Текст книги "Суд королевской скамьи"

Автор книги: Леон Юрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Антон ван Дамм ждал возвращения Эйба и леди Сары в холле «Мориса». С их появлением оии все направились в бар.

– Я догадываюсь, почему ты тут оказался, – сказал Эйб.

– Угрызения совести мучают отца день и ночь. И если делу угрожает опасность быть проигранным и Кельно не расплатится за то, что он делал, отец готов вытерпеть гораздо больше, чем предстать на месте свидетеля.

– Антон, когда мне пришлось заняться этим делом, я понял, что такое месть. Так вот – сейчас я изменил свою точку зрения. Адам Кельно как таковой не представляет большого значения. Но мы, евреи, должны делать все, чтобы история не была забыта. Мы должны снова и снова напоминать о ней. Мы должны бороться с унижением, которому нас подвергают, пока нас не оставят в покое.

– Вы ждете воздаяния, мистер Кэди, на небесах.

А я хочу увидеть его еще на земле.

Улыбнувшись, Эйб взъерошил волосы юноши.

– У меня есть сын и дочь примерно твоего возраста. И пока мне не удавалось их переспорить.

«Внимание! – оповестил громкоговоритель аэропорта Хитроу. – Совершил посадку самолет из Тель-Авива»

Едва только открылась дверь таможенного отделения, как Шейла Лем стремительно направилась к небольшой группе растерянных пассажиров. Доктор Либерман назвал себя и представил двух женщин и четырех мужчин. Свидетели из Израиля.

– Как хорошо, что вы приехали, – говорила Шейла Лем, обнимая каждого из них. Джейкоб Александер немым изумлением наблюдал за девушкой, которая работала с ним пять лет, – именно она в долю секунды поняла, что новоприбывшие нуждаются во внимании, которое должно успокоить их. В свое время они представляли собой лишь безликие номера в шеренге себе подобных, но вот они здесь, узники Ядвиги.

Шейла преподнесла каждому по небольшому букетику цветов и провела их к ждущей веренице машин.

– Абрахам Кэди не мог приехать встречать вас и выражает свои сожаления. Его внешность слишком хорошо известна, и его присутствие могло бы помешать вашей анонимности. Тем не менее он с нетерпением ждет всех вас и просит отобедать с ним завтра вечером.

Через несколько минут приезжие почувствовали себя несколько уверенней и расселись по машинам.

– Если бы они не были столь усталыми, – сказала Шейла доктору Либерману, – я думаю, их порадовала бы небольшая поездка по Лондону, чтобы они могли познакомиться с нашим городом.

После показаний Адама Кельно на свидетельском месте оказался доктор Гарольд Боланд, известный анестезиолог, который подтвердил слова сэра Адама, что спинномозговая инъекция считается простым и надежным методом.

Он был ветераном медицины, который провел сотни таких обезболиваний с применением морфия и без него, и поддержал точку зрения сэра Адама Кельно.

Брендон О'Коннор подверг его короткому перекрестному допросу.

– Значит, пункция, если ее правильно делать, является относительно простым делом?

– Да, если за это берется столь опытный врач, как сэр Адам.

– В том случае, – уточнил О'Коннор, – если пациент находится в сознании и помогает врачу. Не попробуете ли вы, доктор Боланд, представить, как будет выглядеть эта процедура, если пациента принуждают силой, против его воли, если он кричит и отбивается, отчаянно отстаивая свою свободу. Разве в таких условиях пункция не становится весьма болезненной?

– В таких условиях я никогда не брался ее проводить.

– И если иглу вводят, преодолевая отчаянные рывки пациента?

– В таком случае она может быть болезненной.

Свидетели шли один за другим. Перед судом предстал старейшина польской общины в Лондоне, граф Черны, который припомнил успешную борьбу за сэра Адама Кельно против его выдачи Польше. Затем– бывший полковник Гайнов, из уст которого присутствующие услышали о первоначальном расследовании в Италии; потом доктор Август Новак ведущий хирург польской больницы в Турнбридж-Уэллсе; три бывших польских офицера, которые также были заключенными в Ядвиге и членами националистического подполья; и четыре пациента, которых спасло в Ядвиге искусство доктора Кельно.

