Текст книги "Колымский котлован. Из записок гидростроителя"

Автор книги: Леонид Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Слышу, кто-то командует на площадке. Подошел – так и есть, Карл Францевич уже топчется.

Сварщик настраивает бензорез. Увидел меня и сразу накинулся:

– Неужели нельзя придумать морозостойкие шланги? Сколько в мире институтов, ученых, и не могут, да?

Что ответить? Сколько по свету этих великомучеников – резчиков? Проблема с морозостойкими шлангами никак не решается.

– Надо бы прожектор, – говорит Карл Францевич.

– Можно попробовать машиной подсвечивать.

– Пробовали, – встревает Николай Зотов, мой старый знакомый по Заполярному, хороший сварщик, с дипломом, – выхлопные газы ложатся к земле – угораем. – Что будем делать? Варить-то на таком морозе – швы порвет.

– Не варить тоже нельзя, как-то приспособимся.

– А рассыпется по дороге «Колымага»? У меня тоже имя есть, не брошу его кобелю под хвост. Ты, дед, решай конкретно, бумагу давай…

– А ты как бы предложил?

– Я-что могу, я сварщик, а вы начальство, вам виднее – газеты читаете. А у меня аккордный наряд горит, простой получается, платить кто будет?

Подходит Славка.

– Прибыл резерв, – говорит. Он в телогреечке-обдергайке, в поясе перехваченной алюминиевой проволокой. На голове треух, одно ухо голосует.

– Тебе только санок не хватает! – говорю.

– Ты работу, дед, давай, а не смейся! – хлюпнул носом Славка.

– Рекомендую, – представляю Карлу Францевичу, – парень просто рвется, трудовой порыв.

Славка равнодушно смотрит в сторону, вроде и не слышит.

– Помню, как же, помню все по «макензену» этого молодого человека, – разглядывает Славку Карл Францевич. – А рукавицы-то где у тебя? Не годится, мил друг, возьми-ка мои пока.

– Твои, Карл Францевич, не возьму, – отвернулся Славка.

– Детсад несчастный, – взвизгнул механик, – не смей ерепениться.

– На горло берете, товарищ.

Славка сбрасывает свои измочаленные, насквозь в солярке, суконки и сует руки в мохнашки с отворотами на запястьях.

– Вот теперь другой табак, теперь мороз не достанет, – улыбается он, – красота!

– Вот так, – обрывает его восторги Карл Францевич, – теперь ты головой отвечаешь за прицепное устройство, – и сует Славке эскиз и рулетку.

– Это мы могем, – отвечает Славка, рассматривая эскиз.

А Карл Францевич уже обежал всю площадку, нашел всем работу. Возле сварщиков замялся.

– Может, пока прихватку делать, а как мороз отпустит, навалимся на сварку? Нет ведь другого выхода, – продолжаю я.

– Это тоже не выход. Во-первых, к некоторым узлам после не подберемся, во-вторых, время, время… Я не понимаю вашего спокойствия, думать надо, искать надо.

И Карл Францевич против меня. А я себя чувствую – хуже некуда. Что я сделал, чем помог, что придумал? Электроды, кислород достал? Так это не моя заслуга – Федора. Металл из базы вырвали – его не надо было и вырывать, есть разнарядка, поезжай и получай. Тоже раздули. Дескать, дед приехал, и колесо закрутилось. Хожу именинником. А вот Федор об этом забыл давно, да и не помнил, наверное. Работает, делает свое дело. Я вот вчера накричал на кладовщика, не то чтобы накричал, но все же при рабочих. На эффект бил – знаю же, что нет валенок и не будет до весны. А работяги:

– Правильно, дед, так их, зажрались!

Сам себе противен. А вот решить что-то конкретное со сваркой – тут меня не хватает. Сделают конструкцию – опять я на коне. Не сделают, не успеют – Карл Францевич голову под топор клади. А он и ночует здесь, похудел, один нос торчит. Его ли это дело? Изобрел, нарисовал – кройте и варите. Так нет ведь. Но и он не бог: ему бы маломальский бокс, какое-то укрытие. И в технологии, и в технических условиях написано: сварку производить только при температуре до тридцати градусов. А тут жмет полста и не думает сдавать, да еще гущины добавляет мороз. Прожекторы ослепли, висят надраенными полтинниками. Ребята только и заняты тем, что таскают отогревать в кузню шланги. Они совсем не гнутся, как стальная арматура. Вот и носятся с ними, как та баба с яйцами. Сварщики – те дюжат, даже греться не ходят. «Идите, говорю, совсем задеревенели». Зотов будто и не слышит, сложился вопросительным знаком. Под держателем белый червячок извивается.

