Текст книги "Королева Виктория"
Автор книги: Кристофер Хибберт
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 46 страниц)
«Должен сказать вам по секрету, что требуется немало усилий, чтобы предотвратить ее нервный срыв».
«Дорогой папа... не совсем здоров, – сообщила королева своей дочери. – Он страдает от простуды, невралгии и глубокой депрессии. Самое ужасное, что он потерял покой и сон, причем в большей степени, чем когда бы то ни было раньше. И все это было вызвано тем несчастьем, которое свалилось на нас обоих, но на него в особенности. Он сильно переживал из-за всей этой печальной истории, что и подорвало его жизненные силы. Никогда еще я не видела его таким усталым и подавленным».
Вскоре после возвращения принца-консорта из Кембриджа в Виндзор пришел черновик дипломатической ноты протеста, который поверг его в уныние. Британский почтовый пароход был задержан американскими военными судами неподалеку от берегов Соединенных Штатов, где в апреле 1861 г. под Чарльстоном уже прогремели первые выстрелы гражданской войны. На борту британского судна находились два представителя Конфедерации южных штатов, заявившей об отделении от Союза. Эти люди направлялись в Европу, были захвачены северянами и доставлены в Нью-Йорк, что вызвало возмущение по всей Англии. В проекте ноты протеста британское правительство потребовало выплаты репараций за нарушение международного права, причем в таком провокационном тоне, что, по мнению принца-консорта, это неизбежно привело бы к войне между Англией и северными штатами.
Несмотря на острое недомогание, принц Альберт встал в семь часов утра после бессонной ночи и приступил к написанию меморандума для королевы, в котором предлагал выработать более спокойную ноту, чтобы дать американцам возможность освободить «несчастных пассажиров», сохранив при этом чувство собственного достоинства. В конце концов кабинет министров принял предложенные принцем Альбертом поправки, одобрил подписанный королевой проект и таким образом избежал войны с Соединенными Штатами. На копии этого документа королева позже отметила на полях: «Этот проект стал последним документом, к составлению которого приложил руку мой любимый Принц. Он был очень болен в этот момент, и когда принес его ко мне на утверждение, то откровенно признался: «Я с трудом держал ручку».
В воскресенье принц-консорт с превеликим трудом заставил себя пойти в церковь, но так и не прикоснулся к еде ни до церковной службы, ни после нее. А потом рано лег спать и снова провел бессонную ночь. На следующий день королева записала в дневнике, что весь день «нервничала и не находила себе места». «Мой дорогой Альберт даже не оделся, а лежит на софе в пижаме... Он все время повторяет, что уже никогда не поправится! А мы все наперебой убеждаем его в том, что это глупость, о которой даже не стоит говорить». Он и раньше неоднократно говорил жене, что не будет цепляться за жизнь. «Мне осталось очень мало... Я уверен, что если серьезно заболею, то уже никогда не выкарабкаюсь. Поэтому нет никакого смысла бороться за жизнь. У меня нет никакого стремления сохранить жизнь любой ценой».
Глубоко озабоченная фатализмом мужа, королева с большим раздражением прочитала письмо лорда Пальмерстона, в котором тот предлагал позвать доктора Роберта Фергюсона, весьма авторитетного специалиста, который присутствовал при рождении всех детей королевы. Она сердито ответила ему, что в этом нет абсолютно никакой необходимости, поскольку за здоровьем принца-консорта самым тщательным образом следят доктора Джеймс Кларк и Уильям Дженнер; последний – самый уважаемый врач страны, которого назначили главным врачом королевской семьи после трагической гибели в железнодорожной катастрофе его предшественника, доктора Уильяма Бэйли. Королева сообщила премьер-министру, что в течение нескольких дней у принца Альберта «наблюдается высокая температура от простуды», которая не дает ему возможности уснуть ночью, но это неоднократно бывало в прошлом, и есть все основания надеяться, что через несколько дней все «пройдет». «Ее величеству очень не хотелось бы поднимать ложную тревогу и будоражить общественное мнение беспочвенными слухами, когда для этого нет абсолютно никаких оснований. Поэтому вряд ли стоит посылать еще за одним врачом, который к тому же никогда не посещает королевский дворец без особых на то причин».
