Текст книги "Королева Виктория"
Автор книги: Кристофер Хибберт
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 46 страниц)
«Их чуть было не смела с дороги толпа панически настроенных придворных во главе с герцогом Кембриджским и принцем Леопольдом. Они бежали так быстро, как только могли».
Королева по-прежнему отказывала старшему сыну в праве участвовать в управлении государством на том основании, что он недостаточно ответственный человек, да и к тому же запятнавший себя нечестивыми поступками в прошлом. Правда, в последнее время она стала смотреть на него более благожелательно, хотя ее возмущал тот безрадостный факт, что популярность принца Уэльского уже намного превзошла популярность ее покойного мужа. А для нее принц Альберт был образцом добропорядочности и кладезем совершенно уникальных человеческих качеств. Что же до принца Уэльского, то королева хотела бы, чтобы он поменьше разъезжал по стране пореже просиживал в ресторанах и не просаживал деньги в поездках по Европе. Однако когда принц находился дома, королева души в нем не чаяла и считала его «просто идеальным наследником престола». «Я всегда счастлива, – писала она, – когда он находится рядом со мной. Мне остается лишь мечтать о том, чтобы я могла видеть его как можно чаще». Печальная новость о его тяжелой болезни потрясла ее до глубины души. 29 ноября 1871 г. она поспешила в Сандрингем, чтобы быть рядом с сыном в этот трудный для него час.
Принцесса Алиса была уже там и пережила немало неприятных минут, поскольку принцесса Уэльская нашла ее несимпатичной и слишком навязчивой. И принц Альфред был уже у брата, и герцог Кембриджский, а принца Леопольда ждали с минуты на минуту. Таким образом, дом принца Уэльского был настолько переполнен придворными, слугами, министрами и родственниками, что когда сюда приехали две его младшие сестры – принцессы Луиза и Беатриса, – им пришлось спать вдвоем на одной кровати. «Какая огромная и беспокойная семья», – подумалось тогда леди Макклесфилд, фрейлине принцессы Александры. Ей пришло в голову, что такую семью просто невозможно содержать в порядке и поддерживать в ней сколько-нибудь теплые дружеские отношения. Они все время ссорились, ругались и ни за что на свете не хотели уступать друг другу. Исключением, по мнению леди Макклесфилд, были принцесса Уэльская и сама королева, которая по-прежнему оставалась «милой, доброжелательной и удивительно спокойной». Но даже она иногда не выносила дурных привычек старшего сына и отчитывала его за разнузданность характера. Так, например, она терпеть не могла, когда принц Уэльский переводил все часы в своем доме на полчаса вперед, чтобы не опаздывать на важные мероприятия. «Она тут же распорядилась выставить точное время и посчитала эту привычку просто проявлением неорганизованности и безалаберности. Это было так характерно для нее».
Несмотря на видимое спокойствие, королева все же изрядно переволновалась в Сандрингеме. «Я все время ждала плохих новостей, – отметила она в дневнике 6 декабря, – и сильно волновалась из-за здоровья Берти». Вскоре после ее прибытия в Сандрингем сыну стало немного лучше, и королева сочла возможным на время оставить его дом. Однако через некоторое время началось обострение болезни, и она вынуждена была вернуться к нему. Появились сообщения, что принцу Уэльскому стало «еще хуже, чем прежде». «Врачи говорят, – вспоминала позже леди Макклесфилд, – что если ему не станет лучше в течение нескольких ближайших часов, то все может закончиться трагически». В ту ночь принца Леопольда срочно вызвали в комнату брата, и по пути туда он встретил почти всех придворных и слуг принца Уэльского». «Было просто невыносимо, – писал впоследствии он, – видеть, как бедная королева сидит у изголовья сына и прислушивается к его тяжелому дыханию. Не могу передать, какое тяжелое впечатление произвела на меня эта картина».
Медицинские бюллетени о состоянии здоровья принца Уэльского, а их было несколько в течение каждого дня, вдохновили одного поэта написать небольшой стишок, который должен был обессмертить его имя:
По проводам электрическим пришло сообщение —
Ему все так же плохо, нет улучшения.
По общему мнению, автором был малоизвестный тогда поэт Альфред Остин, который затем действительно стал лауреатом, однако его стихи все же оставляли желать лучшего.
