Текст книги "Суд королевской скамьи"

Автор книги: Леон Юрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Теперь о второй точке зрения. Были и такие, кто рисковал даже жизнью, отказываясь выполнять подобные приказы, потому что они чувствовали свою ответственность перед грядущими поколениями. И теперь мы имеем право сказать, что, если снова повторится нечто подобное, нет и не может быть прощения преступлениям, совершенным лишь из-за страха кары, ибо наступает такой момент, когда каждый должен быть готов принести в жертву свою жизнь, чтобы не ствовать в унижении и гибели своих ближних.

И последняя точка зрения заключается в том, что не немцы творили все эти зверства, а их союзники, которые распоряжались жизнями своих соотечественников.

Нам, конечно, известно, что существовала опасность суровых наказаний и даже смерти для заключенных врачей. Мы также выяснили, вне всякого сомнения, что заключенные обеспечивали медицинское обслуживание, и в особенности один из них, доктор Адам Кельно, пользовался непререкаемым авторитетом у немцев и сам считал себя их помощником. Трудно предположить, что немецкие медики сами подрезали бы сук, на котором сидят, если бы позволили себе потерять одного из самых ценных своих соратников, И мы знаем, что приказ перевести этого столь необходимого врача в частную клинику пришел от самою Гиммлера.

Защита считает, что упоминавшийся абзац совершенно точно выражает суть дела, и если доктор Кельно полагает, что его репутации был нанесен урон упоминанием о его участии в двадцати убийствах, в то время когда он способствовал всего двум, то ему надлежит получить возмещение ущерба в размере не более полупенни.

Утверждением, что было проведено более пятнадцати тысяч хирургических экспериментов, в данном абзаце допущена ошибка. Также неправильно утверждение, что они проводились без обезболивания. Мы готовы признать это.

Тем не менее именно вам, предстоит решить, какого рода операции проводились и как они проводились, если на операционном столе оказывался еврей, и какую роль в этом играл доктор Кельно.

12

Так как у Шейлы Лем сразу же установились близкие и доверительные отношения с жертвами, она постаралась тщательно продумать возможный порядок, в котором им придется давать показания. Она решила, что первой на свидетельском месте должна предстать женщина, что поможет мужчинам обрести мужество, женщина достаточно сильная, выносливая и не обделенная здравым смыслом, которая могла бы с достоинством выдержать это испытание. И Шейла пришла к выводу, что Иолана Шорет, на первый взгляд самая тихая из всех, была самой сильной.

Иоалана Шорет, миниатюрная и сдержанная женщина, прекрасно владела собой, когда сидела в обществе Шейлы и доктора Либермана, ожидая приглашения в зал суда.

В это время Гилрой обратился к журналистам.

– Я не могу давать вам указаний, – сказал он.– Единственное, что могу вам сказать, что я, один из судей Ее Величества, сочту унизительным, просто унизительным для себя, если хоть кто-то из свидетелей, кому довелось перенести эти ужасные операции, будет назван по имени или сфотографирован.

Сэр Роберт Хайсмит невольно прищурился при словах «ужасные операции». Значит, Томасу Баннистеру все же удалось оказать влияние на судью и, возможно, на кого-то еще.

– Я лишь высказываю свою точку зрения и, исходя из своего прежнего опыта, полагаюсь на благоразумие прессы.

– Милорд, – сказал О'Коннор, – мой адвокат только что передал мне записку, в которой говорится, что все представители прессы подписали обязательство не фотографировать свидетелей и не называть их имен.

– Именно этого я и ждал. Благодарю вас, джентльмены.

– Свидетельница будет давать показания на иврите, – сказал Баннистер.

Судебный пристав постучал в дверь:примыкающего помещения, откуда показались доктор Либерман и Шейла Лем, сопровождающая Иолану Шорет. Шейла, не в силах справиться с волнением, стиснула руки, подойдя к своему столу, за которым ей предстояло делать заметки. Доктор Адам Кельно совершенно бесстрастно смотрел, как Иолана и доктор Либерман поднимались но ступенькам. Достоинство, с которым эта женщина принесла присягу иа Ветхом Завете, вызвало легкий шум в зале. Судья предложил сесть но она предпочла давать показания стоя.

