Текст книги "Суд королевской скамьи"

Автор книги: Леон Юрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

– Видите ли, сеньора Альба, мы не расстались с Эйбом в полном смысле слова, когда два года назад он удрал из Голливуда, получив три таких предложения, о которых только может мечтать сценарист.

– Расскажи Мэгги, что ты обещал мне – в любое время, когда мне не захочется больше исполнять эти обязанности, ты у меня на глазах рвешь контракт, который связывал меня по рукам и ногам.

– У Эйба отличная память, но агенты тоже должны жить.

– Каким образом?

– Во всяком случае, я по-прежнему продаю твой новый роман.

Лаура переводила взгляд с Эйба на Лу Пеппера, расстроенная грубостью беседы, враждебностью, которая чувствовалась в отношениях собеседников; при мысли о вторжении в их убежище ее охватывал гнев. Даже в общении с Эйбом, который не скрывал своей неприязни к нему, Лу Пеппер старался предварительно представить себя в самом лучшем свете, прежде чем перейти к деталям. Отдав должное напитку, он замурлыкал какую-то мелодию.

– Как только Милтон Мандельбаум стал главой «Глобал студио», он сразу же позвонил мне. «Лу,– сказал он, – я на вас крепко рассчитываю». Милт очень высоко ценит вас и всегда ценил. Он не переставая говорил о прекрасном времени, которое вы провели вместе с ним в Лондоне во время войны, как он летал с вами на бомбежки, и все такое прочее. Я рассказал ему, что выходит новый роман Кэди. Он тут же выложил на бочку десять тысяч за. возможность прочитать книгу первым и заявить на нее свои права. Вы не против, если я сниму пиджак?

За ним последовали запонки. Эйб понял, что предстоит большая сделка, потому что Лу всегда готовился к ней таким образом. У него были влажные подмышки. Лу сохранял полное спокойствие. Тем самым он давал понять, что у него есть серьезные основания появиться здесь. Просьбы, мольбы и битье в грудь – все это последует потом.

– Милт жутко в вас заинтересован – целиком и полностью. Он хочет увидеть, как вы процветаете. Он упоминал о части доходов.

– Если его студия будет выпускать книги, они не получат никакого дохода, пусть даже возьмутся издавать «Унесенные ветром».

– Иметь дело с писателями – это совершенно иные игры.

– Но, милый мой, меня это нисколько не интересует.

– Вы лицемерите, Эйб. Для кого, черт возьми, вы предназначали эту кучу дерьма? Для потомков? Так хотите выслушать предложение?

Грубо и безжалостно Эйба шмякнули о землю. Относительно истинной сущности «Местечка» никто не заблуждался.

– Что у Мандельбаума на уме? – чуть ли не шепотом спросил он.

– Двести тысяч долларов за «Местечко» плюс доходы по возрастающей в зависимости от хода продажи. Двести тысяч долларов за ваши услуги в качестве писателя и сценариста и десять процентов от доходов. Мы кинем издателям пару костей, чтобы книга попала в список бестселлеров.

Засунув руки в карманы, Эйб подошел к балюстраде и остановился, глядя на спокойное море, неторопливо омывающее подножие скал.

– Предполагаю, что таким образом я могу стать одним из самых высокооплачиваемых сукиных сынов а мире, – пробормотал он про себя.

Лу Пеппер, чувствуя, что добыча близка, усилил капор.

– Вам будет предоставлен личный коттедж с машиной, баром, с привилегией обедать в зале администрации и правом ставить машину на частной парковке.

– Я искренне тронут.

Лу продолжал говорить, обращаясь к спине Эйба. – Плюс поездки первым классом в Лос-Анджелес две с половиной тысячи в месяц на расходы. Саманта согласна перебраться с вами в Лос-Анджелес.

Эйб резко повернулся на пятках.

– Какого черта! Кто дал вам право лезть к ней! Вы нашли меня, и этого достаточно.

– Но считается, что вы живете в Англии, – так куда же мне надо было ехать? В Китай?

Мрачно усмехнувшись, Эйб вернулся к своему креслу, продолжая, колотить кулаком в раскрытую ладонь.