А «добрый старый сэр Джеймс», который, как обычно, больше был озабочен душевным здоровьем королевы, всячески уверял ее, что «для беспокойства нет абсолютно никаких причин, причем не только в данный момент времени, но и в будущем». И все же, несмотря на сердитое письмо лорду Пальмерстону, королева пребывала в «величайшем смятении», часто переходящем в «агонию отчаяния». Она беспрерывно плакала, что не преминула отметить в своем дневнике, и не видела никаких реальных признаков «улучшения состояния моего дорогого и любимого Альберта, который уже никого не слушал, никого не замечал и совсем перестал улыбаться».
В течение двух последующих ночей принц Альберт проявлял «чрезмерное беспокойство», бессмысленно бродил из комнаты в комнату и часто натыкался на обливающуюся слезами супругу. «Во время болезни, – докладывал сэр Чарльз Фиппс, личный казначей принца, лорду Пальмерстону, – он часто впадает в состояние глубокой депрессии и перестает реагировать на происходящее. А королева становится нервной и так легко возбудимой, что приходится проявлять все меры предосторожности... Должен сказать вам по секрету, что требуется немало усилий, чтобы предотвратить ее нервный срыва. Именно поэтому я полагаю, что любая попытка пригласить во дворец еще одного знаменитого доктора может напугать ее, тем более что самому принцу уже и так надоели постоянные визиты придворных врачей. Сэр Джеймс Кларк находится во дворце каждый божий день и с трудом поспевает навещать свою жену, которая серьезно больна и сейчас находится в Бэгшот-парке – в том самом доме, который предоставила в ее распоряжение сама королева. И доктор Дженнер постоянно находится у постели больного, и мистер Браун, Виндзорский аптекарь, не отходит от него ни на шаг. А кто лучше этих людей знает состояние принца Альберта и особенности его организма? Поэтому сама мысль о необходимости привлечь еще каких-то врачей ужасно раздражает королеву... Ей нужно как можно чаще сообщать подбадривающие сведения относительно состояния мужа и поддерживать ее морально».
К 6 декабря принцу стало намного лучше, и королева с облегчением вздохнула. Он попросил ознакомить его с последними новостями, внимательно рассмотрел план дома, составленный его второй дочерью, принцессой Алисой, и ее будущем мужем, и все это время улыбался жене. «Я нашла моего дорогого Альберта веселым и жизнерадостным, – записала королева в дневнике. – Когда я вошла к нему с нашей младшей дочуркой Беатрис, он поцеловал ее в щечку, а потом долго смеялся над тем, как она читает новые французские стихотворения, которые я заставила ее выучить».
Однако уже на следующий день состояние принца Альберта снова ухудшилось. Резко усилились боли в животе, что привело врачей к выводу, что у него тифозная лихорадка, но на самом деле его болезнь вполне могла быть вызвана раком желудка. В этот день в дневнике королевы появилась следующая запись: «Я вернулась в свою комнату и долго плакала. Боже мой, как мое сердце не разорвалось в этот момент! Я находилась в состоянии самой настоящей агонии, которая превосходила все предыдущие неприятности, вместе взятые. Боже праведный, спаси и сохрани его... Иногда мне кажется, что я живу в каком-то кошмарном сне. Мой любимый ангел лежит в спальне на кровати, а я сижу у его изголовья, смотрю на него и беспрестанно плачу».
В воскресенье, после очередной бессонной ночи, в течение которой принц Альберт снова ходил взад и вперед по всем комнатам с каким-то «странным и диким взглядом», его настроение колебалось между подчеркнуто деликатным отношением к жене, когда он называл ее нежными именами и гладил по щеке, и раздражительно-агрессивным, когда он терпеть ее не мог и отворачивался в сторону. А однажды он даже ударил ее по руке, когда она пыталась что-то объяснить вошедшему в комнату доктору Дженнеру. Позже принц Альберт попросил, чтобы его перенесли в Голубую комнату, где сквозь окно пробивались яркие лучи зимнего солнца, а из соседней комнаты доносились звуки пианино, на котором принцесса Алиса исполняла его любимую мелодию «Прочный оплот – это наш Бог». Он внимательно слушал музыку и тихо плакал.