12 декабря королева отправилась в спальню в подавленном настроении, поскольку очень опасалась, что сын может умереть как раз во вторую годовщину смерти мужа. Она практически не спала в ту ночь и с ужасом ожидала, что ее срочно позовут к принцу Уэльскому. На следующий день положение Альберта стало критическим. Температура поднялась до 104 градусов по Фаренгейту, и он стал задыхаться. «В это ужасное время, – записала королева в дневнике, – я просто не могла найти себе места и не знала, как молиться Богу, чтобы он спас моего любимого ребенка». Она практически не выходила из дома, и хотя все окна были наглухо закрыты от проникновения снега, в переполненных комнатах стоял какой-то странный удушливый запах. Герцог Кембриджский, пребывая в полной уверенности, что все они рано или поздно заразятся брюшным тифом и погибнут, метался по дому и заламывал руки. Почувствовав этот странный запах, он обошел весь дом, обнюхал все углы и в конце концов решил позвать личного секретаря принца Уэльского, который тоже не нашел причины и склонен был думать, что это результат болезни. Через несколько дней они вызвали газовщиков, и те обнаружили в подвале утечку газа из трубы.
Несмотря на страх заразиться брюшным тифом, герцог Кембриджский опасался за здоровье королевы, как, впрочем, и все остальные члены семьи. Однажды вечером Генри Понсонби прогуливался в саду с конюшим принца Альфреда, когда «их чуть было не смела с дороги толпа панически настроенных придворных во главе с герцогом Кембриджским и принцем Леопольдом. Они бежали так быстро, как только могли, и Понсонби подумал, что за ними гонится разъяренный бык. «Королева! Королева!» – кричали придворные, стремглав бросившись в дом. Остальные спрятались за входной дверью дома и подождали, пока толпа пронесется мимо» [52]52
Это был единственный пример самого настоящего страха членов семьи за жизнь королевы. В марте 4890 г. герцог Йоркский разговаривал с лордом Эшером по поводу «несвоевременности и нецелесообразности поездки королевы в Италию в данный момент». «Ему показалось, что он был прав в своем предположении относительно здоровья королевы. Однако никто из членов ее семьи не смел говорить с ней на эту тему» («Journal and Letters of Reginald, Viscount Esher», 1934, 1258-259).
[Закрыть].
Королева продолжала держать себя в руках и сохранять спокойствие, однако страх за жизнь сына оказался сильнее ее физических и душевных возможностей. Однажды она разрыдалась и в истерике выкрикнула: «Теперь нет никакой надежды!» Действительно, в течение нескольких дней состояние принца Уэльского казалось критическим, и не было никакой надежды на то, что он поправится и преодолеет страшную болезнь. Он неподвижно лежал в кровати, обливался потом и тихо стонал, не находя в себе сил даже поднять голову. А когда бредил, невольно высказывал все секреты своего бурного прошлого.
К счастью, кризис вскоре миновал. Еще 14 декабря, по словам королевы, он находился на краю могилы, а спустя немного времени стал поправляться и уже на следующий день нашел в себе силы улыбнуться посетившей его матери и даже поцеловать ей руку. «О, дорогая мама, – тихо сказал он, – как я рад снова видеть тебя! Ты постоянно находилась рядом?»
Два месяца спустя окончательно поправившийся принц Уэльский отправился на отдых в Осборн. Королева с радостью сообщила своей старшей дочери, что на сей раз сын был «более нежным и добрым», чем раньше. «И еще в нем появилось нечто такое, что я не могу выразить словами, – добавила она. – Это что-то похожее на новую жизнь. Сейчас ему доставляют удовольствие даже самые обыкновенные деревья и цветы, чего никогда не наблюдалось в прежние годы. Он стал патетически относиться к своим детским вещам, бродил по своей детской комнате и даже с нежностью погладил детские инструменты в Швейцарском коттедже. Кроме того, он все время находится рядом с Аликс, и они сейчас кажутся мне совершенно неразлучными».
