Текст книги "Колымский котлован. Из записок гидростроителя"
Автор книги: Леонид Кокоулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)
На материи химическим карандашом нарисованы лес, горы, кресты.
– Карта, правда, хотя и самодельная, но выполнена толково. Это наследство передал мой напарник, когда я еще работал в поисковой разведке. Вот здесь, – ткнул пальцем Седой в карту, – золотоносный ключ с промышленным содержанием.
– Не открываешь ли ты остров сокровищ? Не вижу никакого ключа. Не разберу, иероглифы какие-то.
– Сам ты иероглиф, – улыбается Седой и срисовывает карту в блокнот.
– Теперь вижу, – говорю, – только не золотой ключ, а ЛЭП.
– Правильно, а вот здесь бригада, примерно полста километров отсюда.
– А ты, что, Седой, собираешься отрабатывать золотой ключ?
– Собираюсь. Возьму пробу, если подтвердится прогноз, передам государству. Сейчас я человек свободный, в отпуске. Для души…
Каждый по-своему с ума сходит.
Забегая вперед, скажу – Седой все-таки нашел золото. Ключ оказался с промышленным содержанием ценного металла.
– Ну, а тебя какая нелегкая сюда занесла? – спрашивает Седой.
– Да вот хотели напрямик в бригаду попасть, залезли в распадок в не знаем как выбраться.
– Воспользуйтесь моей картой – вот и выход. Не возвращаться же.
Мы прощаемся. Я возвращаюсь к Славке, он придирчиво изучает творение Седого:
– Филькина грамота.
– Да ладно тебе. Славка, хоть что-то есть, и за это спасибо. Котелок взял? Завалим зверя, в чем мясо готовить будем?
Славка смотрит на меня, улыбается.
Я-то знаю, чем его расшевелить. Сверяем карту с блокнотом.
– Все правильно, – говорит Славка, – и впрямь скала на бычью голову похожа. И отворот в косогор показан. Точно. И визирка проглядывает, если приглядеться понастырнее.
Одолели усыпанный камнями северный склон, поднялись на перевал к югу. Недавняя метель обдула почти отвесные скалы, и видно, как колышется внизу лес, а сверху по голубому небу несутся белые облака. И если с противоположного гольца посмотреть на нас, наверно, покажемся маленькой точечкой в этой огромной каменной стране. Пока вроде едем точно по указанному маршруту.
– Здесь должно быть озеро, – говорит Славка.
– Странно, на самой горе.
– Может, в этом озере и рыба есть?
– Жаль, что соли не взяли, наловишь – испортится.
– А что ты смеешься, может, и поймаем. – Славка останавливает вездеход и выпрыгивает из кабины. И тут же не может удержаться от восторга: – Вот оно озеро! Точно, похоже на блюдце! Давай попробуем продолбить лед? Бывает, рыба задыхается. Вот она и полезет на воздух.
Славка лопатой расчищает со льда снег. Я достаю ломики и долблю лед. Воткнешь лом – вокруг пробоины образуется белый круг, он постепенно переходит в синий – будто в озере вода подсиненная. Долбим попеременке, один ломом, другой лопатой. Проткнули лед, а из озера, как из отхожего места, – газ. Чиркнули спичкой – горит. Выходит, рыбы нет…
Садимся в свой вездеход, торопимся засветло добраться, а то стемнеет – заплутаем. Уже в сумерках показались впереди огоньки палатки. Обрадовались. Вот тебе и «филькина грамота»…
– Молодец, Седой! – похвалил Славка. – Считай, трассу пробили.
В гостях у Нельсона
Медленно спускаюсь с каменной гряды, иду на рудник за трансформатором. Падает редкий, ленивый снег. Щекочет нос, мягко поскрипывает под ногами. Иду долго. С гольца, казалось, рукой подать.
Поселок стоит в ущелье и весь забит снегом. Только крыши да печные трубы выглядывают. Что-то в этом уютное, успокаивающее.
Останавливаюсь у ларька. Ноги гудят от усталости. Сажусь на ящик из-под папирос.
– Не из здешних будешь?
Поднимаю глаза – надо мной старичок аккуратненький такой, седенькая бородушка. Поверх полушубка кушачок красный, на ногах валенки.
– Не здешний.
– Так я и уразумел. Тут всяк свеж человек в оглядье. Говорят, сетки от гнуса выбросят, – показал он на ларек. – Нонче по всем приметам должно быть страсть как много его. Вишь, трава в зиму зеленой осталась на корне. И заборы замело под самые крыши.
