Текст книги "Колымский котлован. Из записок гидростроителя"
Автор книги: Леонид Кокоулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)
Отпуск
Славка возился с вездеходом и напевал о журавлях.
Андрейка сидел в кабине – дергал за рычаги и отчаянно рычал. Так рычал, что было слышно Талипу. Талип на бревне около вагончика чистил картошку. Клубни, прихваченные морозом, сочились светлой жидкостью. Талип брезгливо бросил в ведро с водой картофелину, воткнул в бревно нож, встал и подошел к вездеходу.
– Андрейка, охто журавлиная болезнь, знаешь? – спросил он.
Андрейка перестал рычать и высунулся из кабины.
– Не знаю, дядя Талип. А она заразная?
– Заразнай, шибко даже заразнай… – ответил Талип и посмотрел на Славку.
– Не слушай его, Андрюха, – пропел Славка, заправляя из бочонка коричневым солидолом шприц.
– Смотри, шплинт, раньше этот водитель Славка заливал в бортовые жидкий нигрол, теперь густую смазку набивает и то и дело пялит глаза на небо – это и есть журавлиный болезнь.
– Не забивай пацану мозги, иди чисть картошку, а то парни придут, схлопочешь по шее.
Андрей поднял голову.
– Смотрите! – радостно закричал он. – Смотрите, во-он дядя Слава!
Славка выпустил из рук шприц, запрокинул голову, не мигая смотрел, смотрел. Небесная синь резала, сосала глаза до тех пор, пока черный крест не слился с далеко отодвинутым от земли небом.
Андрей перевел взгляд на Славку и вздохнул.
– У тебя журавлиная боль, да?
Андрей спрыгнул с вездехода, подергал меня за штанину;
– Дед, а дед? Заболел я. Честно. Журавлиной болью, – с грустью сказал пацан.
– Ну, ступай. Вредно смотреть на солнце.
Андрей целыми днями возился на дворе, строил плотины, каналы, бродил по лужам, сосал ледяшки и, с ног до головы мокрый, возвращался уже в сумерках. Если не загнать, то и про ужин забудет.
– Сорванца этакой, – ворчал Талип, стаскивая промокшую обувку, – вот скажу деду. Совсем от рук отбился!
Андрей, переодетый в сухое, садился за стол, упрямо сопел носом и уплетал кашу за обе щеки.
Славка заглянул после обеда в палатку и кивком головы подозвал меня.
Я набросил на плечи телогрейку и вышел. На дворе ярко светило солнце. Пахло талой водой. На противоположном склоне горы чернели точками на снегу отогретые камни.
– Поехали! Все готово! – шепотом сказал Славка.
– Не могу, Славка, так уезжать не годится. Охота, говорят, пуще неволи, но работу тоже не бросишь.
– Понимаю, а вот она не понимает. Она ждать не станет. Одним словом, весна.
Помолчали.
– Нынче она будет ранняя, – снова заговорил Славка. – Надо торопиться. Если захватит разлив в дороге, застрянем. Тогда придется бросить машину. Я же вижу, весь ты извелся.
– А что делать?
– Ты надеешься все-таки? Отпуск дадут?
– Надеюсь. Но все дело, когда?
– Вот именно, когда, – вздохнул Славка, – могут испортить всю охоту. У меня все готово, решительно все. Лодку мы тебе тоже достали, сборную. Мешок сухарей: на пекарне договорился. Сети, спиннинг, патроны, чай, соль, сахар. Сухие сливки тоже возьмешь. Спальный мешок мой, пожалуй, лучше. Он в брезенте, непромокаем. А тяжело будет – выбросишь.
– Спасибо, Славка. Ну зачем эти хлопоты, еще может быть…
– Как хочешь, – злится Славка, – давай в ночь смотаюсь на главную усадьбу, разговор закажу. Смотреть на тебя нет терпежу. Время ведь уходит.
– Да разве я не понимаю? Давай подождем еще денек.
– Пойдем послушаем камни, – предлагает Славка.
– Да нет, Славка, снегу еще много.
Камни мы обычно ходили слушать летом, перед грозой. Подбирались к подножию гольца, прятались где-нибудь под выступом скалы и, притаившись, слушали. Нам казалось, а иногда это было и на самом деле, камни начинали ворочаться. Потрескивало, даже похрустывало глухо, будто в натруженных суставах. И тогда, затаив дыхание, ждали: стоило сорваться самому маленькому камешку, как он по пути сшибал за собой другие, и вместе они срывались, стремительно увлекая булыгу за булыгой. Каменный вал нарастал, грохотало, поднимался бурый столб пыли с огнем внутри – словно взрыв! Этот вал проваливался в ущелье, отзываясь оттуда тяжким вздохом. И тут же за ним другой вал, еще более мощный. Такое зрелище!