Язык принца стал необыкновенно сухим, толстым и покрылся какими-то странными пятнами. Дело дошло до того, что придворные доктора обратились к премьер-министру с просьбой привлечь дополнительных специалистов, несмотря на резкие возражения королевы и возможное недовольство самого принца. «Он чрезвычайно подавлен, – писал Пальмерстону сэр Чарльз Фиппс. – Нет никаких сомнений, что преждевременная смерть короля Португалии Педро V, который скончался от непомерного тифозного жара, была вызвана аналогичными причинами. Если бы принц Альберт узнал о симптомах этой болезни, он бы окончательно упал духом. Любое беспокойство или чувство тревоги может обострить заболевание нервной системы принца Альберта и стать причиной безвременной кончины. Именно поэтому надо проявлять максимальную осторожность и тонкое чувство такта, чтобы не возбудить подозрения принца привлечением других врачей».В конце концов кабинет министров пришел к выводу, что необходимо проконсультироваться с другими специалистами. Через некоторое время были вызваны доктор Уотсон, весьма уважаемый медик и один из личных врачей королевы, и сэр Генри Холланд, хотя лорд Кларендон не доверял последнему, как, впрочем, не доверял и Джеймсу Кларку. Он считал, что ни одному из них нельзя доверить даже «больную кошку».
Вскоре после прибытия в королевский дворец доктор Уотсон сообщил премьер-министру, что принц Альберт «очень болен» и что не следует возлагать слишком больших надежд на медицину. Впрочем, в это время и сам принц Альберт уже прекрасно понимал, как «тяжело» он болен. Когда принцесса Алиса сказала ему, что написала письмо Вики и сообщила, что его болезнь стала слишком серьезной, он ответил: «Ты сказала не то. Надо было сказать, что я умираю».
Однако на следующий день ему опять стало легче. «Он много ходит, – писала королева, – и говорят, что это очень полезно, хотя меня это очень беспокоит, так как не похоже на моего дорогого ангела... Боже мой! Какое страшное время!» Утром 11 декабря королева вошла к нему в комнату и нашла его сидящим на кровати. «Он положил мне на плечо свою голову, и я заметила, что его красивое и дорогое для меня лицо стало совсем тонким и изможденным. Через некоторое время он повернулся ко мне и сказал: «Мне так уютно у тебя на плече, моя малышка». Королева так обрадовалась кажущемуся улучшению его самочувствия, что 13 декабря решила немного прогуляться во дворе. Но как только она ушла, в комнату ее фрейлины леди Огасты Брюс, ее постельничий, сестры главного воспитателя принца Уэльского, вбежал доктор Дженнер и с ужасом в глазах сообщил, что принц Альберт «находится в таком состоянии, что может в любую минуту умереть у него на руках». Когда королева вернулась с прогулки, он решил, что нужно немедленно сообщить ей о том, что произошло в спальне во время ее отсутствия. Эту нелегкую задачу взяла на себя леди Огасты, которая без промедления отправилась в комнату королевы. «Я была в ее комнате одна и наблюдала за ее поведением, – вспоминала она потом в беседе со своей сестрой. – Я часто слышала слова: «моя страна, что теперь будет с моей страной», «я, конечно, могла хоть как-то пережить свое собственное горе, но горе всей страны...» Она повторила это несколько раз».
Услышав эту новость, королева снова разрыдалась, но потом взяла себя в руки и быстро направилась в спальню мужа. Она увидела его «спокойно лежащим на кровати и абсолютно умиротворенным». Он назвал ее «доброй женушкой» и поцеловал «так нежно, как обычно всегда делал раньше». «Она погладила его по руке, а потом поправила сбившиеся в пучок волосы мужа. Только потом она вспомнила, что это был дурной знак. Странно! Это выглядело так, словно она готовила его к какому-то далекому и совершенно необычному путешествию». Королева прижала к себе его исхудавшие руки, он поцеловал ее, потом тяжко вздохнул, но «не от боли, а будто чувствовал, что покидает меня, и снова положил голову мне на плечо».
На следующее утро она пришла к нему в семь часов, как обычно делала в предыдущие дни, получив предварительно довольно подробный отчет о его самочувствии за прошедшую ночь.
