Текст книги "Дни моей жизни"

Автор книги: Корней Чуковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 50 страниц)

– С вами говорит умирающий писатель Паустовский. Я умоляю вас не губить культурные ценности нашей страны. Если вы снимете с работы режиссера Любимова – распадется театр, погибнет большое дело, – и т. д.

Косыгин обещал рассмотреть это дело. В результате – Любимов остался в театре, только ему записали «строгача».

Понедельник 3. Июнь. Недаром я чувствовал такой удушливый трепет с утра. Сегодня прочитал клеветнический выпад со стороны бандитов в «Огоньке» по поводу Маяковского^{7}. Выпад не очень обеспокоил меня. Но я боюсь, что это начало той планомерной кампании, какую начали эти бандиты против меня в отместку за мою дружбу с Солженицыным, за «подписанство»…

Понедельник 10. Июнь. Вновь в тысячный раз читаю Чехова.

Нужно написать о гнусной затее Н.Ф.Бельчикова редактировать ранние произведения Чехова «в хронологическом порядке». И почему это Чехова непременно редактируют прохвосты. Первое Полное собрание сочинений редактировал сталинский мерзавец Еголин. Это стоит вагона с устрицами! О Чехове мне пришло в голову написать главу о том, как он, начав рассказ или пьесу минусом, кончал ее плюсом. Не умею сформулировать эту мысль, но вот пример: водевиль «Медведь» – начинается ненавистью, дуэлью, а кончается поцелуем и свадьбой. Для того чтобы сделать постепенно переход из минуса в плюс, нужна виртуозность диалога. См., напр., «Дорогую собаку». Продает собаку, потом готов приплатить, чтоб ее увезли.

Пятница 28. Июнь. Для Лиды тяжелый день. Ленгиз уведомил ее, что из однотомника Ахматовой решено выбросить четыре стихотворения и несколько строк из «Поэмы без героя». Она написала письма в редакцию Ленгиза, Жирмунскому, Суркову и еще куда-то, что она протестует против этих купюр. Между тем в тех строках, которые выброшены из «Поэмы без героя», говорится о том, что Ахматова ходила столько-то лет «под наганом», и вполне понятно, что при теперешних «веяниях» печатать эти стихи никак невозможно.

Но Лида – адамант. Ее не убедишь. Она заявила издательству что, если выбросят из книги наган, она снимет свою фамилию, т. к. она, Лида, ответственна перед всем миром за текст поэмы^{8} Некрасов смотрел на такие вещи иначе, понимая, что изуверство цензуры не вечно.

Суббота 29. Июнь. Подлая статья о Солженицыне в «Литгазете» с ударом по Каверину^{9}.

Воскресенье 30. Июнь. Мне хочется записать об одном моем малодушном поступке.

Когда в тридцатых годах травили «чуковщину» и запретили мои сказки – и сделали мое имя ругательным, и довели меня до крайней нужды и растерянности, тогда явился некий искуситель (кажется, его звали Ханин) – и стал уговаривать, чтобы я публично покаялся, написал, так сказать, отречение от своих прежних ошибок и заявил бы, что отныне я буду писать правоверные книги – причем дал мне заглавие для них «Веселой Колхозии». У меня в семье были больные, я был разорен, одинок, доведен до отчаяния и подписал составленную этим подлецом бумагу. В этой бумаге было сказано, что я порицаю свои прежние книги: «Крокодила», «Мойдодыра», «Федорино горе», «Доктора Айболита», сожалею, что принес ими столько вреда, и даю обязательство: отныне писать в духе соцреализма и создам… «Веселую Колхозию». Казенная сволочь Ханин, торжествуя победу над истерзанным, больным литератором, напечатал мое отречение в газетах^{10}, мои истязатели окружили меня и стали требовать от меня «полновесных идейных произведений».

В голове у меня толпились чудесные сюжеты новых сказок, но эти изуверы убедили меня, что мои сказки действительно никому не нужны, – и я не написал ни одной строки.

И что хуже всего: от меня отшатнулись мои прежние сторонники. Да и сам я чувствовал себя негодяем.

И тут меня постигло возмездие: заболела смертельно Мурочка. В моем отречении, написанном Ханиным, я чуть-чуть-чуть исправил слог стилистически и подписал своим именем.

