Текст книги "Дни моей жизни"

Автор книги: Корней Чуковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 50 страниц)

1966

6 января. Был Иосиф Бродский. Производит впечатление очень самоуверенного и даже самодовольного человека, пишущего сумбурные, но не бездарные стихи. Меня за мои хлопоты о нем он не поблагодарил. Его любовь к английской поэзии напускная, ибо язык он знает еле-еле. Но человек он в общем приятный. Говорит очень почтительно об Анне Ахматовой.

18. I. Были у меня лингвисты. Я показывал им начало Чукоккалы. В.Г. Костомаров попросил у меня сделать надпись на книге «Высокое искусство» – под портретом, снятым Вл. С. Лебедевым. И вдруг Таня Винокур сказала: три дня назад Лебедев умер.

Умер? Лебедев?! Я чуть не заплакал. Мы видались в больнице почти ежедневно. И какие планы строил он – хотел писать записки о Сталине, о Хрущеве – и хотя был очень слаб, мне и в голому не приходило, что я переживу его.

Вчера умерла Анна Ахматова.

Сегодня 5 марта. Умерла от пятого инфаркта в Домодедове. От Лиды скрывают: Лида только что перенесла припадок аритмии зверский. Боюсь, как бы она не сорвалась с места и не уехали в Ленинград на похороны. С Ахматовой я был знаком с 1912 г. – стоит передо мною тоненькая, кокетливая, горбоносая девушка в которую я больше верю, чем в эту рыхлую, распухшую, с болезненным лицом старуху. Наши слабоумные устроили тайный вынос ее тела: ни в одной газете не сообщили ни звука о ее похоронах. Поэтому в Союзе собралась случайная кучка: Евтушенко Вознесенский, Ардов, Марина, Таня, Тарковский и др. Тарковский сказал:

– Жизнь для нее кончилась. Наступило бессмертие.

9 марта. Я послал в Союз телеграмму:

«Изумительно не то, что она умерла, а то, что она так долю могла жить после всех испытаний – светлая, величавая, гордая. Нужно теперь же начать составление ее монументальной биографии. Это будет поучительная книга».

Оказывается, в Союзе Писателей 9-го было собрание писателей. Горячо протестовали против подлого молчания о выносе тела Ахматовой. Это сделали по распоряжению ЦК, даже на стене не вывесили объявления. Думали, что дело сойдет шито-крыто. Но на собрании в Союзе самые тихони с негодованием кричали «позор». Михалков, произнесший знаменитую фразу: – Слава богу, что у нас есть ГПУ! – был обруган единогласно.

25 марта. Я уже 10-й день в больнице – в Инфекционном корпусе, бокс № 93.

Приехал сюда с нормальной t°, а сейчас у меня 37,5. Душевные муки я испытываю страшные. Сейчас, держа корректуру III тома, прочитал свою статью о Бичер-Стоу. Позор, банальщина, сюсюкание, фальшь. Если бы мне, когда я был молод и бился за новые формы критических статей, показали эту статейку, написанную в сталинские дни для Детгиза (а Детгиз отверг ее, так как тогда боролись с «чуковщиной»), – если бы мне показали эту дряблую, бескровную статейку, я бы заплакал от горя. Всю жизнь я отдал на то, чтобы таких ханжеских, гладеньких статеек не существовало на свете, – и вот в Собрании моих сочинений как образец читателям преподносится эта затхлая статья, в которой нет ни искры «чуковщины».

К письму (к Косолапову) нужно прибавить:

Пользуюсь случаем, чтобы сказать Вам, как горько мне выносить цензурный гнет над моим «Собранием». Вырезали из моей статьи «Тынянов» несколько строк о Юлиане Григорьевиче Оксмане, в то время как это имя свободно печатается во многих изданиях. И сейчас почему в мой третий том не вводят мою живую статью о Джеке Лондоне? Разве Джек Лондон тоже табу, как и Оксман? Я думал, что, приобретая сочинения Чуковского, Вы знали, что такое Чуковский.

1 апреля. День рождения, 84 года.

Солнце!! Птицы криком кричат за окном. Корректура III тома.