– Сугробы вижу, а траву нет.
– Летом было не достать сеток, а мазь пользовать, глаза поедом ест.
– Садись, дед! – уступаю место на ящике. Любопытный старичок.
– Благодарствую, премного благодарствую. Ревматизма, если и сясть, то приподняться сладу нет. Может, возьмем четвертинку? – вдруг предложил старик. – Зайдем ко мне, в-вона, на выезде. Если по случаю и навернется машина, с угорья увидим, враз и перехватим.
Поблагодарив за приглашение, я рассказал старику, какая нужда привела меня на рудник.
– Это-то, как же не понять, мил человек. Я так думаю: никуда не денется твой трансформатор, окромя нашей конторы некуда ему деться! Дело оно, конечно, вышло непутевое, а с другого боку – вроде и наш-то не для себя, для государства же… Видать, напрасны были труды наши. Ты вот подумай, мил человек, просто ли: сперва всем миром встаскивали эту механищу на гору, вдруг – распоряжение: срочно спущать. Миром и сволокли. Всем рудником, почитай, шарашились до вечеру. А директор вкруг нас семенит – не шибко, говорит, не то сухо масло расплещете. А како-тако сухо масло в ем, непонятно мне? Да и сам-то трансформатор ваш – железка, банка на манер солдатского котелка, только большая дюже, – старик привычно накручивает на палец сивенькую бороденку. – Я еще тогдысь усомнился: масло – и сухое? Почему так? Выходит, мудра штука. Конечно, возвернуть надо, чтоб по честности.
Подошли к двухэтажному с нахлобученной снежной шапкой дому.
– Я тута на крылечке побуду, – сказал дед, – а ты ступай, если сумление выйдет – крикнешь.
С управляющим рудника разговор был коротким – поняли друг друга с полуслова. Он даже вызвался помочь в монтаже.
Старик терпеливо подпирал пузатую деревянную колонну под балконом.
– Дак как, мил человек, зайдем? – показал батожком на свою избу. – Ась?
Пошли.
– Человека угостить за честь почту. Сами спроворим и грибками угостим, что надо. Род Зубковых древний и весь хлебосол.
Действительно, грибы оказались на славу, один к одному, как пятаки. Хозяин угощал с почтением, сдержанно, как и полагается сибиряку.
Мы сидели в небольшой комнате за большим столом на лавках. В переднем углу (красном) – Георгий Победоносец чеканной работы по меди. Пониже на катушках из-под ниток висят фотографии в рамке. На одной – солдат при полной амуниции, с шашкой, при крестах.
– Это Артемий будет, значит, я. Этот, с двумя звездами, Иван Артемьевич – мой сын, Зубков. А это младший – Николай Артемьевич Зубков, тоже мой сын. На этом пока род приостановился, – сообщает дед и наливает «московскую» в рюмку. – Род наш идет от времен, когда еще мой дед и отец – тоже Зубковы – в столицу слюду поставляли государю поштучно – листами.
– А Коля Зубок не ваш сын?
Дед допивает рюмочку, тыльной стороной ладони прихорашивает усы и берет на вилку похожий на пельмень груздь.
– Как же не мой? Он и есть Николай Артемьевич.
Дед немного захмелел.
– Погостевай, – уговаривал он, – гляди, и Колька забежит переночевать.
О Коле Зубкове я уже наслышан.
Прощаюсь с дедом, на всякий случай договариваюсь: если не уеду, зайду переночевать.
– Не сумлевайся, места хватит. Найдем, что подстелить и укрыться. Возвращайся, самовар приставлю.
Иду между домами и по битой бульдозером дороге. Высоко над головой терриконы, похожие на крепостные бойницы. Тремя ярусами пасти штолен, отвалы. Перед каждой пастью отсыпки: черные с синим оттенком камни, издали похожие на зернистую икру. Вокруг отвала веером лежит грязно-серый снег. От подножия до вершины горы к терриконам тянется лестница – длинная, как разлука. Спроси, и тебе скажут – до первого яруса штолен две тысячи восемьдесят две ступеньки, от первого до второго. – тысяча одиннадцать, а дальше посчитай сам.
На пути пивная-закусочная. Захожу. Тесно. За стойкой полная женщина обмакивает кружки в оцинкованное ведро и наливает пиво. Зовут ее Софой.