О Коннор коротко опрашивал всех по очереди.

– Вы еврей?

Ответ был. однотипен: «нет».

Более интересным был следующий вопрос:

– Не припомните ли, когда доктор Кельно вырезал вам аппендикс, был ли экран из простынки перед вашим лицом?

– Я ничего не помню. Я спал.

– И вам не делали укола в позвоночник?

– Нет. Меня просто погрузили в сон.

Дж. Дж. Макалистер прибыл из Бадли-Салтертона. Ему было трудно говорить из-за недавнего инсульта, но его воспоминания о пребывании Кельно в Сараваке произвели на членов суда сильное впечатление, потому что бывший колониальный чиновник изъяснялся на языке, привычном для большинства из них.

Затем на свидетельское место был вызван еще один узник.

– Сэр Роберт, – осведомился судья, – что должен подтвердить ваш следующий свидетель?

– То же самое, милорд.

– Я понимаю, – сказал Энтони Гилрой, – вы хотите доказать суду, что доктор Адам Кельно – весьма благородный человек. Но никто и не сомневается, что он был благороден по отношению к некоторым своим пациентам.

– Я не хотел бы показаться слишком настойчивым, милорд, на у меня есть еще два свидетеля.

– Послушайте, – продолжал стоять на своем судья, – никто не подвергает сомнению тот факт, что доктор Кельна с предельным вниманием относился к полякам и полькам. Предполагается лишь, что, когда перед ним представал еврей, его поведение резко менялось.

– Милорд, должен признаться, один из свидетелей только чта прибыл, и я готов согласиться, чта он будет последним, если ваша честь решит сегодня пораньше объявить перерыв.

– Ну что ж, я думаю, присяжные не будут возражать против раннего перерыва.

Кзди, Шоукросс и их помощники торопливо пересекли халл, собравшись в своем кабинете. Когда с подтверждением сказанного явился Джосефсон, они содрогнулись. Из, Варшавы прибыл доктор Константин Лотаки с показаниями в пользу Адама Кельно.

– Мы должны продолжать, – сказал Баннистер. – И сделать все, что в наших силах.

9

Известие, чта из Варшавы прибыл доктор Константин Лотаки свидетельствовать в пользу, Адама Кельна, разнеслось подобно лесному пожару. Оно стало серьезным ударом для Кзди.

– Я вызываю нашего последнего свидетеля, доктора Константина Лотаки.

Секретарь суда показал ему, что надо подняться по трем ступенькам, которые вели на возвышение для свидетелей, и рядам с ним разместился польский переводчик. Присяжные с интересом восприняли появление нового свидетеля, а пресса да отказа заполнила отведенные для нее места, так чта пришлось поставить дополнительный стал. Переводчик был приведен к присяге.

Баннистер поднялся.

– Милорд, до того как данный свидетель начнет давать показания и пока у нас нет своего собственного переводчика с польского, я хотел бы обратиться с просьбой к моему ученому другу, чтобы его переводчик громко и ясно излагал все вопросы и ответы, дабы предоставить нам возможность оспорить их, если это будет необходимо.

– Вам понятно? – спросил Гилрой.

Переводчик кивнул.

– Можете ли вы узнать от доктора Лотаки, каких он придерживается религиозных взглядов и в какой форме хотел бы принести присягу?

Они коротко переговорили.

– Он неверующий. Он коммунист.

– Очень хорошо, – сказал Гилрой. – Можете опрашивать вашего свидетеля.

Коренастый, крепко сбитый человек с одутловатым лицом говорил медленно, тихим голосом, словно находился в трансе. Он назвал себя и свой адрес в Люблине, где был главным хирургом в государственной больнице.

По ложному обвинению он был в 1942 году арестован гестапо и позднее узнал, какими методами пользуются немцы, заставляя врачей исполнять свои обязанности в концлагере. Прибыв в Ядвигу, он был определен работать под началом доктора Кельно. Тогда они и встретились в первый раз. Операции он проводил и самостоятельно, но главным образом ассистировал Кельно.