А Славка – тот уже нараспашку, рукавицы сбросил, топчется по ним, на голове тоже маска.

– Что ты как глухарь на току?

– Погодь, дед, не мешай.

– Неужто за сварку принялся?

– Ты брось это, Славка, а то наваришь…

– Думаешь, не будет держаться? Эх ты! Это мы еще посмотрим!

Два червячка сверлят металл.

– Мы в две руки: я, дед, на подхвате – только для прогреву вожу электродом, а Никола наяривает на всю катушку.

Шов получается неплохой, но заиндевевший металл подступает к самому шву, сдавливает холодом сварку и вроде бы даже потрескивает, да и по шлаку видно – отскакивает шлак.

– Сомневаюсь, как получится.

– Посмотрим, испытаем. Микроскоп бы, дед, а?

– Лупу бы тебе на глаз, – злится сварщик.

– Зачем лупу, можно без лупы.

– И без микроскопа можно. Неси керосину, – говорю Славке. – А мел есть?

Зотов кивает на кусок сухой штукатурки. Отламываю кусок и намеливаю шов – он уже едва теплится. Славка принес в ведерке керосин.

– Тряпка есть?

– Компресс будешь ложить? – Славка выворачивает карман и хочет от него оторвать кусок.

– Не надо, – удерживаю его руку и достаю носовой платок, прикручиваю на проволоку, макаю квач в керосин и прикладываю ко шву. Вдоль шва ползет змейка.

– Все ясно, микротрещина.

– Вот холера, – Славка жует «беломорину» и лупает заиндевевшими ресницами. – Откуда она? Будто кто бритвой изнутри саданул!

– Пустое дело, – откинув в сторону держатель, упавшим голосом говорит сварщик. – Нутром чувствую, что не поддается металл, вроде как масло в холодной каше. В такой-то колотун! Гля, – он плюнул. – Во! Видал, миндал?

– Как бы сбить температуру?

– Металл – он ведь, как человек, свой предел имеет. Терпит до поры, до времени, а будешь насиловать – лопнет! Понял?

– Костры надо распалить вокруг конструкции, – вношу предложение.

– Ты че, дед, хочешь Магаданскую область нагреть?

– Ты постой. Ночевал у костра на охоте? А если распалить как следует, а самим устроиться посередине, то еще и вздремнуть можно будет!

Вскоре вся площадка пылала кострами – катили старые баллоны, подвезли обрезки от свай, забрали все ящики от магазина.

– «Мы пионеры, дети рабочих…» – подбавляя солярки в огонь, напевает Славка.

– Прекрасно! – бегает по углам конструкции Карл Францевич с термометром в руках. – Просто и гениально!

Мы все закопченные, как трубочисты, только зубы блестят. Работа продвигается, уже собрали оси и надвинули на них базу. Варим «Колымагу». Договорились работать по двенадцать часов и в две смены, чтобы не дать конструкции остынуть.

– Да, тепло против холода – великое дело!

Карл Францевич поезд не проводил. Он сунул мне свою жесткую руку.

– Не горячись, Дюжев, и не дрейфь, Ну, ну, бывай, – скороговоркой выпроваживал он меня из своей конторки. – В случае чего дай знать…

Длинный и очень внушительный поезд пугал своим негабаритным видом. Протаскивая «Колымагу», поддерживали ухватами на длинных шестах провода высоковольтной линии. И когда тягач вытянул тяжеловес на Колымскую трассу, машины прижались к обочине и притихли. Теперь тягачи с двумя кабинами спереди походили на пучеглазых лягушек, а со спины на коньков-горбунков.

Парни собрались у головной машины, постояли голова к голове. Василий Андреевич как бы между прочим сказал:

– Ребята, если, конечно, кто сумлевается – лучше пусть тут, «на берегу», останется. В этом деле неволить нельзя…

И сам себе ответил:

– Я так и думаю – нету таких. Ну и ладно, вот и хорошо.

Василий отвел меня в сторону.

– У меня что-то, Антон, сердце не на месте.

– Ты это к чему?

– Видишь, дышло прослаблено, я еще хотел давеча сказать, как выезжали.

– А чего же не сказал?

– Сам разве не видишь? И Карл Францевич тоже не слепой. Вам бы только вытолкнуть.

– Как это вытолкнуть? Договаривай.

– Разве не видно?

