Текст книги "Колымский котлован. Из записок гидростроителя"
Автор книги: Леонид Кокоулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)
Димкина планерка
Планерку проводил Ромашкин. Так случилось – высокое начальство было в разъездах. И Ромашкин был рад случаю – кое-кого следовало одернуть и поставить на место.
Он произнес цветистую вступительную речь и, как ему казалось, поднял весьма значительные вопросы. Слушали общие фразы без интереса, ждали, как обычно, «второго действия».
Как и ожидалось, Ромашкин без передышки приступил к очередному разносу. Сначала принялся за механиков, разнес ремонтную службу в пух и прах. А все из-за этой черной «Волги». Все шишки посыпались на Пояркова. Василий Андреевич поначалу не понял своей вины, но все равно было неловко, он прятал глаза и все ниже опускал голову. Он всегда терялся перед неприкрытой наглостью и не сразу овладевал собой. Ромашкин упрекнул, что, дескать, некоторые не за свое дело берутся. Да он же не набивался в механики, наоборот, всячески отказывался!
Получилось так: пока поджидали новую партию машин, шоферы находились «на подхвате», толкались, собирались по углам и травили анекдоты. Поярков, не привыкший бездельничать, конфузился этого положения. Тогда и стал он помогать на ремонте – то поможет гайки крутить, то сходит в мастерские, договорится, какой заказ выполнять в первую очередь, а с каким можно и подождать. Его признавали за старшего, советовались, а он в том не отказывал, наоборот, возьмет да и сам сделает – опыта и мастерства ему не занимать. Старик любил порядок и справедливость.
И вот как-то пригласили Василия Андреевича в контору и предложили поработать механиком.
– Ну какой из меня механик, – отговаривался Поярков, – и образования-то – на двоих с братом букварь искурили…
– Да пойми ты, дядя Вася, выручить надо, временно ведь, придут машины – отпустим!
– Так-то разве…
И надо сказать, что работа у него шла неплохо. Только уж больно хлопотно. Одно дело помогать, другое – при должности быть. Будто делаешь одно и то же, а нет, далеко не одно. Василий Андреевич даже аппетит потерял.
А тут, как назло, подвернулась эта черная «Волга». И где только эту рухлядь откопали? Только и славы, что черная «Волга»! Добыли ее взамен той, которую шофер Ромашкина по пьянке вдрызг расхлестал. А теперь все вертятся вокруг этой развалины, как около капризной невесты. И чего только не заменили в ней! Ну все, вплоть до облицовки и крыльев. Наконец отполировали, отлакировали, устлали коврами, вручили.
Ромашкин ходит по территории, а «Волга» по пятам ползает. Ну, кажись, подобрал шофера по вкусу, до этого за год с десяток парней сменил. И рейсовых сажали. Сам лично подбирает шоферов на свою машину Роман Ксенофонтович, никому не доверяет. «Шофер – это тот же член семьи начальника» – так говорит Ромашкин. Некоторые уж чересчур становились «членами» – такое тоже не нравилось, вот и менял, как галстуки. А тут, видно, подвернулся что надо, видно птицу по полету, гонору куда там! И манеры начальственные сразу же перенял у Ромашкина. Подкатил позавчера, поманил из машины пальцем. Поярков приостановился. «Слушай, механик, посмотри, что у меня – глушитель болтается или подвеска гремит?» – «Хорошо, – ответил Поярков, – закончим прицеп – посмотрим, подождите немного», «Волга» круто развернулась, только ее и видели! А через десять минут старший механик стоял у Ромашкина на ковре… И потянулась цепочка. Старший механик – дежурного. «Да не кричите вы, не оглох еще, слышу, – отвечал Поярков, – сами же приказали лесовозы делать в первую очередь – пароход ведь простаивает на рейде…»
…Вот сейчас на планерке и доставалось за все это Василию Андреевичу.
– Некоторые механики расписаться толком не умеют, разве что в ведомости на зарплату, – надрывался Ромашкин.