– Соблюдал ли доктор Кельна все требования, предъявляемые к профессии врача?

– В тех условиях, никто не мог бы лучше вести себя.

– Он выхаживал пациентов и хорошо относился к ним?

– Исключительно.

– Пренебрегал ли он еврейскими больными?

– Никогда не видел ничего подобного.

– Скажите, когда вы впервые вступили в контакт с доктором из СС Адольфом Воссом?

– В первый же день.

– Вспоминаете ли вы тот день, когда Восс приказал вам явиться к нему и сообщил, что вы будете проводить операции в пятом бараке?

– Я никогда его не забуду.

– Будьте любезны рассказать милорду и присяжным о нем.

– Все мы знали об экспериментах Восса. Я был вызван к нему летом 1943 года, когда доктора Дымшица отправили в газовую камеру. До тех пор хирургом был Дымшиц.

– Вы явились с доктором Кельно?

– Нет, нас вызывали по отдельности.

– Продолжайте, пожалуйста.

– Восс сообщил, что нам предстоит изымать яичники и яички у лиц, над которыми он проводил эксперименты. Я сказал, что не хочу принимать участие в этом, на что он ответил, что в таком случае операции будут делать санитары-эсэсовцы, а меня ждет такая же судьба, как Дымшица.

Наступила пауза для перевода, и кто-то из польских журналистов позволил себе прокомментировать сказанное.

– Минутку, – сказал Энтони Гидрой. – Я польщен, что в моем суде присутствуют иностранные журналисты, но я бы предпочел, чтобы они лично не принимали участия в судоговорении.

– Прошу прощения, милорд, – извинился журналист.

– Мистер переводчик, если вы столкнетесь с какими-то трудностями, прошу вас, будьте любезны обращаться к суду. Вы можете продолжать, сэр Роберт.

– И как вы поступили в результате встречи с Воссом?

– Я был очень расстроен и пошел за советом к доктору Кельно как своему начальнику. Мы решили собрать всех врачей, за исключением доктора Тесслара, и на этой встрече было решено, что в интересах пациентов мы должны оперировать их.

– Что и сделали.

– Да.

– Как часто вам приходилось оперировать?

– Думаю, что провел от пятнадцати до двадцати операций.

– Исполненных по всем правилам?

– Несомненно.

– И у вас была возможность наблюдать, как оперировал доктор Кельно, и несколько раз вы ассистировали ему. Были ли такие случаи, я повторяю, были и такие случаи, когда он грубо обращался с пациентами, оскорблял их?

– Нет, никогда.

– Никогда?

– Никогда.

– Доктор Лотаки. Каково ваше профессиональное мнение – существовала ли опасность для пациента, если в его организме оставались органы, пораженные рентгеновским излучением?

– Я не очень опытный рентгенолог. У меня нет сложившегося мнения на этот счет. Но я лично считаю, что трудно было бы найти более опытного хирурга, чем Кельно.

– Какой вид обезболивания применялся в подобных случаях?

– После предварительного укола морфия, чтобы успокоить пациента, вводился ларокаин для спинномозговой блокады.

– Можете ли вы сказать нам, кто еще присутствовал в операционной?

– Помощники хирурга, среди которых был и тот, кто готовил инструменты. Мы с доктором Кельно ассистировали друг другу. Обычно тут бывал Восс в компании еще одного или двух немцев.

– Вы лично встречались с доктором Марком Тессларом?

– Да, несколько раз.

– Обсуждали ли вы когда-нибудь в целом его деятельность?

– В концлагере постоянно ходили слухи обо всем на свете. Я старался держаться в стороне от этих дел. Я врач.

– Следовательно, вы не были членом подполья – ни того, которое считало себя националистическим, ни так называемого интернационального.

– Нет.

– То есть у вас не было предубеждения по отношению к доктору Тесслару и он тоже не испытывал его к вам?

– Это верно.

– Приходилось ли доктору Тесслару бывать в пятом бараке, когда вы там оперировали или ассистировали?

– Нет, никогда.

