Текст книги "Женщина-лиса"

Автор книги: Кий Джонсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

33. Дневник Кая-но Йошифуджи

 
Лисы, едва видные в темноте;
Я предпочел бы знать меньше о своей госпоже.
 

Неужели я одержим лисами? Я даже не думал об этом. Да, я рисовал их, я писал о них стихи. Я думал о том, какой может быть жизнь лисы. Во время долгих прогулок я надеялся, что мне может повстречаться лиса. Если это называть одержимостью, то тогда я одержим каждой женщиной, с которой когда-либо спал, своим сыном, поэзией, каждой игрой, в которую играл, маленьким скрюченным кленом, который рос в саду нашего дома в столице, травяными шарами, которые вешала моя жена на карнизы на Новый год. Лисицы полны жизни. В каком-то плане они даже бессмертны. И это притягивает меня. Одна лиса сменяет другую, когда они рождаются и умирают. Но лисы остаются. Они всегда были и всегда будут. Это как состояние.

Но Шикуджо боится лис.

34. Дневник Кицунэ

Мы выбежали из кладовой и кратчайшей дорогой побежали к лесу, в самый дальний уголок имения. Мы пролезли под бамбуковым забором и бежали, бежали, не останавливаясь, пока мой Брат не упал на землю, задыхаясь от усталости.

Мы спрятались под упавшим гнилым кедром, все еще дрожа от страха.

– Как нам удалось убежать? – спросил Брат, когда снова смог дышать. Не знаю, что произошло со мной в тот момент, когда я посмотрела в глаза Йошифуджи.

Я поняла, что у меня кружилась голова, я была смущена. И это чувство не прошло и после того, как мое дыхание восстановилось и сердце перестало бешено биться.

На закате Дедушка пришел в лес и Брат рассказал ему все, что с нами произошло. Брат засыпал Дедушку вопросами: почему он отпустил нас? Почему позволил нам жить? Почему заставил свою жену уйти в дом? И еще он говорил нам какие-то необычные слова: что они значили? Вопросы, вопросы, вопросы. Дедушка ничего не сказал, он просто отвел нас к нашей норе.

Наконец, я отважилась заговорить с ним:

– Женщина. Ее лицо было мокрым. Это было как…

– Это были слезы, дитя. Ты либо понимаешь, что это такое, либо нет. Им нет объяснения.

В ту ночь я научилась плакать. Прижавшись друг к другу члены моей семьи лежали и молча слушали меня. Некоторое время спустя Дедушка положил свою морду рядом с моей.

– Это грусть? – спросила я. – Как я могу справиться с ней?

– В тебе есть волшебство. Поэтому ты можешь плакать. Поэтому ты справишься с этим и выживешь.

– Во всех лисах есть волшебство, Дедушка, – возразила я. – Но не все лисы плачут.

– Не то волшебство, – сказал он. – Волшебство, которое в тебе, называется любовью.

Книга вторая
Лето

Наступило лето,

В каждом доме горят лампы,

Чтобы отгонять комаров.

А я – как долго я буду

Сгорать от любви?

Аноним из «Кокипшу», перевод Бертона Ватсона

1. Дневник Кицунэ

Этим летом была моя первая течка.

Я родилась не в сезон, и теперь истекала кровью тоже в не сезон. Я постоянно дралась со своей семьей. Один только запах моей Матери приводил меня в бешенство: однажды ночью я напала на нее с такой яростью, что ей пришлось скрыться от меня в лесу. Я даже не могла находиться рядом с Дедушкой – его присутствие раздражало меня.

Я была словно в лихорадке: я знала, что этот невыносимый жар под кожей всего лишь течка. Я лежала почти без сознания, зная, что моя собственная кровь сочится из моего тела. Иногда я вздрагивала, как от зуда. Мне было холодно и жарко одновременно. Это было почти такое же чувство, какое появляется у меня перед грозой, когда воздух наэлектризован, только ощущение более тяжелое, будто наполненное кровью.

Дедушка продолжал тыкаться носом в мой бок. Это было проявлением нежности с его стороны, но оно сводило меня с ума.

