. Гена подъезжает к продпункту и сразу назначает дежурных, чтобы всем не толкаться на раздаче. В коридорчике горячая вода, мыло, сода в ванночке. Ребята моют руки. Дежурные таскают на подносах еду и ставят на сдвинутые по четыре в ряд столы. Щи жидковатые, зато в тарелках. Ложки, вилки, салфетки в граненых стаканах, словно куропачьи хвосты, торчат. Гена стоит у раздачи – заказывает. Чай тройной – пьешь – губы слипаются. Отбивные по две порции, по порции блинчиков с повидлом тоже умяли.

– Ну как, наелись? Хватило?

– Еще осталось – лавровый лист.

– Тогда встать, – командует Гена, – выходи строиться.

Закуриваем на крыльце. К столовке подруливают два рейсовых автобуса. Парни наперебой ухаживают за пассажирками.

– Пацанва, – говорит Василий и качает головой.

– А сами-то какими были. Вспомни?

– И верно, – соглашается Поярков. – Вроде бы давно живешь, а оглянешься…

– Помнишь, как тебя Тонька отшила?

– Как это отшила? Может, я сам не захотел.

– Вот те раз, сколько ты за ней ухаживал…

– Так я и помню.

– Антонину, да не запомнить…

– Ну что, хлопцы, сосватали?! А ты-то, Володя, вот скажу Татьяне.

– Да вы что, дядя Вася, я так, землячку встретил.

– Ну если землячку, тогда ладно…

Гена уже надрывается – сигналит. Парням неохота расставаться с девушками, договариваются о встречах, приглашают на стройку. И, показывая удаль, лихо запрыгивают в летучку.

– Может во-он ту, блондинку в шубке, возьмем, а?

– Ничего девушка, симпатичная, можно, – поддерживает ребят Василий Андреевич, – только вот боюсь, Славка отобьет.

– Не-е, дядя Вася, будьте спокойны, у нас это не принято, уводить у товарища.

Обшитые дерматином скамейки холодят, и Славка садится на свою ногу.

– Вон дед – тоже холостой, вот кого бояться надо…

– Мы тут все холостые.

– Вот еще был такой случай…

Минут через пятнадцать Гена подрулил к поезду.

В открытую дверь снежными бляшками искрится воздух.

На остывших скатах синими, зелеными, красными огоньками сверкает снежная копоть.

Сварщик Зотов показывается из-под «Стратега».

– Вячеслав Иванович! – кричит он. – Мой драндулет просит каши.

Славка выпрыгивает из машины.

– Ну что, сачок?

– Сачком малявок вылавливают. Это тебе Николай Зотов говорит.

– Знаю, знаю, все знают, дипломированный сачок. – Славка нахлобучивает Зотову сварочную маску на лицо.

– Каша – мать наша, – и поднимает капот.

Двигатель весь в масле, из блока шатун торчит.

– Вразнос пошел.

– А, а не золотуха, так понос, – махнул рукой Славка.

Всю ночь меняли двигатель на саке.

Утром ребята своим глазам не поверили: объявился Паша Зверев и привез диск. Лицо у Паши вытянулось, осунулось, как у летчика-испытателя, преодолевшего сверхзвуковой барьер.

– Ты бы, Паша, прилег. Иди в мою машину, пока мы тут возимся.

– Да что ты, дядя Вася, груз у меня не терпит отстоя. Игрушки везу – детский сад открывают…

– Ну-ну. За помощь спасибо. Что нового на Большой земле?.

– Все по-старому. Ну, я побежал.

– Беги, беги, Паша…

Вечер припал к земле, затопил распадки синим дымом, потухли шпили гольцов. Поезд подошел к спуску, остановился. Парни глазами прикидывают спуск. Сойдет, что терять время на страховку – в крайнем случае подбросим «закуски». Слесаря-сменщики выстраиваются на всю длину поезда, у каждого на плече по чурке. У одной из машин столпились водители. Проталкиваюсь. В центре Володя Гущин, губы у него дрожат.

– Ты че молчишь, Владимир? В пехоту тебя списать? Зачем рвешь мотором, а если бы не удержали… или тебе жизнь товарищей…

– Дядя Вася, – тихонько говорит Славка, – у него отец умер, Паша телеграмму привез.

– Пошто сразу не сказал? – Василий Андреевич отмерил глазами пространство, которое предстояло одолеть на спуске.

– Владимир, иди в мою машину.

У Гущина сразу опустились плечи.

– Может, ты, Володя, сам поведешь?

– Поведу, дед.

– Поехали.

Володя побежал к своему тягачу.

Поезд вышел на спуск и сразу всей массой стал напирать на тягачи. На повороте тягач съюзил. «Телега» сразу стала напирать и давить своей массой, набирая ход. Парни побросали под колеса «закуски». «Колымага» словно споткнулась. Но тут же, пожевав шпалы, чурки, снова стала набирать ход. Парни бежали за поездом и бросали новые «закуски».