Становлюсь в хвост и двигаюсь вдоль прилавка.
– Споласкивайте кружки хоть чистой водой, что ли.
Софа улыбается мне золотыми зубами.
– С грязного не треснешь, с чистого не воскреснешь!
– Мудро…
В дверях появляется невысокого роста мужчина и идет к стойке. Он сильно припадает на ноги. Шум стихает. Шахтеры расступаются, дают ему дорогу. Подходит. При галстуке, кожаная куртка на «молнии». С коротким козырьком – «ноготь» – меховая кепочка. Что за важная особа? Не замечал, чтобы шахтеры оказывали кому-либо такое внимание.
Присматриваюсь. Лицо у посетителя в пороховых занозах. Мне показалось, он смеется, присмотрелся – порванные губы, плохо заштопанные. Видны металлические зубы. Софа хватает кружку и макает ее в тягучую жижу.
– Не могу привыкнуть к свинству, – говорит он и смотрит на продавца холодными серыми глазами.
– Один момент, Коленька, – спохватывается Софа и кружку моет под чайником, споласкивает пивом.
Шахтеры Колю приглашают, но он вежливо отказывается, выпивает свою кружку, ставит на прилавок и прихрамывает к выходу.
– Это кто такой? – спрашиваю Софу.
Софа искренне удивляется:
– Ты че? Да Зубок же, Коля!
Оставляю пиво и протискиваюсь к выходу, догоняю его на улице.
– Хочу с вами познакомиться.
Коля хмыкает.
– Гражданин Союза Советских Социалистических Республик, – говорит он, протягивая мне руку. – Вас я тоже видел, вы приезжали с пацаном в кино, так что мы в какой-то степени знакомы. Зайдем ко мне, – предлагает он.
– Я о вас много слышал, – начал я, – как о герое.
– Герой с дырой, – перебил Коля. – Когда у людей несчастье – это называется моей работой. Горноспасатель – такая у меня профессия. Мой дядя был тоже горноспасателем, о нем говорили, что он колдун. Ходили легенды. Но я знал, в чем заключалось колдовство дяди. Дядя обладал феноменальной памятью, в его мозгу четко запечатлелись все проходки шахт. Бывало, на спор завяжут ему глаза, и он отыскивает под землей нужный штрек. Это колоссальная тренировка мозга, особое чутье спасателя.
Мне показалось, что Коля как-то кудряво, не по-шахтерски выражает свои мысли. Мы подошли к дому, почти по самую крышу погребенному в снег, без наличников и ставней на окнах. В сенях лежала большая лохматая, с бело-черными пестринами, собака.
– Проходи, не бойся – добрейшее животное, на пенсии. – Пес будто понял, поднялся, изогнул коромыслом спину, пропустил нас и снова лег.
В комнате пахло известью, на окнах шторки, к подоконникам подвешены банки для воды.
Кровать, кирпичная печь с духовкой, стол, скамейка и три табуретки меблировали комнату. Половина стола, Заставленная посудой и едой, прикрыта газетой. Односпальная с никелированными головками кровать покрыта чистым пикейным покрывалом. Я повесил полушубок на гвоздь, сел на табуретку к печке.
Зубков достал из печи кастрюлю, запахло лавровым листом и духовитым мясом. Он заметил, что я внимательно оглядываю жилье.
– Нравится зимовье? Живем – хлеб жуем, за нуждой в люди не ходим. Подвигайся. Прошу. – Коля похрумкал колечком лука. – Будем из кастрюли. Если желаешь, могу в тарелку, только быстро стынет.
– Не надо, давай из кастрюли.
– Подушечки, пуховички, ковры не для нас, – серьезно сказал Зубков. – Не подумай, что рисуюсь. Нет. С пуховичков в шахту – слишком резкий контраст, кто как, а я так считаю. Спасателя не должна робость брать. Что ни говори, человек есть человек. Когда на земле оставляешь толстую сберкнижку и уютненькую спаленку и идешь под землю не просто руду добывать, а спасать товарищей, оторопь берет. – Коля помолчал. – Был у меня друг, парень-песня, стал копить деньги, и не стало парня. Пару чистого белья надо всегда иметь и жить просто, по-земному, не выдумывая. Батя мой говорит: «Уберет небо и землю бог – на кочке проживем, если человек живет для человека». А ты смотри, – вдохновлялся Коля. – Старик мой толкает передовые идеи. Помню, Ивашку-братана провожали на войну. Старик подвел его под семейные фотографии. Ну, говорит, сукин ты сын, Иван Артемьевич, сын мой, я за царя и отечество кровь лил, а ты за отечество и власть Советов пролей, сокруши супостата. Не вдарь в грязь лицом древний род Зубковых! Вот такие дела.
