Текст книги "Королева Виктория"

Автор книги: Кристофер Хибберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 46 страниц)

Принцесса Александра тоже была довольна своей новой семьей и, как не без удовольствия отмечала позже королева, за день до свадьбы пошла вместе с женихом и его матерью в усыпальницу принца Альберта. «Я открыла дверь и провела их внутрь, – вспоминала она. – «Сейчас он благословит вас», – сказала я и соединила их руки. Это был очень трогательный момент, и мы все это почувствовали».

По словам леди Огасты Брюс, королева была занята своими грустными мыслями даже в день свадьбы. Правда, она сфотографировалась вместе с молодоженами, но смотрела не на них, а на мраморный бюст принца Альберта. Кроме того, королева решила, что не поедет с ними в церковь, чтобы не нарушать уже привычный для нее траурный обряд и не портить настроения молодым. Она по-прежнему носила черное длинное платье и траурную шляпу с длинной белой вуалью. А в день свадьбы она прикрепила орден Подвязки, с которым никогда не расставался ее любимый муж, и надела на шею крошечную миниатюру с изображением его «благородного лица». В церковь она прошла тайным путем и устроилась справа от алтаря в небольшом кабинете, где ее никто не мог видеть. Это место было построено еще королем Генрихом VIII специально для того, чтобы Екатерина Арагонская могла наблюдать за церемонией посвящения в рыцари ордена Подвязки.

Леди Огаста Брюс вспоминала позже, что, сидя в этом кабинете, королева постоянно нервничала, ерзала на стуле, поправляла платье и с меланхоличным выражением лица наблюдала за происходящим. А когда орган заиграл первый гимн, и Дженни Линд исполнила хорал, сочиненный принцем Альбертом, королева посмотрела в окно, где во дворе церкви стоял посвященный мужу мемориал, и еще больше загрустила. Придворный капеллан Чарльз Кингсли видел, как королева запрокинула назад голову и на ее лице проявились признаки невыразимой боли. Настоятель Королевской церкви Норманн Маклауд, который стоял рядом с Кингсли, тронул его за рукав и прошептал с тяжелым шотландским акцентом со слезами на глазах: «Посмотрите, она молится о его душе!»

А в главном зале конгрегации, расположенном под тайным кабинетом королевы, все шло своим чередом. Дочери королевы обливались слезами, архиепископ Кентерберийский с трудом произносил все шесть христианских имен невесты, а восемь подружек невесты были, по словам леди Джералдин, «довольно неуклюжими», чем подчеркивали совершенство невесты. Да и рыцари ордена Подвязки не отличались ловкостью и прытью. Они столпились в узких проходах между рядами, вместо того чтобы проходить по нему чинно, с достоинством и по два человека, а не толпой. Отличился даже Бенджамин Дизраэли, который неосторожно посмотрел сквозь свои очки на кабинет королевы, а та насупилась, давая понять, что не следует обращать на нее внимание. Позже он признался своему другу, что от испуга не посмел еще раз надеть очки и больше даже не посмотрел в сторону алтаря.

Однако все прошло нормально, и только один момент вызвал некоторое замешательство у присутствующих. Четырехлетний племянник жениха и будущий кайзер Германской империи Вильгельм II, который был наряжен в одежду шотландских горцев, почему-то решил несколько оживить затянувшуюся, по его мнению, брачную церемонию, выковырнул большой топаз из своего кинжала и швырнул его в хор. Этот беспокойный мальчуган уже успел отличиться в гостях, когда во время поездки в карете сорвал шляпу с головы своей тети и выкинул ее в окошко. А королеву он поразил беспримерно фамильярным обращением «голубушка». Теперь же он снова устроил свалку, пытаясь справиться со своими дядюшками – принцем Альфредом и принцем Леопольдом, – которые решили призвать мальчика к порядку и обуздать его совершенно неукротимый нрав. В ответ он изловчился и укусил обоих за ноги.