Василий Андреевич относил сказанное полностью на свой счет, и каждое слово отдавалось в голове, как удар колотушки. Он краснел и прятал глаза. «Вот же ты, а? Надо же. Так, так, старый дурак, не в свои сани не садись».
– За спины прячетесь, Поярков? – донеслось до него. – Это я вам, вам говорю, – протянул руку Ромашкин.
От напряжения забухало в голове. Это было особенно обидно. Вот уже что-что, а за чужие спины Поярков никогда не прятался! Ну уж раз Ромашкин покатил на старика бочку – теперь не отступится, пока не съест – это за Ромашкиным знали все.
На планерке досталось всем – и механикам, и прорабам, и бригадирам.
Димка на планерку пришел без приглашения, хотел выяснить, почему вчера не дали лесовозов, бензовозов тоже не дали, солярки наперсток остался. Он внимательно выслушал Ромашкина, а в конце планерки попросил слова. Но неожиданно для себя начал не с лесовозов.
– Что это вы все грозитесь – выгоню, уволю, можно подумать, стройка – ваше частное предприятие, – начал Димка.
Все притихли. Ромашкина передернуло. Он подставил ухо соседу – кто это? А, бригадир с ЛЭП! Ну, погоди ж…
– Вы бы сидели и слушали да на ус мотали!
Димка подождал, пока Ромашкин закончит фразу, и продолжил:
– С раскрытым ртом? Так это же будет невежественное заглатывание ваших приказов.
На Димку зашикали, а задние поддержали – пусть выскажется человек!
– Пусть на профсоюзном собрании высказывается, а тут планерка! Кого не устраивает – мы никого не держим, – скатертью дорога! – отрубил Ромашкин.
– Не возражаю, можно будет и на профсоюзном собрании сказать, – спокойно сказал Димка, – но я все же хочу выяснить и спросить…
– Это мы вас спросим! – перебил Ромашкин.
– Ну, дела, – сказал Димка, – если у начальника за душою нет ничего, то такому начальнику доверять судьбу людей ни при какой погоде нельзя.
– Планерка закончена, все свободны! – вышел Ромашкин из положения.
Задвигали стульями, зашумели.
Ромашкин круто повернулся, поискал глазами:
– Ланцов, останьтесь! – приказал он, когда Димка был уже на пороге.
Димка вернулся к столу. Ромашкин сидел в глубоком кресле и, по-видимому, ждал, пока выйдет последний человек. Нажал на кнопку – на пороге появилась секретарь.
– Никого не пускать – я занят.
Ромашкин смотрел на рослого невозмутимого парня и думал, как бы половчее его осадить.
– Значит, так, Ланцов… Я правильно назвал вашу фамилию? Давайте о деле. С планом вы не тянете, не справляетесь. На что же вы надеетесь, мы так оставить этого не можем!.
– Я и хотел решить на планерке…
– Вы не ершитесь, Ланцов, – неожиданно миролюбиво сказал Ромашкин. – Представьте на минуту себя на моем месте – вы молодой человек, может, еще дорастете и до руководителя, так вот представляю, какой разгон вы бы учинили!
– Что вы все – разгон, разнос, стружка, слова-то какие.
– Постойте, постойте…
– Я и так уже столько времени стою перед вами.
– Выходит, вы считаете, что руководитель не должен всерьез спрашивать с подчиненных?
– По-разному ведь можно спросить. На мой взгляд, спрашивать следует только серьезно, но при этом нельзя унижать людей. Ведь существует же этика руководителя, не правда ли? Ну, правила взаимоотношений между руководителями и подчиненными. Я не говорю о их педантичном соблюдении, в жизни это, наверное, трудно, но хотя бы в главном – не подавлять личность, не унижать. А ведь сплошь да рядом наоборот. Вот и вы сегодня…
– С удовольствием послушаю вашу философию, – Ромашкин сел в кресло поудобнее.