– Лу Пеппер не отмахает полмира только для того, чтобы получить свои сорок тысяч долларов комиссионных. Кто еще имеет отношение к этой сделке кинозвезды обоего пола, режиссеры, операторы, композиторы... словом, все, кого представляет ваше агентство?

– Перестаньте вести себя так, словно я держу камень за пазухой. Студии не очень любят заключать контракты с крупными звездами напрямую. И для агентств это привычное дело – собирать всех воедино и представлять всю команду. Мандельбаум заинтересован в этой сделке.

– А ты еще считаешь, что твое окружение грубовато, Мэгги. Вот мистер Пеппер притащил сюда за пазухой два миллиона долларов. Для него это означает двести тысяч долларов комиссионных, плюс процент от картины. Но тут есть одна загвоздка. Ни одна звезда, ни один режиссер не получат ни цента, пока не будет сценария... иными словами, пока Лу Пеппер не уговорит взяться за дело самого коммерческого писателя, то есть меня. Иначе он потеряет свои двести тысяч комиссионных, а вместе с ними и доступ к счету Дж. Милтона Мандельбаума.

– У вас слишком развитое воображение, Эйб, которое и делает вас хорошим писателем. Человеку дают полмиллиона долларов, а он относится к вам, словно вы грязь под ногами.

– Вы уже запродали Мандельбауму мою следующую книгу?

– Три следующих, Эйб. Говорю вам, Мандельбаум от вас без ума – целиком и полностью. Единственное, что ему надо, – увидеть, как вы разбогатеете. Мне нужно сделать несколько звонков в Лос-Анджелес и в Нью-Йорк. Я буду в «Марбелья-клубе». Предоставляю вам терзаться, сколько влезет. Я сообщу, когда завтра вы должны будете дать мне ответ.

Эйб, меряя шагами патио, выплюнул несколько яростных эпитетов, а потом запнулся.

– Он знает, что у меня не хватит смелости отказаться от этой сделки. Иначе он бы позаботился, чтобы никакая другая студия не купила бы «Местечко». Вижу, что становлюсь модным писателем, которым Саманта всегда завидовала. – Он до половины наполнил бокал виски. Лаура взяла у него из рук бокал.

– Сегодня вечером тебе не стоит напиваться.

– Я гуляю! Давай махнем по побережью.

– Ты вгонишь нас в могилу.

– Может, этого я и хочу... поеду один.

– Нет, я с тобой. Только соберу кое-что на ночь.

Они не показывались на вилле до следующего вечера, когда позади осталась дикая гонка на ее «порше» по сумасшедшим извивам дороги на Малагу. Их ждала дюжина сообщений о звонках Лу Пеппера.

Лаура настежь распахнула дверь в гостиную, где их ждал усталый. пропыленный Дэвид Шоукросс.

– Что тут, черт возьми, происходит? – спросил Эйб. – Заседание Генеральной Ассамблеи Объединенных Наций?

– Я звонила Дэвиду прошлым вечером, до того , как мы уехали.

– Мэгги вам все рассказала?

– Да.

– Ваше мнение?

– Твое поведение служит темой разговоров больше, чем в этом есть необходимость. Видите ли, Лаура, он любит свою семью, и ни за что не расстался бы с женой, если бы она дала ему возможность заниматься теми делами, что едят его поедом. Он еврей и хочет писать о евреях. Он с отвращением относится к атмосфере студий. Я видел немало писателей, которые попадались в эту ловушку. В один прекрасный день они просто прекращали писать. Эйб чувствует, что этот день уже у порога. Тогда ему будет предъявлен смертный приговор, и он это знает.

– Что вы можете сказать о возможности выбора, Шоукросс? Фильм по «Местечку» продаваться не будет. Лу Пеппер сам убедится в этом. Саманта никогда не согласится на вариант, который предполагает мое двухлетнее отсутствие в Англии. К тому времени, когда мы кончим иметь дело с юристами, я снова буду на нуле. Что нам тогда делать, ребята, – просить Мэгги закладывать свои драгоценности?

– Я поговорю с моим банком и твоими американскими издателями. Так или иначе, но мы продержим тебя на плаву.

– Вы этого хотите?

– Да.

