Текст книги "Колымский котлован. Из записок гидростроителя"
Автор книги: Леонид Кокоулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)
Доктор отвела меня от двери.
– Что за человек ваш Талип? Салават Юлаев? Я его боюсь. Даже судно не доверяет – все сам, и спит тут. Я уже смирилась, а он все свое: не будете лечить как следует – башка секирить буду. Кто знает, что ему в голову взбредет.
Успокаиваю доктора и спрашиваю про Седого. Доктор пожимает плечами: начался двусторонний отек легких.
А я так и не поговорил с ним, хотя были мы старыми товарищами. И вот итог: «Несчастный случай в быту со смертельным исходом».
Воспоминание о Седом
Однажды вызвали меня в Дражный на совещание. Подвозил до города Славка.
– Ты только вот что, дед, не лови мух, требуй техники, выколачивай, а ребята не подведут, зимой без буровых станков загнемся! Как-то был у геологов. Встретил там снабженца. Так он говорил, что у них запросто можно купить списанный станок, но еще вполне годный. Только надо металлолом с довеском сдать.
– Вот и хорошо, подбросишь меня до Мысовой, а сам завернешь, разузнаешь. От Мысовой я доберусь на оленях до Дражного.
– Ладно, – сказал Славка, – представителем, значит, буду.
Он сдвинул на ухо шапку и улыбнулся во весь рот.
– А что, дед, и сторгую – все по науке будет!
Сумерки сгустили синеву и затушевали полнеба. Вдали между отрогов гор показалось охотничье стойбище – Мысовая.
Гостеприимные хозяева покормили мясом, напоили крепким душистым чаем (только на этом стойбище так умеют заваривать: вначале на еловых шишках «поджаривают». заварку, а потом бросают ее в кипяток и укутывают). Старый охотник Кочегыр Урбан снарядил упряжку оленей, еще пару быков взял в запас, мы уселись на нарты, завернулись в оленьи дохи, и каюр погнал оленей, затянув нескончаемую песню.
В город я въехал ранним холодным утром. Кривые улочки с заснеженными крышами набекрень утопали по самые трубы в снегу. Метель в этих местах тяжелая. Основная масса снега не поднимается выше как на метр, и оттого улицы образуют коридоры.
Наш путь лежал к Строительному переулку. Проводник-якут поторопил оленей. Белый снег застонал под полозьями нарт. В черно-бархатной глазнице коричневый глаз оленя, словно в объективе, отражал увиденное.
Я втянул в оленью доху голову, закрыл глаза. Было тепло и уютно. Первый раз в жизни хотелось, чтобы дорога длилась бесконечно. Но олени скоро привезли нас в небольшой, заставленный строительными машинами двор. Проводник торопился засветло добраться до кормовой стоянки оленей, поэтому отказался даже от чая.
В маленькой конторе было пусто и светло от только что вымытого пола. Уборщица принесла дров, подбросила в плиту и тогда поздоровалась.
Передохнув, я пошел в столовую. Навстречу мне двигалась похоронная процессия. Надрывно рыдала труба. Странно: за гробом шел всего один человек. Высокий, с непокрытой головой, он неуклюже переваливался на кривых ногах.
Да это же Седой!
Гроб стоял на открытой машине, на новых цветастых коврах. Прижалась к нему маленьким комочком бабка Ульяна. Белесые ее волосы свисали, как выполосканный на ветру флаг. А барабан все ухал и ухал.
Я подумал, кто же поможет Седому опустить гроб, и не раздумывая, пристроился к музыкантам.
…С Седым мы познакомились еще в мой первый приезд в Дражный. Я сошел с самолета с рюкзаком за плечами.
– Так вы, значит, из Заполярного? – спросила меня попутчица. – Случайно не знаете… – она назвала фамилию.
– Мы были с ним друзьями.
Разговорились. Я предложил женщине поднести чемодан. И мы вместе направились в город.
– Думал, тротуары у вас из золота, а тут, того и гляди, ногу сломаешь.
– В войну разобрали плиты с мостовой, было червонное, – улыбаясь, ответила женщина.
– Вы тоже золото роете?
– Рою.
– В самом деле? Вот интересно!
– Ну, чего интересного. Обычное производство, как на макаронной фабрике. Теперь ведь нет «фартовых», не куражатся золотишники, не стелют им бархатных дорог. – Моя попутчица улыбнулась. – Да не вздыхайте вы! Народ у нас гораздый, еще сами соблазнитесь.