– Проводились ли какие-нибудь из подобных операций с непозволительной быстротой или беспорядочным образом?

– Нет. Все они проводились как положено, и пациент почти не испытывал боли.

– Далее, вы покинули Ядвигский концлагерь в 1944 году. Это верно?

– Меня вытребовал доктор Фленсберг для работы в частной клинике в Мюнхене, где я должен был делать операции.

– Вам платили?

– Все гонорары доставались Фленсбергу.

– Но жить там все-таки было лучше, чем в Ядвиге.

– Все, что угодно, было лучше Ядвиги.

– Вас снабжали одеждой, нормально кормили, вы могли свободно передвигаться?

– И одежда, и питание были лучше, но я постоянно находился под охраной.

– И по завершении войны вы вернулись обратно в Польшу?

– Туда, где я раньше жил и работал.

– Словом, в Ядвиге вы и доктор Кельно выполняли для Восса определенную работу. Вам известно, что доктор Кельно разыскивался как военный преступник?

– Да, я слышал об этом.

– Но вы не имели отношения к националистическому подполью, и против вас не было выдвинуто никаких обвинений?

– Я не делал ничего плохого.

– Каковы ваши сегодняшние политические убеждения, доктор Лотаки?

– После того, что мне довелось увидеть в Ядвиге, я стал убежденным антифашистом. И я счел, что лучшую возможность бороться с фашизмом предоставляет коммунистическая партия.

– Вопросов больше не имею.

Томас Баннистер аккуратно оправил мантию, занял привычное положение и с долгим продуманным молчанием стал рассматривать Лотаки, Эйб послал записку О'Коннору: «Нас что-то беспокоит?»

«Да» – последовал ответ.

– Согласны ли вы с тем, доктор Лотаки, что до прихода Гитлера Германия считалась одной из самых культурных и цивилизованных стран мира?

– Стерилизованных стран?

По залу прокатился смешок.

– Вы не имеете права смеяться ни над одним свидетелем в моем суде, – сказал Гилрой. – Что же касается вашей линии допроса, мистер Баннистер... вы знаете свое дело, и я не собираюсь вам что-то советовать... впрочем, неважно, продолжайте. Объясните снова смысл вопроса, мистер переводчик.

– Я согласен, что до прихода Гитлера Германия считалась цивилизованной страной.

– И если бы кто-то поведал вам, что в последующие десять лет будет происходить в этой стране, вы, скорее всего, не поверили бы ему.

– Да.

– Массовые убийства, эксперименты на людях, насильственное изъятие половых желез в целях массовой стерилизации. До прихода Гитлера к власти вам такое не могло бы прийти в голову, не так ли?

– Нет.

– Можете ли вы согласиться, что любой врач, давший клятву Гиппократа, не должен был принимать участие в подобных действиях?

– Я вынужден вмешаться, – прервал его Гилрой. – Одной из проблем данного дела является выяснение, в какой мере нарушает принципы человеческой морали добровольное участие в данных действиях или насильственное принуждение к ним.

– Милорд, – сказал Томас Баннистер, в первый раз позволив себе повысить голос. – Когда я употребляю слова «принимал участие», я имею в виду любого хирурга, который занимался изъятием половых желез. Я не сомневаюсь, что доктор Лотаки знал о сути работ Восса, и хочу выяснить, почему именно ему было приказано заниматься ампутацией яичников и яичек.

– Я был вынужден это делать по принуждению.

– Я позволю себе прояснить ситуацию, – сказал Гилрой. – Мы находимся в Королевском суде, и данное дело рассматривается в соответствии с общепринятыми в Англии правовыми нормами. Вы стараетесь изложить дело перед судом присяжных, исходя из убеждения, что операции, проводившиеся по принуждению, могут служить основанием для клеветнических утверждений?

– Мое убеждение, милорд, – резко отпарировал в ответ Томас Баннистер, – состоит в том, что ни один врач, будь он заключенным или нет, не имеет права проводить такие операции!

Зал онемел от изумления.

– По крайней мере, теперь нам известна ваша позиция.