– Вы считаете, что у меня еще осталось достаточно сил?

– Ты только пиши, а я уж буду стричь купоны.

Эйб отвел глаза.

– Должно быть, уже за полночь, – сказал он.– Я утомил вас. Я не знаю, Шоукросс, я просто не знаю.

– Я всегда был уверен, что ты из тех евреев, которые не позволят так просто затолкнуть их живьем в газовую камеру.

Вошел мальчик из прислуги и сказал, что снова звонит мистер Пеппер.

– Что ты собираешься сказать ему? – потребовал ответа Шоукросс,

– Если вы хотите правды, то должен признаться, что никогда еще так не трусил с тех пор, как подбили мой «спитфайер»,

Эйб вытер влажные ладони, поднял трубку и несколько раз глубоко вздохнул, чтобы избавиться от дрожи в голосе.

– Эйб, сегодня утром я говорил с Милтом. Он полон желания доказать тебе серьезность своих намерений. За права на роман – тебе еще двадцать пять процентов.

Эйб испытал глубокое искушение положить всему конец, рявкнув в трубку грубое ругательство. Он перевел взгляд с Шоукросса на Лауру.

– Я пас, – спокойно сказал он и повесил трубку.

– Как я люблю тебя, Эйб. Тебе стоит только попросить меня быть с тобой.

– Ты считаешь, что я не думал об .этом? Вокруг нас – сущий рай. Только круглый дурак может поверить, что ему удастся провести в нем всю жизнь. Это всего лишь момент передышки между сражениями. Сейчас мы наслаждаемся им. Места, куда я хочу отправиться, жаркие и сухие. Очень быстро ты поймешь, что тебе там плохо. Но если для тебя это важно, я тоже люблю тебя.

16

Саманта в изобилии обладала врожденной женской хитростью, которая и заставляла меня двадцать лет плясать под ее дудку. Она держала меня при себе не сочувствием, не жертвенностью, не желанием помогать мне в работе.

Она держала меня при себе шантажом.

Она понимала, что больше всего на свете я боюсь одиночества. Именно оно, одиночество, толкало меня в объятия женщин, которые не волновали меня, или заставляло проводить вечера с... только бы избежать его.

Кроме того, она понимала, что больше всего на свете я люблю своих детей, Бена и Ванессу. Саманта преобразовала и эту любовь, и этот страх в постоянно висящую надо мной угрозу, что я останусь один, лишенный возможности видеть детей.

Самоуверенность заставляла ее все время повторять мне, что я совершенно свободен и вообще она ничего от меня не требует. И что я могу оставить ее с той же легкостью, с какой избавился от Лу Пеппера и Милтона Мандельбаума.

Когда я доходил до самых глубин отчаяния, когда , я испытывал депрессию и отвращение к тому образу жизни, который мне приходится вести, она прибегала к стандартной женской тактике, чтобы затащить меня в постель и продемонстрировать свою горячую любовь. Ко мне приходило умиротворение, подобно собаке, которую чешут за ухом. Саманта была очень хороша в постели и редко терпела неудачу в попытке смягчить мой гнев и мое отчаяние.

Два десятилетия я молил о чуде, которое изменит положение дел, когда в один прекрасный день она скажет мне, что наконец поняла, как я несчастен, что я должен продолжать свою войну с ветряными мельницами, а она будет рядом со мной.

Когда в Голливуде у меня чуть было не поехала крыша, я вернулся домой с выжатыми мозгами, моля ее сдать Линстед-холл в аренду, собрать детей и отправиться вместе со мной в ту далекую страну, которая волновала воображение писателя.

Кого я пытался обмануть?

Те несколько раз, что Саманта путешествовала со мной, она мучительно страдала от неудобств, от моего жесткого расписания, от тех обязанностей, которые ей приходилось выполнять. Все свободное время она проводила, бегая по магазинам. Вечерами меня настолько беспокоили мысли о бедной покинутой Саманте, сидящей в гостинице, что работа валилась из рук. И каждый раз я был вынужден смиренно молить ее о прощении.