После церемонии венчания был устроен праздничный обед для всех королевских гостей, но королева на этом обеде не присутствовала и предпочла поесть без посторонних. Примерно в четыре часа дня она из окна наблюдала за тем, как королевская карета увезла молодоженов в Виндзорский дворец. Когда молодые уехали, она медленно спустилась вниз, вошла в усыпальницу мужа и долго молилась там в гордом одиночестве и в тишине «этого благословенного места».

Молодожены провели медовый месяц в Осборне, а когда вернулись в Виндзор, королева с удовлетворением отметила, что они заметно похорошели. «Аликс выглядела за обедом чрезвычайно милой и обаятельной, – записала королева в дневнике, – а Берти просто сиял от счастья».

Однако она была очень недовольна молодыми, когда они, как, впрочем, и большинство жителей страны, откровенно поддержали Данию в ее затянувшемся конфликте с Германией из-за принадлежности герцогства Шлезвиг-Гольштейн, которое в течение многих лет находилось под управлением королей Дании, но в последние годы стало объектом притязаний со стороны Германской империи. Эта проблема оказалась настолько сложной и запутанной, что премьер-министр лорд Пальмерстон вынужден был признать, что во всем мире только три человека могли разобраться в ней и предложить разумное решение: покойный принц Альберт, какой-то немецкий профессор, который, к сожалению, сошел с ума, и он сам. Правда, при этом лорд Пальмерстон откровенно сказал, что уже не помнит, в чем, собственно говоря, заключается суть конфликта. Было совершенно ясно, что королева Виктория безоговорочно поддерживала Германию, не без оснований полагая, что большинство населения является немецким по происхождению и, стало быть, Германия имеет все права претендовать на эту территорию. Точно так же, по ее словам, поступил бы и принц Альберт. Для доказательства своего мнения королева провозгласила, что «германский элемент» в населении герцогства должен получить наибольшую поддержку со стороны Англии, поскольку это фактически вторая родина покойного принца-консорта и самой королевы. Кстати сказать, королева очень огорчалась, что принц Уэльский предпочитал не пользоваться немецким языком и вообще избегал всего, что напоминало о его далеких германских корнях. На то, что принц Уэльский всегда писал письма принцессе Александре «исключительно по-английски», она жаловалась даже старшей дочери. «Я надеюсь, – писала она кронпринцессе после того, как принц Уэльский посетил ее в Берлине, – что ты сможешь как можно больше германизировать Берти».

А принцесса Александра, естественно, симпатизировала Дании и часто высказывала свое возмущение военным вторжением немецких войск на ее родину. Словом, она строго придерживалась антигерманских настроений и не считала нужным скрывать это. А муж поддерживал ее и даже не пытался уступать матери. «Эта ужасная и бессмысленная война, – писал принц Уэльский вдове своего бывшего воспитателя миссис Брюс, – навсегда останется самым темным пятном в истории Пруссии. И я считаю большой ошибкой нашего правительства, что оно до сих пор не вмешалось в этот конфликт».

«Эта ужасная война в Дании, – писал принц Уэльский лорду Спенсеру, – причиняет нам с принцессой массу неприятностей, а поведение Пруссии и Австрии просто возмутительно». Следует сказать, что подобные ремарки были адресованы отнюдь не только его друзьям. Посол Пруссии в Англии, несговорчивый и упрямый граф Бернсторфф, Неоднократно жаловался на поведение принца Уэльского и даже направлял официальные ноты протеста, в которых намекал на антигерманские настроения его супруги. А принцесса Александра демонстративно перестала разговаривать с графом Бернсторффом после того, как тот столь же демонстративно отказался поднять бокал за здоровье короля Дании.

Принц Уэльский и принцесса Александра твердо решили давать отпор всем, кто пытался заставить их замолчать. Даже королева ничего не смогла поделать, чтобы удержать их от соответствующих политических высказываний. А принц Уэльский не только откровенно высказывал свои мысли, но и щедро делился ими с представителями парламентской оппозиции.