Человеческие слова и манерность казались мне пустой тратой времени, когда я дрожала, словно в лихорадке, и чувствовала, что начинаю сходить с ума. Но рядом с ними я была вне своего мира, далеко от раздражавшей меня семьи, я чувствовала запах Кая-но Йошифуджи, который успокаивал меня. Слишком беспокойная, чтобы тихо лежать, я ходила в такт с его шагами наверху.

Однажды дождливой темной ночью я пришла к своему убежищу. Мой господин и его жена сидели у нее в комнате. Ее служанки или спали, или сидели молча – только по скрипу доски, когда одна из них повернулась, я поняла, что они там были. Йошифуджи и Шикуджо все говорили и говорили. Их разговор казался мне бесконечным, словно вода в ручье. Я была слишком поглощена своей собственной болью, чтобы обращать внимание на их разговор. Из оцепенения меня вывел тихий стон Шикуджо. Тогда я поняла, что они перестали разговаривать. Я встала и насторожилась: уши и нос – к источнику звука.

Значит, так люди занимались сексом. Я слышала звуки. Теперь я знаю – это были поцелуи: когда люди касаются друг друга ртами, губами и языками, как будто пробуя друг друга на вкус. Тогда мне это было непонятно: партнеры пробовали друг друга, как какой-то изысканный деликатес.

Шелк соприкасался с шелком, кожа – с кожей. Как я могла знать, кто кого ласкает? Это неважно. Его дыхание было неровным; ее – медленным, томным, иногда так и не вырывавшимся наружу. Я чувствовала ее мускусный запах, чувствовала его пот.

Это не было похоже на мою течку, неудобную и раздражающую. В человеческом сексе было какое-то изящество, нежность. Единственное имя, которое произнесла Шикуджо за все время, что они занимались любовью, было его имя. Оно прозвучало как вздох. Я тихо заскулила и расставила задние лапы.

– Сестра? – Я обернулась, когда почувствовала дыхание Брата у моего уха. От него пахло возбуждением, беспокойством.

– Ты болен? – выдохнула я.

Но, наверное, мы оба были нездоровы. Он обвился вокруг меня. Я почувствовала жар, исходящий от него, и, не осознавая того, прижалась к нему.

– Ты пахнешь… – он потерся мордой о мою грудь. От него самого тяжело пахло мускусом.

– Оставь меня в покое! – тявкнула я, но, потоптавшись в грязи, уткнулась ему в плечо.

– Почему, Сестра? Я чувствую исходящее от тебя желание. Я тоже этого хочу. Почему мы сидим здесь? Здесь грязно и тесно. Почему, как раньше, не бегаем при луне? Почему мы просто не сделаем это?

Мой тихий Брат положил свои передние лапы мне на плечи и прижал меня к земле. Он так сильно укусил меня за шею, что мне стало больно.

Я высвободилась от его хватки.

– Животное! – это было новое, незнакомое мне слово, означающее что-то низкое, подлое. Он выглядел таким же удивленным, как и я.

– Что?

– Послушай! Знаешь, чего я хочу? Той красоты, нежности – как у них.

Брат зарычал, раздраженный моими словами.

– Как у людей? Но мы же лисы. У нас все по-другому, у нас все горячо, жестко. Неужели ты не чувствуешь этого, не знаешь, как все должно быть? Все дело в возбуждении. Кто правильно пахнет: я или он? Кого ты выберешь?

Он снова пытался взобраться на меня. Я изворачивалась, чтобы укусить его, убить его – что угодно, чтобы прекратить его домогательства, мой страх и мое желание, но он зубами схватил меня за загривок, прижал к земле и взобрался на меня. Я рычала и сопротивлялась, когда он входил в меня, но он все же был сильнее.

Так занимаются сексом лисы: жестко, страстно и быстро. Он неожиданно вошел в меня своим горячим обнаженным пенисом, быстро задвигался и вскоре затих. Дрожь пробежала по моему телу. Дрожь облегчения, такого же внезапного и сладкого, как ощущение крови кролика на моем языке, когда я перегрызала ему горло.