Ханин увез его в Москву. Узнав, что он намерен предать гласности этот постыдный документ, я хотел вытребовать его у Ханина, для чего уполномочил Ваню Халтурина, но было поздно. И мне стало стыдно смотреть в глаза своим близким.

Через 2–3 месяца я понял, что совершил ужасную ошибку. Мои единомышленники отвернулись от меня. Выгоды от этого ренегатства я не получил никакой. И с той поры раз навсегда взял себе заправило: не поддаваться никаким увещаниям омерзительных Ханиных, темных и наглых бандитов, выполняющих волю своих атаманов.

Четверг 11. Июль. Вчера были у меня Солженицын, Вознесенский, Катаев младший, Лидия Гинзбург, Володя Швейцер – не слишком ли много людей?

Солженицын решил не реагировать на публикацию «Литер, газеты». Говорит, что Твардовский должен побывать на аудиенции у Брежнева – с предложением либо закрыть журнал, либо ослабить цензуру. Приходится набирать материал на три книжки, чтобы составить одну.

Мы спустились вниз к обеду, но едва только Солженицын стал угощаться супом, пришел Андрей Вознесенский и сообщил, что Зоя и он едут сейчас в Москву. Солженицын бросил суп, попрощался со мною (обнял и расцеловал) и бросился к Лиде буквально на 3 минуты и умчался с Андреем в Москву (с ним он тоже расцеловался при встрече).

Пятница 12. Июль. Кропаю Пантелеева. Вчера была Софья Краснова с моим шестым томом. Хунвейбины хотят изъять из него: статью о Короленко, о Шевченко, «Жену поэта» и еще что-то. Пришлось согласиться на это самоубийство.

Среда 24. Июль. Пришла Софа Краснова. Заявила, что мои «Обзоры», предназначенные для VI тома, тоже изъяты. У меня сделался сердечный припадок. Убежал в лес. Руки, ноги дрожат Чувствую себя стариком, которого топчут ногами.

Очень жаль бедную русскую литературу, которой разрешают только восхвалять начальство – и больше ничего.

Пятница 2. Август. Подготовили 6-й том к печати – вместе с Вл. Ос. Глоцером – и ждем Бонецкого вместе с Софой. Они прибыли ровно в 4. Я разложил на столе все статьи изувеченною тома. И тут Бонецкий произнес потрясающий монолог: оказывается, я обязан написать предисловие о том, что я долгим, извилистым, «сложным и противоречивым» путем шел в своей писательской карьере к марксизму-ленинизму и наконец пришел к этой истине, что явствует из моих книг «Мастерство Некрасова» и т. д, А в этом томе я печатаю статьи, ошибки коих объясняются тем что марксизм-ленинизм еще не осенил меня своей благодатью.

Эта чушь взволновала меня. Сердце мое дьявольски забилось И я, наговорив всяких глупостей, прочитал написанное мною предисловие к VI тому, над которым мы столько трудились вместе с Марианной Петровной и Глоцером. К моему изумлению, приверженец Маркса и Энгельса вполне удовлетворился моим предисловием^{11} и сказал:

– Это как раз то, что нам нужно!

«Обзоры» мои остались неприкосновенны, нужно только выбросить из них упоминание о горьковской «Матери», – maman, как игриво выразился Бонецкий.

Дальше оказалось, что многого в этом томе он не прочел и говорит лишь понаслышке. Мою статью «Литература в школе», забракованную Софой, теперь признали вполне пригодной. Вообще оказалось все зыбким, неясным, но «Короленко», «Кнутом иссеченная Муза», «Жена поэта» полетели теперь вверх тормашками.

Потом Бонецкий стал рассказывать анекдоты, подали закуску и коньяк, и мы благодушно отправились гулять по Переделкину, встретили Нилина, посмотрели здание строящегося Дома творчества, и – двоица отбыла, вполне удовлетворенная и собою, и мною.

Вторник 17. Сентябрь. Лида в больнице. С моими книгами – худо. «Библию» задержали, хотя она вся отпечатана (50 000 экз.). Чукоккалу задержали. Шестой том урезали, выбросив лучшие статьи, из оставшихся статей выбросили лучшие места. «Высокое искусство» лежит с мая, т. к. требуют, чтобы я выбросил о Солженицыне.