Бывало, сидим до самой ночи в ожидании когда заворочаются и заговорят камни. Но они подолгу молчали. Тогда кто-нибудь из нас будил их: лез на голец и сталкивал камень. Но это было очень опасно. Можно – не успеть, и тогда лавина увлечет самого. Иногда мы пытались разбудить камни криком или выстрелом из ружья. И изредка это удавалось.
Славка выбрал из пачки целую папиросу.
– Сходи один, Славка, что-то нет настроения.
Славка не уходит, он смотрит куда-то вдаль, поверх моей головы.
– Ты почему очки не носишь? Смотри, глаза совсем покраснели.
– Никак не подберу, дед, то слишком розовые, то чересчур зеленые, – отвечает Славка и щелчком выстреливает окурок. – Ладно, – он рубит воздух рукой, – пошел я, дед, в горы.
Смотрю парню вслед – сильная у Славки спина. И дух тоже.
Воздух в горах на закате солнца звенит по-особому – туго, натянуто. Вслушиваюсь. Действительно, как паутина.
А по косогору куропатки шастают. Прицеливаюсь пальцем в самца. Его нетрудно отличить: на хвосте, на кончиках крылышек и головке черные точки. Стоит он, замерев крестиком. Самец – голова всей стаи – в ответе за всех и зрит бдительно. Ребята этих куропаток не трогают – считают своими. Андрей заранее раскидывает корм и часами ждет их. Талип ругается: всю крупу перетаскал. Я всматриваюсь в темнеющее небо – вызвездит, и к утру потянет гусь.
Холодает. Пора. В палатке тепло, ребята укладываются спать, в углу храпят рубщики – намотались по снегу.
Весна распускает дороги. Выбитая колея полнится водой, и вся проезжая часть становится хлябкой, а дальше нетронутый, посиневший, словно больной снег.
Обычно в это время на ЛЭП с трудом пробиваются последние лесовозы. На горбу леса пристраиваются бочки с горючим, ящики с макаронами, тушенкой, мешки с мукой и хлебом. Из-под колес брызжет на ящики грязь и стекает с них, застывая к вечеру коричневыми сосульками.
В это время и наступает охотничья пора. Неудержимо тянет в лес, на озера. Не теряя надежды на отпуск, мы исподволь готовились.
Андрей тоже собирался. От него буквально ничего не удается скрыть. Он просит Талипа сделать ему ружье или на худой конец лук и стрелы. За мной ходит по пятам.
– Дед, а складной нож возьмем? Смотри, куда я его запрятал, – заговорщицки сообщает он и поднимает рубашку. На голом пузе болтается на веревке складник. – Никому, понял? – шепчет он. – А собак всех возьмем? А незаметно будет? – ластится он, заходя с другого боку.
– Да ты что, Андрей, мы же ни от кого ничего не скрываем. У нас нет от бригады секретов.
– А зачем тогда с дядей Славой шептался? И Талип говорил: «Поменьше языком мели».
– А он говорит правильно, уж слишком ты разговорчив.
Через пять минут:
– Посмотри, я котелок надраил, – блестит в руках Андрея банка из-под сухого молока.
– А может, ты все-таки, Андрей, останешься? Кому-то и здесь надо хозяйничать. Не дело нам обоим уезжать.
У Андрея тревожно вздрагивают губы.
– А бугор ведь останется, – торопится пояснить Андрей. – Ты меня, дед, не хочешь брать, да?
Смотреть на него становится больно. Он не просит и не плачет. Забивается в угол и сидит подолгу без движения, не соблазняясь ни играми, ни собаками. Даже не идет на зов Талипа.
– Ты заболел, Андрей? – спросил я.
Он молчит.
– Что с тобой, Андрюха, дружище?
– Заболел, – покорно соглашается он. – Журавлиной болезнью, как дядя Слава. Я заждался, когда мы поедем на охоту. Я теперь не твой? А ты все-таки мой дед…
Я не выдерживаю.
– Стоит ли огорчаться заранее, Андрюха-горюха?
И Андрея сразу словно подменяют.
– Я не огорчаюсь, дед, нет, нет. Это показалось. Одному ведь тебе плохо. Я тебя выручать буду. Вот увидишь, дед!