Разумеется, королева была категорически против каких-либо общественных или государственных Дней благодарения, о необходимости которых так долго твердил ей премьер-министр Гладстон. Однако правительство, чутко уловив преобладающие настроения в стране, все же настояло на прохождении через весь Лондон благодарственной процессии, которая должна завершиться церковной службой в кафедральном соборе Святого Павла. Эти мероприятия, по мнению кабинета министров, должны удовлетворить назревшую потребность общества в подобного рода празднествах. Принцесса Александра сразу же согласилась с доводами премьер-министра, и под ее давлением королева вынуждена была уступить. Правда, при этом королева потребовала, чтобы все это «шоу», как она сардонически выразилась, было подготовлено и проведено в наилучшем виде – улицы города должны быть украшены знаменами и флагами, каретам надлежало быть с открытым верхом, церковным колоколам необходимо звонить на всех церквах и соборах, а общественное мнение должно получить самую полную информацию о происходящем. Ну и, разумеется, рядом с королевой в карете должен сидеть Джон Браун в «своем полном красочном наряде».
Проведенный в честь принца Уэльского День благодарения стал, по признанию самого премьер-министра, самым праздничным мероприятием, которое когда-либо видел Лондон. Этот день быстро превратился в грандиозную «манифестацию лояльности и любви к королевской семье». Открытая королевская карета, запряженная шестью прекрасными рысаками, встретила на улицах и площадях города самый восторженный прием, на который только можно было рассчитывать. Облаченная в дорогое платье королева пребывала в прекрасном расположении духа, весело улыбалась и приветливо помахивала прохожим. В какой-то момент она взяла за руку принца Уэльского, высоко подняла ее над головой, а потом поцеловала, вызвав всеобщее одобрение толпы. «Люди просто плакали, – вспоминала она потом. – Это был день самого настоящего триумфа... Вдоль улиц выстроились ряды солдат, а по всему городу было собрано пятнадцать военных оркестров, которые поочередно исполняли бравурные марши и национальные мелодии. Причем чаще всего исполняли «Боже, храни королеву» и «Боже, благослови принца Уэльского». А люди визжали от восторга, приветливо махали руками и выкрикивали самые наилучшие пожелания королевской семье. Я видела слезы на глазах Берти... Это был волнующий и просто незабываемый день».
Энтузиазм народа был поистине всеобщим. Настроение людей по отношению к монархии изменилось буквально за один день, причем самым радикальным образом. Преобладавшие до этого в британской политике республиканские настроения потерпели жестокое поражение и никогда уже в прежнем объеме не восстанавливались. Успеху монархии также во многом способствовали жестокие эксцессы Парижской коммуны, залившей кровью многие города Франции. Как сказал один из лучших друзей принца Уэльского, лорд Каррингтон, монархия была спасена. А когда неугомонный Чарльз Дилк снова выступил с обличительной антимонархической речью в палате общин и потребовал сократить расходы на содержание королевского двора, ему просто не дали говорить. Несмотря на грандиозный успех монархии в этот прекрасный День благодарения, королева все еще не была готова отказаться от затворничества и активно включиться в публичную жизнь. Более того, она решительно отклонила предложение принимать министров своего правительства чаще, чем это было вызвано необходимостью. Когда летом 1872 г. военный министр Эдуард Кардуэлл выступил перед войсками и поблагодарил солдат от своего имени, а не от имени королевы, она пришла в ярость и хотела было пожаловаться премьер-министру, однако находчивый Генри Понсонби успокоил ее и сказал, что подобные случаи будут происходить все чаще, так как министры просто очень редко встречаются с ней.
В равной степени королева не была готова устраивать торжественные приемы зарубежных гостей, как это было, к примеру, во время официального визита в Лондон русского царя Николая I, короля Саксонии, французского короля Луи Филиппа, императора Наполеона III или итальянского короля Виктора Эммануила II. Даже после двенадцати лет вдовства королева не могла позволить себе таких пышных приемов, хотя и понимала, что это часть ее монаршего долга перед страной и народом. Только в 1861 г., то есть незадолго до смерти принца-консорта, в королевском дворце Виндзор побывали не меньше 113 тысяч человек, однако после 1861 г. королева наотрез отказывалась встречать гостей в своем дворце и уж тем более устраивать им пышные приемы. При этом она признавалась, что больше не может принимать у себя важных монарших особ, кроме самых близких ей родственников, присутствие которых не требует от нее изменения своего привычного образа жизни.