– А почему бы нет? Только вряд ли. Макаронное производство меня не интересует, что-нибудь посмешнее надо, – стараясь попасть в шутливый тон, ответил я.
За четверть часа мы пересекли город. Даже на первый взгляд было ясно, что это поселение золотодобытчиков. Следы драг шли параллельно с главной улицей. Отработки – гряда промытой гальки. В косогоры из плиточника втиснуты халупы старателей вперемежку с двухэтажными деревянными домами. Много магазинов, столовых. Вокруг города гольцы, похожие на гигантские остроконечные купола. Это и есть Дражный. Мы подошли к ушедшей в землю избе.
– Если не торопитесь, заходите на чай, – пригласила попутчица.
Зашли. В избе было тепло. Около печи хлопотала пожилая женщина. На столе пофыркивал ведерный пузатый самовар с медалями.
Хозяйка ласково его успокаивала:
– Ну, что ты, милый, раскапризничался.
На шестке русской печи глиняные крынки, на полу домотканые половики, на подоконниках в горшочках герань. Я вспомнил свою маму. Она тоже любила домотканые половики на чисто вышарканном голиком полу.
Хозяйка пригласила нас к столу. Налила густой чай со сгущенными сливками, вздохнула:
– Вот так и живем.
В дверь постучали.
– Отшельники, – донесся с порога, низкий густой голос. Пригибаясь, гость снял шапку из дорогого меха. Мы познакомились.
Он и на самом деле был седым, но лицо молодое. Остроносые ботинки, змеиной окраски носки. Он прошел к столу неуклюже, на кривых ногах.
– Аромат-то какой, – потянул носом. – Но чай не моя стихия. Приглашают на коньяк.
– Сегодня без меня, – ответила хозяйка, – устала, с ног валюсь.
– Пощадим? – обратился ко мне Седой.
– Пощадим.
После стакана чая, нескольких общих, ничего не значащих фраз мы вышли во двор.
– У нас два ресторана – «Драга» и «Мечта». Пойдем в «Драгу», там хоть сносно кормят.
Свободных мест не было, но официантка встретила Седого приветливо, провела нас за отдельный столик – «служебный». Посетители раскланивались с Седым, он отвечал охотно, но сдержанно. Мне бросилась в глаза его привычка: броском головы откидывать упавшие на лоб волосы и щурить широко поставленные темные глаза. Глубокие морщины, похожие на запятые, очерчивали большой рот. Он чуть заикался, и это ему тоже шло. Разговаривали свободно и легко, как старые знакомые.
Мой новый приятель оказался старожилом города, долго работал в разведках, теперь перешел на ЛЭП. В Дражном – по причине личных обстоятельств и получки. Седой провел пальцем по кромке фужера, как бы проверяя на устойчивость мою нервную систему, и предложил:
– Хочешь, покажу исконного добытчика? Он открыл «Незаметный».
– Хочу.
– А ты действительно никогда не видел золота, так сказать, в первозданном виде? – спросил он меня.
– Не видел.
– А вот глянешь на добытчика и сразу представишь. Идем. Заверните-ка нам на дорогу конфет и пару плиток шоколада, – попросил он официантку.
Рассчитались и вышли из ресторана.
Дражный плавал в синей дымке. Главная улица, утыканная закоченелыми тополями, была полна народу – кончился последний сеанс в кинотеатре «Самородок».
Мы прошли Октябрьскую и сразу оказались на окраине города. Потянулись вдоль ручья вросшие в землю хибары. Шурша галькой, мы карабкались по отвалам, вверх по ключу.
– «Незаметный», – пояснил Седой.
Действительно, с насыпи едва заметно поблескивала внизу полоска воды.
– Здесь когда-то добывали красное золото, – покашливая, рассказывал Седой. – А когда ключ отработали, поселок переименовали в город. Можешь любить и жаловать.
Седой шел, или, вернее, лавировал по кромке отработки. Его фигура палкой маячила передо мной. Он угадывал шурфы и умело обходил их. Я двигался за ним, но в один шурф все же чуть не свалился.
– Иди след в след, как волки ходят, – посоветовал новый приятель.
Наконец мы подошли к строению неопределенной архитектуры. Седой постучал щеколдой. Я прикинул: можно свободно дотянуться до печной трубы. Послышался лай собаки.