– Итак, доктор Лотаки, – продолжил допрос Баннистер, – вы в самом деле верили, что Восс будет использовать для операций неопытных санитаров СС?

– У меня не было оснований сомневаться в его, словах.

– Восс обратился к Гиммлеру, от которого и получил указание продолжать эксперименты. Если яичники и другие органы не будут извлечены подобающим образом, они окажутся негодными для экспериментов. Ради Бога, как можно было поверить в эту чушь относительно санитаров у операционного стола?

– Восс вообще был психом, – фыркнул Лотаки. – Все, что он делал, отдавало сумасшествием.

– Но он явно блефовал. Он должен был посылать отчеты в Берлин, и ему были нужны опытные хирурги.

– Значит, он мог послать меня в газовую камеру, как Дымшица, и найти другого хирурга.

– Доктор Лотаки, не будете ли вы столь любезны описать милорду и присяжным, что представлял собой доктор Дымшиц.

– Он был евреем, в годах, ему было лет семьдесят или около того.

– Условия жизни в концлагере еще больше состарили его?

– Да.

– Каков был его внешний вид?

– Он был очень стар.

– Слаб и немощен?

– Я... я... бы так не сказал.

– Он не мог больше работать хирургом... он не представлял больше интереса для немцев.

– Я бы... этого... не мог сказать... он слишком много знал.

– Но и вы, и Кельно знали не меньше его, но вас не отправили в газовую камеру. Вы перешли в частную клинику. Я предполагаю, что доктора Дымшица ждала газовая камера, потому что он был стар и слаб. Только в этом я вижу подлинную причину его гибели. Далее, доктор Кельно утверждает, что явился жертвой заговора коммунистов против него. Вы коммунист. Как вы можете оценить его слова?

– Я оказался в Лондоне, чтобы сказать правду! – вскричал Лотаки, которого била дрожь. – Почему вы считаете, что коммунист не может говорить правды или свидетельствовать в пользу некоммуниста?

– Слышали ли вы о Бертольде Рихтере, коммунисте, занимающем высокий пост в Восточной Германии?

– Да.

– Известно ли вам, что он и сотни других нацистов, которые в прошлом служили в концлагерях, ныне стали сторонниками коммунистического режима?

– Минутку, – сказал Гилрой, поворачиваясь к членам коллегии присяжных. – Я убежден, что мистер Баннистер совершенно прав в своем последнем утверждении, но оно не может быть сочтено доказательством, если будет представлено в данном качестве.

– Я хочу сказать, милорд, что коммунисты, не моргнув глазом, реабилитировали бывших нацистов и эсэсовцев, которые представляли для них ценность.

Каким бы черным ни было их прошлое, но, если они преклонялись перед алтарем коммунизма и если могли быть полезными для режима, все их прошлое предавалось забвению.

– Вы же не предполагаете, что доктор Лотаки был нацистом?

– Я предполагаю, что доктор Лотаки проявил гениальные способности в искусстве выживания, что он и доказал – не единожды, а дважды. Доктор Лотаки, вы говорили, что отправились к доктору Кельно как своему начальнику обсудить ситуацию с операциями.

– Что бы вы стали делать, если бы доктор Кельно отказался их проводить?

– Я... я бы тоже отказался.

– Вопросов больше не имею.

10

Эйб молча сидел в темноте. У бывшего каретного сарая остановилась машина, хлопнула дверца.

– Папа?

Бен пошарил по стенке в поисках выключателя и щелкнул им. Его отец полулежал в кресле в другом конце комнаты, и высокий стакан с виски стоял у него на груди.

– Ты уже выпил, папа?

– Нет.

– Продолжаешь пить?

– Нет.

– Час тому назад все собрались у мистера Шоукросса. И все они ждут тебя. Миссис Шоукросс поставила такое прекрасное угощение, и пришел пианист, который играет для всех... и... ну, и леди Уайдмен послала меня, чтобы я притащил тебя.