Я оравнодушел, хотя больно к концу жизни видеть, что все мечты Белинских, Герценов, Чернышевских, Некрасовых, бесчисленных народовольцев, социал-демократов и т. д., и т. д. обмануты – и тот социальный рай, ради которого они готовы были умереть, – оказался разгулом бесправия и полицейщины.

Понедельник 23. Сентябрь. Я счастлив, что у меня живут Аня, Марина и Митя. Впервые чувствую, что у меня есть семья. Горько на старости лет остаться бобылем. Люша надежный друг, но у нее нет для меня времени. У милой Марины – тоже. Это все – визитеры. Приехали на день, и прочь. А Митя и Аня поневоле (из-за Аниного pregnancy[129]129
  Беременность (англ.).


[Закрыть]) вынуждены прикрепиться к Переделкину – и быть ежедневно со мной. Вчера мы с Митей сверяли с подлинниками мои переводы «Just so Stories»[130]130
  «Сказки» (англ.) Киплинга.


[Закрыть]. Он обнаружил и чутье стиля, и находчивость.

Среда 25. Сентябрь. В гости приехала Елена Сергеевна Булгакова. Очень моложава. Помнит о Булгакове много интереснейших вещей. Мы сошлись с ней в оценке Влад. Ив. Немировича-Данченко и вообще всего Художественного театра. Рассказывала, как ненавидел этот театр Булгаков. Даже когда он был смертельно болен и будил ее – заводил с ней разговор о ненавистном театре, и он забывал свои боли, высмеивая Немировича-Данченко. Он готовился высмеять его во второй части романа.

Пятница 21. Сентябрь. Была Софа. Решено, что ради полного «листажа» к VI тому нужно прибавить несколько моих переводов Из Киплинга, Уайльда, О. Генри.

Вчера была поэтесса двадцати одного года – с поклонником физиком. Стихи талантливы, но пустые, читала манерно и выспренне. Я спросил, есть ли у нее в институте товарищи. Она ответила, как самую обыкновенную вещь:

– Были у меня товарищи – «ребята», – теперь это значит юноши, – но всех их прогнали.

– Куда? За что?

– Они не голосовали за наше вторжение в Чехо-Словакию.

– Только за это?

– Да. Это были самые талантливые наши студенты!

И это сделано во всех институтах.

Говорят, что в Союзе Писателей Межелайтис, Симонов, Леонов и Твардовский отказались выразить сочувствие нашей Чехо-Словацкой афере.

Понедельник 30. Сентябрь. Пришел к убеждению, что мои шестимесячная забастовка из-за требований «Совписа», чтобы я вычеркнул имя Солженицына из своей книги «Высокое искусство», бесплодна и что нужно убрать это имя. Сознание этого так мучит меня, что я не мог заснуть, несмотря на снотворные.

Вторник 1. Октябрь. Правил свои переводы «Just so Stories», «Рыбака и его души» и О.Генри для 6-го тома. Убедился, что я плохой переводчик, ненаходчивый и негибкий.

Безумная жена Даниэля! Оставила сына, плюнула на арестованного мужа и сама прямо напросилась в тюрьму. Адвокатши по ее делу и по делу Павлика – истинные героини, губящие свою карьеру^{12}. По уставу требуется, чтоб в политических делах адвокаты признавали своих клиентов виновными и хлопотали только о снисхождении. Защитницы Павла и Ларисы – заранее отказались от этого метода.

С моей книжкой «Высокое искусство» произошел забавный казус. Те редакторы, которые потребовали, чтобы я изъял из книги ту главку, где говорится об Александре Исаевиче, – не подозревали, что на дальнейших страницах тоже есть это одиозное имя. Я выполнил их требование – и лишь тогда Шубин указал им, что они ошиблись. С Конюховой чуть не приключился инфаркт. Я говорил с ней по телефону. Она говорит: это моя вина… теперь меня прогонят со службы. Что делать? Я сказал: у вас есть единственный выход: написать мне строжайшее требование – официальное, и я немедленно подчинюсь приказу.

– Хорошо! – говорит она. – Я пришлю вам такой приказ – за своей подписью.

– Пожалуйста.