Голосок звенит, глаза блестят. И он уже не отходит от меня ни на шаг.
Суббота выдалась пасмурной. Тускло пестрели склоны гор, на проталинах голубея стланик, по распадкам тянуло кедровым орехом, сыростью. Мы с Димкой вернулись с промозглого участка, где поставили анкерную переходную опору. Перекусили и повалились на нары. Ночь была кошмарно долгой. Ныли старые раны, ломило суставы и поясницу. Утром за палаткой я услышал гул моторов. Парни повскакивали, наскоро оделись и вышли. Я следом. Осмотрел только что привезенный лес на опоры. Неважный, при погрузке кора облетела, ясно – побит короедом.
Иду на монтажную площадку.
Славка стоит в кругу ребят.
– А воздух какой, братцы, – потягивает он носом. – А? Горы, как киты.
– Хватит, Славка! Станком бы занялись, – сердится Димка. – А то скоро новый механик нагрянет, а у нас еще ни у шубы рукава.
– На черта нам этот «макензен», при одном взгляде на него мутит, – говорит Славка.
Буровой станок ребята окрестили «макензен». Его купили, вернее, нашли в металлоломе и продали нам по копейке за килограмм, а мы сдали взамен 20 тонн другого металлолома. Станок с табличкой на лобовой части: «М – Уралец 19 – БУ2 – 39 г. З-д Макензен советского государственного акционерного о-ва в Германии г. Магдебург, № 60». Но он никуда не годится. Вместо главного вала у этого «макензена» воткнуто бревно. А на боку станка Славка нарисовал черепаху.
Ребята ходят вокруг него и зубоскалят. Нечем бурить. И это не техника. И так бьют баклуши не один час. Но вот из-за поворота показывается «газик» и подруливает к площадке. Все смолкают. Из кабины выпрыгивает маленький, смахивающий на подростка человек. Подходит. Рыженький, седенький.
– Механик, – представляется он. – А вас я сразу узнал, – говорит он мне. – Будем знакомы, – и протягивает конверт.
– Как дорога?
– Расхлестанная вдрызг, – поспешно отвечает механик, – едва прорвались, не сегодня-завтра ей каюк.
Приглашаю гостя на чай с дороги.
– Спасибо, только что перекусили у Марьиного ручья. Великолепная, знаете ли, здесь вода, больше пьешь – больше хочется. Ну, а вы как тут?
– А нам говорили, академика пришлют из бригады Нельсона, – неловко шутит Димка.
– А я и есть механик, – не смущаясь, отвечает приезжий. – И зовут меня Карлом Францевичем.
Все внимательно прислушиваются – любопытно. Карл Францевич подходит к станку.
– Сию же минуту извлеките бревно! – приказывает он. – Несовместимо.
Он ныряет под станок с одного конца, выныривает с другого, ловко влезает в кабину, юркает под капот, близоруко осматривает, обнюхивает.
– Никуда не годится эта рухлядь, – с надеждой обращается к нему бригадир.
– То есть как не годится? – округлил глаза механик.
– Да вот так, мы уже сколько около него топчемся, кто его сюда притащил, тот пусть крутит гайки!
– Как разговариваете! – вдруг кричит маленький механик.
Все удивленно замолчали.
Он, подбоченившись, подскочил к бригадиру.
– Издевательство! – у механика дергалось правое веко.
Шутит или всерьез?
– Может, вы имеете лучший станок? Так покажите мне его! Надо работать! – Карл Францевич вскинул на нос большие очки в перламутровой оправе. Смешон – похож на лягушку. – Вы понимаете, что эта линия пусковая, ее ждут?
Все это механик прокричал, непрерывно двигаясь по кругу лэповцев.
– Да не кричите! Тут не хватает полстанка, а остальное негодное, – перебил бригадир.
– Вижу.
Бригадир достал из кармана, развернул исписанный мелким почерком лист бумаги и сунул механику.
Карл Францевич обнюхал заявку, выгнул из внутреннего кармана синий карандаш и начал черкать.
– До этих деталей мы еще дойдем, поначалу займемся главными. Давай двух человек со мной, то есть одного хватит. Бригадир, как тебя?
– Димка.
– Дмитрий, значит, ну, вот и хорошо.
Механик как-то вдруг расслабился.
– Возьмите, ребята, в кузове рукавицы кожаные, робу, лампочку в кабине. Осветите площадку, электроды в багажнике. Станция в кузове, осторожнее! Не кряхтите вы, поднимайтесь, поднимайтесь! Спрошу за работу как следует!