– Если без зазора посадить дышло, закусит, обломит крюк.

Василий еще раз обошел «Колымагу». Она стояла под грузом чуть на раскоряку – расплюснутыми резиновыми колесами. Но придраться ни к чему не смог, и, недовольный, буркнул:

– Пора, пожалуй. – Он взялся за поручень, поставил ногу на стремянку. Славка подмогнул ему плечом, и парни пошли по своим машинам. «Стратеги» фыркнули глушителями, словно из-под колес брызнули белые искры снега, и поезд, вздрогнув, тронулся с места. В холодном тумане, как в молоке, проплыли сигнальщики с флажками в руках.

Мы со Славкой замыкали колонну, я сижу в кабине за его спиной и, вытянув шею, пялюсь на впереди идущий поезд.

– Да не томись ты, дед, будь спокоен, никуда твоя «Колымага» не денется. Если и свернем ее под откос, дак ты тут ни причем – смотри не смотри.

– Ну это ты брось, Славка.

– А что мы можем? Как бычки на веревочке: куда поведут, туда и пойдем. – Славка достает «беломорину».

Машины идут так тихо, что вполне можно спрыгнуть, обещать вокруг состава и возвратиться на место. Идут тягачи один к другому на расстоянии вершка. Входим в поворот, похрустывают водила, постанывают фаркопфы; от страха, что хвост не впишется и дуга поезда разломится, начинает поднывать сердце.

Славка почувствовал мое состояние, успокаивает:

– Это пока не привыкли, дед, а привыкнем, почувствуем груз, весь поезд. И все образуется. По-первости всегда так. У меня тоже подвывает…

Славка так сжимает «беломорину», что даже губы белеют.

В продолговатом, похожем на салатницу, зеркале мне видно его Лицо. Приподнимаюсь, и в повороте как на ладони хребет и бок поезда. В крутом изгибе головная машина Василия забирается на самую бровку, чтобы ослабить дугу. Славка угадывает маневр головной, поддает еще газу – напирает, и я чувствую, как мы вписываемся в окружность или, вернее, в сегмент дуги. Поезд натужно вытягивается из кривуна, одолевает небольшой подъем, заходит на «пятачок» – на отсыпку сбоку дороги.

Впереди уже виднеются кузов нашей летучки и парни с флажками, а за ними нескончаемый хвост встречных машин. И как только мы сторонимся, глушим моторы и выходим из машин, навстречу устремляется поток машин, обдавая нас колючей снежной пылью. Василия Андреевича обступают ребята, грудь у него нараспашку, шея бугрится, кажется, глаза совсем выкатятся из орбит.

– Чем больше вот я смотрю на вас, – говорит Василий Андреевич, – тем вы мне больше все нравитесь. Это я вам совершенно конкретно говорю, – заявляет он. – Что это у тебя, Славка, уши как свиные хрящики?..

– Брось дядя Вася, темнить – у самого-то, поди, медвежья болезнь приключилась, как в «гитару» вошли.

– Нелегко, – искренне, чуть удивленно соглашается Поярков.

Парни довольны.

– А что с тобой, ты какой-то квелый? – наклоняется Василий к Володе Гущину.

– Да я ничего, дядя Вася, так…

– Смотри, если что – подменим, так ведь, Антон?

– Да что ты, дед! У Тани заболел живот. Конечно, переживал, отстать от ребят не мог, но и жену больной оставлять не хотелось, вот из солидарности и выпил касторового масла. Теперь крутит, мутит…

Хохот кругом.

– Это пройдет, – смеется Василий. – Чего не сделаешь ради любимого человека.

Этим временем сигнальщики пропустили встречный транспорт и снова перекрыли трассу, отсекли прогон. И опять из кабин пялят парни закопченные физиономии. Ждут сигнала. Я тоже забираюсь в машину.

– Располагайся, дед, поудобнее.

Кабина «Стратега» зашпаклевана клееной пробкой – звуконепроницаемая. В правой кабине отдыхают сменщики.

– Отдыхать хорошо, но за рулем спокойнее, – замечает Славка. – А если я сижу рядом, да еще плохо знаю водителя, весь изведусь, кишка заболит. Я лучше баранку крутить буду.

– Кто тебе не дает, крути, – говорю я, – открутил, представь, что в поезде едешь, и дрыхни себе. Ты ведь в поезде не спрашиваешь, кто состав ведет.