«В тот день было ясное зимнее утро, – вспоминала королева, когда нашла в себе силы собраться с мыслями. – Солнце только поднималось и ярко освещало все вокруг... Никогда не смогу забыть, как прекрасен был в то утро мой любимый муж, лежащий на белоснежной простыне с освещенным ярким солнцем лицом. Его глаза были необыкновенно ясными и глядели так, словно он не замечал меня... Сэр Джеймс поспешил заверить, что у него есть надежда на лучшее, и его тут же поддержал доктор Дженнер, но я видела, что они были чем-то очень озабочены. И больше всех сэр Холланд. Все они находились рядом, в соседней комнате, и я была вместе с ними. Я спросила, могу ли я выйти на некоторое время, чтобы подышать свежим воздухом. Они дружно согласились, но предупредили, чтобы я далеко не отходила и не отлучалась больше чем на полчаса. Я пошла на террасу вместе с Алисой. Где-то вдали играл военный оркестр. Я неожиданно расплакалась и вернулась в дом... Сэр Джеймс по-прежнему утешал меня надеждой на лучшее и постоянно повторял, что видел гораздо более тяжелые случаи. Но дыхание его становилось всё хуже и хуже... Я снова расплакалась, заламывала от отчаяния руки и все время повторяла, что не смогу прожить без него».
Послали за принцем Уэльским, и через некоторое время все дети пришли в комнату. Он улыбнулся им, но не сказал ни слова. Королева наклонилась над мужем и тихо прошептала ему по-немецки: «Это твоя маленькая жена». Принц Альберт едва заметно кивнул. Она спросила, не хочет ли он поцеловать ее. Он выполнил ее просьбу и затих, как будто уснул. «Я вышла из комнаты на минутку, – продолжала королева, – и села на пол, не в силах подавить в себе приступ отчаяния. Все попытки окружающих утешить меня делали только хуже». А в комнате принцесса Алиса повернулась к леди Огасте Брюс и прошептала: «Это предсмертный хрип». Принцесса позвала мать, которая, войдя в комнату, всплеснула руками и сказала: «Это конец. Я знаю это. Я уже видела это раньше».
«Я взяла его за руку, которая была уже холодной, и села рядом с ним, – писала королева в своем дневнике. – Все было кончено... Я встала, поцеловала его холодный лоб и громко вскрикнула: «О, мой дорогой!» После этого я опустилась на колени перед его кроватью и застыла, не в силах молвить ни единого слова. Я даже плакать уже не могла! Через некоторое время я легла на диван в Красной комнате, а все джентльмены входили ко мне, целовали руку и пытались хоть как-то утешить. Я старалась поговорить с каждым из них».
Один из придворных, воспитатель принца Артура сэр Говард Элфинстон, так описывал эту сцену: королева лежала на софе, принцесса Алиса опустилась на колени рядом с ней и держала ее за руку. Принцесса Елена громко всхлипывала, а принц
Уэльский стоял перед матерью, пораженный случившимся, но молчал. Элфинстон не знал, что сказать ей в такую минуту, а королева протянула ему руку и с невероятным усилием выдавила из себя: «Вы не покинете меня? Вы поможете мне?»
«Я был тронут ее горем, – записал Элфинстон в дневнике, – сказал несколько слов и поспешил удалиться, чтобы попрощаться с принцем-консортом. Он лежал в соседней комнате со спокойным и умиротворенным лицом. Принц ушел из жизни без борьбы и даже без единого слова... Он умер в той же самой комнате, что и король Вильгельм IV... За неделю до этого он сказал принцессе Алисе, что скоро умрет... Он даже не пытался бороться за жизнь с того самого момента, когда почувствовал себя плохо. Вероятно, в этом состоянии он часто вспоминал свое детство в отчем доме, слышал щебет птиц в лесной чаще Кобурга и представлял, что вернулся в свой милый, уютный и очень теплый родительский дом, который так отличался от холодной и угрюмой Англии».
ЧАСТЬ ВТОРАЯ1861-1901
«Никого не осталось из тех, кто мог бы обнять и прижать к своему сердцу».