Когда ребята притащили инструмент и робу, Карл Францевич вдруг сказал:
– Вы не бойтесь, побольше нажимайте на станок и на меня, не стесняйтесь. Терпеть не могу лодырей и трусов.
Механик снял телогрейку, аккуратно свернул и положил в сторону. Остался в меховой поддевке. Из верхнего кармана поблескивал штангель. Маленький и щуплый, теперь механик походил на подручного ученика. Он взял ключ, полез в станок и сразу всем нашел работу. Сам тоже крутил гайки, обнюхивал каждую шестеренку. Колотил кувалдой. Устал, посерел совсем. Вытащил из кармана алюминиевый цилиндрик, вытряхнул на ладонь похожую на пуговицу таблетку и спрятал под язык. И снова полез под станок. Так до вечера. После работы подошел ко мне, сунул, как щепку, сухую руку.
– А ваши ребята молодцы, честное слово. Поеду за деталями. Писать будете в управление? Или на словах передать ваши нужды?
– На словах. Все на виду.
– Я тоже не люблю бумажной возни.
Подходит Славка, от нетерпения не может устоять на месте.
– Дед, время не на вас работает, – сообщает он. – Оглянись.
Оборачиваюсь. Подготовленный вездеход с опущенным тентом похож на пресс-папье.
Талип возится около машины. Укладывает охотничью справу, рыбные снасти.
– Куда ты прешь эти бочки? – поворачивается и бежит Славка к Талипу.
– Как куда? Под рыбу, мешки под дичь.
– Да ты что, спятил, люди едут свободой подышать, а не на заготовки. – Славка запрыгивает в кузов и сбрасывает тару.
– Бросьте, ребята, дурака валять, – говорю я и иду готовиться в дорогу.
– А что, бочки мешают дышать тебе? – ворчит Талип и снова ставит их в кузов. – Если рыба залезет в сети или хватит наживу, обратно ее в воду толкать? Да? – Талип смотрит в бумажку-памятку. – Кружка ек, ложка бар, – бурчит он, – теплая обувка Андрейке, куда ее сунул?.
– Талип! Соли побольше клади, утям на хвост насыпать, – зубоскалит Славка.
– Ты что, Вячеслав Иванович, – щурятся Талип, – ты чувство боевого товарищества имеешь иди ты шарлатан? Зачем топора не берешь?
– Не думаешь ли ты, пехота, что мы на лесозаготовки едем? – скалит зубы Славка. Снимает с барабана колечками трос. Украдкой укладывает топор. И зовет Талипа. Трос они перерубают на гусенице.
Мы с Андрейкой собираем лодку из алюминиевых трубок. Каркас-то собрали, но никак не можем сообразить, к чему крепится руль. Главным конструктором – Андрей.
– А сейчас, – говорит он, – эту кишку будем напяливать на эту рыбину. – Действительно, каркас похож на обглоданную рыбину. Разворачиваем прорезиненный чехол, и Андрей ныряет в него.
– Вот, интересно, дед, дай сюда рыбину!
Мы засовываем скелет в чехол – теперь получился обоюдоострый челнок. Прикрепляем в замки два фанерных крашеных сиденья на дне лодки – одно посередине, другое ближе к корме, в уключины вставляем красные, похожие на гусиные лапы, весла.
Андрей не может удержаться от восторга.
– Она настоящая, дядя Слава, смотри!
Подходит Славка.
– Как будто все определилось? Как ты, дед?
Мы смотрим на Андрея. Он изо всех сил орудует веслами.
– Не знаю еще, Слава… Брать ли его с собой…
Андрей в кирзовых сапогах, в шапке, телогрейке, перевязанной в поясе ремнем, походит на юного партизана.
Талип приводит собак. Андрей бежит нм навстречу, собаки сразу валят его с ног.
– Это, дед, я поскользнулся, как мешок!
Талип сует собак в кузов, говорит Славке:
– Ну, так как же? – и смотрит куда-то в сторону.
– Оттуда придется выбираться – сам бог не ведает как. Хорошо бы вместе…
– Тебе нельзя, Славка. Подвезешь на водораздел и вернешься.
Я проверяю поклажу: сеть, ружья, спиннинг, лески, котелок, чайник, соль, сухари, сахар, чай. Одеяло суконное. Много набралось барахла. И все надо. Ничего вроде лишнего нет. Фонарь тоже надо – не будешь, как крот, в палатке в темноте сидеть.
