Текст книги "Суд королевской скамьи"

Автор книги: Леон Юрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

Чтобы отдать дань уважения его отцу, раввину из Продно, они освятили свой брак в синагоге. Вечеринка, завершившая этот день, была выдержана в лучших идишских традициях – до полуночи звучал «мазлтов», столы ломились от яств, то и дело возникали танцы в кругу хоры.

Молодые не отличались особой религиозностью, но они были не в состоянии полностью порвать со старыми традициями, – они продолжали читать и общаться на идиш, кухня была большей частью кошерной.

Их первенец Бен родился в 1912 году, а через два года, когда в Европе разгорелось пламя войны, появилась София. Пока длилась первая мировая война, дело процветало. Так как Норфолк был главным перевалочным пунктом для войск и грузов, правительство заключило с пекарней Морриса контракт, который позволил поставить дополнительное оборудование. Доход пекарни утроился, а. потом стал вчетверо больше, но, расширившись, пекарня практически потеряла еврейское своеобразие. Еще недавно в ней выпекался хлеб и пирожные по старым семейным рецептам, но теперь приходилось придерживаться правительственных стандартов. По окончании войны Моррис в какой-то мере вернул пекарне прежний облик. Он обрел такую популярность в Норфолке, что купил несколько бакалейных лавок, часть из которых была расположена в аристократическом районе по соседству.

Абрахам Кэди родился в 1920 году. Хотя их семья уже жила в достатке, ей было очень трудно расстаться с маленьким неказистым домиком с белым крылечком на Холт-стрит, где родились все дети.

Еврейский район начинался на Черч-агрит, и тянулся не менее чем на семь кварталов до «Аптеки Букера Т.», где брало начало негритянское гетто. Улицы были заполнены маленькими магазинчиками, внешний вид которых так напоминал страну, откуда были рядом их хозяева, и жизнь детей была связана с их звуками и запахами. В жарких дискуссиях в двух газетах на идиш, «Фрайхайте» и нью-йоркском «Форвертсе», высказывались самые разные точки зрения. Из сапожной мастерской Гершеля шел восхитительный запах кожи, мешавшийся с опьяняющим ароматом из соседнего погреба, где стояли банки и бочонки с маринованными пикулями и луком. Стоили они сущие гроши.

На заднем дворе лавки Финкельштейна «Лучшее кошерное мясо» ребята любили наблюдать, как «шойхет» с соблюдением всех религиозных ритуалов отрубает головы цыплятам, беря за каждого по пять центов.

Шла непрекращающаяся торговля в овощных лавках и в «самом знаменитом» магазине одежды Макса Липшица; Макс лично, обернув вокруг шеи сантиметр, зазывал покупателей, по большей части цветных, с улицы и с переулков за конторой ростовщика Сола, скандалящего из-за каждого метра «своей» территории.

Большая часть доходов Морриса Кэди шла родственникам на старой родине или в Палестину. Если не считать черного «эссекса», стоящего перед домом, мало что свидетельствовало об их благосостоянии. Но Моррис не играл на бирже, так что, когда случился биржевой крах, у него было достаточно наличных, чтобы купить парочку обанкротившихся пекарен, выложив по тридцать центов за доллар.

Несмотря на всю непритязательность семьи, богатство брало свое, и после года споров они приобрели крытый гонтом большой дом из десяти комнат на углу улиц Госнолд и Нью-Хэмпшир с видом на устье реки. Рядом уже обосновались несколько еврейских семей, принадлежавших к высшему слою среднего класса, бизнесмены и врачи, так что Кэди обрели аристократическое соседство

Конечно, Кэди не были черными, но они не были и белыми в полном смысле слова. Бен и Эйб считались «еврейчиками». Иудеи, жиды, кайки, как в Америке презрительно называют евреев. Выражения эти были в ходу в Пенсильвании и Делавэре, где мальчики играли в мяч около водонапорной станции. Склонность Бена легко пускать в ход кулаки могла спровоцировать драки. Но после того, как у Бена установилось взаимопонимание с соседскими ребятами, они все дружна наслаждались радостями, которые неизменно доставляла им плита Молли на кухне.