Он даже предложил стать посредником между Лондоном и Копенгагеном в деле урегулирования вооруженного конфликта, однако после переговоров с королевой кабинет министров отнесся к такому предложению с «крайней осторожностью». «Боже мой, – жаловалась королева своей старшей дочери в Германию, – если бы только жена Берти была немкой, а не датчанкой! Как это ужасно, когда родной сын стоит на противоположных позициях и тем самым преумножает мои страдания».

В конце концов королева оказалась во враждебном окружении. Старший сын и наследник престола откровенно поддерживал ее противников, его жена уже ждала ребенка, и он родился преждевременно, как поговаривали, во многом из-за ее переживаний по поводу военных действий на родине. Старшая дочь и германская кронпринцесса писала королеве сердитые письма, обвиняя правительство в плохом отношении к Пруссии. А ее муж в это время сражался в прусской армии и с гордостью носил прусскую военную форму, чем вызывал презрительные и колкие насмешки со стороны принца Уэльского. Тот все никак не мог понять, за какие такие подвиги он получил все свои многочисленные награды. И наконец, лорд Пальмерстон и лорд Рассел – «два ужасно старых человека» – откровенно симпатизировали Дании и ни в грош не ставили мнение королевы. Разочаровавшись во всех этих людях, королева приказала всем придворным даже не упоминать Шлезвиг-Гольштейн не только в Виндзорском дворце, но и где бы то ни было еще.

40. ЗАТВОРНИЦА

«Мы все должны очень осторожно заставить ее вернуться к своим старым привычкам».

Несмотря на всю свою активность в области внешней политики и управления работой правительства, большую часть времени королева проводила в изоляции от остального мира и по-прежнему придерживалась траурных обычаев. За несколько месяцев до смерти принца Альберта известный поэт А. Дж. Манби видел королеву в карете, когда та направлялась в палату общин. Тогда она была «в нарядной одежде, с бриллиантовой короной на голове и в прекрасном расположении духа. Она была Молодой и жизнерадостной. Огромные толпы людей встречали ее на улицах и площадях и приветствовали так радостно, как не приветствовали никого из прежних монархов. Один рабочий человек, стоявший неподалеку от меня, был так преисполнен энтузиазма, что громко выкрикнул: «Да здравствует английская корона!» – и почтительно снял перед ней шляпу».

Прошло несколько месяцев после смерти принца-консорта, и ни придворным, ни кабинету министров так и не удалось убедить королеву хотя бы раз показаться на публике. А министры стали упрекать личного секретаря королевы Чарльза Грея, который был наиболее близок к ней в эти трудные для нее дни, в том, что он ничего не предпринимает для возвращения королевы к нормальной жизни. Королева действительно была очень привязана к своему секретарю, признавала, что он является ее главной опорой в жизни, и даже написала ему однажды, что если его нет поблизости, то она испытывает дополнительные страдания. При этом она пояснила, что сейчас «немного успокоилась (январь 1863 г.), стала более уравновешенной, но незабываемое горе, постоянные воспоминания о дорогом муже и природная склонность к чрезмерно нервным реакциям (от чего так часто страдал и покойный принц Альберт) – все это не дает ей возможности вернуться в прежнее состояние и воспринимать происходящее с надлежащим спокойствием».

Чарльз Грей делал все возможное, чтобы уговорить королеву отказаться от затворнической жизни и вернуться к прежним привычкам. Вторая дочь королевы, принцесса Алиса, неоднократно напоминала ему, что на самом деле здоровье королевы не такое уж и слабое, как та пытается представить. Да он и сам это прекрасно понимал, так как неоднократно видел ее во время традиционных балов в летней резиденции Балморал. «Принцесса Алиса часто говорит, что королева чувствует себя превосходно и даже ощущает некоторую неловкость, как будто в этом есть что-то постыдное. Она так нежна и трогательна в своих манерах, что просто невозможно убедить ее сделать нечто такое, что бы ей не понравилось. Однако после следующей годовщины со дня смерти принца мы все должны очень осторожно заставить ее вернуться к старым привычкам».