Гилрой коротко проинструктировал доктора Либермана относительно порядка перевода. Тот кивнул и сказал, что бегло говорит на иврите и по-английски, а немецкий – родной язык его матери. И перевод не доставит ему трудностей, потому что он знает миссис Шорет уже несколько лет.

– Ваше имя? – спросил Томас Баннистер.

– Иолана Шорет.

Она назвала свой адрес в Иерусалиме и сообщила, как звучала ее девичья фамилия; Ловино, родилась она в Триесте в 1927 году, Баннистер внимательно наблюдал за ней.

– Когда вы оказались в Ядвиге?

– Весной 1943 года.

– Был ли у вас вытатуирован номер?

– Да.

– Вы помните его?

Расстегнув рукав блузки, она медленно закатала ее до локтя, и зал суда вздрогнул от потрясения. Она подняла руку с отчетливо видимой синей татуировкой. Кто-то в задних рядах громко зарыдал, и присяжные в первый раз позволили себе проявить эмоции.

– Семь-ноль-четыре-три-два. И треугольник, говорящий, что я еврейка.

– Можете опустить рукав, – прошептал судья.

– Миссис Шорет, – продолжил Баннистер, – у вас есть дети?

– Собственных нет. Мы с мужем воспитываем двоих приемных.

– Что вы делали в Ядвиге?

– Четыре месяца я работала на фабрике. Мы делали детали для полевых раций.

– Тяжелая ли была работа?

– Да, мы трудились по шестнадцать часов в день.

– Достаточно ли было у вас еды?

– Нет, и я весила всего. лишь девяносто фунтов.

– Вас били?

– Да, капо.

– И что представлял собой ваш барак?

– Обыкновенный барак концентрационного лагеря. Нам выдавался один матрас на шестерых. В бараке с единственной раковиной, с двумя туалетами и двумя рожками душа размещалось от трехсот до четырехсот человек. Ели мы тут же из жестяных мисок.

– И что случилось с вами по прошествии этих четырех месяцев?

– Пришли немцы искать близнецов. Они нашли меня с сестрой и сестер Кардозо, вместе с которыми мы росли в Триесте и которых депортировали вместе с нами. Нас посадили в грузовик и отвезли в главный лагерь в третий барак, который располагался в медицинском центре лагеря.

– Знали ли вы, для чего, предназначался третий барак?

– Скоро нам это стало ясно.

– Что вам стало ясно?

– Там содержались мужчины и женщины, которых использовали в экспериментах,

– Кто вам это сказал?

– Мы оказались по соседству с другой парой близнецов, сестрами Бланк-Имбер из Бельгии, которых уже подвергли облучению и прооперировали. И нам не потребовалось много времени, чтобы понять, для чего мы здесь.

– Могли бы вы описать милорду и присяжным, что представлял собой третий барак?

– Женщины располагались на нижнем этаже, а на верхнем мужчины. Все окна, выходившие на второй барак, были забиты, потому что снаружи была стенка, у которой происходили казни, но мы все равно все слышали. Окна на другой стороне тоже были забиты, так что мы все время находились в полутьме, если не считать нескольких слабых лампочек. Дальний конец барака был отгорожен, и там находились девушки, над которыми проводил эксперименты доктор Фленсберг. Большая часть из них сошла с ума, они все время что-то бормотали или плакали. Многие из остальных, подобно сестрам Бланк-Имбер, только приходили в себя после экспериментальных операций Восса.

– Известно ли вам о каких-то проститутках или прочих женщинах, которым делались аборты?

– Нет.

– Знали ли вы доктора Марка Тесслара?

– Он был с мужчинами наверху, но время от времени помогал выхаживать и нас.

– Известно ли вам, оперировал ли он кого-нибудь из женщин?

– Я никогда не слышала об этом.

– Кто надзирал за вами в третьем бараке?

– Четыре польские женщины-капо, вооруженные дубинками, у каждой из которых была небольшая комнатка, а также женщина-врач по имени Габриела Радницки, у которой была каморка в конце барака.