Эйбу пришлось пройти те же испытания с начала до конца плюс годы с пятого по восьмой класс в школе Дж. Э. Б. Стюарта, полной ребят из соседнего детского дома Туней, которые воплотили в себе все пороки детей из распавшихся семей. Казалось, им хотелось только меряться силой. Эйбу то и дело приходилось вступать в драки по непонятным поводам, пока брат не научил его всем «грязным еврейским штучкам», с помощью которых он смог защитить себя.

Кулаками приходилось пресекать самые разные проявления антисемитизма и в другой школе, и когда Эйб стал подростком, он уже вволю успел наслушаться нелицеприятных комментариев относительно своего происхождения.

Наконец на них пала тень популярности Бена, который заслужил высшие спортивные почести в своей школе, – за пущенным им бейсбольным мячом невозможно было проследить взглядом, Бен без промаха поражал баскетбольную корзинку и был неудержим на длинных дистанциях.

По прошествии некоторого времени соседи не без какой-то странной гордости стали говорить об этой еврейской семье. Кэди были хорошими евреями. Они знали свое место. Но отчужденность, возникавшая при посещении соседних аристократических домов, никогда не покидала их.

Эйбу Кэди больше всего запала в память преданность отца родственникам в Старом Свете. Его настойчивое стремление вытащить их из Польши. Моррис помог перебраться в Америку полудюжине двоюродных братьев и сестер и оплатил проезд до Палестины другой полудюжине. Но при всех своих стараниях ему никак не удавалось убедить тронуться с места своего отца, раввина в Продно, и двух младших братьев. Один был врачом, а другой удачливым торговцем, и все оставались в Польше, пока их не постиг там трагический конец.

София, дочь Морриса, была простой и скромной девушкой. Она вышла замуж за такого же простого и скромного молодого человека, многообещающего коммивояжера в Балтиморе, где обосновалось большинство членов семьи Кадзинских. До чего приятно было ездить в Балтимор, где собиралась вся семья. Жаловаться было не на что. Америка в самом деле была отличной страной. Всем сопутствовал успех, и они всегда держались тесным кругом, несмотря на неизбежные в каждой семье ссоры и обиды.

Голова у Морриса и Молли болела лишь из-за Бена. Они гордились спортивными подвигами своего сына. Они не могли отрицать, что на них падал отсвет его славы. Даже когда Бен кончил школу, в память о нем остался боевой клич команды: «Дай им, бей их, Бен, Бен, Бен»!

Бен Кэди был типичным ребенком тридцатых годов. Он не мог видеть цветного, без того чтобы не испытать чувства боли. Мучительно переживая их угнетенное положение, презирая высокомерие, свойственное Югу, он все больше и больше прислушивался к голосам умных фанатиков, которые призывали к освобождению эксплуатируемых масс. Это влекло его больше всего на свете. Он жадно слушал Эрла Браудерса, и матушку Блурс, и Джеймса Фордса, которые, приезжая с Севера, страстно излагали свои убеждения на общих встречах с черной публикой, проходивших в маленьких темных залах предместий, населенных черными.

– Видишь ли, сынок, – говорил ему Моррис,– я понимаю, что ты не хочешь быть пекарем, и меня это только радует. Я не хочу, чтобы мои дети стали пекарями. Мы можем нанять управляющего, нанять бухгалтеров, и дело всегда будет приносить доход. Так что можешь не стараться ублажать меня. Не становись пекарем. Но ты только посмотри, Бен: девять колледжей, включая университет Западной Вирджинии, на коленях смиренно молят тебя, чтобы ты со своими спортивными достижениями дал им возможность учить тебя.

Бен Кэди был смугл, с черными волосами, бровями и глазами; и, когда они не пылали азартом на спортивном поле или площадке, они горели страстью, относительно которой невозможно было обмануться.