Подлая речь Шолохова – в ответ на наше ходатайство взять на поруки Синявского^{1} – так взволновала меня, что я, приняв утроенную порцию снотворного, не мог заснуть. И зачем Люша прочитала мне эту речь? Черная сотня сплотилась и выработала программу избиения и удушения интеллигенции. Я представил себе, что после этой речи жизнь Синявского станет на каторге еще тяжелее.

12 апреля. Пробую писать для Чукоккалы – о Сологубе; трудная тема. Вообще – по теперешним временам Чукоккала – сплошная нелегальщина. Она воскрешает Евреинова, Сологуба, Гумилева, Анненкова, Вячеслава Иванова и других замечательных людей, которых начальство предпочитает замалчивать. Что делать?

19 июля. Вчера был Солженицын с женой. Я только что прочитал его «Раковый корпус». Он боится, что «высшие власти», раздобыв его худшие пьесы, недаром напечатали их для внутреннего распространения. Хотят, чтобы с пьесами познакомились члены правительства и вынесли бы ему свой приговор. Очень хвалит мою книжку «От Чехова до наших дней» (?), Катаева еще не прочел. «Раковый корпус» в «Новом Мире». Надеются напечатать. Твардовский одобрил, но запил – третий запой за нынешнее лето. Он предлагает заглавие «От четверга до среды». Похоже, что ~ Солженицын никакими другими темами не интересуется, кроме тех, которым посвящены его писания.

Спросил его жену: есть ли у них деньги. Говорит, есть. Даже валюта. Она получает 300 р. в месяц (как химик). Кроме того, А. И говорит: богатство не в том, чтобы много зарабатывать, а в том чтобы мало тратить. «Говорю ему: тебе нужны ботинки. А он: еще не прошло 10 лет, как я купил эти».

Вышел 3-й том моих «Сочинений». Опечаток тьма.

20 июля. С Солженицыным снова беда. Твардовский, который до запоя принял для «Нового Мира» его «Раковый корпус», – после запоя отверг его самым решительным образом.

21 [декабря]. Был Ал. Галич – весь день сочинявший стихи, прочитал стихи среднего качества. Мите он очень понравился. И действительно, он очень большой человек. Научился он мещанскому нынешнему языку – в больницах, Т. к. ему подолгу пришлось валяться в общих палатах.

Кончаю для Чукоккалы – про Мандельштама.

1967

14 января. Читаю старый отчет о заседании в Союзе Писателей по поводу Пастернака^{1}. Особенно подлы речи Перцова и Корнелия Зелинского. Вчера на полчаса приезжала Лида, рассказывала о Луниных, разбазаривших наследие Ахматовой^{2}.

8[февраля]. Вожусь с V-м томом. Очень скучные статьи, в которых нет меня. На всех отпечаток той скуки, к которой вынуждала нас эпоха культа. Помню тоску, с которой я писал эти статьи – без улыбки.

Сегодня приехал Мирон^{3}. Мы работали с ним над «Поэтом и палачом», портя всю статью, чтобы приспособить ее к цензурным требованиям.

3 марта. Оказывается, «Times Literary Supplement» пишет о Лиде, что ее повесть есть classic of purge[125]125
  Классика периода чисток (англ.).


[Закрыть], сравнивает повесть с «Ив. Денисовичем» и с «Реквиемом».

По 1 янв. 1967 Книжная Палата сообщила мне официальную справку:

За время [после] революции мои книги издавались 715 раз. Общим тиражом 82 миллиона на 64 языках.

На русском языке 457 раз общим тиражом 76 миллионов. В 1966 – 15 раз общим тиражом 2 мил. 48 тысяч.

24 [марта]. Сегодня день рождения Лиды. 60 лет назад я пошел в Пале-Рояль, где внизу была телефонная будка, чтобы позвонить в родильный дом доктора Герзона, и узнал, что родилась девочка. Сзади стоял И.А.Бунин (в маленькой очереди). Он узнал от меня, что у меня дочь, – и поздравил меня – сухим, ироническим тоном. Вчера приходил Тарковский, чтобы переслать в Москву поздравление Лидочке.

20 мая. Я в постели. Затянулась пневмония. Сегодня приехал Солженицын, румяный, бородатый, счастливый. Закончил вторую часть «Ракового корпуса». О Твардовском, о его двойственности. Твардовский Солженицыну: «Вы слишком злопамятны! Надо уметь забывать – вы ничего не забываете».