Отставив стакан, Эйб приподнялся и остался сидеть, понурив голову. Бену уже много раз доводилось видеть своего отца в таком состоянии, после того как он писал весь день. Бен, когда они жили в Израиле, заходил в его спальню, которая служила и кабинетом. Отец был в полном изнеможении и порой не мог скрыть слез, работая над книгой; иногда он был таким уставшим, что даже не мог расшнуровать себе ботинки. И сейчас он выглядел точно так же, если не хуже.

– Я не могу встречаться с ними, – сказал Эйб.

– Ты должен, папа. Как только ты увидишь их, то забудешь, каким они подвергались унижениям. Это очень живые люди, они смеются, они раскованы и страшно хотят увидеть тебя. Утром прибил из Голландии еще один человек и еще женщины из Бельгии и Триеста. И все они собрались вместе.

– Какого черта они хотят меня видеть? Потому что я заставил их приехать в Лондон, где их, словно лягушек, будут рассматривать под увеличительным стеклом?

– Ты знаешь, почему они оказались здесь. И не забывай, ты являешься для них героем.

– Вот уж действительно героем, черт бы меня побрал.

– Ты герой для Ванессы, для меня и для Иосси.

– Еще бы.

– Неужели ты думаешь, мы не знаем, почему ты так ведешь себя?

– Ну конечно. Мы вам услужили как нельзя лучше. Примите от моего поколения дар вашему поколению. Концентрационные лагеря, газовые камеры, унижение человеческого достоинства. И теперь, приняв наши подарки, вам, ребята, предстоит быть культурными и цивилизованными.

– Есть еще один дар – умение быть мужественными.

– Мужественными. Ты имеешь в виду страх перед тем, что преподносит тебе жизнь, после чего предстоит жить как ни в чем не бывало. Это не мужество.

– Будь хоть один из них трусом, он бы не приехал в Лондон. А теперь собирайся, я помогу тебе зашнуровать туфли.

Бен опустился на колени к ногам отца и завязал шнурки на его туфлях. Согнувшись, Эйб взъерошил волосы на голове сына.

– Черт побери, что у вас за авиация, которая позволяет тебе носить такие усы. Мне бы чертовски хотелось, чтобы ты сбрил их.

Едва только явившись в дом Шоукросса, он испытал огромную благодарность к Бену, который вытащил его. Представляя его шестерым мужчинам и четырем женщинам, к которым она относилась как к родным, Шейла Лем продолжала чувствовать некоторую скованность Эйба. Но теперь рядом с ним были и Ванесса, которая помогала справляться с его ломаным ивритом, Иосси, с обожанием смотревший на его дочь. Присутствие трех молодых израильтян придавало всем бодрости. Рукопожатиями тут не обменивались. Были объятия, поцелуи, как принято между братьями и сестрами.

Дэвид Шоукросс преподнес каждому из гостей собрание книг Эйба, подписанное им, и вокруг царило настроение, которое бывает у солдат перед битвой. Эйб оказался рядом с доктором Либерманом, с которым обменялся шуткой, что, поскольку у него только один глаз, он должен вдвойне внимательней присматриваться ко всем прочим. Улучив минуту, они уединились.

– Меня пригласил ваш адвокат, – сказал доктор Либерман. – Он решил, что, так как большинство показаний будет даваться на иврите, лучше всего, чтобы я служил переводчиком.

– Как насчет медицинского освидетельствования? – спросил Эйб.

– Они решили, и я согласился, что медицинское освидетельствование произведет больший эффект, если будет проведено английским врачом.

– Сначала все отказывались, – сказал Эйб. Вы же знаете, как врачи относятся к необходимости свидетельствовать друг против друга. Но нашлись порядочные люди.

Как ни странно, вечер был полон неожиданной раскованности, но в конце концов на всех навалилась усталость и вместе с ней пришла растерянность. Все стали поглядывать на Абрахама Кэди.

– Я еще недостаточно выпил, чтобы говорить речи, – сказал он.

Но не сговариваясь, они столпились перед ним, глядя на человека, который отказывался быть их героем, а он, в свою очередь, уставился в пол. Затем он поднял глаза. Рядом стояли Дэвид Шоукросс, сигара которого давно потухла, и леди Сара с обликом святой. И нежная Ванесса, все еще напоминающая английскую аристократку, и Бен, и Иосси, молодой лев Израиля. И жертвы...