– Губернатор, на место! – крикнул Седой и шагнул за плетень.
Дверь хибары была не заперта. Седой чиркнул спичкой, в сенцах было пусто. Мой спутник постучал ногой в боковую низенькую дверь. Никто не отозвался, но через минуту дверь отворилась. За порогом стояла маленькая сгорбленная старушка.
Седой обнял старушку, расцеловал.
– Как старый? Здоров, бабка Ульяна?
В избе пахло сыростью и щами.
– Еще господь не прибрал, милый. Но плохой совсем, никудышный сам-то. Да ты садись. Седой, и ты тоже. Простите меня, старую, совсем выжилась. Людей принять не могу честь честью. Разболокайтесь. А ты, сынок, совсем забыл, глаз не кажешь. – И она подсела к Седому на скамейку. – Окочурюсь, и знать не будешь. – Бабка Ульяна улыбнулась. И стала привлекательной маленькой старушкой. – Рада я тебе. Да ты какой красивый, дай разгляжу.
Я осматривал это убогое жилье, чувствовал трудную долю людей и не мог понять, зачем я тут, в этой перекошенной, на подпорках избе. Ходики, криво посаженные, хлестко отмеряли время. Седой поставил на стол водку, угостил бабку шоколадом.
– Пошто всякий-то раз гостинец, а мне и нечем кусать. Зуб на зуб не попадает, один с одной стороны и ползуба с другой.
– Дорогая, ты моя бабка Уля, да тебе давно полагаются золотые!
– Что ты, что ты, милый, – замахала руками бабка. – Скус-то какой от него. Железо да железо, только и есть, что красное. Ой, господи! – спохватилась старуха. – Щти-то! Совсем обеспамятела! Да надо и старика звать. Не позови – богу душу отдаст, а не вылезет.
Бабка Уля постучала ухватом в половицу. Где-то далеко, глухо отозвалось. Она достала из печи чугун, поставила на шесток. Руки ее, похожие на куриные лапки, – тряслись. Внизу под полом что-то заворочалось. Седой загадочно посмотрел на меня. Половица поднялась, просунулась лохматая бело-серая мокрая голова. Я оторопел. Седой не шелохнулся.
– Старуха-а! – прохрипела голова. Бабка Ульяна с проворством кошки бросилась в куть, вернулась с кружкой и прытко сунула ее под половицу. Голова высунулась побольше и проглотила содержимое. Этим временем старуха заготовила намазанный горчицей ломоть хлеба. Но голова лишь понюхала хлеб и снова исчезла под полом. «Не привидение ли?» – подумал я.
Но Седой снова постучал и крикнул:
– Гости пришли, папаша!
Через минуту-две голова, а за нею и ее владелец показались из-под половицы. Старик натужно свистел легкими. Седой хотел помочь ему поднять большое костлявое тело.
– Цыц! – оттолкнул его старик и, щелкая всеми суставами, – он так и не смог выпрямиться, – полусогнутым рухнул на скамейку. Шаровары его были в мокрой красноватой породе, сатиновая косоворотка едва держалась, видать, истлела на плечах. Старик опустил костлявые руки на стол. – Старуха-а! – гаркнул он, и лохматые пучки бровей, словно наклейки из пакли, приподнялись. Блеснули лихорадочно-желтые глаза. – Ты где там шеперишься?
Седой помог бабке поставить чугун на стол. Она принесла чашки, положила на край стола деревянные щербатые ложки. Старик ковшом зачерпнул из чугуна пахучие щи, но не донес, расплескал. Его лицо, то ли избитое камнями, то ли изрезанное ножами, с торчащими пучками грязных волос, исказилось. Он оскалил изъеденные цингой десны.
– Старуха, ты куда сгинула? – скрючил кулаки, закашлялся.
От него пахло землей и лошадью.
– Грибки, грибки, – хлопотала бабка.
Седой разлил водку. Старик сцепил кружку и, пригибаясь к столу, разом вылил в рот. Проглотил поднесенный бабкой груздь.
– Сковырнут нас эти драги-враги, – вдруг зашипел в лицо Седому старик. – Жилу надо выхолостить, самородки выколупать, все до единого. Все! – Старик грохнул по столу костями. Поднялся и, не разгибаясь, ящером полез под пол.
– Что это он? – спросил я.