После этого стало неудобно. Он остался во мне, набухший (это тоже составляющая секса лис), поэтому мы не могли разъединиться. Я опустила голову, все еще дрожа от утоленного желания, мои бока тяжело вздымались, кровь подсыхала в тех местах, где кусал меня Брат.

Копье появилось словно из ниоткуда и вонзилось в нас. Брат завизжал и оторвался от меня, я закричала от боли.

Потом, когда у меня было время подумать над тем, что произошло, я решила, что, должно быть, Йошифуджи и его жена услышали, как мы спариваемся, и приказали слуге прогнать нас. Я могла услышать звуки его приближения, заметить тусклый свет лампы. Но, усталая, не обратила на них внимания. Как может какой-то определенный звук в бесконечном потоке иметь значение? Но в этом и весь фокус. Я сама к этому привыкла, когда стала женщиной: скрывать правду или жестокие слова в этом океане шума.

Потом, все, что я чувствовала, была боль, запах металлического наконечника копья, чьи-то крики: «Лисы!», факелы, быстрый бег и, наконец, лунный камень. Я лежала в его тени, прижавшись к его холодным выбоинам, пока не перестала дрожать и не смогла идти домой.

2. Дневник Кая-но Йошифуджи

Моя жена стоит рядом со мной и смотрит на дрожащие в темноте факелы. Они прыгают по мокрому от дождя саду. Вскоре они возвращаются к конюшне.

– Они ушли, – говорю я наконец. – Кто бы это ни был.

– Это лисы. Я знаю, что это были лисы. И они не ушли.

Ее голос дрожит. Обернувшись, я вижу ее лицо, мокрое от слез. Она закуталась в свои ночные платья, как испуганный ребенок – в стеганые одеяла. Потрясенный, я беру ее за руку:

– Пойдем в дом, жена.

– Не трогай меня. Пожалуйста. Мой господин, – она отворачивает от меня лицо и убегает в свою комнату. Она садится на циновку за ширмой. Я ее муж, поэтому я иду за ней и сажусь рядом.

– Я ничего не сделал, – говорю я тихо, но она не слушает меня.

Жена продолжает плакать, несмотря на всю суету Онаги вокруг нее и на теплый бульон, который принесла служанка. Ее слезы напоминают мне ровную бесконечность осенних дождей.

– Уходи, – наконец сказала Шикуджо. Сначала я не понял, что она имела в виду не меня, а Онагу.

Мы сидим в тишине. Ее спутанные волосы закрывают ее лицо, разделяя нас. Должны же быть какие-то слова, способные остановить ее отчаянный плач!

– Мне очень жаль, – говорю я наконец, зная, что это не те слова, которые нужны сейчас.

Но мне действительно очень жаль: жаль, что она плачет, что так переживает из-за всего этого; жаль, что здесь живут лисы и что я так интересуюсь ими; жаль, что сейчас лето и что мы проводим его здесь, в глухой провинции. Жаль, что я существую. У меня болит в груди. Сердце словно сжимает острая боль. Я сижу и молча смотрю, как она плачет.

– Этот дом проклят, – говорит она низким ровным голосом.

– Это всего лишь дом, – даже я сам понимаю всю абсурдность моих слов. Это не просто дом. Для меня – это наказание: место, куда я сбежал, чтобы вспоминать свои прошлые победы. – Нам же раньше нравилось здесь, только ты и я.

– Да, но тогда нас не преследовали лисы. Ты их не рисовал, не писал о них стихи и не говорил о них во сне.

– Что? – удивленно спросил я.

– Да, ты говоришь о них во сне. – Она слегка покачивается взад и вперед, даже не замечая этого, – так успокаивает себя обиженный ребенок, когда рядом нет никого из взрослых.

– Наверное, они мне снились. Мне снятся разные вещи.

Если бы она не была моей женой, я бы не поверил, что это презрительное фырканье издала она.

– Так вот в чем дело? – говорю я. – Ты ревнуешь?