Четверг 3. Октябрь. Получил известие, что завтра, в пятницу, ко мне приедет Шеровер, владелец моего портрета в Иерусалиме. Интересно, каков он окажется.

Пятница 4. Октябрь. Ну вот только что уехал Шеровер. Маленького роста джентльмен 62-х лет, очень учтивый, приятный – он приехал на симпозиум по черной металлургии; приехал из Венесуэлы, где он участвовал в строительстве сталелитейного завода. Он рассказывал свою жизнь – как молодым человеком он организовал заем Сов. Союза в Америке – уплатив нам в виде гарантии собственные 10 000 долларов. Рассказал историю моего портрета – совсем не ту, какая помнится мне; он купил этот портрет за 2 500 долларов. В Иерусалиме у него вилла, там и висит мой портрет. Показал портрет сына, который сражался в израиле-арабской войне. Эта война волнует его. Он рассказал, как Насер за несколько дней до войны заявил, что русские друзья предупредили его, что Израиль собирается напасть на арабов. Премьер Израиля предложил русскому посланнику в Израиле убедиться, что это не так, но тот отказался, и т. д.

По словам Шеровера, он пожертвовал на кафедру русского языка в израильском университете 10 000 долларов и теперь на постройку театра в Иерусалиме один миллион долларов. «Люблю искусство!» – скромно признается он.

Понедельник 7. Октябрь. Сегодня, увы, я совершил постыдное предательство: вычеркнул из своей книги «Высокое искусство» – строки о Солженицыне. Этих строк много. Пришлось искалечить четыре страницы, но ведь я семь месяцев не сдавался, семь месяцев не разрешал издательству печатать мою книгу – семь месяцев страдал оттого, что она лежит где-то под спудом, сверстанная, готовая к тому, чтобы лечь на прилавок, и теперь, когда издательство заявило мне, что оно рассыпет набор, если я оставлю одиозное имя, я увидел, что я не герой, а всего лишь литератор, и раз решил наносить книге любые увечья, ибо книга все же – плод многолетних усилий, огромного, хотя и безуспешного труда.

Мне предсказывали, что, сделав эту уступку цензурному террору, я почувствую большие мучения, но нет: я ничего не чувствую, кроме тоски, – обмозолился.

Вторник 8. Октябрь. Сейчас ушел от меня известный профессор Борис Николаевич Делоне – дед злополучного Вадима, которого будут завтра судить^{13}. Рассказал между прочим, как Сталин заинтересовался «Историей опричнины», разыскал книгу о ней и спросил, жив ли автор книги. Ему говорят: «жив». – «Где он?» – в тюрьме. «Освободить его и дать ему высокий пост: дельно пишет». Наше ГПУ – это те же опричники. Профессору Делоне это рассказывал сам автор – Смирнов.

Рассказывал, как молодой Якир в Кишиневе, где ставили памятник его отцу, вдруг сказал перед многотысячной публикой собравшейся на торжество:

– Неужели не стыдно Ворошилову и Буденному, кои подписали смертный приговор моему отцу.

Делоне – 78 лет. Бравый старик. Альпинист. Ходит мною пешком. На днях прошел 40 километров – по его словам.

Среда 9. Октябрь. Комната моя заполнена юпитерами, камерами. Сегодня меня снимали для «Чукоккалы»^{14}. Так как такие съемки ничуть не затрудняют меня и весь персонал очень симпатичен, я нисколько не утомлен от болтовни перед камерой. Это гораздо легче, чем писать. Я пожаловался Марьяне (режиссеру), что фильм выходит кособокий: нет ни Мандельштама, ни Гумилева, ни Замятина, так что фотокамера очень стеснена. Она сказала:

– Да здравствует свобода камеры!

Дмитрий Федоровский (оператор):

– Одиночной.

А в Москве судят Павлика, Л.Даниэль, Делоне. Чувствую это весь день. Таня, Флора, Миша у меня как занозы^{15}. И старуха Делоне…

Четверг 10. Октябрь. Снимали меня для «Чукоккалы». Ужасно, что эта легкомысленная, игривая книга представлена из-за цензуры – постной и казенной.

Выступать перед юпитерами – для меня нисколько не трудно. И потерянного дня ничуть не жалко.