– Я хочу несколько лет пошляться по свету, папа. Понимаешь, просто посмотреть, что к чему. Может быть, наняться на судно.

– Тебе просто хочется побездельничать.

Эйб приглушил передачу шоу Джека Бенни, потому что в соседней комнате стали громко разговаривать. Появившись в дверях, он уставился на собеседников. Он казался вдвое меньше Бена.

– Эйб, иди занимайся уроками.

– Сейчас июль, папа. У меня нет никаких уроков.

– Значит, ты явился поддержать Бена, чтобы вы вдвоем навалились на меня?

И в такие минуты Моррис Кэди начинал рассказывать о молодости в Польше, о том, как нелегко было в Палестине, как он всю жизнь старается ради семьи. Затем повествование переходило к жене – Молли, самой лучшей женщине, которую Бог когда-либо создавал, и потом – к детям.

Вот взять Софи – ну что можно о ней сказать плохого? Скромная девочка, которая нашла себе такого же скромного молодого человека. Всего три года женаты – и уже двое великолепных детишек. Сколько «нахес» имею я от своих внуков! Может быть, ее муж Джек и дурак, но он заботится о семье, а к Софи относится так, словно она из чистого золота.

А сколько наград Эйб получил в школе! Никто из членов семьи не сомневался, что Эйб гений. В свое время он станет великим американским еврейским писателем.

– Бен, – увещевал Моррис, – да опусти ты задницу на стул и подумай. Все свои школьные годы ты пользовался лишь одним методом – грубой силой. Теперь ты не хочешь быть пекарем. Ну так у меня не будет болеть голова на этот счет. Но пятнадцать колледжей, включая университет Западной Вирджинии, просто умоляют тебя, чтобы ты, ради Бога, осчастливил их и получил у них ученую степень. Неужели я требую от тебя слишком многого, когда хочу, чтобы ты получил образование?

Лицо Бена было мрачным.

– Что, по твоему мнению, чувствуем мы с матерью, когда ты отправляешься на этот гойский аэродром и выделываешь в воздухе на самолете свои сумасшедшие штучки? Пишешь дымом в воздухе наши имена. Ради этого я лез из кожи вон, чтобы вырастить тебя? И вот что я тебе скажу, Бен: тебе бы стоило посмотреть на лицо матери, когда она слышит по возвращении твои шаги на крыльце. Каждую минуту, что ты проводишь в небе, твоя мать заживо умирает. Ты только представь себе: она что-то готовит у плиты, а потом говорит мне: «Моррис, я чувствую, Бен никогда уже не будет этого есть». Смотри на меня, сын, когда я говорю с тобой.

Оба, и Эйб и Бен, стояли, понурив головы и переминаясь с ноги на ногу.

– Что тебе не дает покоя, сынок?

Бен медленно поднял глаза.

– Бедность, – сказал он. – Фашизм. Неравенство.

– Ты думаешь, я в Польше не слышал всю эту ерунду, что выдавали комми? Ты еврей, Бен, и в конце концов коммунисты предадут тебя. Я-то из первых рук знаю, какую мясорубку они устроили в России.

– Папа, перестань давить на меня.

– Не перестану, пока ты не получишь образование. Я понимаю, сынок, что для молодых людей считается очень модным ходить в кварталы цветных и танцевать там со «шварцес». Сначала ты танцуешь с ней, а потом приводишь в дом и знакомишь со своей матерью.

Моррис вскинул руку, призывая к молчанию прежде, чем Бен успел ответить.

– Посмотри, чем ты занимаешься. Летаешь. Стал комми, обнимаешься с черными. Бен, я до мозга костей чужд каких-то предрассудков. Я еврей, корни которого в Старом Свете. Неужели ты полагаешь, я не знаю, как достается этим черным. Кто, кроме того, от всей души сочувствует им и относится к ним со всем уважением? Евреи. Но если что-то пойдет не так и если черные взорвутся... что, по твоему мнению, станет... с нами?

– Ты кончил, папа?

– Глух как пень, – подвел итог Моррис. – Мне кажется, что говорю со стенкой.