– Заключенная?

– Да.

– Еврейка?

– Нет, она принадлежала к римско-католической церкви.

– Она плохо обращалась с вами?

– Совсем наоборот. Она относилась к нам с большим сочувствием. Она работала из последних сил, спасая перенесших операцию, и заходила за решетку, успокаивая тех, кто сошел с ума. Она могла приводить их в чувство, когда там начинались истерики.

– Что стало с доктором Радницки?

– Она покончила с собой. И оставила записку, в которой написала, что не может больше выносить эти муки, будучи не в силах облегчить страдания пациенток. У нас всех было чувство, словно мы потеряли мать.

Терренс с такой силой вцепился в руку Анджелы, что она едва не вскрикнула. Адам не спускал глаз со свидетельницы, и трудно было понять, тронуло ли его сказанное.

– На месте доктора Радницки кто-то появился?

– Да, доктор Мария Вискова.

– И как она обращалась с вами?

– Тоже как мать.

– Сколько времени вы провели в третьем бараке?

– Несколько недель.

– Расскажите, что случилось потом.

– Пришли охранники-эсэсовцы и забрали нас, три пары близнецов. Нас привели в пятый барак, в помещение, где стоял рентгеновский аппарат. Эсэсовцы говорили с нами по-немецки, и мы не все понимали.

Два санитара сорвали с нас одежду и, положив на стол, приладили по металлической пластинке – в области матки и со спины. Они списали мой номер на руке и зафиксировали, что пять или десять минут я подвергалась облучению.

– И каков был результат?

– На животе образовалось темное пятно, и потом меня все время рвало.

– Вас всех рвало?

– Да.

– Было ли пятно болезненным?

– Да, и скоро на его месте образовался гнойник.

– И что произошло потом?

– Около месяца мы находились в третьем бараке. Это время почти не осталось в памяти. Но я припоминаю, что становилось холодно, так что, должно быть, подходил ноябрь. Мы лежали все вместе, три пары близнецов, а потом эсэсовцы отправили нас, вместе с несколькими мужчинами, в пятый барак, где нам пришлось ждать в какой-то приемной. Я помню, что мы были очень растеряны, потому что были раздеты...

– Все в одном помещении?

– В нем был занавес, разделявший нас, но мы были так взволнованы, что скоро все смешались.

– Обнаженные?

– Да.

– Сколько вам тогда было лет, миссис Шорет?

– Шестнадцать.

– Вы из религиозной семьи?

– Да.

– И у вас не было никакого жизненного опыта?

– Никакого. До сих пор я не видела голого мужчину и его половые органы.

– И у вас была выбрита голова?

– Да, из-за вшей и опасений тифа.

– Итак, вы все смешались. Вы чувствовали унижение, смущение?

– Мы уже опустились до уровня животных и к тому же были перепуганы.

– И затем?

– Санитары привязали нас к деревянным столам и выбрили нам интимные места.

– И потом?

– Двое мужчин усадили меня на стул и пригнули мне голову к коленям, а третий всадил иглу в спину. Я вскрикнула от боли.

– Вскрикнули от боли? Минуточку. Вы уверены, что в этот момент не находились в операционной?

– Я совершенно уверена, что была в предоперационном помещении.

– Вы знали, что представлял собой укол? Может, это была небольшая инъекция?

– Мне приходилось получать много уколов.

– Так, может, это была небольшая инъекция, предшествовавшая пункции?

– Нет. Мне был сделан только один укол.

– Продолжайте.

– Через несколько минут у меня онемела нижняя часть тела. Меня положили на каталку и вывезли из комнаты. Мужчины и женщины вокруг плакали и сопротивлялись; появилось много охранников с дубинками, которые стали бить их.

– И вас первой забрали из этого помещения?

– Нет. Первой, я уверена, был какой-то мужчина.

Меня привезли в операционную и привязали к столу.

Я помню, что у меня над головой была лампа.

– Вы были в полном сознании?

– Да. Надо мной стояли трое мужчин в масках.