Мне приходилось сидеть и писать в Линстед-холле. Я создал там эту кучу дерьма, «Местечко». Но Саманта заявила, чта мое присутствие в доме нарушает привычный порядок вещей и связывает ее по рукам и ногам. И ей всегда доставляло страдание принимать моих коллег и деловых партнеров.

И теперь, не веря своим ушам, я выслушивал ее. Она ничему не научилась за прошедшие– двадцать лет.

– Слава Богу, – сказала Саманта, – что у нас есть такие преданные друзья, как Лу Пеппер. Но из-за твоего отношения он попал в Лондоне в больницу с острым колитом.

Я не отрицал, что человек может получить приступ калита из-за чьих-то слов, но в случае с Лу Пеппером все было по-другому. Опередив меня, он вернулся в Лондон и уже обработал ее, в деталях изложив историю с Лаурой. Он убедил Саманту, что это новое предложение – самое важное событие в моей жизни, которое позволит вволю тратить деньги. Если она сможет уберечь меня от Лауры Альбы; в Лос-Анджелес я должен буду отправиться в ее сопровождении. Конечно, он хотел обзавестись союзником у меня под боком, чтобы тут же придавить меня, если я захочу сорваться с поводка.

Так что Саманта была готова даровать мне прощение и принести себя в жертву, разделив со мной кров в особняке в Лос-Анджелесе. Она долго и утомительно распространялась о своем плохом здоровье, о том, как много и тяжело она работает, как экономно ведет хозяйство и, наконец, как она неизменно поддерживает меня и ценит мои труды.

Ей и не нужно было говорить ничего иного, чтобы вывести меня из себя. Так и случилось. Посмотрев на нее, я понял, что ничего не изменилось. Саманта была столь же умна, как ее кобылы, и я сказал ей, что стал писателем не благодаря, а вопреки ей.

– Я хочу развестись, – заявил я.

Сначала Саманта хотела успокоить меня. За плечами у меня долгий полет, я очень устал и так далее, и так далее. Я продолжал настаивать на своем. Тогда она прибегла к тактике запугивания.

Меня ждет полное одиночество. Дети отвернутся от меня. Меня постоянно будет угнетать сознание собственной вины.

Когда она поняла, что ей не удалось переубедить меня, то впала в отчаяние.

– Я иду ко дну, Саманта. Если я буду продолжать этот образ жизни, со мной будет покончено. И я пришел к решению, мадам, – я отказываюсь вести эту войну.

И тогда Саманта, которая всегда подчеркивала свое бескорыстие, стала угрожать, что оставит меня без единого шиллинга.

– Я собираюсь значительно упростить для тебя дело, – сказал я. – Тебе достанется все, включая права на «Местечко», которое написано, как я подозреваю, в немалой степени под твоим влиянием. Я ухожу отсюда без копейки в кармане. Все остается тебе... абсолютно все.

Затем мне пришлось объяснить Бену и Ванессе, о произошло. Я сказал им, что скоро отправляюсь в путешествие по Восточной Европе, и если все пойдет хорошо, то следующее лето я проведу в Израиле, куда они смогут ко мне приехать.

И тут случилось нечто странное. Они заявили, что хотят отправиться со мной в Лондон и проводить меня.

Так что, когда я покинул Линстед-холл, в одиночестве в нем осталась Саманта.

17

Одиссея Абрахама Кэди началась в Советском Союзе, где ему предложили стерильный тур, включавший в себя образцовые предприятия, кварталы новостроек, балет, музеи, Дома пионеров и акробатическую диалектику профсоюзных лидеров.

В метро и в парках, неизменно имея при себе орущий на полную мощность радиоприемник, он тайно встречался с евреями.

Его просьба дать ему возможность посетить Продно, была потеряна в бюрократических лабиринтах. Он поехал в Киев, где сразу же отправился к заброшенному провалу Бабьего Яра, яме, куда было согнано и на глазах веселящихся украинцев расстреляно тридцать пять тысяч евреев. Многие члены преследуемой еврейской общины Киева выразили желание поговорить с Кэди.

Его путешествие было грубо прервано, и ему предложили покинуть Россию.

В Париже он обзавелся новым паспортом и направился в Польшу, которая настойчиво пыталась убедить всех и вся, что поляки совершенно неповинны в геноциде евреев и что теперь, при коммунистах, к евреям относятся с неслыханным ранее либерализмом.