Сегодня второй день суда над Делоне, Даниэлем, Павликом.

Все мысли – о них. Я так обмозолился, что уже не чувствую ни гнева, ни жалости.

Погода хорошая после снега и слякоти. Милый Александр Исаевич написал мне большое письмо о том, что он нагрянет на Переделкино вскоре, чему я очень рад.

Суббота 12. Октябрь. Была Ясиновская по поводу «Вавилонской башни»^{16}. Работники ЦК восстали против этой книги, т. к. там есть Моисей и Даниил. «Моисей не мифическая фигура, а деятель еврейской истории. Даниил – это же пища для сионистов!»

Словом, придиркам нет и не будет конца.

По моей просьбе, для разговора с Ясиновской я пригласил Икрамова, одного из редакторов «Науки и религии». Милый человек, сидевший в лагере, много рассказывал о тамошней жизни. Как арестанты устраивали концерты в дни казенных праздников, как проститутки исполняли «Кантату о Сталине», выражая ему благодарность за счастливую жизнь. Рассказывал о том, как милиция любит вести дела о валютчиках, так как те дают взятки валютой.

Воскресенье 13. Октябрь. Пришла к вечеру Таня – с горящими глазами, почернелая от горя. Одержимая. Может говорить только о процессе над Павликом, Делоне, Богораз и др. Восхищается их доблестью, подробно рассказывает о суде, который и в самом деле был далек от законности. Все ее слова и поступки – отчаянные.

Теперь, когда происходит хунвейбинская расправа с интеллигенцией, когда слово «интеллигент» стало словом ругательным, – важно оставаться в рядах интеллигенции, а не уходить из ее рядов – в тюрьму. Интеллигенция нужна нам здесь для повседневного интеллигентского дела. Неужели было бы лучше, если бы Чехова или Констэнс Гарнетт посадили в тюрьму.

Пятница 18. Октябрь. Вчера вечером приехал Солженицын. Я надеялся, что он проживет недели две – он приехал всего на сутки. При встрече с ним мы целуемся – губы у него свежие, глаза ясные, но на моложавом лице стали появляться морщины Жена его «Наташа», работающая в каком-то исследовательском институте в Рязани, вдруг получила сигналы, что не сегодня завтра ее снимут с работы. Уже прислали какого-то сладенького «ученого», которого прочат на ее место. Через час после того, как он уехал из своей деревенской избы, сосед Солженицына увидел какого-то высокого субъекта, похожего на чугунный памятник, который по-военному шагал по дороге. У соседа на смычке собака. Субъект не глядел по сторонам – все шагал напрямик. Сосед приблизился к нему и сказал: «уехали!..» Тот словно не слышал, но через минуту спросил: «когда?» Сосед: «да около часу, не больше». Незнакомец быстро повернул, опасливо поглядывая на собаку. Сосед за ним – на опушке стояла машина невиданной красоты (очевидно, итальянская), у машины стояли двое, обвешанные фотоаппаратами и другими какими-то инструментами.

Все это Солженицын рассказывает со смаком, но морщины вокруг рта очень тревожны. Рассказывает о своих портретах, помещенных в «Тайме». «Я видел заметки о себе в „Тайме“ и прежде, но говорил: „нет того, чтобы поместить мой портрет на обложке“. И вот теперь они поместили на обложке целых четыре портрета. И нет ни одного похожего». Вечером пришел к нему Можаев и прочитал уморительные сцены из деревенской жизни «Как крестьяне чествовали Глазка». Очень хороший юморист, – и лицо у него – лицо юмориста.

Сегодня чуть свет Солженицын уехал.

Приехала Таня – успокоенная. Павлик – очень серьезен и ни на что не жалуется. Читает в тюрьме Пруста – занимается гимнастикой – готовится к физическому труду.

Воскресенье 20. Октябрь. Интересно, что у большинства служащих, выполняющих все предписания партии и голосующих за, есть ясное понимание, что они служат неправде, – но – привыкли притворяться, мошенничать с совестью.

Двурушники – привычные.