На одном была форма офицера СС. Внезапно резко распахнулась дверь, в комнату вбежал какой-то человек и стал спорить с хирургом. Я почти ничего не понимала, потому что они говорили-по-польски, но я догадывалась, что появившийся человек протестовал против такого обращения с нами. Наконец он подошел ко мне и сел рядом. Он стал гладить меня по голове и, успокаивая, говорить по-французски, который я понимала лучше.

– Что он говорил вам?

– Крепись, малышка, боль скоро пройдет. Крепись. Я позабочусь о тебе.

– Вы знали, кто это был?

– Да.

– Кто?

– Доктор Марк Тесслар.

13

Сима Галеви разительно отличалась от своей сестры, Иоланы Шорет. Она казалась .куда старше, болезненней, и в ней не было решительности и отваги, свойственных ее сестре. Голос ее был вялым и тихим, когда она прочитала вытатуированный на руке номер и рассказала, что также живет в Иерусалиме с двумя приемными детьми, сиротами из Марокко. Она еще раз описала сцену в приемной и в операционной и рассказала о появлении доктора Тесслара.

– И что произошло после операции?

– Меня на носилках отнесли в третий барак.

– В каком вы были состоянии?

– Долгое время я очень плохо чувствовала себя. Два месяца, может быть, и больше.

– Вы испытывали боли?

– Я их чувствую и по сегодняшний день.

– Они были так невыносимы?

– С неделю мы все могли только лежать и плакать.

– Кто ухаживал за нами?

– Доктор Мария Вискова, и еще сверху часто спускался доктор Тесслар. Часто приходила. и другая врач, женщина-француженка. Я не помню ее имени. Она была очень добра.

– Навещали ли вас другие врачи?

– Я смутно припоминаю, что, когда лежала с высокой температурой, доктор Вискова и доктор Тесслар спорили с каким-то мужчиной о еде и лекарствах для меня. Это было только раз, и я не знаю, кто это был такой.

– Вы знали, что с вами происходит?

– У меня никак не затягивалась рана. У нас были только бумажные бинты. От них шел такой ужасный запах, что невозможно было находиться рядом,

– Но спустя какое-то время вы оправились и вернулись к работе на фабрике?

– Нет, я так и не оправилась. Сестру вернули на завод, но я там уже не могла работать. Мария Вискова оставила меня при себе как свою помощницу, что и спасло меня от газовой камеры. Я оставалась с ней, пока не окрепла настолько, что могла делать легкую работу в переплетной, где восстанавливали старые книги, которые посылали немецким солдатам. Там с нами обращались не так грубо.

– Миссис Галеви, не расскажете ли нам обстоятельства, связанные с вашим замужеством?

Она поведала историю встречи в Триесте со своим будущим мужем, когда ей было четырнадцать, а ему шестнадцать лет. В канун шестнадцатилетия ее депортировали, и она потеряла все его следы. После войны в сборном центре в Вене и в других городах среди выживших повсеместно был распространен обычай оставлять записки на доске объявлений в надежде найти друзей или родственников. Каким-то чудом записка попалась на глаза ее жениху, которому посчастливилось пережить Освенцим и Дахау. После двух лет поисков он нашел ее в Палестине, и они поженились.

– Сказались ли последствия операции на вашей жизни?

– Я стала бесплодна. И большую часть времени болею.

Взяв блокнот, где он набрасывал расхождения в показаниях двух сестер, сэр Хайсмит подошел к возвышению. Не было и мысли о том, что ему удастся как-то умалить эффект, произведенный двуми жертвами и опровергнуть Баннистера. Тем не менее из их слов не вытекало, что операции проводил доктор Кельно. Он понимал, что эти молодые женщины вызвали симпатию присутствующих. И ему надо было быть очень осмотрительным.

– Мадам Галеви, – сказал он тоном, который заметно контрастировал с интонацией его прежних допросов. – Мой ученый друг предполагает, что операции, которым подверглись вы и ваша сестра, проводил доктор Кельно. Но вы не можете утверждать это, не так ли?

– Нет.

– Когда вы впервые услышали о докторе Кельно?

– Когда мы оказались в третьем бараке.

– И вы продолжали оставаться в нем же и спустя некоторое время после операции?

– Да.