Принц-консорт как-то сказал про королеву, что она «в большей степени живет прошлым и будущим, чем настоящим». После его смерти королева со всей глубиной своей страстной натуры отдалась прошлому и воспоминаниям о своем покойном муже. Она сама не могла забыть его и другим не позволяла. Даже своему самому младшему сыну, который в то время поправлял здоровье в Каннах, она написала следующее:
«Ты, несомненно, будешь сожалеть, если узнаешь, что твоя бедная мама сейчас убита горем и чувствует себя более несчастной, чем любое другое существо на этой грешной земле! Мне так не хватает твоего драгоценного и любимого папочки... Свою маму, мой дорогой малыш, ты найдешь страшно исхудавшей, постаревшей, ослабевшей, поэтому тебе нужно постараться хоть как-то успокоить меня, но, если откровенно, такая задача сейчас никому не по силам, поскольку никто не сможет заменить того, кого я потеряла».
Королева отослала мальчику две фотографии отца, которые рекомендовала ему поместить в рамки, но только не в черные, и попросила его всегда держать их перед собой. Кроме того, она послала ему локон умершего отца, который был упрятан в небольшой медальон. Мальчик должен был носить этот медальон на шее и всегда помнить о своем дорогом папочке. А еще она отправила юному принцу один из носовых платков отца, который всегда должен был находиться у него в кармане.
Траурные мероприятия коснулись не только родных покойного принца-консорта, но и придворных. При королевском дворе все должны были соблюдать траур и облачаться в траурные одеяния вплоть до конца 1863 г., а в 1864 г. все фрейлины и многочисленные служанки могли носить платья лилового, фиолетового, белого и серого цвета, не допуская никаких вольностей в одежде, впрочем, и лиловый цвет вскоре был не разрешен. Таким образом, придворным было строго-настрого запрещено носить яркие платья, в особенности если они модного покроя. А одежда самых близких придворных королевы не должна была отличаться более светлыми оттенками, чем одежда ее величества. По словам одной из придворных дам, все дамы при дворе «погрузились в самый мрачный траур из всех, которые когда-либо случались в королевском дворце».
Даже королевские слуги самого низшего разряда были обязаны до конца 1869 г. носить черные повязки на левой руке, а принцесса Алиса не снимала траур даже во время своей свадьбы с принцем Фридрихом Вильгельмом Людвигом Гессенским. Свадебная церемония проходила в июле 1862 г. и, по словам самой королевы, больше напоминала похороны, а не свадьбу. Траурные знаки появились даже на официальных бумагах королевы. Она приказала убрать все предыдущие официальные бланки и изготовить новые, с широкими черными полями, на которых простые буквы становились совершенно незаметными. Все многочисленные секретари королевы вплоть до ее смерти мучились с такой корреспонденцией и долго не могли привыкнуть к ней [38]38
Королева Виктория всегда имела какое-то странное пристрастие к различного рода траурным церемониям, причем в большей степени, чем это было принято в качестве нормального в те времена. Когда русский царь, ее дальний родственник, умер во время Крымской войны, королева распорядилась «немедленно навести справки относительно возможных наследников царского трона», а администрации своего двора дала указание выяснить, могут ли они провести соответствующие траурные мероприятия по отношению к стране, с которой Великобритания находится в состоянии войны. А когда умер ее полукровный брат принц Карл Лейнингенский, королева «незамедлительно надела траурное платье», – записала в своем дневнике одна из ее придворных дам (Eleanor Stanley, «Twenty Years at Court», London, 1916, 320). Даже младшая дочь королевы принцесса Беатриса, которой было не больше трех лет, была выряжена во время траурной церемонии в черное траурное платье (Roger Fulford, ed., «Dearest Child», 249).
То серьезное отношение, которое королева Виктория уделяла всем траурным церемониям и почитанию умерших, нашло своеобразное отражение в весьма трогательной ноте, которую она направила своему личному секретарю в 1892 г.: «Считает ли сэр Генри уместным для королевы посмотреть в частном порядке «Венецию»? (чрезвычайно популярное произведение, выставленное в «Олимпии»). Ходят слухи, что это действительно замечательное произведение, сделанное руками настоящего мастера. Принцесса Беатриса просто в восторге от него, а оно само имело огромный успех. Разумеется, это не спектакль и не театр, и время для этого не совсем подходящее, поскольку со дня смерти любимого внука принца Альберта Виктора прошло не более 5 месяцев, а после кончины дорогого герцога Гессенского и того меньше – три с половиной месяца. И тем не менее очень хочется посмотреть это произведение» (Arthur Ponsonby, «Henry Ponsonby», 83).