С улицы послышался простуженный лай «пенсионера», распахнулась дверь, и на пороге появился заснеженный человек в каске. Он даже не отряхнул снег.
– Зубков, на выход, – сказал человек в форменной спецовке и нырнул за дверь.
Коля поспешно оделся, мы вышли вместе. Снег валил хлопьями. На улице было мутно. Зубков, не попрощавшись, спрыгнул с крыльца и сию же минуту словно растворился в снежной массе. Я пошел к магазину. Около крыльца стоял легковой «газик». Шофер возился под капотом. Тут же валялась какая-то деталь, я смахнул снег – старый заржавевший пускач – видно, пацаны таскали. «Вот бы Андрюхе», – подумал я и на всякий случай спросил шофера:
– Не подбросишь, дружище, к гольцам?
Шофер хлопнул капотом.
– Ну, поехали.
Был он маленький, рыженький и очень важный. Резко, чересчур резко, работал баранкой и сдавленно переводил дыхание, Я спросил его:
– Давно крутите?
– Да как вам сказать, – не сразу ответил водитель, – считайте – с малолетства.
Мы забрались на гору, водитель подрулил к палатке.
– Зайдем, – предложил я.
– Некогда. Как-нибудь в другой раз.
Я сунул руку в карман. Он удержал:
– Не обижай, человеком надо быть, – и, поддав газу, скрылся за поворотом.
Из палатки выглянул Андрей и обрадованно закричал во весь голос:
– Смотри, братва, дед вернулся. Вот он, видите, я же говорил!
– Вот тебе, Андрей, работенка, – я протянул ему пускач. – Возьми у бригадира ключи и отремонтируй.
– Сейчас?
– Да нет, когда снег перестанет.
Андрей деловито осмотрел заржавевший пускач.
– Постараюсь, дед? А ты меня к Нельсону возьмешь, ландорики порубать у Полины Павловны?
– Ты откуда взял?
– Мужики говорили.
Захожу в палатку – так и есть, телефонограмма. Читаю, «На перевале литой гранит тчк Буровые станки не берут тчк Соответствующих забурников нет тчк Ввод линии срывается тчк Тяглов».
Надо ехать. Если уж Нельсон написал, значит, плохо дело.
– Заводить, дед?
– Долго думать нечего, поехали.
Усаживаемся в вездеход, и Славка трогает.
Дорога бежит по крутому нагорью. По обе стороны упал навзничь стланик. Метели прикрыли его ветви, пригрелся под снегом и будет лежать так до весны, сохраняя завязь шишек. Весной распрямится, зеленая хвоя станет голубой, запахнет кедровым орехом. Но уж если пожар, то страшен стланик в огне. Тушить его бесполезно. Это сплошной вал огня. Горит и стонет, как живой. Вначале замрет, притаится огонь, не, вздумай подойти, – хитрый зверь. Это он ждет, пока из хвои вытопится и накалится смола, потом заголосит – душу вывернет. Перебежит огонь дальше на хвою, стебли корчатся, судорожно упираясь вершинами в землю, норовят подняться, да так и замрут. Не вздумай попасть случайно на это кладбище, хоть летом, хоть зимой. Запутаешься, обдерешься. А если еще и припозднишься, то испугаешься до смерти.
Сейчас мы едем в бригаду Нельсона, к тому самому бригадиру – бывшему строителю Иркутской, Братской, Вилюйской ГЭС, который со своими ребятами еще в 50-х годах установил всесоюзный рекорд скорости при натяжке проводов линий электропередачи Иркутск – Братск.
Но в один из самых неудачных дней оборвался провод и выхлестнул Ивану Михайловичу Тяглову глаз. Вот тогда и пристала к нему кличка «адмирал Нельсон». С тех пор почти никто не знает его настоящей фамилии, разве только бухгалтерия. Я тоже о Нельсоне знаю понаслышке, близко сталкиваться не приходилось. Уже лет двадцать, а то и больше, бригадирствует он по линиям.