– Вот чертова кобыла, разнесет…

Но коренной тягач вовремя сориентировался, поддал газу и выровнял поезд – выдернув на прямую. Молодец, Василий Андреевич. «Колымага» начала сбавлять ход, скоро спуск кончился, и «Колымага» остановилась.

– Ну, кобыла, кобылка, кобылица…

Ребята похлопывают вороненые бока тяжеловеса. Перекур – и снова в путь.

– Садись, Антон, ко мне, – приглашает Василий.

Залезаю в кабину.

– Интересно, Антон, человек устроен. Ты ведь сам себя не видишь, как стареешь, верно? Нет, я серьезно.

– Ну, а зачем это надо, сплошные были бы переживания, только бы пялился в зеркало…

– Это ты верно говоришь. Иду я как-то около общежития. Ребята на турнике упражняются. Ну, думаю, дай-ка я подзадорю – как бывало, разрешите, молодежь? Пожалуйста, говорят, какой разговор. Взялся за перекладину, какое там «солнце»… А вот вчера в кузов надо было зачем-то, взялся за борт, лег брюхом, а корму преодолеть не могу. Думаю: кто-нибудь из ребят шуткует – держит, – оглянулся – никого, ты знаешь, даже жуть взяла. Может, пора в тираж?

– Не знаю, Василий, не знаю…

– А ты знаешь, ведь бросал, ничего из этого не вышло, я тебе разве не рассказывал? Одиночество, брат, та же неволя. Пока, видать, руки гнутся… – Василий помолчал. – Купили мы, значит, домишко, как и мечтал – на краю села, на берегу озера. Утром выйду на веранду, потянусь, подышу. Сяду, как профессор, в плетенное из прутьев кресло. И сижу, дремлю, как кот. Александра Григорьевна моя с кринкой в руках вокруг топчется, к щеке прикладывает – не холодное ли? Тьфу! – Василий сплевывает в боковушку и поднимает стекло. Но я-то вижу, приятно ему вспомнить.

– Попью молочка и глазею на ветки в саду. В прогалине озеро маревом исходит, такое сонливое. Поначалу чуть свет я уже шлепаю веслами, кукушку слушаю. А потом, знаешь, свыкся, обленился, дотащусь до берега, брошу торбу, а сам вернусь. А Григорьевна тут как тут, парунья, с оладушками, творожничками, сливочками и все кудахчет: «Вот и правильно, отдохни, Вася, ты свое открутил».

– Съем яичко всмятку или цыпленка и опять на боковую. Веришь, манеру взял после обеда в гамаке дрыхнуть под яблоней. Стану, маленько похожу, ноги в коленках начали ныть. Какой-то в пояснице кол образовался. От озера стало тянуть сыростью – тухлятиной. Камыши хрупают, как ржавое железо. Другой раз моя Григорьевна смотрит, смотрит, да и скажет: «Ты чего, Вася, потерял?»

Махну рукой – и на люди. Люди добрые – в поле, на фермах, а я в модных ботинках по сизой пыли шлепаю, кур пугаю. Где занавесочка дрогнет, где калитка всхлипнет, и так до самого сельпо. А у сельпо, смотришь, мужики на завалинке – припаришься, поставишь поллитровку – все равно у них свое, у тебя свое не клеится. Тебе, Антон, не приходило в голову понять течение мысли окружающих тебя людей, да и своей тоже?

– А язык на что? Чего тут понимать.

Василий умолкает.

Вдоль дороги тянутся притихшие карьеры, бездействующие промприборы. Только на отдельных полигонах бульдозеры оголяют землю. В густой синеве маячит гряда сопок. Мы к ним подбираемся коридорами, ущельями. Перевалим хребет и пойдем вплотную к Колыме, тогда спустимся.

Из-за хребтов вдруг надвигается черно-синяя туча и накрывает нас снегом.

– Кошмар, – Василий вылезает из машины, идет вдоль поезда в хвост.

«Если надолго затянет, горючка кончится. Как тогда быть?» – соображаю я.

Возвращается Поярков.

– Антон, может, отпустим Вовку, мается человек со своим горем. Пусть Гена свезет его.

Снег настолько плотный, что только по «дворникам» и угадываем, где голова, где хвост у машин. Василий стучит кулаком в дверку. Открывает Вовка.

– Володя, может, все-таки поедешь?..

– Поздно, пока соберусь…

– Поезжай, Володя, может, тебя ждут.

– Свои-то есть? – спрашиваю.

Володя отрицательно мотает головой.

– Мама умерла, когда мне было три года.

Мы разговариваем с Володей, а Василий принес полную шапку денег. Я тоже выворачиваю карманы.