– Из ума выжился. Роет, милый, как крот. Все подполье изрыл, золото ищет. Осатанел совсем. Как пошла по ручью драга, ни денно, ни нощно не утихает. – Бабка с досадой хлопнула по иссохшим острый коленям. – А вот в молодости он-то беда был мужик, кровь с молоком! Красивыми не были, а молодыми были! Уж шибко он за казну стоял. Объявил – золото. Все честь по чести. Сам управляющий с «Незаметного» привез сапоги, хромку с красными мехами, голосистая была, не приведи господь! Крупчатки куль, спирту, а мой спирт тогда и в рот не брал. Посулы пошли нашим мужикам. Де, мол, на самых добрых местах жить будете. Потом как понагнали народу, ну, и начали туркать наших по разным местам. Мой хоть и за казну, а в артелях не привык; страсть не любит лодырей. Бывало, артель сдает фунт, а мой два, три. Где и я подмогну, вижу – мужик спину свихнет – не двужильный. Другой раз скажу – шел бы в артель, дело к этому идет. «Не-ет, – вздохнет, – вольному воля, хочу как птица. Любая артель, какая ни есть, а кабала, душа что в клетке».
А тем временем мово мужика турнули с ручья на хвосты. Доказывал, что управляющий посулы давал, а бумагу от него не взял. Пешки мы темные, несусветные. При всем народе первого старателя на хвосты, видано ли? И тут он осерчал нелюдской злостью. Ходил, глаз не поднимал. Запил, не сдюжил. Наладил котомки и – с глаз. Думала, свихнется мужик. Сколько он ручьев разворошил, страсть! Умается, придет, не знает, куда руки свои положить. Я насобираю коренья всякие съестные, из ревеня щи варю, подмениваю мучки, ест да нахваливает. Ляжет под звездами и в мечты впадет.
«Слышь, говорит, старуха, принесу вот этот кисет полон золотого песку и бухну в «Незаметном» при всех старателях хозяину на стол. Хотели, мол, голыми руками задушить. Опозорили, изголялись! А теперь – выкусите! Наберу хошь ситца, хошь бархата, принесу – бери, старуха, шей! А дорожку к своей бутаре петлей закажу – никто знать не будет».
Ой и хорош был мужик – что работник, что плясун, песни петь любил. Бывало, весь стан соберется слушать. Мы смолоду зовемся «старик да старуха». И во всем у нас совет был да согласие. Душой жили. И фарт был. И под сердцем дитя объявилось, да не выжило. А сам прибежит, кисет самородков притащит. Опять о моем мужике заговорили. А он все сторонкой от людей. Да, видать, выследили. Полумертвым в шурфе нашли. С тех пор повредился в уме.
Бабка Ульяна промокнула глаза кончиком платка.
Мне стало не по себе. И мы с Седым вышли на улицу.
…И вот я шел за гробом. Похоронная процессия остановилась в сосновом лесу. А барабан все ухал и ухал. Надрываясь, плакала труба. Я помог Седому опустить гроб с телом папаши. Бабка Уля меня не признала…
На совещание опоздал. Сесть было негде. Притулился к косяку. Извечные споры: отношения заказчика с подрядчиком. О качестве и недоделках. О срыве сроков.
Начальник управления, чисто выбритый, в хорошем костюме, устало сказал:
– Проходите, Дюжев, вот сюда.
Я уже знаю, что этот район испытывает голод в электроснабжении, а также в обеспечении водой промышленных предприятий и рудников. Для выработки тепла здесь ежегодно потребляют восемьсот тысяч кубометров дров, полмиллиона тонн привозного угля и миллион местного.
Цифры, цифры – много это или мало? Поди разберись.
При сегодняшнем состоянии производственной базы вряд ли выжмешь больше того, что делаем. Но начальник управления строительства сетей и подстанций для того и приехал, чтобы выжать. Для того и собрал нас со всех линий.
Совещание затянулось, расходились около полуночи. Я позвонил в гостиницу – свободных коек не оказалось.
– Куда на ночь глядя, давайте тут, – махнул рукой маленький мужичок с черными проницательными глазами. – Я уже здесь вторую ночь. Меня зовут Виктором, – и, как бы прицеливаясь, добавил: – по батюшке Иванович.
Виктор Иванович на правах старожила раздобыл чайник, принес снегу и поставил на печь.
– С жильем, я думаю, уладят, а вообще не обещали, – положил он на стол лимонные вафли.