– Но вы никогда не видели Адама Кельно или, по крайней мере, не можете опознать его?

– Нет.

– Хотя вам известно, что сидящий рядом с вами джентльмен – это и есть доктор Кельно.

– Да.

– Тем не менее вы не можете опознать его.

– Во время операции все носили маски, и я не могу узнать этого человека.

– Откуда вы узнали, что вас везут в пятый барак на. операцию?

– Не знаю.

– Может, вы видели какую-то надпись над входом в пятый барак?

– Нет, не думаю.

– В самом ли деле то был пятый барак?

– Скорее всего.

– Допускаете ли вы, что доктор Фленсберг с помощником проводили свои эксперименты в первом блоке и у них были свои хирурги?

– Этого я не знаю.

– Я хочу сказать, что такое утверждение имеется в обвинительном акте против них как военных преступников. Кроме того, хочу обратить ваше внимание на то, что вы только недавно припомнили, как попали в пятый барак. Не так ли, мадам Галеви?

Она в смущении посмотрела на доктора Либермана.

– Будьте добры, отвечайте на вопрос, – сказал судья.

– Я говорила тут с юристами.

– Фактически вы не в состоянии никого опознать – ни Восса с Фленсбергом, ни Лотаки или Кельно.

– Нет, не могу.

– На самом деле, может быть, вам делал операцию доктор Борис Дымшиц.

– Я не знаю.

– Но вы должны знать о заявлении доктора Кельно, что он посещал своих пациентов после. операции. Если это свидетельство соответствует истине, вы могли бы опознать его.

– Я очень плохо себя чувствовала.

– Доктор Кельно также показал, что собственноручно проводил обезболивание в операционной.

– Я не уверена, что была в операционной в то время.

– То есть это мог быть и не доктор Кельно?

– Да.

– Часто ли вы видите свою сестру в Иерусалиме?

– Да.

– И вы часто обсуждали эту тему, особенно с тех пор, как вас попросили дать показания по данному делу?

– Да.

Мантия сползла с плеч сэра Роберта, когда он в волнении вскинул руки, несмотря на все старания хранить спокойствие.

– Но расплывчатые воспоминания ваши и вашей сестры во многом противоречивы, особенно в том, что касается дат и временных промежутков. Весьма сомнительны показания, на носилках или на каталке вас доставили в операционную... справа или слева от вашей головы сидел доктор Тесслар... наклонялся ли стол... могли вы или нет видеть отражение в рефлекторе лампы над головой... кто находился в комнате... сколько недель вы провели в третьем бараке после облучения... что говорили по-польски и по-немецки... вы показывали, что были в полубеспамятстве, а ваша сестра утверждала, что бодрствовала... вы не совсем уверены, где вам делали укол, в операционной или в другом месте.

Бросив заметки на стол, Хайсмит, упираясь в него руками, склонился вперед, тщательно следя, чтобы у него сохранялся тот же ровный тон голоса.

– Я могу предположить, мадам Галеви, что тогда вы были слишком молоды и вам трудно дать отчет о событиях, происходивших много лет назад.

Она внимательно выслушала. из уст доктора Либермана перевод на иврит. Кивнув, проронила несколько

– Что она ответила? – поинтересовался судья.

– Миссис Галеви говорит, что сэр Роберт, может, и прав относительно неувязок в ее рассказе, но, есть то, чего ни одна женщина не сможет забыть никогда. День, когда она узнает, что ей никогда не выносить собственного ребенка.

14

Чехословакия была верна себе. Прага не скрывала, что ее сердце принадлежит Западу, да и весь ее внешний вид говорил об этом. Из коммунистических стран она была самой либеральной, ибо в ее памяти были живы дни свободы. С Запада на автобусах, поездами и на самолетах прибывали толпы туристов.

Приземление самолета компании «Эл Ал» не вызвало особого волнения. Чехи давно определили отношение к своим еврейским согражданам и к государству Израиль. С дней Яна Масарика и конца войны они искренне скорбели о семидесяти семи тысячах чешских евреев, погибших в Тереэиенштадте и других лагерях уничтожения; именно Масарик отверг требования англичан и позволил Чехословакии стать сборным пунктом, откуда немногие пережившие холокауст пытались прорвать английскую блокаду Палестины.