Солженицын (торжественно): – Долг писателя ничего не забывать.

Он ясноглазый и производит впечатление простеца. Но глаз у него сверлящий, зоркий, глаз художника. Говоря со мной, он один (из трех собеседников) заметил, что я утомлен. Меня действительно сморило. Но он один увидел это – и прервал – скорее сократил – рассказ.

Таким «собранным», энергичным, «стальным» я еще никогда не видел его. Оказывается, он написал письмо Съезду писателей, начинающемуся 22 мая, – предъявляя ему безумные требования – полной свободы печати (отмена цензуры). В письме он рассказывает о том, как агенты Госбезопасности конфисковали его роман. Письмо написано – с пафосом. Он протестует против того, что до сих пор не вышли отдельным изданием его рассказы, напечатанные в «Новом Мире».

Я горячо ему сочувствовал – замечателен его героизм, талантливость его видна в каждом слове, но – ведь государство не всегда имеет шансы просуществовать, если его писатели станут говорить народу правду… Если бы Николаю I вдруг предъявили требование, чтобы он разрешил к печати «Письмо Белинского к Гоголю», Николай I в интересах целостности государства не сделал бы этого. Нужно же войти в положение Демичева: если он предоставит писателям волю, возникнут сотни Щедриных, которые станут криком кричать о Кривде, которая «царюет» в стране, выступят перед всем человечеством под знаменем ПРАВДЫ и справедливости. И куда денется армия агитаторов, куда денутся тысячи областных и районных газет, для которых распоряжение из Центра – закон. Конечно, имя Солженицына войдет в литературу, в историю – как имя одного из благороднейших борцов за свободу, – но все же в его правде есть неправда: сколько среди коммунистов было восхитительных, самоотверженных, светлых людей – которые действительно создали – или пытались создать – основы для общенародного счастья. Списывать их со счета истории нельзя, так же как нельзя забывать и о том, что свобода слова нужна очень ограниченному кругу людей, а большинство – даже из интеллигентов – врачи, геологи, офицеры, летчики, архитекторы, плотники, каменщики, шоферы – делают свое дело и без нее.

Вот до какой ерунды я дописался, а все потому, что болезнь моя повредила мои бедные мозги.

Пятница, 6 часов. Какое число, не знаю. Съезд еще продолжается. Говорят, что около ста человек подписались под письмом Солженицына. Или, кажется, составили свое письмо, еще более сильное.

Бокс 93. 30 мая. Были врачи. Как единодушно они ненавидя Светлану Аллилуеву-Сталину^{4}. Опростоволосившиеся власти торопятся клеветать на нее в газетах, но так как в стране царит единомыслие, даже честные люди попадаются в этот капкан.

6 августа. Вчера в Переделкино приехал А.И.Солженицын. Но мне было так худо, что я не мог его принять. Голова, сердце, желудок. Сейчас он спит внизу.

Сегодня завтракал с Солженицыным. Он сияет. Помолодел, пополнел. Великолепно рассказал, как в Союзе Писателей почтительно и растерянно приняли его в кабинете Федина – Воронков, Марков, Соболев. Он вынул и положил на стол бумаги. Марков испугался: что, если это новый обличительный документ, обращенный к мировому общественному мнению? Они дружески упрекнули его: зачем же вы не написали письма в Президиум? Зачем размножили свое письмо к Съезду и разослали копии каждому члену Съезда?

Он обратился к тем бумагам, которые выложил заранее на стол.

– Я уже два года обращался к разным отдельным лицам и ни разу не получил ответа. Вот копия моего письма к Брежневу. Брежнев мне не ответил. Вот копия письма в «Правду». Ответа я не получил. Вот мое письмо к вам в Союз, вы тоже не ответили мне.

Марков, Воронков, Соболев – изобразили на лицах изумление. «Несомненно, Леонид Ильич Брежнев не получал вашего письма».

Словом, все лебезили перед ним. «Не мешает ли вам форточка? Не дует ли?» Когда он попросил воды, тотчас же в комнату были внесены подносы со стаканами чаю и обильными закусками.

Твардовский, привезший Солженицына, спросил: скажите, пожалуйста, не думаете ли вы, что ваш «Раковый корпус» будет напечатан за границей?