[Закрыть].
В первое же утро своего вдовства королева отправилась в комнату любимого мужа, чтобы еще раз взглянуть на его черты. Несмотря на строгое предупреждение врачей, она не смогла удержаться и поцеловала его одежду. После этого она приказала сфотографировать каждый угол его комнаты, чтобы сохранить на многие годы ее внешний вид в момент того трагического события, которое коренным образом изменило всю ее жизнь. Вскоре после этого лорд-гофмейстер издал специальный меморандум, в соответствии с которым комната принца-консорта «должна оставаться в своем нынешнем виде и никоим образом не подлежала изменению в будущем».
Кроме того, королева распорядилась, чтобы вся одежда покойного супруга каждый вечер лежала на его кровати, а в ванной комнате всегда стоял кувшин с горячей водой. Между двумя кроватями в комнате королевы был поставлен бюст принца Альберта, а над ним висел его большой портрет, украшенный вечнозелеными растениями. Помимо всего прочего каждый день служанка приносила на его подушку свежие цветы. А стакан, из которого принц Альберт принял свои последние лекарства, простоял на тумбочке более сорока лет. На рабочем столе принца-консорта сохранялись нетронутыми все его бумаги, как будто он сам должен был убрать их с минуты на минуту. По воспоминаниям Бенджамина Дизраэли, все посетители Виндзорского дворца должны были расписываться в его книге, как, впрочем, и в книге королевы, показывая тем самым, что они навестили принца-консорта.
На дверь Голубой комнаты по приказу королевы прикрепили табличку, извещавшую всех входящих о том, что в этой комнате все должно оставаться в том виде, в каком находилось при жизни принца-консорта. На самом же деле вскоре после похорон принца Альберта потолок его комнаты перекрасили и из нее убрали китайский фарфор, некоторые картины и даже мраморный бюст хозяина. Аналогичные таблички были прикреплены на дверях комнат Виндзорского дворца, а также в других королевских резиденциях. Сие должно было, по мнению королевы, напоминать гостям, что ко всему этому приложил руку принц-консорт. А сама королева сфотографировалась в задумчивой позе убитой горем жены, со скорбью взирающей на бюст покойного супруга. Перед тем как лечь спать, королева клала рядом с собой пижаму Альберта и долго гладила ее, словно прикасаясь рукой к мужу. Утром в ее спальню входила четырехлетняя принцесса Беатриса, как это было заведено еще при отце, когда девочка регулярно являлась по утрам, чтобы поболтать с ним. Однажды малышка вошла к матери и задумчиво посмотрела на нее. «Как жаль, – сказала она, – что я была слишком маленькой и не могла присутствовать на вашей свадьбе».
В Осборне все было так же, как и в Виндзоре. Лорд Кларендон, посетивший загородную резиденцию королевы в марте 1862 г., отметил, что иногда было «трудно поверить», что принц Альберт больше никогда не появится в этом дворце, так как все в нем напоминало о его существовании. Даже на рабочем столе всё было разложено в том порядке, к которому он привык: «Его ручки, книги, носовой платок и свежие цветы в вазе. Даже часы шли, как будто были заведены рукой прежнего хозяина».
В память о принце-консорте было воздвигнуто множество памятников и бюстов во всех местах, которые он когда-либо посещал. Так, например, в церкви Святого Георгия рядом с усыпальницей короля Генриха IV было установлено мраморное изображение принца, поддерживаемое крыльями четырех ангелов. Позже в память о принце здесь была построена мемориальная часовня. Огромный памятник принцу работы известного мастера Джозефа Дарема был возведен в Королевских садах в южном районе Кенсингтона, где, по словам королевы, ее муж провел последние месяцы своей жизни. Еще один бронзовый бюст принца-консорта, выполненный Чарльзом Бэконом, был установлен в Холборн-Сиркесе [39]39
Бронзовый бюст в Холборн-Сиркесе был открыт принцем Уэльским в январе 1874 г. Каменная статуя принца Альберта работы Томаса Эрла тоже была установлена при помощи принца Уэльского. В 1958 г. она была перенесена из района Оулд-Кент-Роуд в Денхам-Гарден-Виллидж. К глубокому удовлетворению королевы, памятники и бюсты покойному принцу-консорту были установлены в Эдинбурге, Глазго и других провинциальных городах страны.