2

Мы не знали, что мой брат Бен был убит, потому что нам не сообщили ни телеграммой и никаким иным способом. Наконец мы получили письмо от одного из его приятелей по эскадрилье, в которую входили американские добровольцы, сражавшиеся на стороне правительства Испании. Часть из них были просто наемниками, а другие, подобно Бену, настоящие антифашисты. Словом, компания была разношерстная. Как бы там ни было, но показалось довольно странным, что все письмо было заполнено рассуждениями о деле, за которое погиб Бен, и рассказами о том, какие трусы фашистские летчики.

Бен летал на русском биплане, который в Испании назывался «чатос», «курносый». Самолеты были устаревшей модели, и немецкие «хейнкели» и итальянские «фиаты» к тому же превосходили их количеством. В том бою Бен сбил бомбардировщик «юнкерс», а потом на них набросилась целая свора. Трем американцам пришлось противостоять тридцати пяти «хейнкелям», говорилось в письме.

О гибели Бена нам потом рассказал посетивший нас в Норфолке парень, что был в батальоне Линкольна в Интернациональной бригаде. Его ранило, он потерял руку и вернулся в Штаты, поскольку был добровольцем.

Из Балтимора приехали все родственники, как только до них дошло известие о гибели Бена, и пришли все старые друзья с Черч-стрит. Дом был полон день и ночь.

Приходили и другие – кое-кто из учителей Бена, его тренеров, одноклассники и соседи, многие из которых до того даже не здоровались с нами и ногой не ступали к нам на порог. Были даже два священника – баптистский проповедник и католический пастор нанесли визит маме и папе. Папа всегда ое имени своей пекарни жертвовал на все церкви.

Первые две недели мама не переставая готовила. Она снова и снова повторяла, что гости не должны оставаться голодными. Но мы-то все знали, что она стоит у плиты, чтобы дать выход нервному напряжению; она старалась занять себя, чтобы не думать о Бене.

Наконец силы изменили ей, и пришлось прибегнуть к успокоительному. Они с папой надолго уехали отдохнуть у Софи в Балтиморе, а потом в Кэтскиллз и в Майами. Но каждый раз, возвращаясь домой, они не могли отделаться от впечатления, что возвращаются в мертвецкую. Мама и папа поднимались в комнату Бена и сидели там часами, глядя на его рисунки и спортивные трофеи, читали и перечитывали его письма.

Думаю, что после смерти Бена они никогда уже не были такими, как прежде. Они стали стареть в тот день, когда пришло известие о его гибели. Смешно, до тех пор я никогда не представлял себе, что мои родители могут стать стариками.

Некоторые из друзей Бена, коммунистов, заходили к нам и говорили отцу с матерью, что смерть Бена была не напрасной. Они уговорили родителей посетить собрание в Вашингтоне в поддержку правительства Испании. Бена превозносили там до небес и прославляли маму с папой, у которых был такой сын, преданный антифашистской борьбе. Нам стало понятно, что они просто использовали нас, и мы никогда больше не посещали никаких митингов.

Мне кажется, что Бен, мой брат, был самым главным человеком в моей жизни.

Я многое помню о нем.

В Хейле можно было за 15 долларов в день снять большое судно, вмещавшее сорок или пятьдесят человек, на котором компания могла поплавать по Чезапикскому озеру. Хотя я был совсем мальчишкой, – 6рат всегда брал меня с собой. Впервые я попробовал виски на одной такой школьной вечеринке. Меня вывернуло наизнанку.

В задней части двора у нас стоял гараж с небольшой квартиркой над ним. Люди, которые до нас владели этим домом, предоставляли ее прислуге, цветной паре. Но мама сама любила заниматься домашним хозяйством, и только раз в неделю приглашала уборщицу, так что мы использовали эту квартирку как наше убежище.