– Только завтра мы по-настоящему вступаем в дело, – сказал Эйб, обретя наконец силы обратиться к этим десяти обыкновенным людям, глядящим на него. – Я знаю, и вы знаете, какое вам предстоит тяжелое испытание. Но мы оказались здесь потому, что не можем позволить, чтобы мир забыл произошедшее с нами. И когда вы окажетесь на свидетельском месте, помните, все помните пирамиды костей и праха еврейского народа. И когда будете говорить, помните, что вы говорите от имени тех шести миллионов, которые ни когда больше не проронят ни слова... помните это.

По очереди подходя к нему, они пожимали Абрахаму руку, целовали его в щеку и исчезали из комнаты. И наконец рядом остались только Бен и Ванесса.

– Господи, – сказал Эйб, – дай им силы.

11

– Можете начинать, мистер Баннистер.

Томас Баннистер обратил внимание на восьмерых

мужчин и четырех женщин, которые бесстрастно исполняли свои обязанности членов суда присяжных. На некоторых по-прежнему были их парадные наряды. И почти все обзавелись подушечками различных размеров и цветов.

Пока присутствующие в зале рассаживались, Баннистер просматривал заметки.

– Я не сомневаюсь, что члены суда подозревают о наличии двух сторон данного дела. Большая часть из того, что вам изложил мой ученый коллега, сэр Роберт Хайсмит, – совершенная истина. Мы не оспариваем те факты, что автор и издатель являются ответчиками, что данный абзац может быть сочтен оскорбительным и что лицом, упомянутым в книге, является доктор Адам Кельно, выступающий ныне в роли истца.

Места прессы были на сей раз настолько переполнены, что передний ряд балкона был целиком занят теми журналистами, которым не досталось места внизу. Энтони Гилрой, перед которым уже лежала пачка сделанных им заметок, продолжал оттачивать карандаш.

Милорд разъяснит вам все требования закона. Но на самом деле тут есть всего два подхода к делу. Осуществляя защиту, мы считаем, что суть упоминавшегося абзаца истинна, на что истец возражает: суть абзаца в книге не отвечает истине, в силу чего его репутации нанесен большой урон. Наша же позиция заключается в том, что репутация сэра Кельно на деле не потерпела урона и, если даже будет признано, что он стал жертвой клеветы, он не должен получить в возмещение ущерба больше самой мелкой монеты королевства, полпенни.

Клевета заключается не столько в том, что хотел сказать автор, сколько в том, как понимают сказанное люди, читающие книгу. Мы исходим из предположения, что большинство людей, читающих ее, никогда не слышали о докторе Кельно и не отождествляют его с врачом, практикующем в Соутарке. Конечно, многим известно, что речь идет о том самом докторе Кельно. Но что это значит для них?

Далее, я согласен с моим досточтимым коллегой, что доктор Кельно был узником в том неописуемом аду, который представляла собой Ядвига и где господствовали немцы. Нам, живущим в доброй спокойной Англии, легко критиковать поступки людей, но, если вы вдумаетесь в суть данного дела, прикиньте, как бы вы действовали в тех обстоятельствах.

Ядвига. Как она могла появиться на свет? Кто в мире мог представить, во что превратится цивилизованная, культурная и развитая страна? Ни в коем случае не хочу упрекнуть Соединенные Штаты или наше Содружество наций, говоря, чта христианские страны Западной Европы были средоточием цивилизации, самым достойным местом для жизни. И могли бы вы даже вообразить, что через несколько лет в этих странах будут гнать в газовые камеры миллионы обнаженных стариков и детей? Любой бы из вас сказал: «Да бросьте, эта невозможно. Перестаньте шутить. И с кайзером, и с его милитаризмам покончено навсегда. В Германии утвердилось обычное демократическое правительства. Мы не можем представить себе, с чего это кому-то придет в голову творить подобные вещи. Проклятия всего мира обрушатся на его голову». Если бы в мирное время кто-то решился бы на такое, весь мир пошел бы на него войной, чтобы предотвратить подобные деяния. Но на что можно было рассчитывать во время войны?