Чарльз Грей не хотел оказывать на королеву слишком большое давление, так как знал, что ничего хорошего из этого не получится. Она просто еще больше замкнется в себе и вообще перестанет реагировать на внешний мир. А если при этом апеллировать к ее общественному долгу и государственным обязанностям, то она непременно обратится к своим врачам и найдет благовидный предлог для отказа. Уильяма Дженнера, личного врача королевы, которого она произвела в 1868 г. в рыцарское звание, много критиковали за то, что он не предоставляет кабинету министров более точного и ясного отчета о состоянии здоровья своей пациентки. А когда лорд Галифакс, исполнявший обязанности лорда – хранителя печати, стал напирать на него по этому поводу, Дженнер без колебаний выразил свой протест. «Как я могу так поступить? – говорил он. – Неужели вы не понимаете, что лучше сослаться на ее нездоровье и сказать, что королева не может выполнить какие-то обязанности, тем более что отчасти это правда, чем сказать, что она вообще не хочет этого делать?» Разумеется, для всех было бы намного лучше согласиться с ее собственным диагнозом, чем настаивать на своем и еще больше огорчать ее.

Лорд Галифакс, комментируя упрямство и нервозность королевы, стал поговаривать о каких-то «признаках невменяемости», однако ни у кого не было никаких серьезных оснований для беспокойства, поскольку при сходных обстоятельствах в прошлом королева всегда вела себя подобным образом. Поэтому не было нужды опасаться за ее психическое здоровье. И тем не менее королева строго приказала Дженнеру сообщить лорду Дерби, что «любое вмешательство в личные дела и попытки оторвать ее от привычного образа жизни неизбежно скажутся на душевном состоянии и могут привести к сумасшествию».

Уильям Дженнер согласился, что нервная система королевы представляет собой «некоторое помешательство», с которым практически невозможно справиться. Он понимал, что ее склонность к уединенному образу жизни и фактическому затворничеству является результатом чрезмерного «нервного напряжения». Дженнер неоднократно указывал, что она слишком много работает с государственными документами и постоянно следит за почтой, причем не только в королевском дворце, но и в своей летней резиденции в Балморале, где должна больше отдыхать и развлекаться, а не работать. Даже сама королева признавала, что должна «выезжать на свежий воздух по меньшей мере два раза в год». Сэр Теодор Мартин, шотландский писатель и биограф, неоднократно подтверждал, что королева слишком много времени уделяет своим бумагам. Однажды он растянул ногу, когда катался на коньках по льду острова Уайт, и королева сидела с ним долгими зимними вечерами и читала ему книги, «как будто была его заботливой матерью». Кроме того, Мартин находился при королеве в Осборне и видел, как много она занимается государственными бумагами, которые «доставлялись из Лондона два раза в день в двух огромных картонных коробках».

«С половины восьмого утра, – рассказывал он А. Дж. Манби, – и до начала первого ночи она постоянно находится в своей комнате и работает с документами. Небольшие перерывы она делает только для приема пищи, да еще полчаса отдыхает после ужина, когда кто-то читает ей любимые книги». Дженнер прекрасно понимал, что королева склонна переоценивать свою занятость и поэтому использует государственные дела в качестве предлога, чтобы уклониться от публичной деятельности. Так, например, королева жаловалась старшей дочери, что «слишком перегружена государственными делами» и не выносит «шума и волнения», которые являются неизбежными спутниками любой публичной активности.

При этом она признавала, что далеко не всегда «чувствует себя плохо». Именно поэтому генерал Грей часто называл королеву за глаза «королевской симулянткой», а лорд Кларендон ехидно подмечал, что королева нашла себе прекрасное оправдание «делать только то, что она хочет, и не делать того, чего не хочет».