– Ну-у, куда хватил, то в поезде, дед. Сколько раз собираюсь в отпуске пересечь Россию поездом, и все какая-то спешка, и опять вместо поезда самолет. Ну ее к шуту, эту спешку, тоже по вокзалам послоняешься, то погодки, то самолетки, то билетки, – подражает Славка Талипу, – нет, зарок дал.

– Слышал, ты хозяин своему слову: сам дал, сам взял.

– Всем бы вместе поехать, а одному тоскливо. Давайте все соберемся и рванем, – вдохновляется Славка, – двинем на просторы родины чудесной. А знаешь, дед, мы раз на Диксоне учудили. Я еще тогда не был женат на своей Тамаре Васильевне. И вот, как раз под Новый год, сидим в общаге, как сурки в норе, пурга голосит – душу надрывает. «Козла» забивать надоело, воротит от него. Не помню уж кто – кричит на всю ивановскую: «Братцы, а что если сейчас перестанет дуть и прояснит, махнем в Ленинград, погужуемся и обратно?!» Пососкакивали, кто с кровати, кто со стула, проголосовали. Пурга взяла и сгинула, как нарочно. Мы на улицу. Слышим – моторы ревут, по-быстрому обрядились в парадное и в порт. Прибежали – как раз пять мест есть в самолет, – мы и в Ленинград.

– Вы откуда такие?

– С Диксона, – говорим. Не верят. Новый год грядет. Мест в ресторане нету. Не устраивайте, говорят, маскарад. Паспорта на стол, а там штамп на весь лист: Диксон, постоянная прописка, номер поисковой партии, все честь честью.

– Что же, говорят, сразу не сказали. Раздобыли подставной столик, усадили, накрыли. Ну, я скажу тебе, дед, такой Новый год – сколько буду жить, буду помнить.

– Пижоны вы, Славка, вот вы кто.

– Нет, дед, не скажи, встряска человеку нужна.

Славка рассказывает в подробностях, я ему не мешаю, пусть. Сам думаю о своем. Вспоминаю последнюю планерку. Сидим со Старшиновым. Ну, как обычно, Юрьев раздает персональные… Каждый ждет своей очереди. Старшинову то ли стало скучно, то ли еще что-то. Толкнул меня локтем, а сам наклонился к Юрьеву и негромко:

– Знаете, что мне кажется?

Тот осекся на полуслове и ухом подался к Старшинову.

– Все-таки безобразие, не знать действительного положения дел. Прежде чем поучать других, надо самому хорошенько разобраться в постановке вопроса, – прошептал Старшинов.

– Одну минуточку, – громко сказал Юрьев и посмотрел на Старшинова. – Давайте разойдемся и в оставшееся время вместо бесплодной ругани займемся делом.

Задвигали стульями. А затем я слышал, как Юрьев шепнул Старшинову: «Сорвал мне планерку. Уволю, так и знай!..»

Старшинов пожал плечом:

– Много вот с такими поговоришь!..

«Много вот с такими поговоришь» – вязнет у меня в ушах под торжественной пение мотора. «Много вот с такими поговоришь…» Мелькают какие-то лица. И вот уже я сижу у камелька, грею ноги, с охоты вернулся. Слышу, гавкнула дверь, подходит ко мне – высокий до потолка и плоский, как доска, человек. Чисто выбритый, синью отдает. В посконной косоворотке, поясок поверх брюк, высокие сапоги. Да это же мой дед. Но где же его белая борода?

– Удивляешься? Да это я в молодости, – говорит мой дед, – сиди, сиди, я постою. – Он берет меня за плечо. – Садись поудобнее, ноги вот сюда, пятками на камин, вот так. А голову запрокинь, да ты расслабься. Слушать надо уметь. Ну вот и хорошо. Я здесь за спиной встану, чтобы не отвлекать твои мысли, а то ведь начнешь меня рассматривать, разглядывать, какой я, как говорю, – а какие у покойника выражения, жесты? Если позволишь, я только руку положу тебе на плечо. Мое прикосновение – это мое присутствие. Вопросов не задавай. Сиди и слушай. – Рука у деда тяжелая и холодная, как и полагается быть у покойника.

– Ненастье будет, – тяжело вздохнул дед, – раны мозжат. – Дед воевал в японскую, первую мировую, делал революцию, махал саблей в гражданскую.

– А у тебя как? Осколок так и сидит? Плохо. Беспокоит? А я ведь думал, в ваше время пустяк вынуть осколок, думал, людей будут разбирать и собирать. Как амбарные замки. Знаю, знаю, – угадывает мои мысли дед, – кому как не нам знать, каково бывает покойнику…

– Мальчонка твой как? Андрей как? Жив, здоров, так все без матери… – Дед придавил мне плечо своей холодной рукой – стало трудно дышать. – Нехорошо одного оставлять. Мать ему нужна.