Когда чайник вскипел, мне налил в крышку от бачка, себе – в крышку от чайника, и мы сели за стол. Попили кипятку. Виктор Иванович помешал черенком от лопаты в печке, постучал по головешкам – они, словно взрывы, отозвались в печи, рассыпались искрами.
– Как синева выдохнется, тогда можно набросить и вьюшку, только бы не прозевать, а то окочуримся.
Мы вымели окурки и сдвинули столы.
– Давайте вместе, по-братски, теплее будет, – предложил Виктор Иванович, – одно пальто под бок, другим укроемся, обувку и шапки под голову.
И тут Виктор Иванович отстегнул обе ноги пониже колен и положил вместо подушки.
– На фронте?
– Нет.
– Давно?
– Как вам сказать, вроде бы и недавно, а кажется – давно.
Виктор Иванович лег на спину, закинул под голову руки. Покосился, как бы прикидывая ширину моих плеч – подвинулся к краешку.
– Тушить?
– Туши.
Я щелкнул выключателем и забрался на стол.
Глаза скоро привыкли к темноте и в простенке я увидел, как замутнели два окна. Примостившись на твердом лежаке, я спросил его – давно ли в этих местах?
– Можно сказать, вырос на руднике, – Виктор Иванович закурил, покашлял в кулак, – километрах в пятистах отсюда, почти на вашем участке, где строите подстанцию. Отец был шахтером – погиб. И погиб как-то несуразно. Есть такое поверье у шахтеров: попал в две аварии – третьей не жди, прихлопнет. Отцу сломало одну ногу, потом другую. Ну, говорит, на этом точка! Поднял кайло, воткнул в грунт, и взрыв. И нет человека. Оказался недочет – невзорвавшийся заряд. Прямо в капсулу и угодил кайлом. Я тогда работал плановиком на руднике. Женат уже был, мать, двое братьев, сестра. Жена училась. Пошел в горноспасатели. С одной стороны, и заработок, с другой – привлекал меня с детства этот горизонт. Возьмите Колю Зубка – есть у нас такой горноспасатель – вся округа его знает. Колдун – не колдун, а начинаешь верить, что человек необыкновенный. Вот и я у него тоже в неоплатном долгу.
Окурок у Виктора Ивановича то светился стоп-сигналом, то совсем затухал и тогда походил на увядший цветок. От мороза потрескивали стены. На улице истошно закричала кошка.
– Замерзнет тварь, жалко, – со вздохом сказал Виктор Иванович и взялся за протезы. Я опередил – надернул валенки и вскочил.
– Накинь пальто, – бросил он мне.
Вышел на крыльцо. Шелковая подкладка сразу накалилась и стала жечь колени. Нашарил под окном кошку, сунул под мышку. Она уже начала деревенеть. В дверях о косяк задел хвостом и тот отпал, глухо стукнув о пол. Положил кошку к печке, сам – на стол. Кошка затихла, а когда стала отходить, заорала душераздирающе.
– Что, будет мучиться?
– Отойдет, замолчит.
Действительно, покричала немного и затихла.
– Ну, и чем все кончилось?
Я почувствовал, что Виктор Иванович улыбнулся.
– А знаете, что такое ГСЧ? – вместо ответа вопрос.
– Какая-нибудь тайная организация?
– Совсем нет. Это горноспасательная часть; темно-зеленое х/б, за спиной ящик с кислородом – готовность номер один. Каждый спасатель со своим инструментом, что ребенок с соской. Сидишь в карауле как взведенная пружина, чуть телефон – сорвал трубку – штрек такой-то, проходка такая-то, печь или горизонт. «По машинам!» – и сам черт тебе не брат. Не успел моргнуть глазом, а ты уже у черта в пекле. И в каких только переделках не бывали! А вот Зубка так я и не достиг, – вздохнул рассказчик. – Поневоле начинаешь думать – не сверхъестественной ли силой человек наделен, честное слово! Сколько людей он спас!
Виктор Иванович сел, притушил окурок, прицелился в темноту и бросил в печку.
– Рассудите. Однажды, не помню – взрыв или оползень произошел, только целиком запечатало штрек, да еще в таком месте… Просто не подобраться – бьем лаз, кое-как осилили – прорвались, а Коля людей увел уже какими-то только ему известными ходами! Как он прошел туда – до сих пор загадка. Я на слух работал – и скажу, получалось, настолько обостряется. А Зубок то ли сквозь землю видит или еще каким чувством? Не подумайте – байки рассказываю.