[Закрыть].
Памятные знаки из камня были установлены во дворе летней резиденции Балморал, а также в парке Виндзорского дворца. В 1866 г. открылся первый муниципальный памятник работы Томаса Торникрофта в Вулверхэмптоне. Вскоре после этого лорд Кларендон инициировал появление большого количества памятников по всей стране, причем на многих из них принц-консорт был изображен в традиционном одеянии рыцарей ордена Подвязки. Лорд способствовал также созданию огромного количества бань и прачечных, названных именем Альберта. Как отметил сам лорд Кларендон, королева не возражала против подобного рода мемориалов, «поскольку понимала в искусстве не больше, чем в китайской грамоте».
Вскоре после смерти принца Альберта в Лондоне была образована комиссия для обсуждения перспектив создания национального мемориала. После долгих размышлений и консультаций королева остановила свой выбор на готическом проекте Джорджа Гилберта Скотта, который был воплощен в жизнь в июле 1872 г. и получил название Мемориала Альберта. К тому времени принц Уэльский открыл в Кенсингтоне Королевский Альберт-Холл, посвященный развитию науки и искусства. А на территории Фрогмора, рядом с мавзолеем герцогини Кентской, был заложен фундамент королевской усыпальницы, где должен был быть похоронен прах принца Альберта, и где собиралась упокоиться сама королева Виктория. При этом королева вдохновлялась примером мавзолея Хоксмура в Касл-Ховарде, который она посетила еще во время визита в Йоркшир в 1850 г., а также готическим мавзолеем принцессы Шарлотты в Клэрмонте. Кроме того, королева неплохо знала семейный мавзолей в Кобурге, который она назвала в 1860 г. «прекрасным и веселым». По ее замыслу, мавзолей во Фрогморе должен быть таким же прекрасным, вдохновенным и украшенным внутри живописным орнаментом, выполненным в духе Рафаэля, которого принц Альберт считал величайшим художником всех времен и народов. Общая стоимость этого мемориала приближалась к 200 тысячам фунтов [40]40
Незадолго до этого весьма эксцентричный банкир Джон Кэмден Нилд, проживавший в районе Челси, оставил королеве примерно 250 тысяч фунтов. При этом он даже не потрудился объяснить причину столь щедрого подарка, но королева приняла его с благодарностью, так как была уверена, что потратит эти деньги на увековечение памяти супруга и на благотворительные цели.
[Закрыть].
Этот мавзолей был построен год спустя после смерти принца Альберта по проекту его бывшего художественного советника профессора Людвига Грюнера и архитектора А. Хумберта. Он был освящен Сэмюэлом Уилберфорсом, епископом Оксфордским, который считал изображение скорбящей королевы и оставшихся без отца детей самым трогательным монументом из всех, которые ему доводилось видеть. На следующий день туда перенесли гроб с телом принца Альберта, а позже была доставлена надгробная плита из куска серого абердинского гранита работы Карло Марочетти.
Хотя королеве было всего сорок два года, но к ней пришла уверенность и даже появилась надежда на то, что скоро, возможно, даже через год, ее тело также будет помещено под своды сооруженного семейного мавзолея и она упокоится рядом с мужем. Она действительно много думала о близкой смерти и «этим занимала все свои помыслы».