Говорят, адмирал – мужик себе на уме. И что у него характер не из легких, и что не любит, когда в его дела суют нос. Но за справедливость Нельсона уважают товарищи. И еще рассказывают: не любит адмирал смотреть в рот начальству и будто самому ему не раз предлагали портфель, да все не уламывается на должность. Начальники приходили и уходили, а бригадир оставался бригадиром.
Я пытаюсь разговорить Славку. Он ведь с Нельсоном вместе работал. Славка часто крутит баранку и, как всегда, жует потухшую «беломорину». Поерзав на сиденье, Славка говорит:
– Это было еще на пусковой линии, выдалось такое гнилое лето – спасу нет. Сколько бригад туда ни пыталось – нету хода, и баста, а тут подпирает пуск, комиссия на пятки наступает. Ну и загнали нас в болото. Нельсон, мол, адмирал морской. Хлебаем кисель из котлованов, что море ситом черпаем, не успел опору воткнуть – затянет. И так и эдак, насосы, опалубку, чего только не пробуем. Был у нас мастер один, такой пупсик гладенький, ну, и начал он Нельсона обхаживать. Еще до этого штурма, бывало: ставим столбы в степи, а в нарядах вырастает непролазный лес. Где в ручьишках воды по колено, в нарядах – мосты виснут, гати. Получаем деньги. Нельсон полистал свои талмуды. Ошибка, говорит, братцы, надо вернуть гроши. А кому охота? Ну, раз настаивает адмирал, значит, надо, а мастеру это не по нутру, вот и говорит он:
– Все-таки ты сволочь, адмирал. Ну, погоди!
Нельсон как зыркнул на него, даже у нас мурашки забегали, а мастер подкатил к нему бочонком. «Пошутил, говорит, я, только чудные вы все какие-то». И вот, значит, черпаем болотину, месим грязь вонючую. Опять этот мастер к нам. Отвел в сторону адмирала, толкует:
– Слушай, Нельсон, хороший куш. Введешь в срок этот участок – «навар» будет. Но ты сам понимаешь…
Слышим, басит что-то Нельсон.
– В том-то и дело, – перебивает его мастер. – Можно миллиметров по пятьсот не добирать котлованы под опоры. Смекаешь, насколько быстрее будет?
– А не повалятся? И так почва…
– Ну уж тут моя забота, – успокаивает мастер.
– Ну и пошло, – продолжает Славка, – мы в болоте, а мастер ружьишко на плечо, и айда в осоке шуровать утей. С горем пополам выбрались мы из этого киселя. Сделали все, как полагается. Поставили столбы чин чином, как положено. Утрамбовали вокруг них землю, натаскали и забутили камень, облагородили квадраты котлованов мхом, прорыли дренажные канавы, И тут мастер потребовал в «лапу». Нельсон, конечно, послал его… И что же? Через день вдруг комиссия нагрянула проверять линию, наш участок. Что-то мастер наклепал.
Славка, не выпуская руль, одной рукой прикурил.
– Адмирал спокойненько взял лопату, поплевал на руки: «Ну, говорит, братва, давай!» – и Славка тоже поддает газу, скалит зубы. – Откопали одну опору, померяли: комиссия то на мастера, то на Нельсона смотрит. Мастер своим глазам не верит: глубина тютелька в тютельку… Откапываем другую, третью – нет отклонений. Мастер белеет от злости.
– Хватит, – говорит председатель.
А Нельсон и глазом не моргнул, говорит: «За работу под установленными опорами – коэффициент один к двум».
– Надо было после первой откопки заставить самого мастера рыть землю, – сказал я.
– Что ты, – Славка присвистнул, – дело серьезное, государственное. Бывало, линию уже сдадут, уж ток идет, и вдруг начинают столбы кренделя выписывать, валятся.
– А куда смотрят кураторы, заказчик?
– А совесть-то, совесть надо иметь, или как по-твоему? Нельзя же все время над душой стоять, да и неловко как-то не доверять. Вот читаю в газете: рабочие собрали столько-то металлолома, и им хвалу до небес. А зачем, позвольте спросить, они его раскидали? Кстати, – рассмеялся Славка, – однажды приехало начальство к Нельсону в бригаду, рекомендует заместителем бригадира какого-то дядю и его же в профсоюз участка и проводят по бригаде. Рассказали, какие он занимал ответственные должности. Дело за голосованием. Адмирал встает и говорит:
– Не надо нам кота в мешке, да и вообще дармоедов не надо. Федя у нас взносы собирает исправно, марки клеить умеет, не мошенничает. Беседы мы, говорит, на добровольных началах проводим, читать умеем. Так что не вижу причины его заменять.