Эх, Андрюха-горюха из ума не идет. Но как ему объяснить? Не поймет пацан. Опять же, с другой стороны – пусть привыкает. Риск, конечно, риск. А без риска какая жизнь? А, беру Андрейку с собой!
И всем стало легко. Заторопились, забегали. Славка принес гвозди и ведро.
Талип наклонился и чмокнул Андрейку в нос. Андрей застеснялся и отвернулся.
Талип сунул мне за пазуху бутылку.
– От сорока болезней, – сказал он. Нетронутая бутылка с двумя красными перцами на желтой наклейке. Уму непостижимо, откуда?!
С бригадиром мы обо всем договорились раньше.
– Ни пуха, ни пера, – сказал он на прощанье.
– Пошел к черту, – ответил за меня Славка и завел мотор.
– Правильный, – подтвердил Талип и запихнул Андрейку в кабину.
Собаки скулили и метались по кузову.
– Сидеть! – крикнул Талип.
Ветка – бывалая якутская дородная лайка – обнюхала шмутье и свернулась в клубок на брезенте. Голец – молодой кобель – сновал взад и вперед, брызгая слюной.
Талип помог натянуть тент и застегнуть бортовые ремни.
– А печку? – спохватился Талип. – О, шайтан, совсем забыл!
– Не надо, – удерживаю его за руку, – обойдемся костром.
Сажусь в кабину рядом с Андрейкой.
– Покеда! – кричит Андрейка.
Славка трогает машину. Вездеход дернул. Андрей от неожиданности клюнул носом о скобу, глазенки заблестели.
– Ну и ну, дядя Слава, – сказал дребезжащим голосом пацан. – Я стоять буду, ладно?
– Ладно, ладно. Ты теперь настоящий охотник – сам себе голова. Понял, Андрей?
Андрей стоит на ногах, держится за скобу, зыркает глазенками и мотает головой в такт вездеходу. Мы пересекли черные, словно обуглившиеся ерники и остановились на берегу озера, похожего на большое блюдце, до краев заполненное синим с белыми прожилками льдом.
За озером в пятистах метрах начинается лес. По, снегу следы зверя. А вокруг гольцы, словно басмачи в ватных халатах стоят.
– Вроде в каменном мешке. Тебе не кажется?
– В торбе, дед, как пить дать, в торбе, – сказал Славка. – Во-он, видишь прорезь между гор, в нее и шурует Патыма, – предположил он.
Мы еще немного проехали вдоль озера, мягко покачиваясь на серо-грязной осоке, покрывающей кочкарник. Кое-где ветер унес с кочек снег и забил ими оживший тальник, каждую минуту готовый лопнуть и выбросить клейкую нетерпеливую листву. Там, где берега сузились почти вплотную, грудится оголенный солнцем и ветром залом смытых с берегов деревьев.
– Смотрите! – Андрей дергает за руку Славку. – Видите какая?
У самой кромки берега, где переломилась пополам, словно в поклоне, осока, полыхает из-подо льда прозрачная вода.
– Вот здесь и есть начало всех начал. – Сечет воздух рукой Славка. – Здесь сердце шаманских озер, мужики! Это река Патыма.
– Патыма, – согласились мы, хотя вода тут же исчезала, проваливаясь в расщелину, до краев набитую снегом.
Мы еще проехали с километр, облюбовали на высоком берегу в тени деревьев хорошее местечко, и Славка выключил мотор. Сразу стало непривычно тихо. Только слышно, как где-то под снегом тихонько побулькивала вода. В кузове метались псы. Тоже намотались бедняги. Мы со Славкой освободили собак и сняли с машины свои пожитки. Щенок челноком сновал по снегу. Зато Ветка степенно обнюхала воздух, присела под кустиком, потом начала совать нос в натыканные в снегу следы, направляясь в глубь леса. Славка подозвал ее.
– Смотри, дед, – сказал он, – уйдет за зверем. Умница ты моя! – погладил он собаку.
Потом порылся под сиденьем и извлек замусоленную, свернутую в трубку бумагу.
– Это вам, Робинзоны!
Развернул – карта, километровка.
– Ну, спасибо, Славка!
– Кушайте на здоровье! Отметины только до шаманских порогов, дальше на ощупь, по реке.
– Ну и за это памятник тебе.
– Да ладно, дед, – махнул рукой Славка. – Двигать надо, горючки в обрез.