Солженицын. Весьма вероятно. По моим сведениям, существует не меньше 500 машинописных копий этой вещи; нельзя надеяться, что ни одна из этих копий не попадет за границу.

– Что же нам делать? – в отчаянии спросили судьи у подсудимого.

– Остается одно, – сказал Твардовский, – печатать «Раковый корпус» в «Новом Мире».

Заговорили о клевете на Солженицына, будто он дезертир, будто он был в немецком плену чуть ли не полицаем и т. д. Великодушно обещали ему защитить его доброе имя.

Он чувствует себя победителем. И утверждает, что вообще государство в ближайшем будущем пойдет на уступки. «Теперь я могу быть уверен, что по крайней мере в ближайшие три месяца меня не убьют из-за угла».

Походка у него уверенная, он источает из себя радость.

15 августа. Лидочке лучше; ей нужна клиника, где она быстро поправилась бы, но из-за ее нервного заболевания ей нужна отдельная палата и чтобы не было шума в коридоре. Единственная клиника, где ее могли бы вылечить, – та якобы инфекционная, где лечился я, но туда ее вряд ли примут из-за ее письма к Шолохову и из-за ее «Софьи Петровны», выходящей в Англии. – В 3-м номере «Прометея» ее статья о детстве и юности Герцена – очень талантливая, но неоконченная, так как ей скучно заниматься такой нетворческой работой при наличии «Былого и дум».

—

Какая мутная, претенциозная чушь набоковское «Приглашение на казнь». Я прочитал 40 страничек и бросил.

23 сентября, суббота. Был Солженицын. Вчера он 5 часов находился под судом и следствием Секретариата Союза Писателей – где его допрашивали с пристрастием Федин, Сурков, Воронков и др.

2 декабря. Очевидно, каждому солдату во время войны выдавалась, кроме ружья и шинели, книга Сталина «Основы ленинизма». У нас в Переделкине в моей усадьбе стояли солдаты. Потом они ушли на фронт, и каждый из них кинул эту книгу в углу моей комнаты. Было экземпляров 60. Я предложил конторе Городка писателей взять у меня эти книги. Там обещали, но надули. Тогда я ночью, сознавая, что совершаю политическое преступление, засыпал этими бездарными книгами небольшой ров в лесочке и засыпал их глиной. Там они мирно гниют 24 года, – эти священные творения нашего Мао.

8 декабря. Была сегодня Ясиновская с радостной вестью: «Библия», составленная нами, в ближайшие дни идет в печать!!!

Но – строгий приказ: нигде не упоминать слова Иерусалим. Когда я принимался за эту работу в 1962 году, мне было предложено не упоминать слова «евреи» и слова «Бог». Я нарушил оба запрета, но мне в голову не приходило, что Иерусалим станет для цензуры табу.

25 декабря. Сейчас был Каверин. Очень весел. Говорит: «Раковый корпус» уже набран и сверстан для 12-й книжки «Нового Мира». Точно так же решено издать книгу рассказов Солженицына. Говорят, что на этом настояли итальянская и английская компартии.

Солженицын говорил Каверину: «Я убежден, что Советский Союз неизбежно вступит на западнический путь. Другого пути ему нет!»

Жду Люшу.

Люша пришла и сразу окатила меня холодной водой. Оказалось, что никакого разрешения на печатание «Корпуса» нет. Твардовский намерен включить первые 8 глав в 12-ю книжку, но этот текст еще не был в цензуре и т. д.

26 декабря. Встретил сегодня Залыгина, который сказал, что в 12-й книге «Нового Мира» – повести «Раковый корпус» не будет. Перенесли на 1-ю книгу.

29 декабря. Вчера Би-Би-Си передавало «протест», написанный Павлом Литвиновым против заметки в «Вечерней газете», где Буковского зовут хулиганом^{5}. Кажется, протест передан за рубеж самим Павлом. Очень все это странно. Я знал этого Павла как ленивейшего школьника – шалопая. И вот оказывается: герой. Так же удивил меня в свое время сын Луначарского, я знал его мальчишкой избалованным, хамоватым, беспардонным. А умер на войне смертью героя.