Абрахам совершил грустное паломничество в Ядвигский концентрационный лагерь, в то место, где закончила свой путь почти вся семья Кадзинских. Оно осталось нетронутым, это место поклонения, гробница его народа. В Ядвиге перед ним предстали годы ночных кошмаров, газовых камер и крематориев, на которые он смотрел и глазами убийц из СС, и убитых евреев.

Он был и в медицинских бараках, где маньяки от медицины проводили свои чудовищные хирургические эксперименты.

И снова он говорил с множеством людей, и многие хотели поговорить с ним. В варшавской гостинице «Бристоль» он был задержан во время обеда, после чего по обвинению в сионистском шпионаже провел три дня в штаб-квартире тайной полиции и был выкинут из Польши.

То же самое ждало его в Восточной Германии, где пропаганда настойчиво внушала, что, обратившись к коммунизму, восточные немцы полностью обелили себя, в то время как западные немцы остались истинными нацистами. Во время его третьего посещения Восточного Берлина Кэди объявили, что его дальнейшее пребывание в стране нежелательно.

Затем Абрахам Кэди прошел путем тех выживших беженцев второй мировой войны, которые со всей Восточной Европы собрались в Вене.

Из Вены их путь лежал в сборные лагеря на побережье Италии и Франции, откуда агенты нелегальной иммиграции, нанимая старые, дырявые, обветшавшие суда, пытались через Средиземное море добраться до Палестины, прорывая английскую блокаду.

Он бродил по сказочному острову Кипр, подобно прозревшему Лазарю, ибо именно здесь англичане организовали концентрационные лагеря, в которые загоняли тех беженцев, которых им удавалось захватить на пути в Палестину.

Вернувшись в Германию, он проинтервьюировал несколько дюжин бывших нацистов, никто из которых, как оказалось, не знал слова «Хорста Весселя», гимна гитлеровской эпохи. Так же как и никто из тех, кто жил рядом с Дахау, не ощущал странного запаха из труб крематориев.

Бродя по улицам Мюнхена, Франкфурта и Берлина, он восстанавливал перед мысленным взором «Кристальную ночь», когда коричневорубашечники обрушились на германское еврейство.

По завершении семи месяцев скитаний Абрахам Кэди явился в Израиль, где, обняв немногих оставшихся в живых родственников, совершил по этому крохотному государству путешествие длиной в двадцать тысяч миль. Он разговаривал с тысячами людей, после чего у него осталось больше трех тысяч фотографий. Сотни часов он провел в архивах смерти. Он перерыл горы книг и документов, читая до тех пор, пока слезы не застилали глаз.

Его долг Дэвиду Шоукроссу возрастал.

В первое же лето к нему приехали Бен и Ванесса. Эйб с радостью принял их, потому что уже изрядно устал от темпераментной венгерской любовницы, бурно протестовавшей против покушения на ее «территорию».

Когда лето подходило к концу, дети откровенно заявили, что не хотят возвращаться в Англию.

– Почему? Что скажет ваша мать?

– Она так устала изображать самоотверженную мамашу, что ничего не будет иметь против, – убеждала Ванесса.

– Брось, Винни, – вмешался Бен. – Мы хотим остаться потому, что мы обрели здесь именно то, что, как ты надеешься, люди смогут найти в твоей книге.

Спорить с ними было очень трудно, тем более что Эйб уже знал – его сын хочет стать летчиком израильской авиации. Но истинная причина, о которой все умалчивали и Кэди с волнением думал о ней, заключалась в том, что дети не хотели оставлять его одного во время работы над книгой. Результаты всех поисков были собраны воедино и приведены в порядок, и, по мере того как приближался момент сесть за книгу, напряжение росло с каждым днем.

«Дэвиду Шоукроссу

77 Камберленд-террас

Лондон NW-8

15 декабря 1964

Дорогой дядя Дэвид,

У меня были не очень радостные известия, но, к счастью, все вроде наладилось. Неделю назад мы нашли папу на пляже: от усталости он потерял сознание. Его поместили в больницу в Тель-Авиве, поставив диагноз небольшого апоплексического удара. Все говорят, что нам крепко повезло, ибо могло возникнуть более серьезное заболевание, но его успели вовремя пресечь.