Так что рейс «Эл Ал» не привлек почти ничьего внимания, если не считать, что прибытие пассажира Шимсона Арони вызвало изрядное волнение в управлении полиции.

– Отель «Ялта», – сказал он водителю такси.

Машина осторожно миновала скопище велосипедов, троллейбусов и машин на Вацлавской площади.

Он подошел к стойке портье. Было четыре часа. Еще два часа – и надо приниматься за дело, подумал Арони.

Маленький номер на одного, крохотная комнатка. Вся его жизнь, которую он посвятил поиску скрывающихся нацистских преступников, прошла в таких номерах. Прага осталась единственным приличным городам во всех коммунистических странах, но после убийства Катценбаха и тут стало плохо пахнуть.

Открыв свой потрепанный чемоданчик, он уже через минуту выложил все его содержимое. За спиной два миллиона миль по воздуху. Два миллиона миль охоты и слежки. Два миллиона миль мести.

По уже знакомому маршруту он пересек площадь. Сначала в пивной бар «У Флеку», Израильское пиво далеко не такое хорошее. Откровенно говоря, оно просто плохое. Когда Арони приходилось путешествовать до выхода в отставку, у него была возможность пробовать хорошее пиво, но теперь ему оставалось утешаться лишь тем, что он все уже перепробовал. «У Флеку», огромный пивной зал, угощал действительно лучшим пльзенским.

Осушив три бокала, Арони присмотрелся к толпе, в которой мелькали девушки в мини-юбках. Чешки и венгерки были лучшими женщинами из всех, что ему приходилось встречать. В Испании и Мексике женщины ценят лишь мужество. В Чехословакии же и Венгрии женщины созданы для любви. Нежные, хрупкие, непредсказуемые, удивительно женственные. Жаль, что все в прошлом, подумал Арони. Он настолько отдавал всего себя охоте за нацистами, что не мог посвятить себя любви, а теперь постарел, ему уже под семьдесят, хотя он не так уж и стар. Однако нет смысла предаваться мечтаниям. Они могут лишь помешать тому, ради чего он прибыл в Прагу.

В уме он перевел чешские кроны в израильские фунты, расплатился по счету и двинулся по Карлову мосту над Влтавой; каждые несколько футов на его величественных каменных перилах высились статуи молчаливых святых.

Арони замедлил шаги, оказавшись в пределах района Старо Място, в Старом городе, ибо все тут было пронизано памятью – жалкие остатки тысячелетней еврейской жизни в Центральной Европе. Основание синагоги Староновой и кладбище с тринадцатью тысячами ныне потрескавшихся и замшелых памятников были заложены еще до времен Колумба.

Арони доводилось видеть старые еврейские кладбища в Польше, в России, в Румынии, запущенные и разрушенные. Наконец хоть здесь он увидел клочок святой земли.

Кладбища. Но сколько евреев нашли себе успокоение в безымянных горах костей, выросших рядом с лагерями уничтожения.

В Еврейском государственном музее хранилось несколько реликвий, оставшихся от полутора тысяч деревень и местечек, уничтоженных во время нацистской оккупации, и мрачным напоминанием стояли стены синагоги Пинхас.

Так перечитывай же эти названия, Арони. Читай их снова и снова... Терезин, Берген-Бельзен, Аушвиц, Гливице, Майданек, Собибор, Гросс-Розен„Треблиика, Лодзь, Дахау, Бабий Яр, Бухенвальд„Штутгоф, Розен– бург, Равенсбрюк, Маутхаузен, Дора, Нойенгамме, Хелмно, Заксенхаузен, Рига, Тростянец и другие места, где погибал его народ.

Семьдесят семь тысяч имен погибших на стенах синагоги. И слова: «ЛЮДИ, БУДЬТЕ БДИТЕЛЬНЫ!»

Арони вернулся в отель к шести часам. Как он и предполагал, Иржи Линка уже ждал его в холле. Они обменялись рукопожатием и отправились в бар.