В моей жизни всегдабыло что-то помимо тебя: мои обязанности, мои друзья и тысячи других вещей… разумеется, любовницы, стихи и секс, флирт с другими знатными женщинами. Мужчина может все это себе позволить. И она знает это. Я знаю это. Но я думал, что она никогда не ревновала меня к другим женщинам, моя идеальная жена.

– Нет, тут нечто большее, чем просто лисы, – говорю я, зная, что прав. – Что беспокоит тебя на самом деле?

Она поправила складку на рукаве, она всегда была такой – наводит порядок, даже когда у нее на щеках еще не высохли слезы.

– Что ты видишь, когда смотришь на них?

– Смотрю на кого? – спрашиваю я, но тут же продолжаю. Я вдруг устал от этой маленькой гадкой бесконечной игры, в которую играем мы с женой. Я слишком устал говорить что-либо, кроме правды. – Они кажутся мне такими свободными. Живыми. Радостными. Более, чем я, чем кто-то, кого я когда-либо знал.

– Радость? Они же животные,а ты приписываешь им радость!Они не испытывают никаких чувств. По крайней мере, как мы. Я уверена, что они испытывают боль и, – она колеблется, – похоть, страсть: это инстинкт размножения. Но все, что есть, – это сплошные инстинкты. Они едят и размножаются. И они зависят от своих потребностей так же, как мы – от своей судьбы.

– Неужели? – Я знаю, что это так, но мне не хочется думать, что свободы на самом деле нет. – А может, их карма позволяет им мечтать?

Она вздрагивает.

– Возможно. Но я читала так много историй про то, как мужчина предлагает красивой девушке покататься, а она оказывается лисой; или о мужчинах, которые видели огромную усадьбу со светящимися окнами на болоте, а когда они туда приходили, оказывалось, что…

– Ты говоришь, что я одержим лисами. Но мне кажется, что ты одержима ими не меньше, если даже не больше, чем я.

– А как я могу не думать о них, – говорит она резко, – когда я вижу, что ты ушел в свои фантазии?!

– Фантазии? Ты сама только что сказала. Они едят. Они спариваются – иногда под нашим домом, но все же спариваются. Они играют. Я также подозреваю, что они спят, испражняются и дерутся. Они не фантазия. Они реальны, жена, может быть, даже более реальны, чем мы с тобой.

– Что ты хочешь этим сказать?

Я обвожу рукой комнату, тускло освещенную железой лампой, сделанной в форме пучка травы, согнутой ветром. Этой лампе больше двухсот лет, ее выковал слепой кузнец – фамильная драгоценность моей жены.

– Мы смотрим на это вместо настоящей травы – и это искусство. Лисы резвятся в настоящей траве. Им светит настоящее солнце. В их жизни нет иллюзий. Ни искусства, ни искусственного. Иногда мне кажется, что мы призраки, а они настоящие.

– Они нас уничтожат. – Углубившись в свои переживания, она не слышала ничего из того, что я говорил.

– Они не сделали этого раньше, когда мы жили здесь, – зачем им сейчас это делать?

Она встает.

– Я должна вернуться в свою комнату. Я не очень хорошо себя чувствую.

– Ты просто хочешь уйти, – говорю я. – Как будто этот разговор не важнее, чем обмен очередными ничего не значащими стишками. Ты сможешь уйти и не довести беседу до конца? Ты не хочешь увидеть, чем все может закончиться?

– Для тебя это просто умственное упражнение, но для меня это слишком важно. Прости меня. Я больше никогда не побеспокою тебя своим мнением на этот счет. Пожалуйста, извини меня.

Она поднимает руки ко лбу в правильном жесте, выражающем уважение, и выходит прежде, чем я могу собраться с мыслями и ответить ей. Эта ловкая вежливость – лучшее оружие, которое у нее есть.

Но я знаю, что она ушла расстроенной, потому что забыла свой круглый веер – он все еще лежит у меня на кровати. Я провожу пальцем по его бледной поверхности. Я смотрю на лис и вижу свободу и радость. Она смотрит на них и видит что-то свое. Но кто может сказать, что именно? Она не скажет. Возможно, она тоже видит свободу и радость, но это то, что пугает ее. Это раздражает меня: она с такой силой отталкивает от себя те вещи, о которых мечтаю я.