Я хочу сбросить его руку и не могу, хочу крикнуть – сил нет…

И тут Андрей подергал меня за рукав.

– Смотри, дед, за нами шагают линии!..

Я оглянулся, и правда, от самого порога выстроились поленья с размотанной по ним леской от спиннинга. На пороге Талип, Славка, Димка. Вот Талип с простыней в руке идет ко мне, но, зацепившись ногой за поленья, падает на меня. Я ударяюсь о боковое стекло и открываю глаза.

Славка спокойно крутит баранку. Поезд выходит на прямую, косо разворачиваются дальние, облитые снегом сопки, и тихонько начинают вращаться почерневшие островки карликовой березки. В мари подрагивают блюдца синей наледи.

Славка поворачивается ко мне.

– Ты че, дед, не слушал, дрыхнул?

– Слушаю.

– Можно, дед, я как-нибудь привезу сюда одну особь, посмотреть? – Не успел Славка договорить, как сильный толчок, хруст. Машина боднула тяжеловес.

Славка распахнул дверку.

– Да ну вас к лешему! Не давите мне на психику, куда я вас пропущу, где Дюжев?

– Ну что ты орешь как недорезанный, – повысил голос Славка.

– Смотри, дед, – распростер Гена руки.

– Вижу.

Наледь парит и разливается, маслом блестит вокруг поезда, «Колымага», проломив лед, накренилась. Оси на глазах обрастают льдом. Промокая валенками сырость, парни таскают листвяжки и по ним подбираются к тяжеловесу, Василий осипло кричит, куда надо бросать хлысты.

Мы со Славкой, оставляя на льду лафтаки шерсти от валенок, тоже подходим к тяжеловесу. Под «Колымагой» лед, похрустывая, оседает.

– Оседает, что ли? – Славка бросается под «Колымагу».

– Дед, еще на пузо не села, есть просвет, если сядет, орать нам тут арии из оперетт…

– Чем бы заткнуть эту холеру и откуда прет? – возмущается Василий Андреевич.

– Гена, не воображай из себя страдание, волоки брезент, сейчас заткнем горло этому сопливому ручью.

Гена с ребятами приволакивают брезент, скатывают его в рулон и задерживают воду.

– Что делать, Антон? – опрашивает Василий Андреевич.

– Сам не знаю, что делать. Надо хоть выровнять как-то, пока не опрокинулась…

Сбоку для поддержки «Колымаги» ставим домкраты, шпалы.

– Завязнем, дед, утопим, – говорит Гена.

– Сумрачный ты субъект. Гена, – одергивает его Славка. – Вот если будешь мух ноздрей бить, – вмерзнем, тогда до лета придется ку-ку.

Василий с ребятами волокут бревна, выкладки. Славка сует мне рукавицы.

– Ты что, дед, как на пляже, держи – растирай руки снегом. – Славка отбирает у меня лом. – Три, а то отпадут пальцы, чем будешь наряды выписывать, и стакан тоже держать надо.

Ребята уже зарядили домкраты под тяжеловес. Василий приседает, встает, и по этой его команде нахаживают домкраты, потрескивают подколодки, глухо ухнул лед. Хрустнули и шпалы, тяжеловес вздрогнул и еще больше скособочился.

– Ух ты! – вырвалось у Василия. Он забегает с другого бока «Колымаги» и кулаком грозит Гене. – Ты разуй глаза: вода уже сглотнула колеса.

– Вижу, не слепой…

– Так не пойдет.

– А как пойдет?

– «Стратег» ведь зарылся…

– И хорошо, что зарылся. Мертвее стоять будет.

– Что тогда и нервные клетки тратить зазря, горло драть?

– Хорошо, что «Стратег» зарылся, – сообщает и Славка. Он с ног до головы в ледяном панцире. Но улыбка во весь рот. Чему человек радуется, чего хорошего?

– Ну что, так и будем стоять? Давай решай, дед.

– Вот тебе сто мгновений весны, – дышит табаком Славка. Навалиться всей тягой и вырвать «Колымагу». Коротко и ясно, как на подоконнике.

– Хорошо бы тебе зубником работать.

– А Славка прав, надо попробовать, другого выхода нет.

– По наледи волокем тросы, сцепки.