Первое исключение из этого правила было сделано в 1867 г. во время официального визита в Англию турецкого султана. Чтобы продемонстрировать важному гостю свое расположение, королева впервые за шесть последних лет позволила оркестру исполнить традиционные мелодии, правда, сделала это очень неохотно и под давлением правительства. При этом наотрез отказалась сократить свое пребывание в Балморале даже на один день и приехать в Лондон для переговоров с важным гостем, хотя правительство настаивало на этом, считая Турцию своим важным союзником, а усиление влияния Англии в Константинополе – первостепенной задачей. Тем более что не очень теплый прием султана в Англии мог бы подорвать его доверие к Лондону и, соответственно, усилить влияние Парижа и Берлина.
Королева исполнила свои монаршие обязанности, но не сумела скрыть, что с большой радостью расстается с «восточным братом», визит которого завершился военно-морским парадом в беспокойных водах Спитхеда, где султан большую часть времени провел головой вниз над бортом, так как страдал от морской болезни.
Вслед за турецким султаном в Лондон с официальным визитом прибыла гавайская королева – «самая цивилизованная из всех дикарей». Ее пригласили в Виндзор к трем часам дня с тем, чтобы королева могла уделить ей не более нескольких минут и тем самым не приглашать на ужин.
Примерно с такой же неохотой королева встречала и короля Швеции, который был вынужден остановиться в шведском посольстве, и итальянского принца Умберто, которому сказали, что в Виндзорском дворце нет свободных комнат, и ему пришлось остановиться в городской гостинице, и египетского хедива [53]53
Это был единственный пример самого настоящего страха членов семьи за жизнь королевы. В марте 4890 г. герцог Йоркский разговаривал с лордом Эшером по поводу «несвоевременности и нецелесообразности поездки королевы в Италию в данный момент». «Ему показалось, что он был прав в своем предположении относительно здоровья королевы. Однако никто из членов ее семьи не смел говорить с ней на эту тему» («Journal and Letters of Reginald, Viscount Esher», 1934, 1258-259).
[Закрыть]Исмаила, которому все же предоставили возможность переночевать в одной из тесных комнатушек Виндзорского дворца, но только потому, что у него было очень мало сопровождающих лиц. При этом королева решительно заявила, что не собирается развлекать дорогих гостей и уж тем более устраивать им пышные приемы. «Я просто не в состоянии, – заявила королева, – принимать за свой собственный счет и в своем собственном дворце всех важных зарубежных гостей, которые прибывают в Англию в поисках развлечений и отдыха».
В 1873 г. королеву с большим трудом уговорили принять персидского шаха, что, по мнению премьер-министра Гладстона, было делом чрезвычайной государственной важности. Генри Понсонби позже отмечал, что королева сильно нервничала перед началом этого визита и постоянно повторяла, что правительство должно выделить дополнительные средства для организации приема столь важного гостя. При этом она долго выясняла, на каком основании его называют «императором». «Потому, ваше величество, что он носил титул шахиншаха», – пояснил Понсонби. «Ну, этого еще недостаточно, чтобы именовать его императором», – возразила королева, и Понсонби пришлось вычеркнуть это слово из программы визита. После этого королева еще дважды меняла окончательную дату военного парада, который должен быть проведен в честь персидского шаха в Королевском парке.
Генри Понсонби позже признал, что королева имела некоторые основания для беспокойства. До Лондона уже дошли сообщения, что «нецивилизованное поведение» шаха, его «привычка вытирать жирные руки об одежду стоящего поблизости слуги или любого другого человека», принесение в жертву петуха на рассвете – все это доставляло массу неприятных минут, и нужно было во что бы то ни стало избежать скандала. Тем более что шах практически не умел пользоваться ножом и вилкой и имел мерзкую привычку пить чай прямо из чайника. По Лондону ходили слухи, что шах решил оставить дома трех жен, а остальные жены были включены в состав его делегации. Стало быть, нужно было обеспечить соответствующее помещение, где они могли бы услаждать своего царственного повелителя. Кроме того, персидский шах имел привычку обедать в гордом одиночестве, предпочитал зажаренные на открытом огне мясные блюда, а вместо стола использовал персидский ковер ручной работы. «С этой целью, – строго предупредили всех слуг и придворных, – в непосредственной близости от зала приемов должен находиться подходящий ковер, если вдруг его слуги станут искать место для обеда». После отъезда шаха ковер был обнаружен с огромными прожженными дырами. «Стоит также ожидать,– сообщал британский посол в Берлине, – что персидский шах может во время беседы положить руку на спинку королевского кресла, сунуть пальцы в тарелку или вынуть недожеванный кусок мяса изо рта, чтобы внимательно осмотреть его и отправить обратно в рот. А если кусок ему по какой-либо причине не понравится, то он вполне может швырнуть его на пол. Но и это еще не все. Придворным королевы сообщили, что персидский шах может сделать весьма неприличное предложение кому-либо из понравившихся ему придворных дам и даже попытаться применить силу, если она ему откажет. Правда, до этого дело не дошло, но во время представления шах действительно присмотрел себе баронессу Бердетт-Куттс, долго смотрел ей в глаза, а потом с большим трудом произнес всего два слова, которые он знал по-французски: «Quelle horreur!» («Какой ужас!»)