В течение последних трех месяцев отец работал день и ночь не покладая рук, отрешившись от всего мира. Он полностью поглощен этой книгой и останавливается только, когда его перестают слушаться пальцы и голова больше не работает. Часто он засыпает прямо над машинкой.

Мы никогда не сможем забыть эти дни. Каждый день после захода солнца мы все собираемся в патио, и Ванесса читает то, что написано за день. Отец слушает молча, не прерывая ее, а только делает заметки на листе бумаги. И мы испытываем почти такое же эмоциональное напряжение, как то, с которым он живет.

Рукопись почти готова кроме трех последних глав которые папа хочет переписать. Как только она будет закончена, я тут же с оказией пошлю ее вам.

С ивритом дела у меня идут отлично. Я надеюсь, что мне его хватит, чтобы начать готовиться к полетам. Ванесса кончает гимназию с английским языком обучения, и скоро ее призовут на год военной службы. Формально она не подлежит призыву, но сомневаюсь, чтобы кто-то мог удержать ее.

И не беспокойтесь о папе, О нем очень хорошо заботятся.

Наши лучшие пожелания тете Лоррейн.

Бен Кэди».

«Телеграмма

Абрахаму Кэди

Кфар-Шмаръяху-Бет

Израиль

15 января 1965 года

Прочел рукопись тчк уверен что тебе удалось достичь того о чем мечтает каждый писатель но что мало кому удается тчк ты написал книгу которая будет жить не только после завершения твоего земного пути но в веках тчк преданный тебе друг Дэвид Шоукросс».

Эйб провел в Израиле больше года, не избегал посещать кладбище в предместье Хайфы. Получив от Шоукросса телеграмму, он понял, что наконец может прийти на могилу отца.

18

«Холокауст» вышел в свет летом 1965 года. Мне потребовалась вся жизнь, чтобы в один прекрасный день пришел успех. Я по капле отдал этой книге всю свою кровь, чтобы теперь отбиваться от стервятников и паразитов, которые так и роятся вокруг, стараясь отхватить свой кусок. Самый благородный из них Лу Пеппер, который выразил желание забыть прошлые обиды.

Когда в начале года я закончил книгу, меня охватило неутолимое желание вернуться в Америку. Меня не покидало воспоминание о симпатичных деревянных домиках с широкими окнами на холмах Саусалито, откуда открывался захватывающий вид на залив Сан-Франциско. Стремление вернуться в Америку постоянно жило во мне вместе с отчаянным желанием сделать вещь, которая потрясет всех и, вся; она должна была подтвердить способность или неспособность человека продолжать свое существование на планете Земля.

Многое свершалось на берегах залива, и, живя тут, можно было предсказать большинство тех событий, которые должны будут происходить в других местах.

Можно было бы впасть в полное отчаяние, стоило только подумать о том, какому уничтожению подвергается земля, воздух и вода, о загнивании моральных принципов, об алчности и коррупции и о том бесконечном списке человеческих грехов, с которыми нам пришлось внезапно столкнуться.

Человек-хищник и грабитель, умеющий только разрушать, оказался лицом к-лицу с тысячелетиями грехов и преступлений, которые привели к Армагеддон этого столетия.

Если бы нам довелось составить список всех обвинений, которые можно предъявить роду людскому, если бы нам удалось подсчитать, что человечество брало и что у него осталось, нам бы пришлось объявить себя полными банкротами.

И теперь приходится отвечать на ужасающий своей простотой вопрос – не пришли ли мы к концу нашего существования на этой земле. Древние боги и мудрецы не могут ответить на него. И губительное ощущение тщетности усилий и отчаяние может остаться на долю грядущих поколений.

Великие и величественные войны ныне остались в прошлом. Теперь в мире царят две сверхсилы, каждая из которых может дотла испепелить мир, каждая в состоянии до основания разрушить его. К тому же будущие войны, если они разразятся, не ограничатся какими-то пределами и будут вестись отнюдь не по строгим правилам.