– Смотри, Антон, тебе виднее, ты голова, тебе лучше знать. Оборвет оси…

– Ты что, Василий?!

– Да нет, ничего. Вначале, дед, надо расшевелить. Оборвем, говорю, оси.

Подруливает Гена, выкатывается из кабины. Маленький, кругленький, как бочонок, этот Гена.

– Шамовку сюда везти?

– Погоди, Гена.

– Вези, вези сюда! – Кричит Славка.

Я смотрю Гене на ноги.

– Какой размер? – не подойдут Славке, у него лапа дай бог.

– Да я на четыре размера больше ношу.

– Сей момент, – Вячеслав Иванович прыгает на одной ноге. Гена снимает яловые на меху сапоги.

– Примерь, у меня кабина те-о-п-лая.

Славка примеряет Генины сапоги.

– О’кэй!

Подходит Володя Гущин.

– Ну что тянете кота за хвост…

– У тебя есть сапоги? – спрашиваю Володю.

– Где-то кирзухи валялись, а че?

– Надевай, Володя, и ты сапоги.

– Да я и так уже насквозь выхлюпался. Теперь все равно.

– Нет, ты надень. И телогрейку запахни. Ну, будем теперь базарить, запахивайся.

Наледь, словно блины на сковородке, обошла тяжеловес, разливается, а у «Колымаги» морщится. Парни, хлюпая по воде, сцепили поезд.

– Дерните пока вполсилы, не изо всей дурацкой мочи.

Ребята согласно кивают – расходятся по машинам и натягивают тросы. Отхожу на обочину так, чтобы меня видели из всех кабин. Мигнул фонариком, рывок. Еще мигнул. Еще рывок. Лязгнул, погудел металл и затих. «Колымага» даже с места не тронулась, только разве еще глубже осела. А-а, что будет, даю команду – полный вперед. И распадок застонал от рева моторов. Застрелял под колесами лед, покатилось в сопки и где-то застряло в гольцах эхо. Тяжеловес задрожал, дернулся, выплеснул из-под колес воду, посунулся, но вобрал лошадиные силы тягачей. Замер. И тут я увидел, как балку на водиле перечеркнула трещина и стала растягиваться. Я помигал фонариком. Прибежал Василий без шапки, нараспашку.

– В чем дело, Антон? Кажись, ведь стронулась, пошла, – начал он сердито выговаривать, но, увидев водила, осекся. – Эва-а оно что.

Над головой звездное небо. На земле из туго набитых темнотой распадков резучий ветер. Серенький пар от наледи припадает и рябит в отсвете фар.

Гена все канючит.

– Остывает чай ведь, пирожки стынут, придется еду собакам выбросить – зря старался.

– Я тебе выброшу, – шипит на него Славка.

– Надо пожевать, – говорит и Василий. – Прийти в себя…

Мы разбираем колбасу, хлеб и залезаем втроем к Славке в кабину.

Василий Андреевич на переднем сиденье. Мы со Славкой за его широкой спиной. Чай пьем из одной кружки по очереди. А вообще Славка любит всухомятку есть, а потом запивать кружкой холодной воды. Но сейчас не может, без примочки давится. Еще на ЛЭП Славка всегда возил термос с кипятком, я пью горячий, он снегом разбавляет.

– Тонизированная, – говорит.

Я другой раз скажу:

– Прохватит тебя эта тонизация.

– С чего бы это, я жареные гвозди могу кислотой запить…

– Ну уж так и кислотой, хвастун ты, Славка!

– Не веришь? Да у нас, если хочешь знать, в чистом виде кислота в кишках, ну если не в кишках – все равно в брюхе имеется.

– Я вот тоже раньше мог, а теперь колиты, гастриты, черт-те что. Вот и ты приобретешь.

Славка мычит, согласно кивает, ему некогда разговаривать. Умял полбулки хлеба, палку колбасы и вывалился из кабины, сразу свободнее стало.

– Кабина узкая, а так бы можно минут на двадцать кости бросить, – говорит Василий. – Он доедает ночной обед; складывает в мешочек кружку, сахар. На лице у него белая щетина торчит как алюминиевая щетка – никогда не замечал у него такого.

– Чего уставился? – трогает он ладонью подбородок. – Зарос, как Дед Мороз. В баньку бы с веничком, а, Антон?

– Однако трогать будем…

– Будем.

Мы вылезаем из кабины и, поднимая ноги, как цапли, идем к тяжеловесу.

– До чего же штука вредная, эта наледь…

Ребята долбят лед. Славка в одном свитере.