Однако Дженнер был убежден, что за всеми истерическими припадками королевы кроется вполне реальное стрессовое состояние, которое создает у нее ощущение собственной болезни и к тому же дает возможность избегать надоедливых публичных выступлений. Даже самое обычное появление королевы на публике могло обострить ее душевное состояние и привести к усилению нагрузки на ее нервную систему, и без того изрядно потрепанную тяжелыми переживаниями последнего времени. Иначе говоря, чрезмерная перегруженность королевы рутинной работой могла привести действительно к «серьезному нервному срыву», справиться с которым было бы очень трудно. Дженнер просил не забывать о том, что королева Виктория – всего лишь бедная слабая женщина, убитая горем невосполнимой утраты, обладающая от рождения слабой нервной системой и находящаяся под постоянным давлением безотлагательных государственных дел. Она просто физически не может выполнять все возложенные на нее публичные обязанности и не получает от своих министров никакой защиты, хотя и считает себя вправе рассчитывать на нее.

Простые люди в Англии стали ворчать, что королева предпочитает отсиживаться в своем дворце; кроме этого, поползли слухи, что она давным-давно умерла, а правительство скрывает данный факт от ее подданных. Лорд Торрингтон, один из придворных королевы, жаловался генералу Грею, что «большая опасность» кроется в том, что народ начинает забывать о существовании не только королевы, но и всей монархии. Дескать, «невежественные массы» могут прийти к убеждению, что отныне монархия не имеет никакой ценности. «В Лондоне нет ни единого торговца, – полагал Торрингтон, – кото-рый считал бы для себя опасным, если бы королева не появилась на публике в течение некоторого времени». Однако для простых людей присутствие королевы на публичных мероприятиях означало сохранение традиций и соблюдение общественной безопасности и порядка. Газеты тут же подхватывали все сплетни и усиливали недовольство народа материалами о затворнической жизни королевы. Так, например, газеты «Глоуб» и «Таймс» резко критиковали королеву за то, что она удалилась в свою летнюю резиденцию Балморал, а ее министрам приходилось преодолевать шесть миль, чтобы решить даже самые пустяковые вопросы. Королева просила генерала Грея «подробно сообщать ей о таких статьях, однако потом совершенно забыла об их существовании». А один из депутатов парламента даже потребовал объяснений на этот счет и сделал официальный парламентский запрос насчет того, «намерено ли правительство ее величества, исходя из соображений здоровья правящей королевы, а также ее комфорта и спокойствия, посоветовать ей отречься от престола и передать власть принцу Уэльскому».

Предложение парламентской оппозиции вызвало со стороны королевы весьма характерный для нее протест.

Она считала для себя очень важным, чтобы вопрос «о состоянии ее здоровья» был закрыт «раз и навсегда». Вопрос этот чрезвычайно прост: в весеннее время здоровье и нервная система королевы требуют «краткосрочного» отдыха и свежего горного воздуха для полноценного отдыха. «В противном случае она просто не выдержит напряжения и окончательно сляжет. И если народ не понимает существующего положения дел, она вынуждена будет оставить управление страной и передать все руководство принцу Уэльскому». Нет никаких сомнений, что страна требует присутствия королевы в Лондоне в любой момент времени... но королева не может позволить себе такого удовольствия... Внешний вид королевы обманчив, и никто почему-то не верит в то, как сильно она страдает».

* * *

В марте 1864 г. на ограде Букингемского дворца появился огромный плакат, извещавший прохожих, что «это королевское здание останется в своем нынешнем качестве или будет продано с молотка в зависимости от состояния дел его последней обитательницы».

Той весной королеву все-таки убедили в необходимости личного присутствия на открытии цветочной ярмарки в Королевском саду, а в июне она позволила себе прокатиться в открытой карете от Букингемского дворца до Паддингтона и была чрезвычайно довольна, что простые люди все еще помнят о ней и радостно приветствуют на улицах города. Хотя, конечно, поездка была для нее «очень болезненной», так как напомнила о более счастливом прошлом. За две недели до этой знаменательной поездки она получила письмо от бельгийского короля Леопольда, который настоятельно рекомендовал ей почаще появляться на публике. Прекрасно понимая эффект, который окажут на нее такие действия, он напомнил королеве, что принц Уэльский и его супруга, проживающие сейчас отдельно в прекрасном дворце Мальборо-Хаус с прислугой, количество которой уже перевалило за сотню человек, очень часто появляются на публике и принимают участие практически во всех общественных мероприятиях. Сопровождаемые красочно разодетыми придворными, «они не упускают ни единого случая напомнить о своем существовании и заставить говорить о себе».