Ребята тоже уразумели. Так Федя и остался профоргом.
Славка переключил скорость.
– Ну, кажется, подъезжаем, – сказал он. Круто повернул вправо и сразу подрулил к вагончикам, в которых жила бригада.
Как всегда на ЛЭП, первыми встречают гостей собаки. Псы облаяли машину, обнюхали нас, успокоились, но вид их говорил: палки не хватайте, камни из-за пазухи выбросьте.
Вагончики образовали незамкнутый круг с выездом. Такое расположение напоминает старинную крепость. Только нет часовых у ворот.
– Ну, что же вы, входите, – звонким голосом приглашает Полина Павловна.
Обметаем веткой стланика снег с валенок.
– Да вы проходите, проходите, снег не сало – стряхнул и отстало.
У Полины Павловны на кухне блеск: пол выскоблен дожелта, кастрюли улыбаются. Вижу – рада нам. Но не просто так: нет-нет да и клонится разговор к Андрею. Вроде и не должно бы удивлять это: в какую бригаду ни приедешь – все спрашивают о мальце. Ну у нее свой прицел – забрать к себе хочет мальчишку. Не раз уж говорил: сын он бригадный, не мой, ребятам и решать.
Как-то приехала Полина Павловна в бригаду к Димке, поохала, повздыхала и давай нас корить: и папиросами-то начадили – топор вешай, и выражаетесь не так. Разве общество это для ребенка?..
– Слушай, Полина Павловна, – озлился Седой, – хоть и уважаем мы тебя, а чеши-ка ты лучше подобру-поздорову, пока холодок. Да не торопись к нам в другой раз. А ты, мужик, – это к Андрею, – шуруй на улицу, посмотри погоду! – А ты видела лицо Талипа, – наступает Седой на Полину Павловну, – когда он по ночам шьет или стирает Андрейкино?
Та молчит.
– То-то… Живут люди и пусть живут…
Полина Павловна сутулится, плечи у нее вздрагивают. Седой не может усидеть на месте.
– Полинушка, милая ты моя, – говорит он, – послушай, что я тебе скажу, только не реви!
Полина Павловна поднимает голову и с надеждой смотрит на Седого.
– И твой черед наступит, – Седой кивком отбрасывает волосы, – вот увидишь. Куда мы с ним, ведь скоро в школу ему…
И еще вспомнилось мне: приезжаю где-то под утро в Димкину бригаду, захожу в палатку. С ножницами в руках Седой за столом сидит, через плечо рулетка и охапка лоскутов. Что это он ночью вздумал ветошь перебирать?
– Кружок кройки и шитья? – спрашиваю.
– Видишь, какая штука, дед, – вздохнул Седой. – Шьешь, порешь – ниткам горе. Набрали Андрею обновки. А не люблю я эти лямочки, ленточки, вязочки. Да и Андрей не хочет надевать. Просит штаны, как у меня, с карманами. Посему – ателье. – У Седого рот до ушей. – Модняче получается. Ну-ка, дед, снимай, снимай брюки, и твои смоделирую, с себя уже искромсал, за Талиповы взялся. Скрою, приметаю: то карманы ниже колен получаются, то прореха кукишем выходит.
Смотрю.
Так и есть, вот и обрезки от его парадного костюма. Но Седой доволен.
Воспоминание молнией сверкнуло в голове. Мне показалось, что я всего-навсего успел закрыть глаза. Посмотрел, а Полина Павловна закалывает седую прядь на маленькой головке и сразу становится выше ростом.
– Да проходите же, что задумались?
Ходит она легко. Ставит на стол пирог с кетой и луком, мягкий. К пирогу – холодный квас. Проголодались с дороги, да и давно уже так вкусно не ели. Наваливаемся.
На ЛЭП закон: кто бы ни зашел, ни заехал – угостят как следует, отдохнуть предложат.
– А где народ? – спрашиваю.
– Мужики-то? Вторую неделю ни обеда, ни ужина. Там на увале камень угрызть не могут. Адмирал темнее тучи. Только зубами скрежещет, зверь зверем! Вам чайку или компоту?
– Спасибо, Павловна, спасибо.