– Ты бы хоть шубу набросил, Славка.

– Шубу? Талип говорит, в шубах не работают, в шубах греются, – и Славка налегает на лом.

– Постойте, ребята. Ну-ка разойдитесь. – Василий идет к своей машине. Разворачивается и с разгона колесами ломает лед, таранит буфером. Только брызги во все стороны, светлячками, бабочками.

– Хариусов не подави, – кричит Славка.

Как только Поярков раскрошил лед перед «Колымагой», ребята снова сцепили поезд. А у меня ноги гудят, хоть впору садись прямо в наледь.

Из-за тягача высовывается Гена.

– Все в порядке, дед: заварили водило, но там какой-то субъект на легковушке на горло берет.

– Пропусти его, распорядись, ты же сам голова…

А Василий уже сигналит фарами, ходу просит. Мигнул фонариком, и в ответ погасли фары. Люди, машины, земля – все слилось воедино. Переключились, и тут же вспыхнули фары. Зазвенели тросы – чувствую, пошла родная, милая кобыла, кобылка. Из глушителей языки пламени, снопы искр. Большая тень поползла по обочине. Это «Колымага» на брюхе, как гигантский бульдозер, буровит впереди себя вал ледяного крошева.

Тягачи все яростнее ревут. Только бы тросы не подвели, выдержали. Но тень все медленнее и медленнее двигается, вот уже и совсем затаилась. Тягачи исходят в надсадном реве моторами, еще немного усилия, еще рывок… Пригляделся: Гена со своими сигнальщиками бросает под колеса песок. Молодцы, догадались! Тягачи собирают всю силу – и еще рывок. Вал льда хрястнул и, звеня, рассыпался. «Колымага» подмяла лед, словно вынырнула, подросла и побежала, оставляя черную воду. И в этой воде роились звезды, как серебро в черни.

– В ажуре, дед, – улыбается Гена.

– Ты почему пост оставил?

– Как оставил? – разводит руками Гена.

В это время подходит сержант и докладывает Гене.

– Хорошо, – говорит Гена, – разрешаю движение. Только лично проверьте объезд.

Сержант, козырнув, уходит.

– Я его у дорожников нашел, – поясняет Гена. – Инспектор он – понял! А то с этими шоферами никакого сладу нет. Все норовят проскользнуть, как будто на свадьбу. А кому загорать охота?..

Высветлило. Отделились горы, в небе заблестел шпиль гольца.

Я подсаживаюсь к Славке в машину.

– Дед, кичиги, видишь? – показывает он на стайку мерцающих у самого горизонта звездочек. – Может, и мы кемарнем секунд?

– А чайку не попьем?

– Энто можно.

И Славка помигал фарами.

Василий потянул поезд на обочину.

– Пить, дед, хочется, так бы и похлебал галушек.

– Ну и обжора ты, Славка, стал.

– Едой говорят силу не вымотаешь…

Поезд прижался к спуску горы, потух, затих. А впереди все разгорался и разгорался белый клык Тальского перевала. Мы все заснули.

Пробуждение было тягучим и сладким. Ныли в суставах руки, ныла поясница.

– Не спишь, Антон? – спросил Василий, поворачиваясь на сиденье. Под ними гудели пружины.

– Что, уже? – буркнул сквозь сон Славка. – Только ведь легли.

Василий выбрался из-за рычагов, ногой открыл дверку и вывалился наружу. Нас обдало холодом. Через несколько минут за бортом кабины послышались шаги, голоса, кто-то ударил кувалдой по железу.

– Ты уже, дед, пошел? А я, один момент, досмотрю сон.

– Дрыхни, дрыхни.

У «Колымаги» Гена со своей командой сигнальщиков скалывает лед. Настраивает сварочный аппарат.

– Дед, где этот Диксон, не на реку выехал спать-то?

Я хотел ответить, но тут появился Славка.

– Привет! – заискивающе поздоровался Гена.

– Привет, привет от старых штиблет…

– Чертова шарманка, никак не заводится, Вячеслав Иванович!.

Славка сладко зевает и лезет под капот.

– Ну так и знал, так и есть, оборвали дроссель, разве это порядок – олухи. Вам только на ишаках ездить. Ну тебя, Гена, заводи сам. Техника такая, с ней надо, как с барышней – по-хорошему, поласковее, а не дергать.

– Ну завел…

– Надо же, и аккумуляторы посадили. Охо-хо! Гена, Гена – одним словом – интендант – вот ты кто, Гена.

– Сам ты Чижик!