Но поскольку всеобщая война не стоит на повестке дня, человеку, похоже, надо чем-то возместить ее отсутствие. Суть проблемы состоит в том, что человеческий род обладает неистребимым пороком, который заставляет его настойчиво искать пути самоуничтожения.

Место войн заняли столь же смертельно опасные действия. Человек стремится уничтожить самого себя, отравляя воздух, которым он дышит, разоряя и уничтожая все вокруг, превращая в руины и щебень правила и установления нормальной жизни, бессмысленно истребляя животных и дары земли и моря, наркотиками и медикаментами обрекая себя ка медленную смерть.

Войны, о которых объявлялось во всеуслышание, уступили место войнам против самого себя и соплеменников, и они гораздо быстрее, чем на поле битвы, завершатся полным уничтожением человека.

Молодежь отбрасывает и попирает большинство старых законов и моральных норм. Сплошь и рядом мы с запозданием выясняем, что наше общество поражено лицемерием, расизмом и придерживается ложных сексуальных ценностей. Но в своем стремлении вырваться из этого круга молодежь отказывается и от неизменных ценностей и накопленной мудрости, не в силах предложить что-либо иное.

Что я могу сделать как писатель? Боюсь, что очень мало. Кроме всего прочего, мне довелось видеть, как болезненные, нездоровые тенденции проникают в искусство, литературу и музыку, и лжепророки возлагают на себя фальшивые лавры. Нас в изобилии окружают символы отчаяния и потерь. Посмотрите, что представляют собой сегодняшние танцы. Прислушайтесь к этой музыке.

Как бы то ни было, мое дело – писать. Это единственное, что я могу делать: стараться затыкать пальцем дыру в плотине, когда вокруг хлещут потоки воды.

Я думаю, что, если бы я мог создать какой-нибудь воображаемый американский городок и написать его историю и историю его жителей с начала до конца, с самых разных точек зрения от момента основания до упадка, это могло бы быть моим самым ценным достижением. Я хотел бы тщательно изучить хоть какой-то один кусочек жизни и, обретя доподлинное знание о нем, испытать озарение, которое поможет мне разобраться во всей остальной жизни,

Все это потребует три-четыре года для сбора материала, который должен вылиться в роман. Ванесса скоро закончит военную службу в Израиле и присоединится ко мне в Саусалито, где она будет ходить в колледж в Беркли, который станет, как я надеюсь, богатым источником моих собственных изысканий.

Бен? Бен теперь сеген мишне (лейтенант) Кэди военно-воздушных сил Израиля. Я горжусь им. Но я и боюсь за него. Хотя не сомневаюсь, что с той подготовкой, которую он получил, Бен будет лучшим летчиком из нас троих.

До чего приятно было видеть, что молодежь Израиля имеет ясную и возвышенную цель жизни– выживание своей страны.

Надо сказать, что единственная возможность спасения человечества заключается в том, чтобы достаточное количество людей было готово отдать свои жизни за что-то или за кого-то, кроме себя самих.

В эти дни мне пришлось стать записным оратором. Я получил приглашение на писательский семинар и три дня только и делал, что отвечал на вопросы.

– Конечно, любой может стать писателем. Надо только сесть и начать работать. Вот вам лист бумаги.

– Каким образом? Позаботьтесь лишь, чтобы у вас был удобный стул.

Или:

– Я тоже писатель, но мне не везет так, как вам, мистер Кэди.

Все завершилось после моего выступления на банкете. Поднявшись на возвышение, я вгляделся в сосредоточенные серьезные лица присутствующих.

– Кто здесь хочет быть писателем? – спросил я. Все подняли руки. – Так какого черта вы не сидите дома и не пишете? – сказал я, покинув сцену.

Этим и завершилась моя карьера участника писательских семинаров.

Тем не менее для евреев я стал открытием. Еврейская благотворительность всегда была тем образом жизни, которого придерживался мой отец и моя семья. Заботиться о своих ближних всегда было для нас способом существования. В этом суть Израиля. С самого детства помню, как в еврейском магазинчике на Черч-стрит в Норфолке всегда стояла «пашке» – небольшая баночка для взносов в помощь Палестине.