Ланцов переступил с ноги на ногу, намереваясь развернуться к двери.
– Давайте, давайте продолжим, что же, по-вашему, единоначалие отменяется?
– Нет.
– Ну, ну, дальше!
– Дальше? Не мешало бы всякому единоначальнику ознакомиться с законами, с юридическими справочниками, с профсоюзными справочниками. А то потом и бьемся, откуда это хамство у некоторых руководителей – от невежества или от душевной, черствости?
– Слушай-ка, Ланцов, – вдруг на «ты» перешел Ромашкин, – давай-ка вот что: чтобы у тебя не завихрялся ум за разум, мы с тобой так договоримся. Как ты говоришь, этика и тому подобное, вот мы и будем блюсти ее на производстве, а потом и везде. Ты делаешь мне план, хорошо делаешь, а я с тебя спрос творю. И учти: если не тянешь, то держись!
…Димка шел свежеотсыпанной дорогой и все еще не мог успокоиться. Ему было жаль потерянного времени, ведь, в сущности, ничего не решил. Привыкли прикрываться – век, век, огромный поток информации, невозможно знать все. Ну и что? Уверен, что ни в какой век невозможно было все знать, да и не обязательно это. Почему надо всем знать, чем отличается одно удобрение от другого или, скажем, когда состоялась первая Женевская конференция по разоружению? Хотя не мешает и это звать. А каково-то сейчас Василию Андреевичу? – вдруг перепрыгнули мысли.
Вот и сам Поярков с Дюжевым идут по пыльной дороге. Увидели Димку, приостановились.
– Знаешь, Дмитрий, я всегда теряюсь перед вышестоящей наглостью. За что терпел? Крутил бы себе баранку, Я ведь знаю этого человека…
– А ты чувствуешь за собой вину? – спросил Димка.
– Нисколько.
– Так какого же ты черта!
– Подожди, Дмитрий, я уже оглох от этих криков…
– Эх, Василий Андреевич, Василий Андреевич, дорогой мой, за себя и постоять не можем, почему так?
– Вот за тебя бы, Димка, – Поярков сжал кулаки. – А вот за себя…
– Ничего, дядя Вася, не поддавайся, еще посмотрим, мы же не одни с тобой.
– Дождь будет, – Василий Андреевич поглядел на небо. – Смочило бы хоть, что ли. – Не успел он договорить, как упала капля, за ней другая, третья, – крупные, тяжелые. Они пробивались в землю, и дорога, взрываясь, запахла влажной пылью.
– Надо же, Василий-пророк! – сказал Димка. – Ну, шире шаг!
Дождь косо резанул, и мы резво вбежали на высокое крыльцо школы.
– Видел как, – радовался Василий Андреевич, – налетел, и все!
С шумом полилась по бетонке пузырчатая вода – и вдруг дождь стих…
– Ишь ты, будто кто разом смазнул, – гудел Василий Андреевич.
Мы спустились с крыльца, и тут снова хлестанул дождь, залопотал по бетону, по крыше, тонким звоном отозвалось оконное стекло.
– А-а, что мы, сахарные? Вперед! – скомандовал Димка.
На перекрестке Василий крикнул: «Бывай». И они с Димкой исчезли за домом.
Я вбежал в свой подъезд, отряхнул кепку. Прислонившись к стенке, отдышался. На втором этаже бухнула дверь, и по лестнице протопал Андрей.
– А я тебя жду, дед, – сказал он укоризненно.
– Ты куда это вырядился в такую непогодь?
На Андрее сапоги с высокими голенищами, ненадеванная брезентуха.
– Разве забыл? Ведь договаривались. Мужики ждать будут, дядя Талип.
– Забыл, Андрюха, совсем из головы выветрилось.
– Мы же обещали.
– Но куда в такую погоду-то?..
Андрей приставил ладошку к бровям.