Следуя мудрому совету дядюшки не допустить того, чтобы наследник престола и его жена затмили саму королеву, она с удовлетворением отмечала, что люди останавливались на улице, чтобы посмотреть на проезжающую мимо них королеву и поприветствовать ее взмахами рук. При этом многие молодые люди бежали за ее открытой каретой, чего никогда не делали, завидев на улице принца Уэльского и его жену.

Однако когда речь зашла об открытии парламента, королева даже и слушать о том не захотела. На предложение открыть работу парламента в 1864 г. она откровенно заявила премьер-министру, что «об этом не может быть и речи». Она неохотно соглашалась выполнять эту функцию даже тогда, когда рядом был ее «любимый и дорогой муж» – постоянная опора и поддержка в подобных делах. Но даже тогда королева заметно нервничала и беспомощно озиралась по сторонам, а сейчас, когда осталась одна, она просто не выдержит такой нагрузки. Открытие работы очередного состава парламента всегда было для нее тяжким испытанием. Она «ужасно боялась депутатов, страшно переживала перед выступлением и испытывала невыносимую головную боль, причем не только перед Выступлением в парламенте, но и после окончания этой церемонии».

И это была истинная правда. Однажды королева сказала принцу Альберту, что во время публичных выступлений так сильно волнуется и нервничает, словно делает это первый раз в жизни. И леди Литтлтон не раз замечала, что на церемонии открытия работы парламента королева так волнуется, что не может скрыть дрожь. Поэтому сейчас, когда ее дорогого мужа уже нет в живых, ни один ребенок не волнуется так сильно, как королева, появившаяся на публике.

В последнее время королева очень редко бывала на людях, делая все возможное, чтобы избегать подобных ситуаций. Единственным исключением стало ее появление в колледже имени Веллингтона – частном учебном заведении, созданном в память знаменитого герцога Веллингтона. С этим колледжем была тесно связана деятельность покойного принца-консорта, который часто бывал здесь в качестве председателя совета директоров учебных заведений. Кроме того, в колледж был отправлен один из внуков королевы, что само по себе служило доказательством безупречной репутации этого учебного заведения. В остальное же время королева в 1864 г. практически не покидала пределов своих королевских дворцов – Виндзорского, Букингемского и Осборнского. Такая же ситуация сложилась и в следующем, 1865 г. В начале весны королева жаловалась старшей дочери, что ее жизнь по-прежнему лишена радости и смысла, а сама она уже не надеется на лучшее. В письме вдове президента США Авраама Линкольна, убитого в апреле того года, она поведала, что ее сердце «все еще разбито горем утраты любимого мужа», который был «лучом света в ее жизни».

Однако в следующем году королева стала гораздо чаще бывать на публике. Так, например, она посетила Королевскую академию, музей в Южном Кенсингтоне, где с удовольствием посмотрела выставку работ из фарфора, а также зоологический сад. Кроме того, она инспектировала военный парад в Алдершоте и обошла пешком вокруг работного дома в Старом Виндзоре, где с сочувствием наблюдала безрадостную жизнь старых рабочих людей, живущих в ветхих лачугах. А после этого королева побывала в тюрьме Паркхерст, что на острове Уайт, где долго беседовала с заключенными. Одни из них падали перед ней на колени, моля о «пощаде и прощении», а другие, преимущественно католики и ирландские женщины, были настроены весьма агрессивно и создавали впечатление, что «с ними уже ничего нельзя поделать».