Помолчали.
– Вот случилось на Минусовом штреке, – продолжал Виктор Иванович. – Пробился доверху, стою между печами, а лента и лава на Минусовой до первой параллели задавлены – шарю лучом фонарика и не знаю, что делать дальше. Приложил ухо к породе – стоны. Глубоко. От бессилия губы кусаю. Кто-то тянет за плечо, обернулся – Зубок, и тут взрыв – только осколками вдребезги лампы побило. Прошла минута, а может быть, час. «Живой?» – спрашивает. Ну, думаю, раз Коля тут – все в порядке. Скатились мы куда-то – в темноте у меня ориентира никакого, только на Колю полагаюсь. Ощутил под ногами рельсу, бегу, тычусь, как слепой кутенок. А Коля меня придержал: «Чувствуй, – говорит, – тралею – провода каской». Сообразил, бегу, только в голове гудит! Добежали, куда надо. «Готовь, – говорит, – проколоты, а я сейчас», – вернулся Коля и еще троих спасателей привел. – «Фонари, – говорит, – крепи, огнивы. Орудуйте, – говорит, – воздух подам». Бьем проколоты – жерди в породу загоняем, потом подкапываем под ними лаз, крепим, получается нора – маленький штречек. Вот через него и вытащили шахтеров. Мне все кажется – тут, тут стон. А товарищи мои уже вытащили ребят на-гора. Обычно добытчики работают в паре, проходчики по одному. Вслушиваюсь, посветил еще раз вокруг. Бурая порода, затяжки, огнивы раздавленные торчат. Припал ухом, прослушиваю по ходу. Снова влез в нору – подобрался, даже дыхание прерывистое слышу. Копнул – тело, давай рыть, оголил лицо, накинул свой самоспасатель – задышал парень ровнее. Окопал, подобрался под шахтера, проталкиваю вперед себя по норе и уж на самом выходе. Парня вытолкнул, самому осталось, – уперся, да, видать, в подпорку, ну тут отвал и поймал меня за ноги, только хрустнули! Сижу как в капкане – хоть камень грызи. Тут и бога вспомнил, и Колю Зубка вспомнил. Коля, где ты? Сует мне в рот тормозок (у каждого шахтера при себе бутерброд).
«Заткни хайло и терпи!» – Слышу – Коля.
Жизнь сильнее боли, закусил, стиснул зубы. Ну, думаю, еще не смерть моя, Коля здесь, выручит!
Виктор Иванович снова закурил.
– Вернулась жена с учебы. Вроде все ладно, опять вместе.
У Виктора Ивановича растаяла в руке сигарета. Сквозь сон я слышал, как плясала вьюшка, когда он закрывал трубу.
Очень рано, потемну, пришла сторожиха. Пахло подгоревшей картошкой и паленой шерстью. Неужто кошку сожгли? Открыл глаза. Нет, кошка сидела у самой топки и щурила светло-желтые глаза. Уши, словно листочки мореного табака, сникли и блестели росинками.
У меня ломило поясницу и между лопатками.
Я знал, что день, начинающийся с ночи, обычно бывает бесконечно длинным, и хорошо, если неожиданно удачным.
День действительно оказался удачным – достал сварочный аппарат, два комплекта слесарного инструмента, кабели.
– И везет же людям, – сказал подруливший на базу Славка. – И у меня все в порядке, дед.
– Вижу по твоему виду – сто тысяч выиграл?
– Выиграл, с тебя двадцать пять тонн металлолома.
– Это можно. Только как его из-под снега выручить?
– Копытить будем, – с готовностью отозвался Славка.
Провозились дня три, пока откопали и свезли лом.
После уж поехали за буровым станком.
Дорога тянулась ущельями и косогорами. Укачивало, клонило в сон. Чтобы как-то отогнать дремоту, заговариваю со Славкой.
– Слушай! – Никакой реакции. Подтолкнул – замычал.
– Неужто дрыхнешь?
– Целые сутки, дед, гонял, – признался Славка, – хоть подпорку к глазам ставь. Слипаются, и баста.
– Так вот, я собираюсь прямую дорогу, ну дорогу не дорогу, а лаз между бригадами пробить. Как ты на это смотришь? А то мотаемся вкруговую за сотни верст.