– Кажется, высвечивает. Ну, я пойду. Поешь и приходи. Суп в кастрюльке под столом, только что снял с печки. – И Андрей торопливо зашагал по лужам.
В душе отозвалось каким-то шорохом. Вспомнилось, как в том году мы с ним были в Москве. Вот там был ливень – вода стояла стеной! Метро захлебнулось, у легковушек одни антенны торчали. Мы на электричку и за город. За городом было хорошо. Бродили под сводами ветвей в Переделкино. Около старинной церкви у самой обочины стояла береза с надломленной веткой и исходила слезами – ранним березовым соком. Запомнилась эта береза…
Вот и здесь, под нашим окном, соседи посадили березки. Они прижились. И клумба цветет лесным горошком. Я выглянул из подъезда. Чашечки цветков переполнились водой, и как только удерживает их такая тоненькая ножка. Я всегда удивляюсь силе этих хрупких созданий природы. Вот и трава поднимает асфальт, колет, разламывает и бьет бледно-зелеными фонтанчиками к солнцу. Как все-таки хорошо, что и сюда мы пришли – оживили эти дикие колымские берега, отсыпали площадки, поставили на сваях дома, посадили деревья, вымостили улицы бетоном. Так стоял я в дверях подъезда, смотрел, как пузырились лужи, и невольно вспомнил наш разговор со Славкой о море.
Славка как-то говорит:
– Вот заполним море – не надо будет на юг мотаться, только жаль, что гольцы пропадут, уж больно они хороши, особенно на восходе солнца, когда только луч коснется воды.
– А отчего они пропадут?
– Как же, такой резервуар тепла. А вот интересно, дед, будут люди лет через сто знать, как мы все изменили. Или скажут – жили, были, работали…
Я понимаю Славку, про себя дополняю его. Жили без ласковых слов и женских удивительно нежных глаз. До хрипоты в горле обсуждали государственные планы, повышенные обязательства. Отчаянно переживали срывы, лихорадочно наращивали темпы. Лучше этого и не было в жизни. Скучно бывает и здесь, что скрывать. А мы все оставляем на потом, и отдых, и развлечения, и прелесть сердечной тайны. Но в этом тоже жизнь, и еще какая… И все-таки как-то изменились отношения. Утрачивается старое братство. Или мне кажется, но с тех пор, как большинство получило отдельные квартиры, стали забывать что-то друг друга. Даже у каждого ребенка свои игрушки, свою шоколадку едят. На похороны и то стали собирать по списку, а в прошлом году кидали в шапку. На Ангаре, Вилюе хоронили на веселом, поросшем сосняком и березками бугре, теперь запаивают в цинковые ящики и отвозят «на материк».
В последний раз, когда мы были в Москве, я забежал на Красную Пресню к Андрею Егоровичу Бурлаку – нашему бывшему начальнику. Я уж его не видал, считай, лет двадцать, а то и более. Открыл сам.
– Ба! – сказал он и отступил на шаг. – Постой, постой, не сказывайся. Старуха, ты погляди, кто к нам пришел?! Чувствую – свой, а вот сразу сказать не могу, – и сверлит меня глазом.
– Иркутянин, это точно… Да-а, Антон же! Сколько буду жить, столько и буду помнить иркутян. Это моя любимая стройка. Да, да ты же знаешь, я не подхалим. Нет, Антон, на пенсии жизни нет и нет, и не верь никому, ее никогда и не будет. Одиноко, сиротски одиноко. С некоторой минуты начинаешь терять свой возраст. Ты знаешь, – голос Андрея Егоровича окреп, – благо, благо умереть прямо на генеральной планерке, Антошка, да на основных сооружениях… Вот ведь как. Все есть, Антошка, золотые звезды, но нету моих милых товарищей, боевых друзей. Прости, дорогой, у нас раньше так не делали, не плакались перед гостем, а самовар ставили, – спохватился Андрей Егорыч. – Вот в прошлом сезоне пустился я в путь, побывал на стройках, как бы тебе сказать – вроде круг почета совершил. И доволен, и расстроен. Тебе чаю или чего покрепче? Мы теперь часто вспоминаем прошлое со старухой. Теперь она меня не грызет – поняла, что каждому овощу свое время. Помнишь, как «водопроводчики» разыгрывали, – Андрей Егорыч шлепнул меня по коленке.