Когда Бен стал увлекаться полетами, он еще играл в полупрофессиональной футбольной команде «Норфолк-Кленси». Ну, ребята, никогда мне не забыть тот день, когда он сделал три или четыре сплошных прохода в игре с «Ред Грейнжи», Бен в самом деле представлял собой нечто особенное. Большинство ребят носились сломя голову по Мэи-Флоувер-драйв вдоль Лафайет, но у нас было свое укрытие, в котором собирались в самом деле отличные компании.

Перед гаражом был большой двор, на котором мы отрабатывали друг с другом подачи и перехваты мяча. Посылая мяч в стенку гаража, Бен учил меня, как ловить его. Намалевав мишень, он заставлял меня без промаха посылать мяч в цель, пока у меня чуть не отваливалась рука. Он же был само терпение.

Положив руку мне на плечо, он гулял со мной, рассказывая о тайнах бейсбола. Когда он дотрагивался до меня, казалось, что это прикосновение Бога.

– Понимаешь, Эйб, – говорил Бен, – тебе не удастся обойти соперника на скорости или сшибить его на землю. Так что ты должен работать своей еврейской головой.

И я осваивал финты и увертки, и резкие повороты на скорости. В то время такая техника называлась сумасшедшей. Бен меня учил, как стать классным пит чером, как противостоять мощным броскам. Я никогда не отличался могучим телосложением, но Бен учил, как обходить более высоких и крепких ребят, что и помогло мне поступить в университет Северной Каролины.. Часто мы играли с ним до темноты, а потом шли прогуливаться по вечерним улицам,

Там, где Гренби-стрит рядом с кладбищем поворачивала, уходя к океанскому пляжу, было пыльное поле аэродрома. Вокруг лежали огороды, и добираться до места приходилось, огибая могильные памятники. В свое время здесь располагалась часть базы

военно-морской авиации, от которой сохранилась парочка старых. строений. Кроме того, тут был склад богатого еврейского торговца Джейка Гольдштейна, который был большим поклонником Бена и владел парой самолетов, одним из которых был «ваго» с узкими длинными крыльями, При полетах на нем от тряски, казалось, вылетали зубы, но он позволял проделывать в воздухе разные номера. Когда Бен начал летать на «ваго», я целыми днями пропадал на поле.

Бен был единственным летчиком-евреем, если не считать мистера Гольдштейна, но все уважали его. И очень любили. Понимаете, в таких компаниях неважно, кто ты по происхождению, так что нам не пришлось снова пускать в ход кулаки.

Гольдштейн финансировал полеты Бена, когда тот ездил по ярмаркам и выступал с воздушной акробатикой. Когда он поднимался в воздух, я бегал по поручениям пилотов, закатывал в ангар самолеты и учился разбираться с двигателями, что мне в свое время пригодилось, Порой Бен сажал меня рядом и позволял держаться за рычаги управления; он учил меня летать. Но когда его не было, другие парни порой тоже поднимали меня в воздух. Я знал, что они просто дурачатся, но когда они начинали делать мертвые петли и кувыркаться в воздухе, то не прекращали, пока меня не выкручивало наизнанку. Выбравшись из кабины, я еле успевал добежать до туалета, где мне выворачивало желудок..

В этой компании был один антисемит по имени Стаси. Как-то, когда Бена не было, он довел меня до того, что я потерял сознание. Кое-кто из ребят рассказал Бену об этой истории, и мы с ним тихонько принялись за дело. Он научил меня всем номерам из учебника.

И в один прекрасный день Бен сказал:

– Эй, Стаси, почему бы тебе не полетать с Эйбом? Думаю, что он уже может сам пилотировать, и, может быть, ты проконтролируешь его вместо меня?

Стаси загорелся. Мы сели в двухместный «ваго», но Стаси не подозревал, что его ручка управления отключена от рулевых тяг.

Бен вытащил понаблюдать на поле всех, кто был на аэродроме. Ну, я выжал из этой сукиной коробки все, что мог. Вверх колесами на бреющем полете я пронесся над взлетной полосой, а потом так резко задрал нос машине, что перегрузка достигла, наверно, не меньше трех единиц. Я глянул назад. Мне показалось, что Стаси наложил в штаны. Но я продолжал крутиться в воздухе, пока он не взмолился пойти на посадку. Тогда я сделал еще несколько петель, заставив его вволю помучиться.