– Только сороки да вороны прямо летают, – буркнул Славка. Подумал. – А между прочим, давай, дед, рванем! Интересно по этой каменной стране полазить. Только ориентир какой-то надо. Наобум не попрешь – свернешь шею.
– На интуиции.
– Интуиция, брат, не карта… Вот в тундре, дед, когда я жил на Диксоне, был такой момент. Собрались мы как-то одного парня – Гришку женить. Невеста на ферме жила: в ясную погоду огни видать что с Диксона на ферме, что с фермы на Диксоне. Жених и говорит: до свадьбы времени еще много, да что тянуть, махнем, братва, с невестой познакомлю, с тещей, с тестем.
Ребята для храбрости предварительно по стаканчику дернули, с собой две торбы набили. Приезжаем, все из торб на стол. «Садись, парни», – приглашает жених. Уселись на длинную, покрытую пестрой дорожкой лавку. Жених вышел в другую комнату. Слышим, о чем-то толкуют. Входит с невестой. А она, фу-ты, ну-ты, принаряженная, но надутая какая-то. Ни здравствуйте, ни прощайте. Жених неловко переминается. И вдруг она, вскинув голову, жестом на лавку:
– А это кто такие? Мы никого не звали…
Наш парень побледнел, засуетился…
– Да ты чего, это же свои ребята, работаем мы…
У нее глаза, как у жабы, холодные.
– Хороши друзья – алкаши, рюмки сшибать! – рыкнула.
Гришка сладил с собой и говорит:
– Братцы, свадьба не состоится…
Вывалились из избы, и жених с нами.
А тем временем метель разыгралась, белого свету не видно. Переждать бы, да настолько гадко!
– Режь, – говорят, – Славка, напрямую!
Режу. Час, другой – сбились. Остановился. Заглушил мотор – вслушиваюсь. А метель еще пуще, как на похоронах, голосит. Бывает такая завируха по неделям, кто ей указ. Как быть? Кончится горючка – дубаря врежем. А ребята выфрантились: в нейлоновых сорочках, один паренек в штиблетиках. Снял меховые рукавицы: на, говорю, суй ноги… К счастью, эта мурцовка скоро улеглась. Осмотрелись – в другую сторону сгоряча ушпарили. Вот тебе и свадьба, и любовь, интуиция-композиция, – заключил Славка.
– Ну, так как же, понадеемся на интуицию?
– Да нет, дед, я не к этому, – перебивает Славка, – надо по уму: пару бочек горючки в запас, пилу, подлиннее тросы.
– Ну давай, экипируйся.
– Может, где-нибудь окуньков в озере, в проруби, а дед? Знаешь, когда я жил на Диксоне, всех обставлял насчет рыбалки. Не веришь? Приедем, жетон покажу – победителям давали.
– Да все вы, рыбаки – звонари.
– Но это ты не скажи, – горячится Славка. Подергивает рычаги, глазом – на приборы. Машина надсадно берет крутяк, и мотор облегченно вздыхает.
Славка поддает газу и продолжает:
– Был у меня окунь – по имени Лоцман, в аквариуме жил. Так ты знаешь, дед, по нему я всегда узнавал поклевку. Если Лоцман не берет еду – хоть на нос вешай – значит, поклевки не будет. Выйду, бывало, на крыльцо: «Ну куда, вы, хлопцы, тащитесь зазря?» Как скажу, так и есть. Со мной даже встречаться боялись: «накаркаю». Но уж если Лоцман клюнул – значит, жор начался. Тут уж меня никакая сила не удержит – рюкзак на плечи, спиннинг, наживку – и айда. Богатые у нас там были озера! И вот на материке на сома ходил!
Славку уж не унять, пусть травит, веселее.
– Страшное дело, дед, ушлая рыбина сом. Его надо прежде выследить в речке. Беру на мясокомбинате кости, рога, копыта. Всю эту снедь заворачиваю в металлическую сетку и на костер – поджарю. Сетку на проволоку – и в воду. Дня через два прихожу, вынимаю рога и копыта, снова обжариваю и опять в воду. Тут уж сомы слюнки глотают! Так целую неделю духом морю, аппетит нагуливаю. Потом наживляю крючки: лучше куриными потрохами. А крючок с добрую подкову, немного разве поменьше, и ставлю закидушки-колокольчики. Был у меня один колокольчик – голос из тысячи узнаешь – симфония. Сом наживу заглатывает жадно, глубоко, а у меня и рукавицы за поясом – леску тянуть. Поклевка у сома резкая, дернул раз – и стоит. Идешь по берегу, трогаешь леску: если которая натянута, значит, сидит. Раз даже пришлось балериной вертеться: на себя леску выматывать. Сом попался – верзила, еле выволок! Мама из него кашу готовила, знал бы ты! Берет из-под плавников вырезку и в латку, слой пшена, слой вырезки и в вольный жар. Ну и каша, дед… – Славка глотает слюнки.