Придворные королевы были крайне удивлены пессимистическими настроениями Виктории в первые годы ее вдовства и ее фатальной покорностью Божественной воле. Многим в то время казалось, что она делает все возможное, чтобы следовать совету покойного мужа и «воспринимать все так, как велел Господь». Именно поэтому она всегда старалась помнить, что «главная задача в жизни» заключается в том, чтобы «контролировать свои чувства». Сэр Чарльз Фиппс сообщал лорду Гладстону, тогда еще министру финансов, что «королева, несмотря на горе тяжелой утраты, прекрасно держит себя в руках и демонстрирует редчайшее самообладание». На следующий день Фиппс снова написал, что за исключением пароксизмов отчаяния королева «превосходно контролирует свои чувства» и по-прежнему преисполнена решимости «до конца исполнить свой долг перед страной».
В первые несколько дней после смерти мужа королева действительно безразлично подписывала какие-то бумаги и просматривала важные государственные документы. «Увы, – продолжал Фиппс, – похоже, что она просто не осознала еще постигшей ее утраты, а когда все поймет, то мне даже страшно подумать о том, что ее ожидает... Трудно сказать, что произойдет, когда она обнаружит, что рядом с ней нет того человека, на помощь и поддержку которого она полагалась в лучшие годы своей жизни?»
А когда королева действительно осознала всю горечь потери, на нее невозможно было смотреть. Казалось, что несчастье и одиночество лишили ее воли к жизни. «Она стала вникать во все подробности болезни мужа, – жаловался лорд Кларендон, – много говорила о том, как он выглядел после смерти... И всё это снова швыряло ее в новый пароксизм горя и отчаяния».
«Как я могу жить после того, как своими глазами увидела, что натворила? – спрашивала она у кронпринцессы со слезами на глазах. – Я, которая денно и нощно молила Бога, чтобы мы умерли вместе, в конце концов пережила его! Я, которая находилась в его нежных объятиях, и благословляла каждый день своего счастья в те священные ночные часы, и была абсолютно уверена, что ничто на свете не разлучит нас! Я ощущала себя такой спокойной, такой защищенной и всегда повторяла: «Бог защитит нас». Я молилась за него... О Боже мой! Боже мой! Не знаю, что происходит со мной сейчас». Она думала о своей смерти как «величайшей милости», поскольку «радость и счастье – все это в прошлом».
«Бедная королева не подает никаких признаков улучшения, – говорил лорд Кларендон герцогине Манчестерской в середине марта 1862 г. – Ее единственным утешением относительно будущего является твердая убежденность в том, что она может и должна скоро умереть. Ей сейчас намного хуже, чем тем, у кого в сходной ситуации есть родные и близкие, которые всегда могут успокоить. Она слишком одинока и оторвана от внешнего мира».
Королева стала подумывать о самоубийстве, но потом оставила эту глупую мысль. «Чей-то голос сказал мне от Его имени, – писала она своей старшей дочери в Германию, – "Нет, терпи и живи"». Надо заметить, что кронпринцесса сама с трудом справлялась с постигшим их горем. «Почему земля не поглотила меня? – спрашивала она. – Он был слишком добр и слишком совершенен для земли и всегда почитал Господа Бога. Я поклонялась своему отцу, боготворила его с такой страстью, которая значительно превосходит обычные чувства дочери». Каждую ночь он приходил к ней во сне, а однажды она «взяла его за руку и долго целовала ее, а потом рыдала над ней и никак не хотела отпускать». В марте 1862 г., то есть три месяца спустя после смерти отца, ей позволили навестить свою мать в Англии. «Мама ужасно грустная, – сообщила она своему мужу. – Она все время плачет, постоянно бродит по пустой комнате и даже спит с одеждой папы и укрывается его старым пальто! Она все еще любит его, словно они поженились только вчера... Она испытывает такие же чувства, что и твоя верная женушка... и всегда тоскует по своему мужу».
«Принц действительно был моей второй сущностью, – писала королева, – моей душой и всей моей жизнью... Я жила только для него и через него, мой небесный ангел! Думаю, что в мире никогда не было такого сердечного союза, такого искреннего доверия друг к другу и такого понимания между двумя людьми... Я все время пытаюсь думать и чувствовать, что по-прежнему живу только с ним, и это чистое чувство вдохновляет меня и ведет по жизни... В этом мире не осталось никого, кто мог бы обнять Меня и прижать к своему сердцу... О, как я люблю его! Как восхищаюсь им! Как обожаю его прекрасные черты! Как мне сейчас недостает его! Как все это ужасно и горько».