На самом же деле оказалось, что персидский шах не такой уж и дикарь, как опасалась королева. Он был довольно высокого роста и при этом совсем не толстый, весьма приятной наружности и чрезвычайно подвижный. Держался с достоинством, но без всякого самолюбования. Поначалу было заметно, что королева чувствует себя смущенной, пока они сидели друг против друга в большой гостиной Виндзорского дворца в окружении британских и персидских принцев и принцесс, но позже она немного освоилась и стала вести себя более раскованно. Этому во многом способствовала и чрезвычайно открытая и добродушная манера поведения персидского гостя. Он же, напротив, не ощущал никакого замешательства и вел себя весьма непринужденно, но вместе с тем и достаточно прилично. Кроме того, шах не демонстрировал никакого желания хватать руками куски мяса и вообще предпочитал есть фрукты и запивать их водой со льдом, которую подносили ему его слуги. Одежда шаха была вся увешана драгоценными камнями, и даже вместо пуговиц на его экзотическом халате ярко сверкали крупные рубины. Пышный головной убор был просто усеян огромными бриллиантами, а на эполетах мерцали не меньшего размера изумруды.
Правда, и королеве было чем похвастаться. Она надела самое дорогое платье, украшенное бриллиантами и жемчугом. На ее короне красовался самый крупный в мире бриллиант «Кохинор». Поэтому, когда со временем королева сообразила, что персидский гость так и не смог перещеголять хозяйку, она понемногу успокоилась. По совету принца Уэльского королева посвятила шаха в рыцари ордена Подвязки, хотя он и был мусульманином, а он, поцеловав королеве руку, преподнес ей два персидских ордена, украшенных большим количеством драгоценных камней. При этом великий визирь шаха деликатно придерживал корону королевы, чтобы она не упала на пол. Кроме того, королева подарила шаху свою миниатюру в бриллиантовом обрамлении, которую, как ей позже рассказывали, персидский шах прилюдно поцеловал перед отъездом из Виндзорского дворца. Однако для королевы самым приятным было то, что во время обеда в Дубовом зале дворца, когда оркестр из волынок играл приятные шотландские мелодии, шах сообщил ей, что в его библиотеке есть ее книга «Листы из журнала о нашей жизни в Шотландии», которую шаху специально перевели на персидский язык.
«Я не просто расстроилась, я рассердилась. Никак не ожидала, что моих фрейлин будут уводить у меня из-под носа».
Такие волнения, которые королеве пришлось пережить во время визита персидского шаха и турецкого султана, происходили в Виндзорском дворце крайне редко. И все же к 1873 г., когда ее посетил шах, ей каким-то образом удалось преодолеть почти все печальные последствия утраты мужа. Королева стала чаще улыбаться, иногда даже весело смеялась, снова начала записывать в дневник самые разнообразные веселые истории, приключившиеся с ней во дворце или за его пределами. Кроме того, она опять играла на фортепьяно, хотя все мелодии были довольно грустными, а ее письма старшей дочери стали не такими тоскливыми. Она даже вернулась к своим любимым танцам, хотя танцевала как «кастрюля» (по выражению немецкого принца, который плохо знал английский язык и не мог высказаться более деликатно). Королева теперь с удовольствием рассказывала придворным смешные истории, вызывая всеобщий смех. Так, например, однажды она рассказала, как когда-то ночью открыла окно и выглянула, чтобы полюбоваться звездным небом, а стоявший под стеной дворца стражник решил, что это одна из служанок, и «начал осыпать ее весьма специфическими нецензурными выражениями. Королева сразу же закрыла окно, но потом долго смеялась над этой историей». Иначе говоря, королева даже в таком возрасте оставалась по-прежнему симпатичной и обаятельной, а Рэндалл Дэвидсон называл ее «просто неотразимой».