– Не за что. Они тут недалеко, километрах в шести на заход солнца. Вернетесь – чайку морского сотворим. Кипяток постоянно крутым держим. Нельсон, спасу нет, как с пылу любит.
Поблагодарив еще раз хозяйку, выхожу из столовой под навес. Ветер сухим веником пошуршал под навесом, где аккуратно, по-хозяйски, сложены тросы, пилы и прочая монтажная арматура. Бреду по снежному целику через елань к подножию хребта. Пробираюсь сквозь ерник – цепкий, как колючая проволока. Прыгаю, как козел, с камня на камень. Хорошо хоть ветер обдул снег с этих рваных булыг, видно, куда ступать. Оступишься – свернешь шею. А идти между камнями неохота. Будешь пурхаться в снегу и визирки не увидишь. Сдвигаю на затылок шапку, расстегиваю меховую куртку – валит пар. Хватаю, как загнанный мерин, воздух. На самом крутяке булыги реже, и совсем неудобно ступать по ним. Но вот камни стали окатистее, скоро, значит, перевал. Так и есть, на самом пупке копаются люди. Сам черт не скажет, как только затащили сюда эту махину БУ-20. Подхожу, здороваюсь. Парней не признать: все обросшие.
Нельсон руки не подал. Не до меня ему. Осматриваю разбивку под анкерную опору. В передвижной дизельной порядок. Иду к станку. Несколько скважин начаты, но брошены. Темно-красная пульпа выплеснулась из скважины, подъела снег, и спеклась кровью, как на бойне.
– Все это бесполезно, – говорит буровой мастер. – Не взять минерал. Литой гранит. За двадцать смен метр проходим.
– Да-а, что тут говорить…
– Вообще, вы ведь знаете, – продолжает буровой, – ударно-канатное бурение станками БУ-20 рассчитано на грунт относительно мягкий, шестой категории, максимум, а тут кварцы, гранит десятой-двенадцатой категории.
Опять мне нечего сказать. И за каким только бесом приехал?
– Предельный диаметр долота для этого станка двести пятьдесят миллиметров, больше не бывает, ни в одном справочнике не найдете, – доказывает мастер. – Мы же бьем в гранит на пятьсот. Предел должен быть, верно?
Смотрю на свалку металлолома. Валяются вдребезги расхлестанные коронки, долота. Нельсон перехватывает мой взгляд и кривит рот. Это что он, так улыбается?
– Ну, что скажешь, командир? – почти не открывая рта, цедит адмирал и давит зачем-то ногой долото.
– Не знаю, что и посоветовать, слабоват я в этом деле. Хотел поднатореть, у тебя недельку-другую пожить, вот и приехал, – не откажешь?
Нельсон как будто отмяк. Если говорить честно, мне действительно надо поучиться у этих людей «лэповским премудростям». Общеизвестно, что комплексная бригада, оснащенная техникой, монтирует в среднем за двадцать четыре рабочих дня два с половиной километра ЛЭП-220 вольт, бригада же Нельсона установила рекорд – четыре километра!
Мы склоняемся над скважиной. Запускаю туда руку. Проходка отполирована, как стекло, значит, снаряд «плясал» на одном месте. Достаю осадок пульпы, растираю в пальцах – точно наждак. Поднимаю голову – вверху замер снаряд с выщербленной коронкой. На меня смотрят и бурильщики и линейщики.
– Хрупкая, – говорю, – крошится. – И пробую на палец коронку.
Не слепые, видят, что крошится.
– Попробуем нарезать зубья на буровой трубе и зачугунить.
– Давайте, – соглашается Нельсон. Принес мне свою робу и свои валенки.
Двое суток не отходили от станка. Кроим, режем металл, варим. А толку нет.
Полина Павловна приносит еду: похлебку подогревает на костре в ведерке, на крышке пироги.
– Молодец, Полина Павловна. За такую работу, – говорит бурильщик, – орден полагается.
– Какой уж там орден, шли бы да отдохнули. Глаза совсем провалились.
Взглянул на Нельсона – и то правда. Смотрю на горы. Зябко. Спрашиваю Нельсона, есть ли периодичка – сталь 5.
– Пара прутьев найдется.
Он приносит два прута и бросает к моим ногам.
Режем, навариваем к долоту направляющие прутья. Нельсон велит запустить станок. Снаряд взлетает вверх и бьет. Мы с головы до ног обрызганы пульпой, покрываемся чешуйками льда, но не отходим. Снаряд бьет так глухо, что отдает под ногами.