Иржи Линка был полицейским, евреем-полицейским. Он весьма походил на карикатурное изображение полицейского из-за железного занавеса. Арони заказал пльзенского, а Линка – рюмку сливовицы.

– Как давно ты не был в Праге, Арони?

– Почти четыре года.

– Все изменилось, не так ли?

Они перешли на чешский, один из десяти языков, которыми владел Арони.

– Как долго ваши друзья в Москве еще позволят вам радоваться жизни?

– Чушь. Мы прогрессивная советская страна.

Арони только хмыкнул, и на его лице появилась сеть морщинок.

– Сегодня стоял на Карловом мосту и смотрел на реку... Катценбах.

Линка притих, когда Арони вспомнил американца, члена Еврейского объединенного комитета помощи, чья миссия заключалась в содействии евреям. Его труп был найден в реке.

– Первым делом они возьмутся за евреев, – сказал Арони, – а потом за чехов. Вы видели слишком много преимуществ Запада. Предупреждаю вас, что не пройдет и года, как русская армия будет в Праге.

Линка хихикнул.

– А я думал, что ты ушел на покой. Может быть, на этот раз ты прибыл на курорт, чтобы принимать грязевые ванны.

– Я здесь по особому делу. Мне нужно увидеться с Бриником.

Линка сжал губы и пожал плечами при упоминании имени главы тайной полиции. Арони был одним из лучших в своем деле и никогда не позволял себе глупостей. За все те годы, что он посещал Чехословакию, он был согласен получать содействие по общепринятым каналам.

– И я должен увидеть его сегодня вечером.

– Я думаю, что его нет в стране.

– Тогда завтра я уеду. У меня нет времени ходить вокруг и около.

– Может быть, ты согласился бы поговорить с кем-то еще?

– Только с Браником. Я буду ждать у себя в номере.

– Он встал и вышел.

Линка побарабанил пальцами по столу, допил свою сливовицу, нахлобучил шляпу и торопливо вышел на площадь. Сев за руль своей маленькой «шкоды», он рванул с места, направляясь в штаб-квартиру тайной полиции.

15

Первым из мужчин на свидетельское место был приглашен Моше Бар-Тов. В движениях его ощущалась решительность, хотя он явно неловко чувствовал себя в новом костюме. Он кивнул Абрахаму Кэди и Шоукроссу и бросил враждебный взгляд на Адама Кельно, который не отвел глаз. Выглядел Кельно утомленным; в первый раз стало заметно, что он очень устал.

Моше Бар-Тов был первым, кого удалось найти Арони, и именно он вывел Арони на остальных.

– Прежде чем данный свидетель будет приведен к присяге, – сказы Энтони Гилрой, обращаясь к представителям прессы, – я должен выразить свое глубокое огорчение и сожаление в связи с сообщением, поступившим из Иерусалима, где в одной из газет описывалась женщина-свидетельница, сорока с небольшим лет, с двумя приемными детьми, изящного телосложения, бывшая уроженка Триеста. И жителям Иерусалима, которые, как я предполагаю, внимательно следят за ходом этого процесса, нетрудно будет опознать данную леди. Я решительно настаиваю, чтобы пресса воздержалась от любого рода описаний свидетелей.

Израильский журналист, к которому прямо относился упрек, не поднимая глаз, погрузился в свои записи.

– Доктор Либерман, вы по-прежнему находитесь под присягой и можете продолжать переводить показания на иврите.

Допрос проводил Брендон О'Коннор, пока Баннистер сидел на своем месте в позе мраморной статуи, тем не менее внимательно наблюдая за происходящим.

– Ваше имя, сэр?

– Моше Бар-Тов.

– И ваш адрес?

– Киббутц Эйн-Гев в Галилейской долине, Израиль.

– Это нечто вроде коллективного хозяйства, бывшая ферма?

– Да, на несколько сотен семей.

– Меняли ли вы когда-нибудь свое имя, сэр?

– Да, прошлое мое имя было Герман Паар.

– И до войны вы жили в Голландии?

– Да, в Роттердаме.

– Откуда вас немцы и депортировали?