Таничка рассказала мне, что, едва только по Би-Би-Си передали о поступке Павла Литвинова, советские умники решили сорвать свою ненависть на… покойном М.М.Литвинове. Как раз на этих днях было празднование юбилея советской дипломатии. И газетам было запрещено упоминать имя М.М.Литвинова. Говорили «Чичерин и другие». Так поступила даже газета «Moscow News». Таничка справилась: оказывается, было распоряжение замалчивать имя покойника, понесшего ответственность за проступки племянника[126]126
  Правильно: внука.


[Закрыть] через 25 лет после своей смерти.

1968

11 января. Таня опять: написала негодующее письмо в «Известия» по поводу суда над четырьмя^{1} и опять стремилась прорваться в судебную залу вместе со своим племянником Павлом. Мне кажется, это – преддекабристское движение, начало жертвенных подвигов русской интеллигенции, которые превратят русскую историю в расширяющийся кровавый поток. Это только начало, только ручеек. Любопытен генерал Григоренко – типичный представитель 60-х годов прошлого века. И тогда были свои генералы. Интересно, ширится ли армия протестантов или их всего 12 человек: Таня, Павлик, Григоренко, Кома Иванов – и обчелся.

Павлик вручил иностранным корреспондентам вполне открыто свое заявление, что нужно судить судей, инсценировавших суд над четырьмя, что Добровольский – предатель, что все приговоры были предрешены, что весь зал был заполнен агентами ГПУ, – и это заявление вместе с ним подписала жена Даниэля.

Английская коммунистическая партия в «Morning Star» заявила, что наше посольство в Лондоне обмануло английских коммунистов, уверив их, что суд будет при открытых дверях.

17 января. Слушал передачу Би-Би-Си, где меня называют корифеем и хвалят меня за то, что я будто бы «работаю» вместе с дочерью. А я узнал текст ее письма к Шолохову из американских газет^{2}.

20. I. Чувства какие-то раскидистые, – Бог с ними, с моими чувствами. Таня рассказала, что Ivy, старуха, ни с того ни с сего, дала интервью репортеру газеты «Morning Star», одобряя поступки своего безумного внука^{3}, которого, кстати сказать, вызвали вчера в военкомат.

29 января. В гостях у меня был гений: Костя Райкин. Когда я расстался с ним, он был мальчуганом, играл вместе с Костей Смирновым в сыщики, а теперь это феноменально стройный изящный юноша с необыкновенно вдумчивым, выразительным лицом, занят – мимикой, создает этюды своим телом: «Я, ветер и зонтик», «Индеец и ягуар», «На Арбате», «В автобусе». Удивительная наблюдательность, каждый дюйм его гибкого, прелестного, сильного тела подчинен тому или иному замыслу – жаль не было музыки – я сидел очарованный, чувствовал, что в комнате у меня драгоценность. При нем невозможны никакие пошлости, он поднимает в доме духовную атмосферу – и, глядя на его движения, я впервые (пора!) понял, насколько красивее, ладнее, умнее тело юноши, чем тело девицы.

Привели Костю его мать – Рома и Татьяна Тэсс, только что написавшая большую статью о Райкине (в «Известиях»).

Очень своеобразен и художествен разговор Кости Райкина. Своим серьезным, немного саркастическим голосом он рассказал, как родители и дети собираются где-нибудь за городом для общих веселий: родители вначале опекают детей, стоят на страже, но вскоре сами напиваются так, что их начинают опекать дети: «папа, стыдно!», «мама, довольно» – и развозят их по домам.

БОКС 93

МАРТ 68 В ИНФЕКЦИОННОМ КОРПУСЕ

12 марта. Приехал сюда здоровый – и здесь меня простудили, t° 37,3.

Вспоминаю.

БОЛЬНИЧНЫЕ ЗАПИСКИ

Что вспомнилось,

или

Собачья чушь^{4}

(писано в больнице при высокой температуре)

1968

* * *

Как Ахматова презирала Шкловского! Это перешло к ней по наследству от Блока, который относился к нему с брезгливостью, как к прокаженному. «Шкловский, – говорил он, – принадлежит к тому бесчисленному разряду критиков, которые, ничего не понимая в произведениях искусства, не умея отличить хорошее от плохого, предпочитают создавать об искусстве теории, схемы – ценят то или иное произведение не за его художественные качества, а за то, что оно подходит (или не подходит) к заранее придуманной ими схеме».