Имею ли я право так давить на нее? Был бы я так же агрессивен, если бы знал, что я не прав? Не в том, что думаю об этих вещах, нет – как я могу не делать этого? – но в том, что настаиваю, чтобы и она о них думала. Она имеет право на свои собственные мысли, я полагаю.

Тонкие бамбуковые палочки просвечивают сквозь бумагу, из которой сделан веер. Неужели свобода и радость в этих созданиях лишь иллюзия, мое воображение? Может, я переношу на их действия свои собственные желания? Закон кармы говорит, что их свобода – это тоже иллюзия.

Я откидываюсь на подушку. Наверху паутина блестит в тусклом свете луны, который проникает в комнату сквозь отверстия под крышей. Нити, из которых соткана паутина, так тонки, что почти незаметны в темноте. Я видел паука, который сплел эту паутину, – это серая дамочка величиной с ладонь моего сына. Теперь я знаю, как она выглядит, и мне легче найти ее даже во мраке. Она сидит в самом темном углу, около меховой фигурки, которая свисает с балки. Ей удалось поймать мышь? Я долго размышляю над этим, пока наконец понимаю: это кладка яиц. Она ожидает потомство.

Она существует, и скоро (без сомнения, к моему сожалению) ее дети тоже будут существовать. Ее жизнь – не мое воображение, это не выдумка. И, конечно же, у нее есть свобода. Полное отсутствие ума не позволяет ей задумываться о том, что она нарушает предначертанное ей судьбой. Я думаю, что между ней и лисами не большая разница.

Свобода? Когда я могу одним взмахом щетки убрать ее паутину и всех ее детей? Или еще проще: я просто взмахну рукой, и другой сделает за меня эту работу?

У нее нет свободы. Нет ее и у лис. Нет свободы и у меня и моей жены.

Когда масло в лампе выгорает, я делаю чернила, окунаю в них свою самую толстую кисть. Поверхность веера такая белая, такая чистая. Я пишу на ней.

 
Паутина может поймать свет луны,
Но не может удержать его.
 

3. Дневник Шикуджо

Было бы так мило, если бы он прислал мне стихотворение, в котором извинился бы за то, что потревожил мой покой. Мне было бы приятно знать, что он думал обо мне после того, как я ушла.

Конечно, пока все не забудется, он должен быть более нежным и обходительным. Он должен понимать, что я говорила все это не из чувства противоречия, а из-за моей любви к нему и моего страха. Я не хотела его обидеть, но эти лисы, они все портят.

Конфликт всегда нежелателен. Его следует избегать, даже ценою честности.

4. Дневник Кицунэ

Я вошла в нору. Брата нигде не было видно. Мать вернулась – она лежала в зарослях рододендрона. Она проигнорировала меня – все ее внимание было занято гусеницей, которая висела как раз перед ее носом. Я думаю, что она надеялась, что я тоже ее не замечу. Это была моя Мать: возможно, она забыла про мою течку. А может, она и правда видела только насекомое.

Дедушка подошел ко мне и понюхал меня сзади. Я вздрогнула, когда его нос коснулся разорванной плоти.

– Это не то, чего я хотела, – всхлипнула я. – Я хочу…

– Поцелуев. Нежных слов. Любви. Человеческих штучек. – Он провел носом по моему боку. – Я знаю.

– Но…

– Ты думаешь, ты первая лиса, которая влюбилась в мужчину? – сказал он быстро. – Это так же обычно, как стоячая вода. Их сказки полны подобных случаев. Ты не первая. И ты не последняя. Мы слишком впечатлительны: достаточно мудрые для того, чтобы что-то увидеть, недостаточно глупые, чтобы поверить, что это не то, чем оно кажется.

– Но это было так красиво…

– Красиво! – фыркнул он. – Даже у людей все не так, как может показаться на первый взгляд. Мы видим только их оболочку, но мы не можем заглянуть им в душу. Внутри у них боль, одиночество. И даже у них течка – это течка, и им необходимо удовлетворять свои потребности.