Стаси больше никогда не показывался на аэродроме.

Я был самым молодым летчиком в этой команде, и все шло как нельзя лучше, пока мне не пришлось совершить посадку на брюхо, шлепнувшись на кукурузное поле, когда у меня отказал двигатель. Я не испытывал страха вплоть до того момента, пока самолет не остановился, уткнувшись носом в землю. Тогда я перепугался, выбрался из кабины и заплакал:

– Только не говорите маме и папе!

Я был весь в синяках, и мне пришлось сочинить убедительную историю, что я свалился с крыши гаража, но они все равно узнали правду от страхового агента.

Господи, ну папа и психовал!

– Если ты хочешь сломать свою проклятую шею, Бен, сделай милость, но когда ты берешь такого чувствительного ребенка, как Эйб, и делаешь из него бандита, мне придется запретить тебе подобные поступки!

Мой папа, да упокой, Господи, его душу, с трудом мог вообще что-то запрещать в жизни. Работники его пекарни первыми вступили в профсоюз, и у него никогда не было ни забастовок, ни угроз кровопролития, потому что с ним всегда можно было договориться, Остальные владельцы пекарен были. Готовы линчевать его, но папу напугать было не так-то просто. И он был первым, у кого стали работать цветные пекари. И многие сегодня уже не помнят, сколько мужества требовалось в те дни, чтобы решиться на такой поступок.

Ясно, что после этой истории мне долго не пришлось подниматься в воздух. Пока Бен не погиб в Испании. Тогда я снова стал летать, и папа понял меня.

Я помню до мелочей те дни, когда мы с Беном пробирались сквозь болотистые заросли за школой Дж. Э. В. Стюарта и ловили лягушек. Тут всегда болтались какие-то ребята и мы устраивали с ними лягушачьи бега или затевали игры в камушки. Вот только тут я мог обойти Бена.

Больше всего мне нравилось, когда мы отправлялись к ручью. Рано поутру мы выкатывали велосипеды и спешили к пристани, где за пару монет покупали арбузы. Ребятам их продавали задешево, потому что владельцы барж хотели поскорее избавиться от груза и сняться с якоря.

Потом мы ехали дальше. В корзинке на руле у меня были горячие сосиски, а Бен вез арбузы. Расположившись на берегу, мы опускали арбузы в воду, и, пока они охлаждались, мы шли на мол и ловили крабов. Те кидались на кусочек протухшего мяса, который мы нанизывали на леску, и Бену оставалось только подцепить их сеткой. Ужасно глупые они были, эти крабы.

Мама не придерживалась только кошерной кухни, но приносить крабов домой она нам запрещала, так что мы варили их на берегу вместе с кукурузой или картошкой, а потом, закусив на десерт арбузами, валялись на траве и, глядя в небо, болтали о всякой всячине.

Главным образом мы говорили о бейсболе. Это было задолго до того, как Бен стал летать. И он, и я – оба мы знали все данные каждого игрока высшей лиги., Тогда в самом деле играли великие мастера. Я преклонялся перед Джимми Фоксом и Карлом Хуббелом.

Словом, мы наедались так, что у нас на обратной дороге болели животы, и мама жутко ругалась, что мы не едим обеда.

Даже когда мы подросли, та все равно любили время от времени удирать на наш берег Ячья. И именно там Бен в первый раз сказал мне, что собирается стать коммунистом.

– Папа этого никогда не поймет. Еще ребенком он избрал свой путь. Он оставил дом, чтобы работать в болотах Палестины. Ну а я не могу идти по его стопам.