– Возьми с собой и Татьяну, вдвоем сподручнее, – говорит Василий Андреевич…

Проводили Вовку и снова по кабинам.

Налетел порывистый ветер. Заметался снег, зацарапался по стеклам. Повыло, подуло и улеглось.

– Чай надо бы варить, – потягиваясь, говорит Славка. – Погреться бы горяченьким. Прикемарил и сразу замерз. Не спишь – сидишь, ничего, не мерзнешь, стоит только хыр, хыр, так и дуба секешь, отчего так?

Славка достает из багажника ведро, я помогаю набить его снегом, развожу на обочине костерок. Вместо дров – смоченная в солярке ветошь. Чай получается жирный – маслянистый, но ничего, пить можно, если погуще заварить. Досталось каждому по полкружке. Попили вприкуску и в путь.

К Колыме подошли задолго до рассвета. Река лежала подо льдом и ничем не выдавала себя. Разве только сильнее по прорану тянул холодный воздух. Да на противоположном берегу в поселке выли собаки. Переправу брать с ходу побоялись. Решили обождать рассвета. Пока долбили проруби, замеряли лед, на востоке высветлило. Нам и раньше, еще в Якутии, приходилось проводить тяжеловесы через реки. Но там, прежде чем спуститься на лед, его намораживали; делали из хлыстов лежневку-настил, а потом насосами из прорубей качали воду и заливали эту стлань из брандспойтов. Намораживали. Но там были реки неширокие. А тут Колыма-матушка – в полтысячи шагов не уложишься. А во всей округе доброй лесины не выберешь. Решили лунки долбить в шахматном порядке через всю реку, чтобы при переходе лед самортизировал. Замерили на всякий случай глубину…

– Смотрите, мужики, – предупредил нас рыбак, он жил тут же на берегу, в избушке, – проломите лед, попадете на откорм моим налимам. Жуткое дело… Вот был случай. Видите, где сейчас железный мост, лет тридцать тому назад стоял деревянный. И вот однажды, во время ледохода, настолько поднялась вода, что того и гляди мост унесет. А мост сорвать – одна без другой части Колымы не могут быть никак. Так вот, в то самое время подъехал начальник Дальстроя. А вода уже переливалась через настил. Машин собралось видимо-невидимо, что с той, что с другой стороны, а на мост сунуться боятся. Мост трясет как в лихорадке. А чем удержишь такую беду. Начальник велит шоферам машины загонять на мост. А кому жить надоело – никому. Шофера жмутся, мнутся. Тогда он сам подбегает к машине, выгоняет из кабины шофера, сам за руль и на мост. Только брызги веером из-под колес. Загнал машину на середину моста – остановился. Тут и другие осмелели и надвинулись машинами с обеих сторон. Пригрузили мост. Тогда начальник велит всем шоферам машины оставить, а самим на берег чесать. Сам целые сутки простоял по колено в воде. Удержал мост. Ушел, когда вода на спад пошла, на убыль. Всякое было. Было всякое. А вы-то свою оказию на мост не запихаете, не влезет. Куда такую дуру?

– По льду пойдем.

– По льду. Поглядим, поглядим. Тут как раз улово, тридцать саженей глубины будет…

Василий достает из нагрудного кармана документы и подает мне.

– Это на всякий случай.

– Постой. Возьмем «Колымагу» на длинные тросы с интервалом. Двух зайцев убьем, распределим нагрузку на лед, а в случае проломит лед, останется на тросу…

Два «Стратега» становятся головными для подстраховки.

– Ну, ребята, на полную силу жать, Василий Андреевич…

– Ясно, неужто, дед… не понимаем. – И Василий меня дедом кличет.

Сцепка уже готова. «Колымагу» подтянули на самый край берега. Дверки «Стратегов» приоткрыты: парни выглядывают, ждут команды. Шапку в воздух, пять пальцев вверх – рывок, пятую скорость – и «Колымага» на льду, треск, будто глубинная бомба разорвалась. Из прорубей выплеснулась вода, застонала река, а «Колымага» уже катит к фарватеру, лед трещит, словно ситец рвется… Ребята все газу поддают, и вот уже тягачи взметнулись на берег и с ходу выдернули тяжеловес.

– Ну вот.

– С тебя, дед, полагается! – растопыривает Славка большой палец и мизинец.

– Другой бы спорил – полагается так полагается…

Черная полоса воды перечеркнула Колыму. Лед, словно огромное животное, поднимается, дышит, выравнивается. Вода стекает в проруби, оголяя дорогу. Василий, опустив стекло, высунувшись, сушит пот.

– Что с тобой, Василий?

– Да так, что-то с маховиком, заело. – Он показывает на грудь.

– Славка, подмени…

Василий Андреевич не возражает…