– Смотри, сколько барахла, – к чему-то сказал я. – На черта столько?
– Редко горим, дед.
– Может, посошок?
– Хорошо бы душу отмочить, да не стоит. Лучше вот что: видишь, во-он перешеек, обязательно сделайте засадку, чует мое сердце – там потянет гусь.
– Будет сделано.
– А это вам докторские халаты, – выбросил Славка из-под сиденья белые тряпки, за ними гусей из жести.
– Зачем это ты?
– Пригодится. Профиля. Выставишь, и, считай, гусь твой. Ну, покедова.
Вездеход развернулся на одном месте, поднял гусеницами снег и побежал по своему следу.
Первые дни на Патыме
– Прежде всего, Андрюха, – сказал я, – надо соорудить хижину.
Смотрю на разбросанный скарб – бочки, мешки, торбы, рюкзаки, и зачем это только Талип напихал столько. Можно подумать, мы сюда насовсем приехали.
– Давай делать нужное, Андрюха.
Идем. Выбираем на крутом яру величиной с комнату площадку между двух лиственниц. Я рассказываю Андрею, как строить, и мы принимаемся за работу. Очищаем от снега и кореньев место самодельными лопатами: я их вытесал из сухой осины.
– Работать так работать, – говорит пацан и сбрасывает телогрейку. Так всегда и Талип делает, хоть какой мороз на дворе.
– Мне что-то погода не нравится. Протянет ветром, и схватишь радикулит.
– А мне нравится, – и работа нравится, и мастерить хижину.
Собаки тоже помогают, особенно Голец, – то и дело хватает лопату зубами.
– Вот сорванца, – подражая Талипу, ругаю щенка.
Андрей смеется.
– Хорошо бы нам, дед, научить его дрова таскать.
Ветка не участвует в строительстве, подошла, улеглась на брезент и укоризненно смотрит на Гольца.
Разгребаем снег – капельками крови алеет подавленная брусника.
Теперь надо меблировать хижину, пока стены и крыша не мешают, на земле ведь спать не годится. Решаем соорудить двухспальную кровать, стол. Должен сказать ради справедливости – у нас с Андреем разногласий ни в проектах, ни в исполнении пока нет. За исключением мелочей – то оба хватаемся за лопату, то за топор оба.
Мы бродим по снегу между деревьев, собираем валежины, сваливаем подгнившие сушины, идем след в след. За нами дырки. Если заглянуть – на донышке сивеет вода. Весь снег набряк водой. Хлябкий, осел, зато хорошо видны валежины. Они даже паром дымят. Это работает солнце.
Я выбираю нужную деревину, Андрей собирает сучья, и тащимся на строительную площадку: ступаем в старые дырки, укладываем лаги, на них настилаем жерди.
– Теперь, Андрей, перину стелить будем.
– А где возьмем?
Щеки у него горят, шапку тоже сбросил, и уши как маки – простынет еще!
– Надень телогрейку и садись вот сюда на кровать взбивать пух.
Я таскаю кусты, Андрей обламывает веточки лапника и стелет их. Как только перина поднимается горкой, Андрей не может удержаться, падает на пружинистые ветки.
– Ну, здорово ты, дед, придумал, я тоже придумывать буду.
Согласен. Рубим, ошкуриваем, таскаем жерди, на перекладину выбираем толщиной со стакан, на прожилины – потоньше.
Скрепляем каркас. Андрей подает гвозди, поддерживает прожилины. Если смотреть на остов с торца, получилась буква П. Раскатываем брезент и тянем за один край через перекладину. Собаки тоже не могут удержаться от восторга, заливаются лаем. Голец хватает зубами – помогает.
Брезент натягиваем потуже, расправляем складки, концы плотно прижимаем к земле, чтобы не поддувало, и кладем на них палки потяжелее. Торцы заделываем. Свернув брезент солдатским письмом, один торец запечатываем наглухо, другой оставляем с прорехой для входа. Тут же забираемся внутрь.
– Ну, заходи, – приглашает Андрей щенка. Голец просовывает черную пуговицу носа, но не заходит. Стесняется.
– Эх ты, бояка, – говорит Андрей и садится на край кровати. – Всем места хватит, и дядя Слава мог бы, и Талип, – рассуждает он.
– Устал, Андрюха, проголодался?
Отрицательно машет головой.
– Может, корочкой поковыряем в зубах?
– И ты, дед, поковыряешь? Тогда давай.
– Один момент, если не возражаешь, прежде сложим шмутье.