Бен страдал из-за того, как жили цветные, и он считал, что ответ на его вопросы может дать только коммунизм. Он часто говорил о тех днях, когда наступит подлинное равенство, и такие парни, как Джош Гибсон и Сатчел Пейг, будут играть в высшей лиге, и рядом с магазинами Рейса и «Смит и Уэлтон» появятся торговые заведения цветных, и они получат право есяь в тех же ресторанах, что и все остальные, и им не придется толпиться в задах автобусов, и их дети получат право ходить в белые школы, и они смогут жить по соседству с белыми. В середине тридцатых годов поверить в это было почти невозможно.

В памяти у меня остался день, когда я в последний раз видел Бена.

Склонившись над кроватью, он потрепал меня за плечо, а затем, приложив палец к губам, заговорил шепотом, чтобы не разбудить папу с мамой.

– Я уезжаю, Эйб.

Я спросонья еще не пришел в себя и почти ничего не понял из его слов. Я решил, что он отправляется на полеты.

– Куда ты уезжаешь?

– Ты должен хранить это в тайне.

– Конечно.

– Я еду в Испанию.

– В Испанию?

– Драться с Франко. Я буду в небе защищать законное правительство.

Припоминаю, что вроде я начал плакать. Бен сел на край кровати и приобнял меня.

– Помни то, чему я тебя учил, и, может быть, это поможет тебе выстоять. Но самое главное– папа прав. Ты должен заниматься своими писаниями.

– Я не хочу, чтобы ты уезжал, Бен.,

– Я должен, Эйб. Я должен что-то делать со всем этим.

Странно, не правда ли? После смерти Бена я не смог выдавить из себя и слезинки. Я хотел, но у меня ничего не получалось. Слезы пришли куда позже, когда я решил написать книгу о своем брате Бене.

Я пошел учиться в университет Северной Каролины, потому что там преподавали журналистику Томас Вулф и другие писатели и потому, что там поняли два моих основных желания – писать и играть в бейсбол. Чейпел-хилл был самым лучшим университетом из всех, что вы могли себе представить.

Я был единственным евреем в команде новичков, и вам нетрудно догадаться, что кое-кто то и дело старался засветить мне мячам в ухо или переломать все кости в свалке.

Тренером был классический неудачник, который так и не поднялся дальше второй лиги, и к тому же он, как мясник, постоянно жевал табак. Он не любил меня. Он никогда не позволял себе никаких антисемитских высказываний мне в лицо, но стоило послушать, с какой интонацией он произносил «Эйби», как все становилось ясно. Я был объектом всех грубых шуточек, привычных для раздевалок, и до меня доносились их хамские замечания, когда они считали,,что я вне пределов слышимости.

Я стал лучшим питчером в сборной, и, когда они поняли, что я могу постоять за себя и на поле, и вне его, благодаря урокам Бена, дела мои пошли на лад. Даже этот сукин сын тренер уяснил, что со мной надо обращаться повежливее, потому что без меня эта кампания сардинок оказалась бы в самом низу таблицы.

Команды соперников охотились за мной, но я привык к такой игре. Понимаете, я выглядел хрупким и неловким, но на самом деле. все было не так. Я играл в нескольких отличных полупрофессиональных командах в Норфолке против ребят, которые в свое время были настоящими профессионалами, и, черт побери, эта команда новичков из колледжа представляла собой сборище тупых ослов, которые, стараясь перехватить меня, то и дело вылетали с поля. Они прямо хрюкали от раздражения, когда я легко уходил от них. Приложив их таким образом пару раз, я потом прямо заставлял их есть у меня из рук.

Во всяком случае, моя голова была основной целью во всех встречах. В первых четырех играх – я выиграл все вбрасывания – питчер соперника шесть раз бил прямо в меня. К счастью, все мячи пришлись на ноги и по ребрам, Но ни один из них не заставил меня отступить, Можете считать, я просто вызывал у них отчаянное желание наконец вышибить меня.

– Эйби, – сказал мне эта старая деревенщина, – ты можешь подавать с правой руки и с левой. Я понимаю, что ты тоже хочешь быть героем. Но не кидайся в борьбу на базе. Тебе платят за то, что ты подаешь, а не за то, что бегаешь.