Славка смотрит из-под локтя на Гену.

– Крутни-ка, товарищ интендант-педант. Поработай ручками… если головка тю-тю…

Гена вставляет в храповик заводную рукоятку и зло дергает. Мотор чихнул.

– Будьте здоровы, – откликается Славка.

– А нам и на бюллетене неплохо.

– Правильно, товарищ интендант, еще прошу.

Гена еще раз проворачивает рукоятку. Мотор затрясся, набирает обороты. Гена трясет Славке руку.

– Ну, я пойду погрею свою ласточку, а ты, Гена, много воздуху не давай, ладно?

Славка прячет багрово-красные руки и трусит вдоль поезда. Я иду за Славкой. Из-под тяжеловеса вылезает Поярков, разгибается, преграждает дорогу.

– Антон, натяжные тросы оборвало. Надрывы в косынках заварим, а что делать с тягами? Думай, Антон.

– Пока варите.

– Нет, ты скажи, что делать с тросами? Или будем день ходить, вздыхать вокруг да около, а ночью корячиться на перевал.

– У тебя есть предложения?

– Есть.

– Говори.

– Ты со сварщиками и слесарями оставайся, вари, думай, а мы поедем в столовку, горячего похлебать надо.

– Надо – поезжайте.

Из-за спины Василия Николай Зотов встревает в разговор:

– Вначале накормить надо, а потом заставлять работать.

– Можешь ехать, никто не держит.

– Да я так, к слову, – отрабатывает задний ход Зотов.

– Что уж там пятиться, сказал – добейся.

Водители садятся в фургон, а Зотов берет сварочный держатель. После обеда подруливает на фургоне Гена. У нас уже все готово, подварили водила, подтянули гайки.

– Ну как вас там накормили?

– Нормально кормят, – объясняет Гена, – раньше на пятерку, до реформы, раз обедал, теперь на эти деньги два раза ем.

Славка сует мне в руки сверток.

– Блинчики, дед, те-епленькие, с пылу. Поешь, – и бежит к своей машине.

Гена выкладывает ребятам завтрак, а его уже торопят стопорить встречные машины. Смазку в мостах и редукторах схватило на морозе, и мы не можем сдвинуться с места. Берем с раскачкой машин. Взад-вперед, взад-вперед. Наконец тронулись. Резина на дисках как колодки, никакой эластичности. Сытой гусеницей ползет поезд. Немного проехали, и колеса обмякли. Мягче пошла «Колымага». Я хватаюсь за поручни и на ходу подсаживаюсь к Славке.

– Нарушаем, товарищ дорогой, – подражает Славка Талипу. – На чистый вода вытаскивать будем…

– Извините, товарищ механик.

– Чтобы это было предпоследний раз…

День, казалось, только еще начался, а уже пошел на закат. Солнце так из-за гор и не вылезло, только и осветило дальние верхушки гольцов. Так и осталась в распадках нетронутой глубокая синева.

Тащимся ущельями, и клык гольца, разрастаясь; то справа, то слева выходит. К перевалу подошли, когда уже начало смеркаться. Навстречу нам высыпали из домиков дорожники, обступили встречные шоферы.

– Не-е, не возьмет… Шибко большой поезд. Три тягача «Колымага», а перевал крутой. Не возьмет. – Знатоки пророчили нам провал.

А Василий Андреевич бодрится.

– Вот эту горушку. Нам бы в деревню такую, вот бы покатали девок. Помню, бывало, ребятня сани заволокет на горку, а оттуда куча мала – потеха на все дворы… Только голые зады сверкают, без штанов ведь ходили.

– Ну ты наскажешь, дядя Вася.

– А че наскажешь, правда! У парнишек длинные рубахи, у девок – юбки. Это сейчас рейтузы и всякая прочая сбруя, а у нас этого не было…

– А это даже лучше, – ржут ребята.

– Ну вот что, братцы, делу время, потехе час. Брать перевал с ходу, но смотреть в оба.

– Что неясного. Ясное дело, дед. – Ребята расходятся.

На подъеме три «гитары» – три поворота, три загогулины. Третья самая верхняя, самая крутая. Там стоит памятник: металлическая тумбочка со звездой. Снизу смотреть – маленький треугольник, вписанный в безбрежное пространство неба. Звезды отсюда не видно, только извивается серая полоса дороги. С одной стороны ее обрыв, с другой – стена, и на этой стене цепко держатся реденькие лиственницы, не успевшие за короткое лето распрямиться, отогреться, передохнуть.