Однако воспоминания о покойном принце Альберте все еще доставляли ей немало душевных переживаний и не позволяли вернуться в прежнее беззаботное состояние. Принц-консорт всегда требовал от супруги высокой морали в отношении к другим людям, и она старалась следовать этому совету в делах и в мыслях. Чтобы полностью удовлетворять ее строгим требованиям, те люди, которые по рождению или по должности вынуждены были вступать с ней в контакты, старались быть не только предельно честными и откровенными, но и не чувствовать за собой никакой вины за прошлые прегрешения. Другими словами, своими действиями и поступками им необходимо было подтверждать те правила, которые королева установила для придворных. Джентльмены, к примеру, всегда должны быть одеты в черный фрак, причем не только в Виндзоре, но и в Осборне и Балморале. А фрейлинам строго-настрого запрещалось принимать в своих комнатах мужчин, даже если это были родные братья. Все развлечения должны были происходить в гостиной комнате на первом этаже, и фрейлинам наказывалось вести себя как самым благовоспитанным светским дамам, причем не только на словах, но и на деле. Так, например, одна из фрейлин как-то пожаловалась королеве на ревматические боли в ногах. Королева посмотрела на нее укоризненно и сказала, что в годы ее юности настоящая леди не могла признаться вслух, что у нее «есть ноги». Другая фрейлина, которая слишком увлекалась косметикой, тоже вызвала нарекания со стороны королевы. «Даже дорогой генерал Грей может подтвердить мои слова», – строго заметила королева, обращаясь к фрейлине. Однако когда генералу передали ее слова, он недовольно насупился и сказал, что «дорогой генерал Грей» ничего подобного делать не намерен, так как ничего не смыслит в подобных делах.
Помимо безупречного поведения, восьми фрейлинам королевы требовалось еще много чего для соответствия своему высокому положению. Они получали 300 фунтов в год и были разделены на пары, каждая из которых должна была проводить с королевой не менее трех месяцев в году. При поступлении на эту важную придворную должность они, как правило, подвергались строгому допросу. Так, например, Мари Адин при назначении ответила на следующие вопросы:
«1. Могу ли я говорить, писать и читать по-французски и по-немецки?
2. Умею ли играть на пианино и смогу ли играть дуэтом с принцессой Беатрисой?
3. Могу ли ездить верхом?
4. Была ли я помолвлена раньше и собираюсь ли выходить замуж в ближайшее время?»
Среди прочих требований особое внимание уделялось умению шить и вязать на спицах, рисовать и хорошо знать правила самых разнообразных карточных игр. От фрейлин требовалось умение вести светские разговоры, поддерживать беседу, развлекать гостей за обеденным столом, ухаживать за королевой и составлять ей компанию в прогулках пешком и на лошадях. Кроме того, они должны были быть предельно честными и никогда не вести дневник, куда могли попасть сведения о внутренней жизни королевского двора.
Само собой разумеется, ни одна из фрейлин, как, впрочем, и другие придворные дамы, не могла выйти замуж, не получив для этого предварительного одобрения королевы. Когда Джеймс Рид, который в 1881 г. был назначен одним из персональных врачей королевы, а в 1895 г. был произведен в рыцарское звание, имел неосторожность самочинно оформить помолвку с Сьюзан Бэринг, дочерью лорда Ревелстока и одной из наиболее преданных фрейлин королевы, та была в шоке от случившегося. В течение нескольких недель она отказывалась официально объявлять эту помолвку действительной, в то время как Рид жаловался своей невесте, что это «просто смешно, когда люди ведут себя как маленькие дети».
«Должна рассказать тебе об одном браке, который очень расстроил меня, – писала королева своей старшей дочери. – Сэр Дж. Рид!!! и моя фрейлина Сьюзан Бэринг... Это просто невероятно. Не могу понять, как она могла принять его предложение! Если бы я была намного моложе, я отпустила бы ее на все четыре стороны, но сейчас не могу этого сделать. Это было бы для меня тяжелым ударом. Это так ужасно, что я не могу скрыть своего разочарования. Я еще не сказала ей ни единого слова. Это самый настоящий мезальянс для нее, но у него есть большие деньги».