* * *

Читаю 5-е издание Хрестоматии по детской литературе. Сколько принудительного ассортимента: например, родоначальником детской литературы считается по распоряжению начальства Маяковский. Я прочитал его вирши «Кем быть». Все это написано левой ногой, и как неутомима была его левая нога! Какое глубокое неуважение к ребенку. Дело дошло до такого неряшества – о самолете:

 
В небеса, мотор, лети,
Чтоб взамен низин    (где ритм?)
Рядом птички пели.
 

Почему птички поют взамен низин? Разве низины поют? И потом, разве самолеты для того поднимаются ввысь, чтобы слушать пение птиц? И если бы даже нашелся такой летчик, что захотел бы взлететь в небеса, чтобы послушать птиц, их голос будет заглушен пропеллером. Между тем именно в низинах огромное большинство певчих птиц. И какая безграмотная фразеология. И как устарело! Этот фимиам рабочему, этот рассказ о постройке многоэтажного дома при помощи строительных лесов. Так как я люблю Маяковского, мне больно, что по распоряжению начальства навязывают детям самое плохое из всего, что он написал. Издательство «Просвещение» лучше бы назвать «Затемнение». В Хрестоматии есть много Баруздина и нет ни Майкова, ни Полонского, ни Хармса, ни Вознесенского, ни Пантелеева.

* * *

Сейчас вспомнил, что была в Одессе мадам Бухтеева (ее объявления можно найти в «Одесских новостях»). У нее было нечто вроде детского сада – и туда мама поместила меня, когда мне было лет 5–6. Там было еще 10–15 детей, не больше. Мы маршировали под музыку, рисовали картинки. Самым старшим среди нас был кучерявый, с негритянскими губами мальчишка, которого звали Володя Жаботинский. Вот когда я познакомился с будущим национальным героем Израиля – в 1888 или 1889 годах!!!

6 апреля. Читаю Бунина «Освобождение Толстого». Один злой человек, догадавшийся, что доброта высшее благо, пишет о другом злом человеке, безумно жаждавшем источать из себя доброту. Толстой был до помрачения вспыльчив, честолюбив, самолюбив, заносчив, Бунин – завистлив, обидчив, злопамятен.

* * *

Бунин в 9 томе говорит в «Письме в редакцию „Последних новостей“»:

«Я стоял… раздетый, разутый, – он сорвал с меня даже носки, – весь дрожал и стучал зубами от холода и дувшего в дверь сквозняка…» (333).

В статье «Репин»:

«…жестокий мороз… в доме – все окна настежь. Репин… ведет в свою мастерскую, где тоже мороз, как на дворе… Я… пустился со всех ног на вокзал…» (379–380).

В «Джером-Джероме»:

«В английских столовых с одной стороны камин, с другой „полярный холод“». «Милые хозяева вдруг распахнули все окна настежь, невзирая на то, что за ними валил снег. Я шутя закричал от страха и кинулся по лестнице спасаться…» (381).

Он был очень зябкий и даже у меня на даче в жарко натопленной комнате не снял шубы. Говорил: я путешествую в южные страны, а в России – только в международных вагонах, потому что окна там наглухо закрыты.