На Иркутской ГЭС мы жили с Андреем Егоровичем по соседству. Бывало, в воскресенье возвращаемся с работы, он перед домом шепчет:
– Сейчас я тебе позвоню. – Только успел переступить порог – звонок.
– Что-то кран барахлит опять, пошлите-ка слесаря.
Беру ключ, Андрей Егорович уже на пороге в пижаме. Дверь придерживает. Похожу, покручу краники, постучу по трубам, в колодец загляну для вида.
– Все, – скажу, – в порядке. Клапан запал.
– Вечно у вас западает, – ворчит его жена.
– Вот назначу тебя директором подсобных предприятий, посмотрим, как у тебя не будет западать, – вступается за меня Андрей Егорович и идет проводить. Выйдем в коридорчик, он прикроет дверь да еще для верности шваброй подопрет. Я уже знаю: крышку от сундука поддерживаю, пока он достает бутылку и закуски. Потом уж присядем тут же на этот окованный сундук (вот он, этот сундук, и сейчас стоит, как тогда стоял). Как только забулькает в стакане, жена его в дверь стучит: «Это вы что там надумали, откройте сейчас же…»
– Лучше не открывать, Антошка, – скажет Андрей Егорович. – Ну, будем, чтобы клапан не западал… Ты, старуха, сиди смирно. Вот же как получается: областное начальство не пьет, с подчиненными не рекомендуется, да я и сам не охотник. А вот с соседом – другое дело. Ну вот и давай выпьем по сотке. – Андрей Егорович наливал и, продолжал: – Моя старуха как опара: поначалу вспучится, а укиснет – осядет, перебродить ей надо.
Другой раз и Анастасия Федоровна с нами: «Ох, – скажет, – не легкая должность быть женой начальника». И начнутся рассказы о комсомоле, теплушках тридцатых годов…
– Вот я и спрашиваю, – скажет Андрей Егорович и сам ответит: – Если ты приобщился к гидростроению, то уж по гроб жизни профессии не изменяй. И служи не лицу, а идее, обществу. Это самый верный компас. Наша профессия самая беспокойная. Ты, Антошка, учти – человеку нужна активная деятельность до самого его последнего часа, вздоха…
Дождь перестал. Над землей курчавился дымок, отрывался и таял. Земля и деревья набухали. Перебрала влаги и отяжелела желтая трава: развалилась, обнажая стебли, белые у основания.
Я вспомнил наказ Андрея, но не стал супничать, а вслед за Андреем, как договорились, к ребятам в Нахаловку. По колее стекала мутная вода. Нахаловка жила своей торопливой, неуемной жизнью. С подветренной стороны горы один к другому жались домишки, вытягиваясь в длинную, как кишка, улицу.
Ближе к ручью увидел я начатый балок. Талип тесал бревно.
– Здорово!
– Здорово!
– Никак, жениться собрался? Стройку грабишь, растаскиваешь материал.
Славка услышал, выглянул из-за сруба.
– Привет!
Подошел Димка. Штаны на ходу поправляет.
– Что, Димка, не держатся после Ромашкиной планерки?
– Да не Ромашкина планерка, а Димкина – так дело обернулось, – комментирует Славка.
Садимся рядышком на бревно, закуриваем.
– Что это вы надумали? Какой-то балок приплюснутый…
– Храм любви строим, дед, – ответил Димка.
– Материал мало, почти совсем нет, – жалуется Талип.
– Нахалы!
– Зачем же так – веление жизни, – и Димка берется за топор. – Говоришь, обворовываем государство? А, можно сказать, – для его же пользы.