– Не возражаю, конечно, дед, – серьезно отвечает Андрей.
Таскаем мешки с сухарями и хлебом, укладываем в красном углу на клетку из поленьев, чтобы сухари не набрали сырости. Спальный мешок и одежду на лежанку. Ружье с патронташем вешаю на сучок, банки – штабелем. А вот масло, сахар, чай – в бочку: не то распробуют грызуны. На бочку крышку – и ларь, и стол готовы.
Соль отдельно подвешиваем в мешочке к перекладине. Основательно, по-хозяйски – на охоте не полагается горячку пороть и валить в кучу как попало. Спички, например, в брезентовой рукавице тоже подвешены, другая рукавица уложена в мешок с сухарями – про запас. Кружки, ложки, чашки, конечно, на стол, ведро, чайник, котелок – к костру. Рыбацкие снасти, банку с карбидом, мешок с лодкой под крышу на ваги. Карбидку у входа в хижину, в закуток – и не мешает, и под рукой. Осматриваем, все ли к месту, и только сейчас замечаем, что солнце уже скатилось за гору.
Щенок тоже присмирел. Утомился, в сторонке грызет щепку. Ветка, свернувшись в комочек, лежит на моей телогрейке – с понятием собака.
Хватаю чайник и бегу к речке. Под ногами хрустит снег – уже прихватило сверху. Продираюсь сквозь кустарник – под яром набито выше пояса. Ледяшки звенят. Кажется, снег до самого горизонта. Надо бы по Славкиному следу. Всегда думаю задним числом. Едва выбрался на лед. Хожу по застывшей наледи. Слышу, где-то булькает вода, а не пойму где. Петляю вдоль речки.
Вижу, чернеет на льду проран, подхожу – размытый перекат – звериный водопой, тропа набита. На склоне подъеденный лосями тальник. Смотрю и волнуюсь. Отчего, и сам не знаю, просто волнуюсь. Наклоняюсь и сую чайник в воду, он торчит поплавком, сопротивляется, горлышко узковатое – черпаю крышкой, наливаю в чайник. Обратно по Славкиному следу.
Собаки встречают лаем – не узнали, что ли.
– А я, дед, дров принес.
На месте костра валяются несколько палок и полкоробки исчирканных спичек. Андрей сидит, склонившись, без шапки.
– Не получается? – спрашиваю.
– Шипят только…
– Плохо!
Андрей поднимает лицо, только зубы блестят – раздувал, видно, угли.
– Спички испортил, да? Я невзначай, не обижайся, дед, на охоте не обижаются. Ты же сам сказал. Была бы солярка…
– Можно и без солярки.
– А ты можешь?
– Попробую. Но вначале надо заготовить дрова.
Сумерки уже припали к земле. След, по которому ходим, расплылся, кусты потухли. Андрей не отстает, щенок тоже тащится.
– Вернись, Андрюха, шапку надень.
– Я уже в шапке, на, смотри, ну, даешь, дед!
Действительно, в глазах метляки, что ли. Собираем валежник. Обламываем с лиственниц нижние отмершие сучья – они стреляют, как из духового ружья.
Когда куча подрастает до пояса, я забираю ее в охапку, Андрей – остатки, тащимся к костру, нащупывая ногами след. Бросаю у костра ношу и смотрю на Андрея: муравей – тащит больше себя…
Обламываю тоненькие сухие веточки и складываю шалашиком, чтобы не рассыпались, обставляю шалашик потолще сучьями. Андрей подает дрова.
– Давай, Андрей, спичку.
Чиркает.
– Да не так, – прикрываю ладонями огонь и подношу к растопке. Вспыхивает пламя и тут же синеет, тухнет, и сразу прихлынула темнота.
– Ну вот и умерла… – вздыхает Андрей.
– Это мы еще посмотрим.
Припадаю к самой растопке, спичка уже догорает, но и веточки накаляются. Вдруг огонек подпрыгивает, перестрелив веточку пополам, образуется два огонька, от двух – четыре, и уже ручеек бежит по хворосту.
– Оживает! – кричит Андрей.
Тьма не выдерживает – прячется за спину.
Снимаю шапку и накрываю огонь, и сразу хоть в глаза коли – темно.
– Попробуй сам, – отдаю Андрею спички и отхожу от костра.
Андрей не дышит – под рукой у него огонек бьется, когда набирает силу.
– Ожил снова, – радуется он. Поднимается, на коленках чернеют мокрые пятна.