– В начале 1943 года, вместе с моими двумя сестрами, матерью и отцом, В вагонах для скота нас доставили в Польшу. И я единственный из всей семьи выжил.

В противоположность размеренной манере Баннистера О'Коннор задавал вопросы в стремительном темпе, напоминая порывистостью шекспировского героя. На лице Бар-Това ничто не дрогнуло, когда он говорил о гибели семьи.

– Вам была нанесена татуировка?

– Да.

– Можете ли вы зачитать судье и присяжным ваш номер?

– Сто пятнадцать тысяч четыреста девяносто – и треугольник, обозначавший, что я еврей.

– И что произошло с вами в Ядвиге?

– Меня вместе с другими голландскими евреями послали работать на завод фирмы «И. Г. Фарбен», где мы делали снарядные гильзы.

Минутку вмешался Гилрой. Я не пытаюсь защищать никого из немецких промышленников. Но с другой стороны, тут нет никого из них, кто мог бы выступить в свою защиту.

Доктор Либерман и Бар-Тов переговорили на иврите.

– Доктор Либерман, суд хотел бы знать, о чем идет разговор.

Доктор Либерман покраснел.

– Ваша честь, я не...

– Теперь мне придется обратиться к вам с требованием.

– Мистер Бар-Тов говорит, что с удовольствием пришлет вам английскую копию приговора по делу военных преступников из Ядвиги, которая имеется в библиотеке киббутца. Он настаивает, что в самом деле работал на предприятии «И. Г. Фарбен».

Энтони Гилрой настолько удивился, что на мгновение потерял дар речи, что было ему несвойственно. Перебирая карандаши, он что-то буркнул, а потом обратился к свидетелю.

– Ну что ж, передайте мистеру Бар-Тову, что я ценю его знания. И также объясните ему, что он находится в английском суде, где принято с уважением относиться к правилам ведения процесса. И если я прервал его, то отнюдь не из желания защитить нацистов или осужденных, а всего лишь из стремления соблюдать правила честного соревнования.

Выслушав перевод, Бар-Тов понял, что одержал победу, и милостиво кивнул судье.

– Итак, мистер Бар-Тов, сколько времени вы работали на этом... э-э-э, военном заводе?

– До середины 1943 года.

– Сколько лет вам было в то время?

– Семнадцать.

– И что с вами произошло далее?

– Однажды на завод явился офицер СС и отобрал несколько человек: меня и несколько других ребят из Голландии, примерно моего возраста. Нас отправили в главный лагерь Ядвиги и разместили в третьем бараке медицинского отделения. Через несколько недель пришли эсэсовцы и перевели нас в пятый барак. Нам приказали раздеться и специальной комнате. Затем спустя некоторое время меня завели в другую комнату для осмотра и сказали, чтобы я встал на четвереньки.

– Вы спрашивали, зачем это надо делать?

– Я все понял и стал отказываться.

– И что вам на это было сказано?

– Что я еврейская собака и что мне лучше бы перестать гавкать.

– На каком языке к вам обратились?

– На немецком.

– И кто это сказал?

– Восс.

– Кто еще был в помещении?

– Охрана из эсэсовцев и двое других, которые были то ли врачами, то ли санитарами.

– Можете ли опознать кого-то из них, кроме Восса?

– Нет.

– И что было потом?

– Я попытался спрыгнуть со стола и получил удар по голове. Сознания я не потерял, но у меня не было уже сил бороться с тремя или четырьмя людьми, которые держали меня на столе. Одни из санитаров поднес стеклянную пластинку к моему пенису, а врач или кто-то другой в белом халате засунул длинный, как ручка метлы, деревянный штырь мне в задний проход, отчего на стекло у меня вытекла сперма.

– Это было болезненно?

– Вы серьезно?

– Совершенно серьезно. Так это была болезненная процедура?

– Я взывал о жалости ко всем богам, которых знал и которых не знал.

– И что было потом?

– Меня замертво отволокли в другую комнату, и, пока держали, мою мошонку прижали к металлической пластинке на столе. Потом рентгеновский аппарат опустился к одному из яичек и оставался в таком положении пять или десять минут. А после меня вернули в третий барак.