А другой своей фрейлине, Элизабет Балтилл, королева с горечью заметила: «Я не просто расстроилась, я рассердилась. Никак не ожидала, что моих фрейлин будут уводить у меня из-под носа». Что же до Джеймса Рида, то королева высказала ему наилучшие пожелания только через пять недель, но и при этом не преминула напомнить, что в будущем супругов могут ожидать «большие трудности». Королева выразила надежду, что они оба станут верой и правдой служить королеве, а Джеймс Рид, помимо всего прочего, «и впредь будет столь же добросовестно исполнять свои профессиональные обязанности» в строгом соответствии с выработанными для него правилами и традициями.
Придворные поговаривали в то время, что королева простила Рида при том непременном условии, что он принесет ей свои извинения за этот поступок и даст клятвенное обещание никогда не предпринимать ничего подобного в будущем. Не успев прийти в себя после случая с Ридом, королева пережила еще один удар. Одна из ее лучших фрейлин, Мари Адин, обратилась к принцессе Беатрисе с просьбой, чтобы та сообщила королеве, что она «надеется сочетаться браком» с личным секретарем А. Дж. Бальфура мистером Бернардом Маллетом. «Это вызвало самый настоящий ураган», – отметила Мари Адин после того, как получила от королевы гневное письмо, в котором та обвиняла ее в неверности и предательстве. «Скоро ты поймешь, – предупреждала королева, – как разочаровала меня». После этого королева сообщила леди Черчилль, что ужасно расстроилась из-за очередного предательства, и эта «ноющая рана» продолжала болеть еще несколько недель спустя. Однако в конце концов королева простила Мари Адин, и когда та пришла проститься с ней, была так добра и великодушна по отношению к ней, что «девушка разрыдалась от умиления». «Я действительно очень люблю королеву, – призналась она своей матери, – и мне очень неприятно расстраивать ее».
Королева всегда была очень требовательной к своим фрейлинам. Она могла, например, заставить пойти с собой на прогулку в самый ненастный день, открыть окна зимой, когда снег залетал в комнату и все ужасно мерзли; однако с годами любовь фрейлин к своей хозяйке становилась все сильнее. Несмотря на всю ее строгость и даже жестокость, они преданно служили королеве все эти годы. Она очень болезненно относилась к их честности и преданности и ненавидела всякого рода махинации, интриги и подспудные конфликты. Сама же всегда старалась быть по отношению к ним терпеливой, добросердечной и отзывчивой, хотя это не всегда получалось.
Несмотря на свою демонстративную смелость и желание непосредственным образом участвовать в боевых действиях, королева вовсе не стремилась выработать у фрейлин какие-либо мужские качества и всеми силами противилась, когда они выбирали мужскую профессию, например, профессию, связанную с медициной. Кроме того, она не поощряла мужское самодовольство, никогда не позволяла мужчинам переходить дозволенные рамки и шнырять по женской половине дома. Королева не испытывала никаких симпатий к идеям женского равноправия и в резкой форме осуждала суфражисток, которые требовали предоставления им равных избирательных прав. Все эти кампании, говорила она, свидетельствуют о «сумасшествии их сторонников», а поддерживающую их леди Амберли просто «следует хорошенько выпороть кнутом». Что же до образования, то оно, по ее мнению, «разрушает здоровье высших классов» и делает трудящихся совершенно «непригодными к выполнению работы служащих и рабочих».
Иначе говоря, королева была «кобургизирована с головы до ног» и страстно воспринимала все привычки и представления зарубежных королевских династий. И все же, несмотря на всю абсурдность своих суеверий и Предубеждений, королева, по словам Генри Понсонби, не была лишена чувства здравого смысла и врожденной рассудительности. Конечно, она была чрезвычайно упрямой, но всегда находила возможность отступить от своих принципов и согласиться на разумные компромиссы. И когда более умные люди оказывались неправыми, она инстинктивно ощущала свою правоту. Как мудро заметил лорд Солсбери, порою она понимала настроения своего народа лучше, чем многие искушенные политики, которые провели среди этого народа гораздо больше времени, чем королева. Как последний премьер-министр Солсбери, так и личный секретарь королевы Генри Понсонби неоднократно признавали, что в общении с ней каждый человек мог не только извлечь выгоды из ее прагматичного стиля поведения, чем во многом объясняется ее отношение к своему здоровью, но также попытаться понять ее необыкновенно сложный и противоречивый характер.