Черт, да я и сам знал, что по этой части я не был силен. Раз-другой мне еще удавалась пробежка, но наконец случилось то, что и должно было произойти. Удар пришелся мне в локоть и выбил его.

Потом я тренировался до того, что выступали слезы на глазах. Повреждение было не очень серьезным, но я так и не смог восстановить прежней точности подачи. И мне уже не могли помочь ни все те мячи, что я кидал в стенку гаража, ни подачи Бена. Спортивный департамент любезно проинформировал меня, что я лишаюсь права посещать учебные курсы.

Папа хотел, чтобы я остался в колледже, но у меня стало расти убеждение, что профессора колледжа не могут научить писать. Особенно те, кто никогда не знал моего брата Бена и не представлял, себе то, что я хотел бы написать. Было покончено и с моей карьерой бейсболиста, что, впрочем, явилось не такой уж большой потерей.

После года в команде новичков и после того, как я предлагал свои услуги самым разным газетам, я наконец нашел себе работу в «Вирджиния пайлот», где должен был отвечать за выпуск авиационного листка за тридцать долларов в неделю. По ночам я писал для дешевых журнальчиков истории типа «Врач-маньяк» или «Быстрый пистолет» по пенни за слово под псевдонимом Хорас Абрахам.

В один прекрасный день я устал от этой дешевки и сел писать свой роман. О Бене.

3

Дэвид Шоукросс был больше чем просто издателем. Он обладал почти фантастическим, не имевшим себе равных чутьем на рукописи. Он вырос в семье английских издателей и начал карьеру посыльным за пять шиллингов в неделю, а завершил ее двумя десятилетиями позже в должности главного редактора.

В возрасте двадцати одного года Шоукросс за солидную сумму – тридцать шиллингов в неделю– возглавил отдел публикаций. Чтобы просуществовать, он рецензировал рукописи, поступающие к другим издателям.

Дэвид Шоукросс прошел все испытания и выстоял благодаря блистательному редакторскому таланту. Он отказался возглавить. компанию, хотя продолжал оставаться заведующим отделом.

Шоукросс сам вышел в отставку, когда решил, что для этого пришло время, и основал собственное небольшое издательство.

Он редко выпускал больше дюжины книг в год, но каждая из них отличалась выдающимися достоинствами, и его книги неизменно входили в список бестселлеров. Хорошие писатели старались иметь дело именно с этим издательством, потому что их привлекала его высокая репутация и им льстило, что редактором у них будет сам Дэвид Шоукросс.

Как глава небольшого издательства он мог оставаться на плаву, лишь постоянно открывая новые таланты,что требовало не только обостренной интуиции, но и непрестанного поиска. Американцы считались самыми популярными писателями в мире, но он не мог предлагать им гонорары выше, чем крупные английские фирмы. Он поступал иным образом.

Тщательно проанализировав ситуацию, Дэвид понял, что ведущие американские издатели участвуют в непрерывной изматывающей гонке, которая практически не оставляет им времени искать и пестовать новые таланты, и, более того, ни у одного из американских издателей нет разработанной системы поиска невостребованных рукописей или поддержки многообещающих дарований.

Главные редакторы занимались разгребанием груд рукописей печатающихся у них писателей плюс непременное участие в бесконечных ярмарках-продажах, в заключении контрактов; они тонули в море коктейлей на приемах и вечеринках, читали лекции, посещали премьеры бродвейских постановок и принимали пожарные инспекции. У младших же редакторов не было ни сил, ни возможностей проталкивать стоящие рукописи. Более того, давящая атмосфера Нью-Йорка. вела к тому, что за ленчем приходилось обязательно принимать два-три коктейля, которые во второй половине дня лишали всякого желания углубляться в рукописи неизвестных авторов. Дэвид Шоукросс оценивал ситуацию следующим образом: издательская деятельность – единственное дело в мире, которое ничего не предпринимает, чтобы увековечить себя. У каждого издателя была наготове история, как он позволил проскользнуть меж пальцев потрясающему бестселлеру, главным образом из-за своей глупости.