Пятница 25. Октябрь. Услышал о новых подвигах наших хунвейбинов: они разгромили «Библиотеку поэта» с Орловым во главе. В самом деле, эта «Библиотека» готовилась выпустить Ахматову, Гумилева, Мандельштама, «интеллигентских» поэтов и пренебрегла балалаечниками вроде Ошанина… Сняли Орлова, Исакович и других из-за того, что в книге Эткинда о переводчиках сказано, что Ахматова, Заболоцкий и др. не имели возможности печатать свои стихи и потому были вынуждены отдавать все силы переводам.

Суббота 2. Ноябрь. Вечером – от 6 до 11 Евтушенко. Для меня это огромное событие. Мы говорили с ним об антологии, которую он составляет по заказу какой-то американской фирмы. Обнаружил огромное знание в старой литературе. Не хочет ни Вяч. Иванова, ни Брюсова. Великолепно выбрал Маяковского. За всем этим строгая требовательность и понимание. Говорит, что со времени нашего вторжения в Чехию его словно прорвало – он написал бездну стихов. Прочитал пять прекрасных стихотворений^{17}. Одно – о трех гнилых избах, где живут две старухи и старичок-брехунок. Перед этой картиной изображение насквозь прогнившей Москвы – ее фальшивой и мерзостной жизни. Потом о старухе, попавшей в валютный магазин и вообразившей, что она может купить за советские деньги самую роскошную снедь, что она уже вступила в коммунизм, а потом ее из коммунизма выгнали, ибо у нее не было сертификатов. Потом о войсках, захвативших Чехословакию. – Поразительные стихи и поразителен он. Большой человек большой судьбы. Я всегда говорил, что он та игла, которая всегда прикасается к самому больному нерву в зубе, он ощущает жизнь страны как свою зубную боль.

– Я ей-богу же лирический поэт, – сказал он. – А почему-то не могу не писать на политические темы, будь они прокляты.

Слушали его Марина, Митя и Люшенька.

Пятница 22. Ноябрь. Вечером Евтушенко. Доминантная фигура. Страшно волнуется: сегодня его должны либо выбрать, либо провалить в Оксфорде (речь идет о присуждении ему звания оксфордского профессора). «Подлец Амис» выступил там с заявлением, будто Евтушенко – «официальный» поэт. А сам – фашист, сторонник войны во Вьетнаме. «Сволочь Amiss! Не знают они нашего положения! Ничего не понимают!» Из его высказываний: «Я отдал бы пять лет жизни, лишь бы только было напечатано в России „В круге первом“. У нас нет писательской сплоченности – от этого все мы гибнем». И излагает фантастический план захвата власти в Московском отделении Союза Писателей!.. Пошли гулять. По дороге без всякой связи рассказал про свою любовницу-латышку, в сумочке которой он нашел инструктивную телеграмму от КГБ, как выпытывать мысли Евтушенко: она была агентом.

Суббота 23. Ноябрь. Сегодня приехал ко мне второй центральный человек литературы Александр Исаевич. Борода длиннее, лицо изможденнее. Вчера приехал в Москву – и за день так устал, что приехал ко мне отоспаться. Бодр. Рассказывает о дерзостных письмах, которые он написал в Рязанское отделение Союза Писателей. Секретарь рязанского обкома пожелал побеседовать с ним. Пригласил к себе. Он ответил (через Союз Писателей), что, так как он не партийный, он не считает себя обязанным являться к нему и если он хочет, пусть придет в Союз и Солженицын охотно побеседует с ним, но, конечно, не с глазу на глаз (т. к. у нас нет никаких секретов). Ему поставили в вину зачем он держится в стороне от Рязанского Союза. Он ответил, что он во всякое время готов прочитать там «Раковый корпус» что же касается беседы, то вряд ли его слова будут иметь вес после того, как его оклеветала «Лит. газета».

Вторник 3. Декабрь. Я увидел в «Times» статью Харти о неизбрании Евтушенко в Оксфорд и решил отвезти ему вырезку. Мимо проезжал милиционер в мотоцикле, подвез. «Евтушенко болен», – сказала нянька. Оказалось, он три дня был в Москве и три дня пил без конца. «Пропил деньги на магнитофон», – сокрушается он. Стыдно показать глаза жене. Прочитал мне стихи о голубом песце, о китах. «Удивляюсь, как напечатали о песце. Должно быть, вообразили, что я и в самом деле пишу о песцах. Их ввела в заблуждение подпись „Аляска“».