Баннистер привычным жестом поправил мантию, и модуляции его голоса теперь напоминали искусные контрапункты, к которым прибегал Бах.

– Вам бы никогда не удалось заставить людей пойти на такое, – продолжал он. Немецкая армия состояла из обыкновенных людей, которые пришли в нее из контор, магазинов и с заводов. У них самих были дети. Никому не удалось бы заставить семейных людей гнать беспомощных детей в газовые камеры. И... если бы можно было только подставить себе, чта у них на глазах у людей в роли подопытных морских свинок будут изымать половые железы и они будут осознавать, что участвуют в экспериментах по массовой стерилизации, снова мы должны были бы сказать, если бы у нас вообще повернулся язык... это невозможно, и добавить к тому же – такое может сделать только врач, но подобных врачей не найти в мире.

Так вот – мы ошибались бы, потому что все эта происходило на самом деле, и был такой врач, польский врач, преисполненный антисемитизма, который делал это. И без всяких дополнительных доказательств видно, что он относился к руководящему персоналу и был влиятельной личностью в лагере. Вы слышали слова доктора Лотаки, что, если бы доктор Кельно отказался, он отказался бы тоже.

Мы были бы не правы, если бы обошли молчанием причину, которая позволила допустить все это и даже оправдать. Эта чудовищная причина называлась антисемитизмом. Те из нас, кто не придерживается религиозных взглядов, могут полагаться на свой интеллект. Но все, и верующие и нет, представляют себе, что такое плохо и что такое хорошо.

Но едва только вы позволите себе подумать, чта есть люди, которых из-за их расы, цвета кожи или религии нельзя считать человеческими существами, тем самым вы оправдаете в– душе любые унижения, которым их можно подвергнуть.

Эти убеждения придутся как нельзя более по сердцу такому национальному лидеру, который ищет некоего универсального козла отпущения: на его голову можно обрушить все обвинения за то, чта дела идут из рук ван плаха, а затем уж позволить себе загонять массы людей за колючую проволоку, обращаясь с ними, как с животными... Словом, людей гнали на бойню, как скот, и происходило это в Ядвиге. Разве не Ядвига-Западная стала логическим завершением таких взглядов?

– Мы допустили бы ошибку, – продолжал Баннистер с силой, которая буквально загипнотизировала всех присутствующих в зале, – если бы, приказав английским солдатам гнать в газовые камеры детей и стариков, виновных лишь в том, что были детьми своих родителей, предположили, что английские солдаты будут выполнять этот приказ, а не восстанут против него.

Надо сказать, что были и такие немцы – солдаты, офицеры, священники, врачи и обыкновенные граждане, которые отказывались подчиняться этим приказам, говоря себе: «Я не буду делать ничего подобного, ибо не смогу жить с таким грузом на совести. Я не могу загонять людей в газовые камеры, а потом говорить, что, мол, я был вынужден подчиняться приказам, и тем самым оправдывать свои поступки, считая, что в ином случае их гнал бы кто-то другой и вел бы себя с большей жестокостью, так что я действовал в конечном итоге в их же собственных интересах, вежливо обращаясь с ними». И беда в том, что мало кто мог решиться отказаться выполнять такие приказы.

Так что людям, которым на глаза попадет тот самый абзац в книге, могут быть предложены три точки зрения.

Стоит вспомнить дела лагерных эсэсовцев, которые были казнены после войны. Они приводили такое оправдание в свою защиту: «Послушайте, меня призвали в армию и направили в войска СС, в концентрационный лагерь, и я толком не понимал, что тут делается». Но на самом деле он, конечно же, отлично понимал, что тут происходит, и, будь он английским солдатом, он возмутился бы. Я не собираюсь предлагать, чтобы этих эсэсовцев отпустили на волю после войны, но, ставя себя на их место, на место человека, которого призвали в гитлеровскую армию, я все же думаю, что смертная казнь была излишне суровым наказанием.