Вот я и хочу вам сказать, что евреи никогда не избегали ситуаций, в которых надо было жертвовать деньги, и в 19бб году я выступал на ста шестнадцати таких мероприятиях. Не могу утверждать, что выступать мне всегда было легко и приятно. Я не испытывал симпатии ко всей процедуре, начиная с, комитета по встрече в аэропорту и интервью по телевидению и кончая интимными обедами с наиболее крупными жертвователями, да и необходимость говорить со сцены настолько волновала меня, что приходилось прибегать или к выпивке, или к транквилизаторам. Как бы там ни было, после выхода «Холокауста» я стал популярен, и мне было очень трудно отказать этим людям.

Милли, секретарша Эйба, встретила Сиднея Черноффа, который представлял Университет Эйнштейна, второе самое крупное еврейское учебное заведение в Чикаго.

– Мистер Кэди звонил и предупредил, что на несколько минут запоздает. Не хотите ли подождать его в кабинете?

Значит, вот где он работает. Преисполненный благоговения, Чернофф огляделся. Потрепанное кожаное кресло, старенькая пишущая машинка, стол, заваленный безделушками, с фотографиями его двух детей в израильской военной форме. Ему на неделю хватит рассказов! На стене была надпись: «МАРК ТВЕН-СИТИ, КАЛИФОРНИЯ», и всю стену закрывали пришпиленные к ней листки бумаги с датами, статистическими данными, именами действующих лиц и перечислением членов семей, а также данные о системе образования, политической жизни, индустрии и культуре этого выдуманного города.

Представить только! Город, созданный воображением!

На длинном столе у другой стены высились груды книг, документов и снимков, посвященных всем деталям городской жизни – национальные меньшинства, бунты и наводнения, забастовки, полиция и пожарная служба.

Пребывание Сиднея Черноффа в этом святилище было грубо нарушено треском двигателя подъехавшего мотоцикла. Он посмотрел из окна на подъездную дорожку, на которой остановился мотоцикл какого-то мужлана; тот выключил двигатель и слез с седла. Бог мой! Это был Абрахам Кэди!

Чернофф старался быть воплощением вежливости и спокойствия, когда Кэди в высоких сапогах и кожанои куртке поздоровался с ним и, плюхнувшись в кресло, водрузил на стол ноги и попросил Милли принести для него «кровавую Мэри».

– У вас довольно любопытное средство передвижения, – заметил Чернофф, стараясь сказать хоть что-то достаточно сдержанное в адрес мотоцикла.

– «Харлей-Спортстер 900», – сказал Эйб, – и все матери относятся к нему как к исчадию ада.

– Да, похоже, это очень мощная машина.

– Время от времени я чувствую, что мне надо встряхнуться и проветрить мозги. Два месяца я носился с ребятами из Бюро по борьбе с наркотиками.

Навидался омерзительных зрелищ. Прошлой ночью мы нашли двух мальчишек двенадцати-четырнадцати лет, умерших от слишком большой дозы героина.

– Чудовищно.

– Единственный недостаток мотоцикла в том, что он не летает. А пилотские права я получить не могу. Из-за глаза, как вы понимаете.

Хилли принесла «кровавую Мэри» для Эйба и чай для Черноффа. Сделав глоток, Чернофф одобрительно пожевал толстыми пухлыми губами. У него был низкий мелодичный, говоривший о его незаурядном интеллекте голос, и, играя им, он стал постепенно подбираться к предмету своего визита. Пристрастие Кэди к мотоциклам несколько шокировало его, но хозяин все же был крупным романистом, с которым можно было говорить изысканным языком, свойственным культурным людям. Чернофф увил свою речь еврейскими выражениями, цитатами из Талмуда и перемежал ее описаниями встреч, которые он лично имел с другими выдающимися людьми, Он объяснил, почему человек уровня Абрахама Кэди обязательно должен иметь дело с Университетом Эйнштейна, вторым по величине еврейским учебным заведением в стране. Эйбу может быть представлена кафедра на факультете искусства и литературы, взамен чего Эйб поможет собрать для него средства. В свою очередь, Абрахам Кэди получит глубокое духовное удовлетворение от сознания того, что он способствует развитию еврейского образования и интеллекта.