– Может, закусим, а? – предлагаю.
Славка стопорит машину. Достаем из-под сиденья тушенку. Славка ныряет под капот и ставит банку на коллектор. Хлеб перемерз – крошится. Все до крошки подбираю. Стол – сиденье. Тушенка кипит и брызжет на коллектор, почему-то пахнет блинами.
– Вот тебе и каша с плавниками! – Славка мычит и уплетает за обе щеки тушенку.
Станок перевезли, и Славка экипирует вездеход в новый поисковый рейс: прокладывать лаз между бригадами. Прикинули трассу по карте и с рассветом в путь-дорогу.
Весь короткий зимний день резали на вездеходе перевалы и распадки, а к вечеру забрались в такую каменную глушь – только в небо зияла дыра.
Заночевали.
Поднялся я рано, задолго до рассвета маяли бессонница и неизвестность. Нащупал шапку, куда же девались рукавицы?
Поднялся Славка.
– Рукавицы? Вот. Я их под голову положил. Куда в такую рань?
– Спи. Да следующий раз кувалду под голову клади. Чтобы не беспокоить вашу особу.
– Ладно, – Славка виновато сопит. Закуривает. Ох, этот Славка, как паровоз, всю ночь табаком пыхтит.
В распадке туманом повис мороз. Прибавил темноте гущины. Звезд не видно. Спотыкаюсь. Карабкаюсь с уступа на уступ. Чем выше, тем слабее темень – синеет и бледнеет воздух. Подбираюсь к гольцу и приваливаюсь спиной к валуну. Каменный шпиль маячит в небе. Вот качнулся, начинает кривиться из стороны в сторону – это облака. Вот-вот эта заснеженная громадина сорвется и хряпнет. Зажмуриваю глаза крепко – жду, пока уляжется подступившая тошнота.
Открываю глаза: совсем светло. В глубоком распадке курится дымок. Но палатки пока не видно. Далеко. Может, костер? Иду на дымок. Трудно идти по валуннику – ноги заплетаются, скользят.
Ясно вижу в расщелине скалы палатку. «Посторонним вход воспрещен». Смешно. Разве что медведи посторонние.
Я постоял у палатки, смахнул веткой с унтов снег. Открыл дверь. Вот так встреча! Седой! Обнялись. У Седого с плеча свалился полушубок.
В палатке тесно: клетка со зверушками, кайло, лопата, ломы, лоток для промывки золота.
– Ты как сюда попал?
– Да вот так и попал. Вначале будем харчевать, по таежному обычаю, потом всякого рода расспросы. Раздевайся и садись за стол.
Седой нарезал шпик, колбасу, бруснику принес. Хотел угостить как следует – даже подал малосольного хариуса, вяленых карасей.
– Спокойно! – Он наливает из кастрюли в кружки фиолетовую жидкость и поет: – «Лучше гор могут быть только горы…» Патентованный напиток «Сам трескаю» изобретаю из сахара в дрожжей.
Седой подвигает к столу пень.
– Давай для сугреву, – он откидывает кивком головы со лба волосы, и мы чокаемся кружками. Свою отставляю в сторону. – Это как же, не употребляешь? Правильно, дед, не пей, ну ее к лешему. Зло. А я вчера шатуна на дуэль вызвал! А результат – вот он. – Седой встает, выходит на улицу. Приносит кусок медвежатины, строгает.
– Хорошенькое дело, теперь ты им закусываешь, а ведь могло бы быть наоборот?
– Могло. У нас с медведями, как у анархистов: не ты меня съел, так я тобой закушу, – смеется Седой. – Строганина ничего, с перчиком. Покруче только присаливай. А теперь смотри.
Седой достает из рюкзака небольшой рулон грязной материи и, освободив угол стола, раскатывает его.
– Я знаю, как напрямую добраться до вашей бригады. Если через главный стан – километров четыреста, напрямую пять часов хода.