– Ну, ну, Дмитрий, первый раз слышу такую теорию. Если все будем тащить…
– Наше государство, ого-го, богатое, – вставляет Славка.
– Ну и что?
– А вот что. За полторы сотни государство получает готовую рабочую силу, с добротным семейным устоем, так? Но обратная сторона медали!..
– Понятно, если подходить из местных принципов. Но, позвольте, приняли нас на работу – вручите ключ, хотя бы от комнаты. А только и живешь надеждой.
– Надежда всегда с нами, если она не женщина – но к женщине мы еще вернемся, а лучше бы она к нам.
– Если бы давали квартиры строго по очереди, – сказал Славка.
– Чего захотел, это невозможно, – возразил Димка, – начальнику стройки виднее, кто ему сегодня нужнее. Без врача, бухгалтера, кассира, продавца и т. д. и т. п., а также начальника колонны, управлений, участков не обойдешься.
– Значит, очередь по боку?
– Бывает и так.
– Но разве это дело – строить балки? Надо ли за это держаться?
– Ни черта, дед, за них держаться не надо, – утверждает Димка. – Вот и начальник стройки грозился столкнуть балки бульдозером. Погрозился, и не столкнул. Нечего взамен дать, а жизнь не стоит на месте. А для себя и своих сотрудников на другой стороне поселка отгрохали коттеджи. Скажешь, сравнил рабочего с начальником? А может, и надо сравнивать, ведь в одной упряжке тянем лямку – строим…
Наш разговор перебивает Андрей.
– Р-рота, – берет он под козырек.
– Вольно, вольно, сам рядовой, – отдувается Василий Андреевич. – Что вы тут развели?
– Не помню, я такой дом не строил или строил, – примеряет обналичку Талип.
– Эх ты, склеротик, не помнящий ни родства, ни мастерства, – смеется Василий Андреевич.
– Славка, сходите с Андрюхой в столовку, – говорит Димка, – возьмите хлеба, соли – поужинаем на воздухе.
– Котлет, значит, – уточняет Андрей.
– Во-во, в котлетах хлеб да соль…
– Сколько брать-то? – спрашивает Славка.
– Андрей знает.
Василий Андреевич пробует на палец острие стамески.
– Спасибо, ребята, спасибо, не забыли старика.
– Плоское катаем, круглое кантуем. Дядя Вася, вон мешок, подавай опилки, мокрые только не бери, – командует Димка.
– Постараюсь, Дмитрий. Отжимать буду…
– Кому строим-то? – наклонился я к Талипу.
– Одна палка тает, две палка горят.
– Не палка, товарищ Талип, – встревает Димка, – головешки, две головешки – пожар. Понял? Любовь – она что костер; пока палки кидаешь, горит. А женщина – сила, нечистая сила, – утверждает он.
– Чистая, чистая, – подтверждает Талип и просит поддержать косяк.
Пока мы обтесывали окно, Андрей со Славкой пришли из столовой. Славка на вытянутых руках нес кастрюлю. В сетке Андрея лежали свертки, две булки хлеба. Талип мигом подживил костер под чайником и запел:
– Деньги есть – Уфа гуляем, денег ек, чишма сидим.
Димка подтащил дверь.
– Танцевать будем, да? – спрашивает Талип.
– Стол будет, понял. А танцплощадку на крыше сделаем.
– Строительный материал нету.
– «Была бы только ночка, да ночка потемней…» – декламирует Славка. И водружает на дверь кастрюлю. Сам становится на колени, режет хлеб, сыр, вытряхивает из свертка ложки.
– Где ложки взяли? – спрашиваю.
– Шли, нашли – едва ушли, хотели сдачи дать, да не могли догнать, – отвечает Славка. А вот у нас на Диксоне балки строят из бутылок.
– Это что-то новое, уточните, Вячеслав Иванович.