Я отливаю из ведра в котелок воду на суп, в ведре оставляю немного – будем варить кашу собакам. Прилаживаю на таган. Подбрасываю в костер, весело плещет огонь. Тепло.
Только Голец не радуется – отходит подальше и садится.
Андрей сушит штаны, от них валит пар.
Вода в ведре закипает, приготовить овсянку ничего не стоит: четыре банки тушенки открыл, две – в кашу собакам, две – в суп с лапшой.
На суп воду подсаливаю, прежде чем засыпать лапшу. Но кашу не солю. Ветка не любит соленое. Она не ест и селедку, а Голец, тот все трескает. Только давай. Он и сейчас не может усидеть на месте, везде лезет своим носом. Ветка – та никуда не лезет. Сидит, смотрит и щурит глаза – раскосые.
В ведре уже вовсю пыхтит каша. Чайник тоже вскипел, кидаю в него заварку и отставляю в сторонку, чтобы не перепрел.
Режу хлеб, разливаю в чашки суп, оглянулся – Андрей уже клюет носом – сидит на валежнике, как снегирь на чапыже.
– Андрюха, чай шарга! Вот сюда, в кресло садись, – принес ему торбу. – Поедим да в баню.
– В баню? – удивляется он. – А где баня? Строить будем, да? Давай завтра, дед, а? Я же чистый – на, смотри.
Он поднимает испачканную в саже мордашку, только зрачки блестят.
– Леность, Андрюха, старит человека, ох, как старит!
– Тогда ты, дед, иди в баню. Обязательно. Ладно?
– Пойдем вместе, я уже целое ведро воды принес. Жуй веселее. А я постель приготовлю.
Андрей выливает суп и вылезает из-за стола, то есть из-за «козленка». Тащит ведро с кашей – пробует пальцем – в самый раз, не горячая. Голец сует нос в проталину, где стояло ведро с кашей, и удивляется – лунка здесь, а каши нету.
Андрей собирает остатки еды со стола и бросает тоже в кашу.
Голец уже знает – взвизгивает и прыгает от нетерпения. Ветка только машет хвостом, но к столу не подходит. Ждет.
Еду собакам Андрей делит поровну, большой ложкой. Гольцу – ложка, Ветке – ложка. Голец глотает, как чайка. Ветка берет осторожно, вначале обязательно попробует языком. Сморщит нос, будто брезгует, оголит зубы, хватанет – подберет оброненные крошки все до одной, облизнет длинным языком усы – опять хватанет. Голец уже справился и выпрашивает у Ветки. Ветка показывает ему зубы, но еще немного поест и уступит свою порцию. Она никогда не жадничает. Талип говорит, что она бережет фигуру и оттого легкая, пружинистая, без устали ходит за зверем.
Но Андрей еще не видел, как она ходит за зверем, да и зверей тоже не видел.
Я принес полотенце вафельное, мыло – большой кусок, хозяйственного, потрескавшегося, как пересохший сыр. Подкинул в костер дров, снял ведро – разбавил воду снегом. Наломал веток ерника и бросил у костра. Раздеваюсь.
– Ты че, дед?
– Ты тоже снимай рубашку, снимай, снимай, париться будем. Душ принимать, нервы укреплять.
– Смотри, – запрокидывает он голову к звездам, – мороз ударит!
– Снимай рубаху, говорю!
– Я же не злой. Мне зачем нервы укреплять?
– Ну, как хочешь. Помой хоть лицо, раз ты такой слабак.
Андрей стоит, соображает. Я же раздет до пояса и разут – стою на прутьях.
– Польешь? – спрашиваю.
Наклоняюсь, Андрей льет на затылок, спину обжигает. Растираюсь полотенцем – тепло. Отошла усталость. Мою ноги.
– Прямо красота, – говорю, – сто пудов слетело. Это по-охотничьи. Ну, спасибо, Андрюша, удружил, братец, уважил. Дед мне всегда говорил: закаленный сынок – меткий стрелок.
Андрей снимает шапку, телогрейку.
– Удружи и мне так.
– Не замерзнешь?
– Я же не хлюпик – охотник.
Помогаю стянуть рубашку. Андрей ежится.
– Давай, – подставляет спину.
– Мой вначале руки.
– И лицо? С мылом?
– Храбрый ты парень, Андрюха!
– Ты тоже, дед, отчаянный, – фыркает Андрей. Только брызги во все стороны.
Подбегает Голец, любопытствует. Помогаю Андрею – растираю его полотенцем, надеваем рубашки.