14 апреля. История моего портрета, написанного Репиным. Репин всегда писал сразу несколько картин. Я позировал ему для двух: для «Черноморской вольницы» и для «Дуэли». Раздевался до пояса и лежал на ковре в качестве раненого дуэлянта. В 1910 году он предложил мне позировать ему для портрета. Портрет удался. Репин подарил его мне. Но в Риме в 1912 году открылась выставка – и Репин попросил у меня разрешения отправить на выставку мой портрет. Портрет был послан. Через месяц Илья Ефимович приходит смущенный и сообщает, что портрет купили какие-то Цейтлины. «Произошла ошибка, – пояснил он. – Я застраховал портрет за определенную, очень малую сумму, а администрация выставки вообразила, что это цена портрета, продала ваш портрет по дешевке». Я был огорчен. Репин, утешая меня, обещал, что напишет с меня новый портрет. В 1916 году я был в Париже – с Ал. Толстым, Вл. Набоковым и Вас. Немировичем-Данченко. К нам в гостиницу явился сладкоречивый г. Цейтлин и от имени своей супруги пригласил нас к ним на обед. Мы пришли. Цейтлины оказались просвещенными, гостеприимными людьми, понаторелыми в светском радушии. После десерта мадам Цейтлин порывисто схватила меня за руку и повела в одну из дальних комнат. Там я увидел портреты ее детей, написанные Бакстом, и мой портрет, написанный Репиным. Я сказал, что этот портрет подарен мне художником, что они заплатили лишь сумму страховки, что я готов уплатить им эту сумму немедленно. Порывистая мадам уже хотела было распорядиться, чтобы принесли лестницу и сняли портрет со стены, но ее муж, войдя в комнату, воспротивился: «Куда в военное время вы повезете портрет? Ведь вам ехать в Питер Балтийским морем, через Скандинавию, портрет может утонуть, достаться немцам… Вот кончится война, и мы привезем вам портрет». Война кончилась большевиками, ленинскими декретами – все же Цейтлины воротились в Москву. В записках Крандиевской (жены Ал. Толстого) есть повествование о том, как Цейтлины, у коих было конфисковано все имущество, пробирались вместе с Толстыми в Одессу. Мой портрет, конфискованный у Цейтлиных, очутился в Третьяковке. Там он был повешен в зале, где портрет Павлова (работы Нестерова). Но висел не более месяца. Пришло какое-то начальство, удивилось:

– Почему Чуковский? Отчего Чуковский?

Портрет убрали в подвал. Когда я снова приехал в Москву, я увидел его в витрине магазина «Торгсин».

– Охотно продадим, но только за валюту, за золото.

Я ушел, а через месяц узнал, что портрет увезен в Америку. Это было, должно быть, в 1933 году. Через год я снова приехал в Москву, остановился в «Национале». Прихожу как-то вечером в вестибюль гостиницы, портье громко называет мое имя и дает мне письмо. Стоявшая рядом дама сказала певуче с удивлением:

– Are you really Mr. Chukovsky?[127]127
  – Неужели вы действительно м-р Чуковский? (англ.)


[Закрыть]

Мы разговорились. Она сказала мне, что репинский портрет куплен ее мужем, находится (кажется) в Иллинойсе. Я объяснил ей, что портрет – моя фамильная собственность, что я прошу их продать мне этот портрет за советские деньги. Она обещала поговорить об этом с мужем. Муж работал в Амторге, и советская валюта представляла для него ценность. Условились, что он привезет репинский портрет из Иллинойса, а я уплачу ему стоимость портрета советскими червонцами. Так как американка (кажется, Mrs. Edward, или что-то в этом роде) тоже жила в «Национале», я каждое утро приходил к ней пить кофе, и мы близко познакомились. Потом она уехала к мужу – и долго не возвращалась.

Наступил год сталинского террора – 1937-й. Отечественные хунвейбины распоясались. Шло поголовное уничтожение интеллигенции. Среди моих близких были бессмысленно арестованы писатели, переводчики, физики, художники, артисты. Каждую ночь я ждал своей очереди.

И вот как раз в это время приходит ко мне посыльный, на фуражке которого вышито: «Astoria» (из гостиницы «Астория»), вручает мне письмо и пакет. Я разворачиваю пакет: там томики Уолта Уитмена, O’Henry, чулки, карандаши и еще что-то. Я даже не взглянул на конверт, не попытался узнать, от кого посылка, а завернул все вещи в тот же пакет, в каком они были, и отдал рассыльному вместе с нераспечатанным письмом. «Вот… вот… вот… я не читал… не смотрел… возьмите и несите назад», – бормотал я в отчаянии, ибо всякая встреча любого гражданина с иностранцем сразу же в глазах хунвейбинов превращала этого гражданина в шпиона. Хунвейбины и представить себе не могли, что есть хоть один интеллигент не шпион. Я почему-то вообразил, что письмо и подарки прислали мне «Эдварды» и что в письме было сообщение о прибытии моего портрета в Ленинград. Я думал, что портрет навеки исчез с моего горизонта. Но нет! Уже в 50-х годах я познакомился в Барвихе с нашим израильским послом, и он сказал мне, что часто бывал в Иерусалиме у тамошнего богача Шеровера и любовался репинским портретом. Я, конечно, сейчас же позабыл фамилию богача, но позднее, вступив в переписку с жительницей Иерусалима Рахилью Марголиной, очень милой женщиной, сообщил ей о своем портрете. Она установила при помощи радио, что портрет находится у г. Шеровера, большого друга СССР. Я вступаю с Шеровером в переписку. Он сообщил, что после его смерти портрет отойдет по завещанию Третьяковской галерее^{5}, – и любезно прислал мне фотоснимок с этого портрета. Шеровер (я видел его портрет в одной иерусалимской газете) – человек несокрушимого здоровья, он проживет еще долго. По его словам, он купил этот портрет в Латинской Америке.