– Честно. Там ведь бутылок горы, лесу ни кустика, а бутыло-ок… Делают, значит, так: опалубка, в нее ставят бутылки в два ряда и заливают цементом с песком, один к трем. Стена на воздушной подушке как яичко – гладенькая.
– А что, идея, – откликается Димка, – может, за вермутом сгоняем? Или за шампанским – утепленные бутылки…
– А был у нас на Диксоне такой случай, – вдохновляется Славка. – Жили, значит, двое приятелей, ну вот как бы мы с Талипом. Воздвигнули такой балок, перегородили поровну: две двери, две трубы. Живут в свое удовольствие. На дворе, как обычно на Диксоне, метет – белого свету не увидишь. Ну, один топит печь, день и ночь шурует, дым калачом над его трубой, палит дровишки. А на Диксоне, сами знаете, туго с этим делом. Выглянет, а у соседа труба молчит. Не помер ли уж, подумает. Забежит:
– Не врезал дуба? – спросит.
– Нет, не врезал, – отвечает сосед.
– У тебя даже растопки нету.
– А на что она мне, – отвечает сосед, – завалинки с лета хорошо утеплил.
Высмолят по сигаретке. Тот схватится; «печь прогорела» – и убежит. А его сосед воды из бочки зачерпнет ковшом, напьется, и снова в постель – сны досматривать, да еще ночью вентилятор включит. Однажды забегает к нему сосед, видит – под самым потолком вентилятор.
– А это зачем? – спрашивает.
– Да так, – отвечает, – комнату проветриваю.
Сосед ушел. Видимо, оглядел свою стену и дыру увидел. Подставил руку, а в нее тепло идет. Принес он цемент и замазал отверстие. Ну, у лентяя колотун. Не выдержал и к приятелю.
– Пусти погреться, – тарабанит.
– А ты печь затопи.
– Дров нет.
– Заготовь.
– Вот кровопивец, несознательный элемент! Погоди, я тебя выведу на чистую воду.
Ребята смеются.
– Молодец, Славка, внедрять будем! Андрей, давай пилу, Славку не переслушаешь.
Беремся за работу.
– Ты хоть объясни. Талип, что все это значит?
– Мы ведь заезжали с Димкой на Диксон к Тамаре Васильевне.
– Да-а?! Славка-то хоть знает?
– Нет. Мы ему не говорили. Ему строим.
– Как она там? Может, надо сказать Славке?
Подходит Димка.
– Нас ведь, дед, никто не просил, сами поехали. Мы еще не знаем, что из этого получится. – Димка грызет щепку и смотрит мне в глаза.
– Разве Славкина жизнь для нас чужая? – замечает Талип. – Она же один с пацаном живет…
– Не знаю, не знаю, – вздыхает Димка, – в том-то и дело, Славка свое горе хранит для себя.
– Должен же быть у человека женщина, который закроет ему глаза в последний час, – сердится Талип.
– Ну ты ведь знаешь нашего Славку? И она тоже хорошая женщина. Не жаловалась, не оправдывалась. Мы не хотели вмешиваться. Поначалу этой мысли и не было, не было этой мысли. Вот только Талип заикнулся: не переехать ли отсюда. «Хорошо, – сразу согласилась Тамара Васильевна: сына показать надо. Я ведь за него перед Славой в ответе». Вот так, дед… им и строим.
Димка отходит в сторонку. Тень от сруба ромбом лежит на слинялой траве.
– По русскому обычаю, – кричит Славка, – ставят любимую женщину, и в ее тень кладут первый венец.
– А что, Славка, может, пригласим Тамару Васильевну?
– Дело говорит дед, – поддерживает Димка. – Как это нам раньше в голову не стукнуло.
– Что это вы вдруг? Мне почему-то трудно от слов таких. Ты ведь никогда, дед, об этом… не подначивал.
Славка хочет уйти. Талип удерживает его за плечо. Вынимает из бумажника фотографию и подает Славке.
Славка берет ее и, не разбирая дороги, уходит к ручью.