В начале лета королева отправилась в Балморал, где ей предстояло принять участие в собрании жителей Шотландского нагорья, а затем поехала в Абердин, где выступила с речью перед работниками водопроводных сооружений. Еще более приятное событие ожидало королеву в Вулверхэмптоне, где она присутствовала при открытии памятника принцу Альберту. Королева также принимала самое деятельное участие в подготовке свадьбы принцессы Елены и принца Кристиана Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Аугустенбургского, а также в торжественной церемонии посвящения принца Альфреда, которому исполнился двадцать один год, в высокое звание герцога Эдинбургского.

После всего этого королева поддалась на уговоры премьер-министра и согласилась в 1867 г. выступить перед депутатами парламента с речью по поводу начала его работы. Правда, главным аргументом стала открытая угроза членов палаты общин лишить детей королевы денежного жалованья, если она и впредь будет игнорировать публичные мероприятия. Королева долго сопротивлялась и даже протестовала, доказывая, что ее выставят на посмешище, что депутаты парламента превратят выступление в недостойное шоу и будут потешаться над «убитой горем, несчастной вдовой», а это для нее явится «самым настоящим наказанием, сравнимым разве что с публичной казнью». Однако все ее доводы действия не возымели, и ей пришлось отправиться в палату общин, правда, не в государственной карете, а в своей собственной.

Этот день, как и ожидалось, прошел в жутком волнении. Королева плохо спала, потом не могла заставить себя пообедать, а после обеда никак не могла успокоиться и собраться с мыслями. Ей казалось, что она упадет в обморок прямо на входе в палату лордов, а все будут с ухмылками смотреть на ее унижение. Она не отказалась от своего привычного траура, надела черное платье, черную шляпу, на которой ярко сверкали бриллианты и сапфиры, прикрыла лицо черной вуалью.

«Сегодня королева открывает работу нового парламента, – записал в своем дневнике А.Дж. Манби. – Очень полная, с красным от волнения лицом, она выглядывала в окно кареты и постоянно кланялась встречающим ее зевакам. Ей был оказан очень достойный прием, но не такой хороший, как принцу Уэльскому, следовавшему за ней... Толпы людей были настроены весьма дружелюбно».

«Когда я вошла в палату лордов, которая была заполнена до предела, – отметила королева в своем дневнике в тот вечер, – мне показалось, что я вот-вот потеряю сознание и рухну на пол. Все напряженно молчали и уставились на меня, а я стояла перед ними совершенно одна». Королевское одеяние, которое она носила обычно до смерти принца, было наброшено на спинку трона, а рядом стояло пустое кресло. Пока лорд-канцлер читал составленную ею речь, поскольку сама она наотрез отказалась это делать, королева молча смотрела в зал, не обнаруживая совершенно никаких эмоций. Ее лицо было неподвижным, серым, похожим на предсмертную маску, а она думала в этот момент только об одном – как бы сохранить самообладание и не упасть в обморок.

На обратном пути в Букингемский дворец королева немного успокоилась и все время болтала со своими дочерьми Луизой и Еленой, которые сидели в карете напротив нее. Позже принцесса Алиса написала матери письмо, поздравив ее с «великим усилием», которое, несомненно, еще принесет свои плоды. «Ты только представь себе, – писала она, – какую гордость и радость испытал бы наш дорогой папочка. Это ли не прекрасный пример исполнения своего долга».

В феврале следующего года королева снова открывала работу парламента, однако позже пришла к выводу, что лучше бы она этого не делала:

«Вчера был ужасный день, и я в который раз сожалею, что поехала на открытие сессии парламента. Это глупое волнение из-за предлагаемых реформ совершенно развратило и рассердило людей. Одни из них злобно шипели, другие отчаянно стонали, третьи громко призывали к проведению реформы. А я, находясь в совершенном одиночестве, вообще не имела никакого желания вникать в суть споров. (Акт о парламентской реформе, предусматривавший значительное расширение права голоса, был принят в августе того же года.) Там было множество ужасных, перекошенных от злобы лиц, и мне доставляло это дополнительные страдания. В такие моменты монарху лучше не находиться в зале парламента. Поскольку погода была плохая, многие люди разошлись по домам, оставив у стен парламента только отчаянных горлопанов. Конечно, там остались только самые плохие люди».