– Шабаш, поднимай! – Поднимают снаряд; направляющих как не было. Сталь искрошилась, рассыпалась.
Адмирал буреет, теперь его глаз вращается в орбите шарикоподшипником. Но ни слова.
Мы смотрим на кучу лома. Валяются похожие на арбузные корки срезки труб, куски листовой стали. Гранит одну марку стали крошит, другую мнет.
Перекуриваем. Не смотрим друг на друга. В десяти шагах молотит тягач. Ребята вяжут опору. Смотрю на трактор.
– Снимем рессору? – говорит Нельсон.
Жаль расставаться с тягачом.
– Снимем!
Снимаем. Выкраиваем из рессоры похожую на ласточкин хвост полосу, привариваем к долоту. Запускаем станок. Стоим, не дышим. Снаряд тяжело ухает, бьет как колотушкой.
– Великовата площадь режущей части, – замечает адмирал. – Надо на ребро ее приварить. – Поднимает долото – так и есть, но рессора стоит, только чуть дает усадку. Это уже хорошо. Теперь выкраиваем из рессоры «усы жука», выпускаем немного за диаметр долота и на ребро приворачиваем. Если смотреть с торца на долото, виден крест, а если вмять долото в глину, оттиск оставит букву X. Подливаем в скважину горячей воды. Запускаем станок. В полторы тонны кулак рушит гранит. Снаряд заметно погружается в стакан проходки.
– Берет, – говорит Нельсон.
Отминает со штанов засохшую пульпу.
– Пойдем, вздремнем малость.
Идем по зимней шубе горы, взорванной камнями. Адмирал то и дело останавливается, прислушивается.
– Стучит, ишь ты как! – он кривит рот и пялит на меня незрячий глаз. – Пойдем, чайком с жимолостью согреемся. В ней вся сила.
– Почему?
– А ты разве не знаешь? Жимолость – ягодка горькая, но это настоящий эликсир жизни. Ни хворь, ни холод не берет. Съел пару ложек – усталость снимает.
Подходим к самому крутяку.
– Ты вот так, мелким ступом, – говорит Нельсон. Я, стараясь попасть след в след, топаю за ним. Сходим с крутяка на тракторную объездную дорогу, ноги меня не слушаются, словно развинтились в суставах. А Нельсон ничего, молодцом, приосанился – словно на марше. Я едва поспеваю за ним.
Заходим на стан. Я прямо в столовую, Нельсон в свой вагончик.
Полина Павловна хлопочет на кухне. Пахнет вкусно. На столе горкой дымятся румяные шаньги, в эмалированной миске рубиновое варенье из жимолости.
Полина Павловна проворно наливает из кастрюли в умывальник горячей воды и говорит:
– Мойтесь, мужики. Что вам – суп-лапшу или щи? Нельсон любит щи.
– Мне бы пару мисочек жимолости, если можно, и больше ничего.
– Да ради бога, – забеспокоилась повариха, – сама собирала ягодку-то. Другой раз обед приставлю и по ручью – глядишь, за час-другой оберу куст, как бобы синие в котелке лежат. Рясно растет. Вот и Андрейке увезете баночку. Как он там? – спросила она. – Здоров? Управляетесь-то как с ним?
Рассказываю.
Полина Павловна, подперев щеку рукой, слушает, притулившись к косяку.
– Ведь сколько раз просила, писала Седому. Царство ему небесное, да разве… – Полина Павловна махнула рукой и отвернулась. Подала растопленное в чашке масло. Оно трещало и брызгалось. – Отдайте нам Андрюшку, – вдруг сказала она. – Мать мальчишке нужна, эх, мужики, мужики, как вы понятия не имеете. Мы с Нельсоном два ломтя, выходит, от одной краюхи. Куда нам друг от друга, вот бы и Андрей около нас. Своих ни у него, ни у меня нету. И не заметили, как сгорела жизнь. Поговорите с ребятами, они послушают вас. Это вам и Нельсон скажет. Ну-ка я сбегаю за ним, где он там.
Полина Павловна юркнула в дверь. Я посмотрел на стол, стол раскачивался как на волнах, в ушах шумел прибой. Шея стала ватной: ты и вроде не ты. Вернулась Полина Павловна.
– Заснул Нельсон, – огорчилась она и сразу как-то сникла. Говорила об Андрейке и еще о чем-то, не помню. Заснул за столом и я.