И он взобрался на меня. Мы были животными, а это то, что делают животные. Он был главой нашей семьи. Возможно, моим дедушкой, возможно – моим отцом, но, что самое главное – он был самцом, а я, несмотря на свою рану, была течной и голодной.

Моя течка, мои спаривания с Братом и Дедушкой не имели последствий. У меня не было детенышей.

5. Дневник Шикуджо

Кажется, что дождь не прекратится никогда. Дождь шел во время праздника Сладкого флага, поэтому нам пришлось ограничиться торжеством внутри дома: мы повесили целебные шары, специально окрашенные бело-зеленые завесы и украсили волосы цветками ириса. Листьями ириса также были украшены крыши домов, я знаю это со слов прислуги – сама я не выходила из своих комнат. Сейчас, когда дождь немного стих, я вижу фиолетовые, желтые и белые пятна у озера – наверное, это цветы ириса. Я думаю, они очень красивые.

Я сидела с Онагой в своих комнатах, углубившись в чтение письма моей матери. Ее иероглифы всегда было трудно разобрать. Я всегда прошу Онагу помочь мне прочитать. Из того, что мы смогли разобрать после долгого изучения письма, мы узнали, что мой отец здоров, мой брат здоров, моя старая няня и домашний кот – все здоровы. Моя семья (не считая кошки) уезжает на озеро Бива на несколько дней. Пока письмо доставили из столицы, эти несколько дней уже давно прошли.

Из-за дождя Тамадаро тоже вынужден был сидеть дома, а поскольку заняться было нечем, он начал упражняться в каллиграфии. Он становился на колени над маленьким столиком на веранде и почти утыкался носом в лист бумаги. Позади няня шила ему новое платье из красивого прочного шелка с вышитыми на нем маленькими змейками. Тамадаро так быстро растет, и он такой подвижный, что шов на его платье постоянно распарывается.

Кисточка Тамадаро упала и укатилась далеко от столика, оставляя жирный черный след на досках. Он тяжело вздохнул и кашлянул. Его няня подняла одну бровь на этот звук, но не стала поднимать кисточку, продолжая шить, как будто ничего не произошло.

– Няня, – сказал тогда Тамадаро. – Подними мою кисточку.

Тишина: она шьет. Я бы никогда не позволила слуге (даже такого высокого ранга) не подчиняться моему сыну, но я ничего не сказала, уверенная в том, что это был всего лишь урок с ее стороны. Так и оказалось: спустя некоторое время Тамадаро снова тяжело вздохнул, встал из-за своего столика и пошел искать кисточку.

– Моя госпожа? – Онага нахмурилась, держа письмо в руке. – Я не могу разобрать, что госпожа, ваша мать, здесь написала. Могла она написать, что рыбаподрастает?

Она могла. У моего отца новое увлечение: он выращивает карпов и выводит какую-то экзотическую разновидность. Пока я объясняла это Онаге, Тамадаро уже исчез.

 
Возможно, я звала тебя слишком громко,
Стараясь перекричать свое сильно бьющееся
сердце.
 

Через некоторое время он вернулся, насквозь промокший под дождем, осторожно неся что-то маленькое в рукаве.

– Посмотри, что я нашел, – сказал он и показал что-то – я не могла понять что. – За комнатами отца.

Я не обратила внимания на испуганный вскрик Онаги, когда сын положил свою находку на колени. Это был листок мягкой, мышиного цвета бумаги с четкими тонкими иероглифами, которые почему-то напоминали мне усы или когти животного. Я наклонилась ниже над бумагой, чтобы прочитать стихотворение, которое было на ней написано.

– Видишь, кто-то обгрыз ее, – сказал мой сын.

Он показал мне разорванное горло, и я поняла, что каким-то непонятным образом спутала вещи. То, что принес мой сын, не было листком бумаги – это была убитая мышь. Я закричала, уронила ее и убежала в самую дальнюю и темную из своих комнат. Но даже там я не могла забыть, что у меня на коленях лежал предмет, который казался мне и мышью, и бумагой.

Я боюсь. Что со мной происходит? Со всеми нами?