* * *

Маяковский, тоскуя по биллиарду, часто приходил в Куоккале на дачу к Татьяне Александровне Богданович – играть с ее детьми в крокет. Я как сейчас слышу уверенный и веселый стук его молотка по шару. Он почти никогда не проигрывал. Ему было 23 года, гибкий, ловкий, он не давал своим партнерам ни одного шанса выиграть. Татьяна Александровна ждала гостей – Евгении Викторовича Тарле, Редьков. Она приготовила большой пирог с капустой. Разрезала его пополам и одну половину на восемь частей.

Поставила пирог на террасе и сказала:

– В. В., возьмите себе на террасе пирожок.

В.В. вскочил на террасу и взял цельную половину пирога, ту, что была не разрезана.

* * *

Горький был слабохарактерен, легко поддавался чужим влияниям. У Чехова был железный характер, несокрушимая воля. Не потому ли Горький воспевал сильных, волевых, могучих людей, а Чехов – слабовольных, беспомощных?

* * *

Зиновий Исаевич Гржебин окончил Одесскую рисовальную школу, никогда ничего не читал. В литературе разбирался инстинктивно. Леонид Андреев говорил:

– Люблю читать свои вещи Гржебину. Он слушает сонно, молчаливо. Но когда какое-нибудь место ему понравится, он начинает нюхать воздух, будто учуял запах бифштекса. И тогда я знаю, что это место и в самом деле стоящее.

* * *

Жил он на Таврической улице в роскошной большой квартире. В моей сказке «Крокодил» фигурирует «милая девочка Лялечка», это его дочь – очень изящная девочка, похожая на куклу.

Когда я писал: «А на Таврической улице мамочка Лялечку ждет», – я ясно представлял себе Марью Константиновну, встревоженную судьбою Лялечки, оказавшейся среди зверей.

10 мая. Все это писано в Загородной больнице, куда я попал почти здоровый и где перенес три болезни. Температура у меня все время была высокая, роэ огромное, ничего дельного я писать не мог – и вот писал пустячки. Писал коряво, кое-как.

Четверг 23. Май[128]128
  Эта и следующие даты (до заголовка «Предсмертная тетрадь») напечатаны типографским способом в деловом календаре. Дневниковые записи велись в этом календаре.


[Закрыть]. Вечером приехала Елена Никол. Конюхова от «Советского писателя» уговаривать меня, чтобы я выбросил из своей книги упоминание о Солженицыне^{6}. Я сказал, что это требование хунвейбиновское, и не согласился. Мы расстались друзьями. Книга моя вряд ли выйдет.

Книга моя «Высокое искусство» сверстана в издательстве «Советский писатель». Она должна была выйти в свет, когда в издательстве вдруг заметили, что в книге упоминается фамилия Солженицын. И задержали книгу. Итак, у меня в плане 1968 г. три книги, которые задержаны цензурой:

– «Чукоккала»

– «Вавилонская башня»

– «Высокое искусство».

Не слишком ли много для одного человека?

Суббота 25. Май. В пять часов приехал ко мне Юрий Петрович Любимов, руководитель Театра на Таганке – жертва хунвейбиновского наскока на его театр. С ним Элла Петровна – зав. лит. частью. Хотят ставить на сцене мою Чукоккалу. Очень смешно рассказывал о посещении театра «Современник» Хрущевым и вообще показывал Хрущева.

Понедельник 27. Май. Сейчас я вспомнил, что Любимов рассказал о подвиге Паустовского. Паустовский очень болел, все же он позвонил Косыгину и сказал: