Текст книги "Женщина-лиса"
Автор книги: Кий Джонсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)
25. Дневник Шикуджо
В первую ночь на новом месте я лежу без сна и слушаю, как стрекочут сверчки. Кажется, они повсюду. Неожиданно они умолкают. Что они услышали? Что там снаружи?
Изгнание демона. Страшно, когда его удается изгнать, но еще страшнее, когда не удается.
Иногда я просыпаюсь от ужасного сна. Мне снится туман, я слышу какие-то голоса. Две бледные лисицы, сотканная из дыма змея, старик с палкой – слишком много деталей, которые легко вспомнить, когда просыпаешься. Все служанки спят, никто не слышит меня, никто не может мне помочь, некому объяснить мне, что значит мой сон.
Мне очень одиноко.
Высоко в горах воют волки. Где-то ревет медведь. Фыркают лисицы или тануки-барсуки.
Болезнь. Отчаяние. Потеря надежды.
Неожиданно громкий предсмертный крик какого-то маленького животного в саду. Ваза, оставленная на ночь на веранде, внезапно падает и разбивается вдребезги. Снаружи шелестят бумажные экраны.
На самом деле я не знаю, зачем все это пишу. В таком месте, как это, все кажется страшным. Я боюсь ночных звуков, одиночества, ощущения того, что здесь не действуют те правила, благодаря которым мы чувствовали себя в безопасности в столице. Здесь нет никого, кто сказал бы мне, что реально, а что нет. Как же мне узнать?
26. Дневник Кицунэ
За последние несколько дней я узнала о людях больше, чем хотела знать.
Разумеется, мы с Братом были очень любопытными. Сейчас я знаю, что все детеныши любопытны, будь они человеческими или лисьими. Они как комары: им обязательно везде нужно сунуть свои длинные носы, даже если за это их могут шлепнуть. Даже если они могут умереть.
Нам было интересно, но мы боялись. Мы с Братом играли в диких частях сада, подальше от дома. Мы охотились в лесу, ели мышей и пробирались к людской кухне, когда они приносили туда еду. Иногда нам удавалось стащить кусок мяса, который мы тут же зарывали про запас. Это мы хорошо умели делать.
Но еще мы были смелыми и любопытными, и мы (особенно я) просто не могли держаться в стороне от людей. Целыми днями мы прятались в густых кустах или под переходами, наблюдали, следовали за ними, когда они выходили из дома или конюшни.
Это было так захватывающе для нас, так ново. Мы не могли ни о чем спрашивать у Дедушки, потому что тогда он узнал бы, чем мы занимались, но между собой мы обсуждали то странное и непонятное, что нам удалось увидеть, и делали не менее странные выводы и предположения.
Слуги ходили везде. Они поили и кормили лошадей. Они впрягали волов в ярмо и с их помощью перетаскивали разные вещи. Они работали на кухне, в саду, на рисовых полях.
– Зачем они все это делают? – спросила я Брата, но он лишь фыркнул в ответ:
– Откуда мне знать?
– Должна же быть какая-то причина, по которой они все это делают, разве не так? Чем они занимаются? Никто никого не кормит. Но это и не игра…
Но люди делали и такие вещи, которые выглядели, как игра. Это было очевидно: они гавкали, боролись и дрались друг с другом, как щенки, ловили обезьян или ворон. Но они делали и такое, о чем мы догадывались, что это тоже игры, только по возбужденному запаху. Они бросали маленькие круглые камешки на низком столике. Спаривание для них тоже было игрой. Однажды ночью в кустах мы нашли мужчину и женщину. Мы видели, как мужчины бросали ножи в нарисованный на земле круг.
– Играть? Зачем им это? – спросил Брат. – Это кажется бессмысленным.
– После того как все мужчины бросят, они хвалят только одного из них, – сказала я. – Может быть, так они выбирают себе вожака?
– Но Йошифуджи никогда не занимается этим, и никто не сомневается в том, что именно он хозяин дома.
– Но это же совершенно другое! – воскликнула я. – Эти мужчины – простые слуги! – Я имела довольно смутное представление, в чем разница между слугами и хозяевами, но раз уж мы с Братом начали притворяться, что все знаем, нужно было идти до конца в своих нелепых догадках.
Я никогда не видела, чтобы хозяйка – Шикуджо – выходила из дома. Впрочем, как и ее женщины-служанки. Когда на улице было тепло, они отодвигали экраны в своих комнатах, чтобы туда шел воздух. Когда мне удавалось проползти через глицинию к ее комнате, я могла увидеть совсем немного – лишь тени и мрак.
Гораздо чаще я наблюдала за господином Кая-но Йошифуджи, потому что около его комнат никогда не было много народу. Он часто сидел на широкой веранде главного дома и рисовал.
Это гораздо сложнее, чем звучит – рисование. Для этого требовалось множество маленьких деревянных коробочек с разноцветным содержимым. Он выносил их, вертел в руках, а потом вдруг успокаивался, замирал. Можно было подумать, что он спит, если бы не его запах, как у кошки, когда она наблюдает за птицей. Только у него не было птицы, не было никакой добычи, которую можно было бы выслеживать. Чаще всего ничего так и не происходило, и он просто уходил в дом.
Но иногда ему удавалось поймать то, на что он охотился, – что бы это ни было. И тогда он, словно ураган, словно хищник на жертву, обрушивался на бумагу и принимался выводить на ней какие-то непонятные знаки. После этого он откидывался назад и созерцал добычу.
* * *
Иногда я видела, как Дедушка, забравшись на невысокий холм неподалеку от сада, смотрел на дом. Но я никогда не осмеливалась у него об этом спрашивать.
27. Дневник Шикуджо
В последнее время мне стало трудно засыпать. Причина моей бессонницы не в погоде, необычайно теплой и душной по ночам. Часто я лежу в темноте и смотрю на черное пространство под сводом крыши и стараюсь не думать о детях паучихи, которая живет в комнате моего мужа.
Иногда, лежа без сна в постели, я придумываю наряды для приемов при дворе. Вернусь ли я когда-нибудь в столицу, к обязанностям фрейлины старой принцессы? Если у ее дочери (которая недавно вышла замуж за Фудживара) родится ребенок, я надену белое. Конечно же, белое, а что еще: по таким случаям полагается надевать только белое. Но тогда все фрейлины будут выглядеть одинаково. И для белого платья не понадобится мое умение красить ткани, которым я славлюсь. Итак (размышляю я, смотря в черноту над головою), может, тогда вышивка? Белыми нитками по белой парче? Или серебряными нитками вышить толстые швы? Сложные манжеты на китайском жакете? Или простой манжет?
Но иногда я не могу лежать спокойно. Я осторожно переступаю через тела моих спящих служанок, дохожу до экрана и отодвигаю его. Я смотрю на свой маленький садик, где растут глицинии, но иногда обращаю внимание на большой сад с его прудами, деревьями и тенями. Там находятся комнаты моего мужа. Обычно я вижу теплый тусклый свет от лампы через бумажные окна и мечтаю о том, чтобы он пришел ко мне, остановил мои кружащиеся словно в лихорадке мысли. Но он не приходит…
Я чувствую себя странно свободной в такие минуты. Я всегда старалась правильно себя вести, быть услужливой, вежливой, обходительной, умной, нежной и элегантной. Но теперь, когда я так одинока, я могу наконец стать самой собой. Есть только я. И я свободна от требований ко мне других людей, от их ожиданий, мечтаний и обид.
Но я так одинока! Без ласки я чувствую себя потерянной. Поэтому я просто стою и смотрю на ночное небо, звезды, облака. Я чувствую себя такой непрочной, как легкая дымка, которая может исчезнуть от легкого дуновения ветерка…
Возможно, мой муж чувствует себя так постоянно. Я не представляю, как он может влачить столь жалкое существование. Мой правильный образ жизни ограждает меня от этой боли.
28. Дневник Кая-но Йошифуджи
Сегодня мой сын играл в саду. Песок вокруг лунного камня не показался мне грязным, но слуги решили иначе, собрали его и унесли мыть в озере. Они лили на него воду ведро за ведром, пока песок не стал вновь серебристым, а вода, вытекающая из лотка, – прозрачной. Мой сын увидел эти маленькие островки мокрого песка и решил строить горки и выкладывать их рисовыми зернышками. Потом он приступил к посадке вареного риса в землю – каждое зернышко в отдельную ямку. А садовники терпеливо ждали, пока молодой хозяин закончит играть, чтобы раскидать этот песок туда, где он должен быть.
Я всегда был человеком слов. А разве мы все не такие? Слова – это то, что помогает нам добиться высоких чинов при дворе или соблазнить благородных дам. Мы с детства учимся выводить красивые иероглифы. Мы внимательно изучаем запрещенные кана-тексты чьих-то любовных записок, прилежно учим китайский язык, готовимся к экзаменам по философии. Затем мы учимся правильно писать красивые стихи и острые каламбуры. Слова определяют нас. Они определят и этот момент: моего сына, сажающего рисовые зернышки в песок.
Я окунаю в чернильницу кисточку из шерсти волка и держу ее над бумагой в ожидании слов, образов. Стихотворение будет о моем сыне, о его неутомимом любопытстве, нашем пребывании здесь, о пустой норе под моей комнатой.
Но писать – это как пытаться рукой разгладить рябь на воде: чем больше стараешься, тем более неспокойной она становится.
Мои чернила высохли на кисточке, я рассердился, промыл ее водой и встал из-за столика для письма.
29. Дневник Кицунэ
Однажды вечером Йошифуджи оставил свои листки бумаги на веранде. Моя Мать убежала. Дедушка поймал белку, съел ее и теперь дремал в нашей норе.
– Пойдем, – сказала я Брату. – Мы должны это увидеть.
– Что? – спросил он осторожно. – Хозяин…
– В доме, – презрительно фыркнула я. – Уже поздно. Нам нечего бояться. Неужели ты не хочешь увидеть, чем он там все время занимается?
– Хочу, но…
Я зарычала на него, и он замолчал. Я подтолкнула его к широким деревянным доскам. Все экраны были задвинуты, но я слышала ровное дыхание Йошифуджи. Он спал.
Я подползла ближе к низкому деревянному столику. От него слабо пахло высохшей грязью. Капельки чернил остались на ровной поверхности. В маленьком горшочке стояли кисточки. Несколько листов упало на доски, но большая часть была разбросана по столу. Серебряные, слепяще-белые, ярко-красные кусочки бумаги были заляпаны чернилами. Их узор был так же непонятен, как рисунок на крыльях мотылька. Это казалось бессмысленным.
– Здесь должно быть что-то еще, что-то большее, – разочарованно выдохнула я.
Брат понюхал лист:
– Пахнет им. Это способ метить территорию?
– Чтобы разрисовать весь лист, понадобится целый день. К тому же это не моча – запах не будет держаться слишком долго. То, что он здесь нарисовал, уже не пахнет им.
– Тогда зачем он тратит столько времени на это?
– Посмотри сюда. – Брат встал лапой на маленький листик бумаги, такой белый, что он почти светился в темноте, а чернильные пятна казались дырами на ее сверкающей поверхности. Мазки не были плоскими, как мне казалось сначала. Они придавали бумаге глубину.
Такое часто происходит с людьми, у этого есть название: сатори– когда вдруг как бы заново видишь некоторые вещи. Со мной это случилось впервые. Я как будто посмотрела сквозь бумагу, вглубь теней. И увидела картинку.
Две молодые лисы, едва скрытые за подстриженной травой около большого камня: одна лежит на боку, свесив язык, и часто дышит, изнемогая под полуденной жарой; другая сидит прямо, навострив уши, куда-то сосредоточенно смотрит.
– На этой бумаге лисы, – выдохнула я. Шерсть на боку лисицы спуталась там, где она только что чесалась. У лиса на морде неровная белая полоска. Ветер ерошит их шерсть, выставляя напоказ подшерсток. Я понюхала бумагу: она пахла чернилами и едва уловимо – рукой Йошифуджи. Это были всего лишь следы кисточки на бумаге.
– Это мы сегодня днем, – предположил Брат, и от страха у него шерсть на спине встала дыбом.
– Нет, – сказала я неуверенно. А что если это действительно мы? Глаза лисицы – мои глаза – блестели. Наклонившись ближе к листку, я увидела маленькую высохшую капельку чернил – зрачок, и небольшое незакрашенное пространство посередине – блик.
Что это значило? Как мы могли быть одновременно на бумаге и здесь, на веранде? А что если каким-то непостижимым образом чернила и бумага – это тоже мы? Маленькие черные точки рассыпаны над головами лис… Сегодня днем было много мух.
– Как он узнал, как мы выглядим? – спросила я.
– Наверное, видел нас, – сказал Брат.
Мы посмотрели друг на друга и убежали.
Позже, когда мы сидели в нашей новой норе, я солгала Дедушке:
– Мы сегодня в саду нашли листок бумаги.
Дедушка был занят вычесыванием блох, но вдруг остановился:
– И что?
– Там был рисунок.
– И вы увидели его?
– Не сразу, – начал Брат, но я прервала его.
– Ты что-нибудь знаешь о картинках?
– Да. – Дедушка опустил заднюю лапу и вытянулся.
– Как он смог сделать это? – спросил Брат. – Ведь на самом деле на бумаге ничего нет, только чернила.
– И да и нет. Искусство и вещь, на которую оно похоже. – Мы посмотрели на него озадаченно. Он вздохнул: – Ну, это как луна и ее отражение в луже. В луже нет настоящей луны – она на небе. Если вы попытаетесь ее укусить, она пропадет, превратится в мутные разводы. Чье отражение было там, на бумаге?
– Наше, Дедушка, – ответил Брат.
– Это плохо.
– Как он смог увидеть нас? – спросила я с отчаянием в голосе. – Наверное, мы вели себя неосторожно и позволили увидеть. Но зачем он нарисовал нас? Чего он хочет?
– Это не самое страшное, что он увидел вас. В людях есть такое место, которого нет в нас, – душа. Она и заставляет их наблюдать.
Я не поняла, что Дедушка хотел этим сказать. Что еще за душа? Чем же отличается Дедушка от человека, когда стоит на холме и наблюдает?
30. Дневник Кая-но Йошифуджи
Я наблюдаю за своим сыном и за лисицами. Лисы и мой мальчик похожи. Им все ново. Они едят с восторгом, как в первый раз, спят, сколько хотят, играют, когда могут. Они смеются – точнее, мой сын смеется, – но я думаю, что лисы тоже умеют смеяться. По крайней мере, мне так кажется. У них одинаковые приключения – приключения новизны.
Сегодня я наблюдал за двумя молодыми лисицами, когда они отдыхали у озера. Когда стало смеркаться, они встали, встряхнулись, как делает Тамадаро, когда просыпается. Одна из них лязгнула зубами и поймала какое-то насекомое. Я думаю, насекомое ужалило ее (или его? я буду говорить «ее»), потому что она подпрыгнула в воздухе и побежала по направлению к разрушенным воротам с высунутым языком. Другая лисица лениво затрусила следом.
Мне кажется, то же самое делал бы и Тамадаро, если бы он был лисицей.
Разница между ними в том, что мой сын однажды перестанет замечать, что прошлая весна отличалась от наступившей. А лисы будут жить, как живут сейчас, и будут получать от жизни удовольствие.
31. Дневник Шикуджо
Именно в этот день происходит официальная смена сезона. Мои служанки достают из сундуков яркие летние шелка, убирают тяжелые весенние платья в освободившиеся сундуки. Теперь, если пойдет дождь или даже снег, – что маловероятно, но все же, – я буду носить эти платья.
Я наблюдала за тем, как весна переходит в лето. Наконец прекратились дожди, солнце светит так долго, что я могу читать по целой моногатари-сказке в день. И даже вечером еще достаточно светло. Листья сменили свой бледно-зеленый, почти просвечивающийся цвет на более насыщенный темно-зеленый. Даже воздух стал более насыщенным, плотным от жары, влажности, пыли и запахов.
На улице стало так светло и ярко, что мне понравился вечный полумрак моих комнат. Мои служанки отодвигают ширмы, чтобы воздух, пропитанный запахами цветущих растений, проникал в комнаты. Как бы я хотела сделать духи из этого насыщенного ароматами молодого летнего воздуха! Наше питание становится ощутимо лучше и более разнообразным по мере того, как в саду подрастает капуста и другие овощи.
Но все эти изменения не такие резкие, как календарные. Только вчера была весна, а сегодня уже лето.
Без сомнения, сегодня теплый летний день, но и вчера день тоже был не менее теплым и летним.
Где истинная грань между сезонами? Жизнь становится легче, когда наступает лето, и еда становится вкуснее, и день длиннее – светло почти до самого вечера, и погода более спокойная и тихая. Возможно, летом и здесь станет лучше, и я привыкну к этому месту. Счастье – вещь не полная и не абсолютная.
32. Дневник Кицунэ
Жить стало труднее, чем мы думали.
Наша новая нора под сторожкой была сырой и маленькой: всего две комнатки и один-единственный туннель. Мы вырыли ее быстро – всего за один день, в каменистой грязи, которая сыпалась на нас каждый раз, когда мы двигались. Стоящая в стороне от главного дома сторожка была заброшена людьми много лет назад. Теперь домик представлял собой развалину: шаткая конструкция, крытая кровельной дранкой, прислоненная одной стороной к плетню, – это была ее единственная стена. Ее чуть приподнятый над землей пол был таким низким, что мне приходилось нагибать голову, когда я стояла под ним, и даже так я вытирала пыль с шероховатых досок своими надбровными усами. Иногда Мать горевала по нашей старой норе: однажды она ходила во сне и разбудила меня, наступив. Она хотела вернуться в нашу нору днем, при свете солнца. Мы держали ее до тех пор, пока она не проснулась и не начала жалобно хныкать. Иногда мне тоже хотелось вернуться домой, хотя я и знала, что это уже невозможно.
Единственным достоинством сторожки у ворот было то, что ее игнорировали люди. Встроенная в плетень, она служила границей между внутренним садом и внешними землями имения. Чтобы пройти к ней, людям нужно было воспользоваться длинным и узким (и ненадежным, с их точки зрения) переходом без перил, со сломанной крышей. Как правило, они предпочитали не делать этого. Главный слуга Хито привел плотника, чтобы он посмотрел на ворота и на провалившуюся крышу перехода. Кажется, они решили пока ничего не делать с ними. В конце концов они совсем перестали туда ходить. Сторожка стала нашей.
Мы могли вылезать с любой стороны. За пределами сада была тропа, такая узкая, что мы едва могли по ней пробраться, заросшая диким плющом, она огибала плетеную кипарисовую изгородь и вела на большую дорогу или вверх, на горную тропу. Мы часто ходили по ней в лес охотиться, но часто нам не хватало того, что удавалось поймать, и мы вынуждены были раскапывать наши тайники сразу же после того, как закапывали в них добычу. Я думаю, мы плохо охотились потому, что жизнь в саду и легкая добыча испортили нас.
Если мы вылезали из норы со стороны сада, мы были скрыты густыми зарослями рододендрона, пробившегося сквозь усыпанный прошлогодними листьями песок. Отсюда было довольно легко прокрасться незамеченными во внутренний двор или вдоль ограды до конюшни или до кухни.
Но и тут нам было не лучше, чем в лесу. Слуги срезали почти всю растительность в саду, и там почти не было мышей и кроликов, на которых мы охотились раньше. Те немногие, что остались или родились, стали более осмотрительными и умными. До заманчивой человеческой еды нам было не добраться: люди приносили ее и запирали в кладовой, которая стояла рядом с кухней. Слуги выбрасывали остатки еды в мусорные кучи в углу дворика, где была кухня, но, когда мы ели рыбьи потроха оттуда, мы сильно болели.
Поэтому проще всего стало красть еду. Это было опасно, но мы были молоды, мой Брат и я, и никогда не задумывались о смерти. Мы затаивались под полом кладовой, жадно ловили воздух, насыщенный запахами еды, и наблюдали за всем, что происходило в саду, выжидая.
Повар, огромный человек с маленькими узкими глазками, заплывшими жиром, иногда выходил из кухни, чтобы вырвать каких-то корешков с грядки. Иногда он ронял один корешок, и я ждала, пока он повернется к нам спиной, чтобы побежать, открытой и незащищенной, и схватить этот корешок. Но такая еда нас не устраивала. Корешки не очень питательны.
Повар часто ходил в кладовую. Он не мог заметить нас в нашей засаде, но мы все равно отползали от двери как можно дальше и вслушивались, как он отпирает засов, открывает тяжелую дверь. Слышали его тяжелые шаги над нашими головами, как скрипели доски под ним. Потом он уходил, задвигал засов и шаркающей походкой удалялся обратно к себе на кухню.
И вот однажды мы сидели под кладовой, вслушивались во все эти звуки, но не услышали главного – как задвигается засов. Я молча посмотрела на Брата, который припал брюхом к земле рядом со мной. Нам не было нужды говорить. Мы выползли из укрытия и прошмыгнули в открытую дверь кладовой.
Там была еда. Под потолком висели фазаны и сушеная рыба, на полу стояла маринованная редиска, саке и уксус. Мы перевернули бочонки, прогрызли коробки и ели, ели!..
Крик у двери застиг нас врасплох. Повар вернулся: он ругался на нас, проклинал за беспорядок. Я металась из одного угла в другой, но бежать было некуда. Тогда я попятилась, зажалась в углу и обнажила зубы. Повар захлопнул дверь. На этот раз я услышала звук задвигаемого засова.
У лис всегда есть запасной путь. Мы прячемся в тесных норах, целыми днями спим под землей, но у нас всегда есть дыра, через которую можно убежать. Но здесь, в кладовой, никакой дыры не было. Меня еще никогда не запирали в помещении. В панике я рвала коробки, кидалась на стены, царапала пол. Я тыкалась в щели, но все было бесполезно. Я чувствовала грязно-медный запах крови, к которому примешивался проникавший снаружи чистый, прогретый солнцем воздух, пахнущий азалиями и соснами.
– Наружу! Наружу! – причитал мой Брат. Под сводом крыши, вне нашей досягаемости, виднелся треугольник голубого неба. Брат отчаянно прыгал, пытаясь достать до него и выбраться наружу. И каждый раз больно падал на пол. Один раз он упал на меня, и я укусила его.
Снаружи раздались голоса. Неожиданно дверь распахнулась. Размахивая огромным ножом и грозно гавкая, повар встал так близко к проходу, что проскочить мимо него было невозможно. Несколько слуг-мужчин стояли немного поодаль. Они держали в руках палки и гавкали друг на друга.
Толпа пестро одетых женщин стояла за поваром. В платье одной из них испуганно вцепился ребенок. Женщины окружали даму в богатых одеждах, с красным веером, которым она прикрывала свое лицо. Я знала, что это хозяйка дома Шикуджо, хотя никогда раньше не видела ни ее, ни ее служанок при свете дня.
Шикуджо немного опустила свой веер, чтобы посмотреть на нас. Солнечный свет проник сквозь веер и окрасил ее лицо в красный цвет. Но даже несмотря на это, она была очень красива. Ее лицо было круглым, как луна. Рот – маленьким и аккуратным, чуть приоткрытые губы обнажали ряд ровных зубов. Ее глаза глубокого черного цвета вдруг встретились с моими. Глаза хищника встречаются с глазами жертвы: старший лис смотрит на младших членов своей семьи, которые стыдливо отворачиваются. Она не была ни хищником, ни жертвой, ни главной в семье лис, но все же она искала мои глаза.
Дрожь судорогой пробежала по моему телу, будто я на всей скорости врезалась в стену. Я в ужасе зарычала. Она вскрикнула и отпрыгнула назад:
– Лисы!
Я поняла ее. Впервые я слышала людскую речь и воспринимала ее не как гавканье, а как общение. И я поняла остальных. Мужчины кричали и звали на помощь, просили принести им копья. Одна женщина, старше остальных, взяла Шикуджо за рукав и начала уговаривать ее уйти в дом. Но Шикуджо только посмотрела на нее своими глубокими черными глазами.
– Йошифуджи! – сказала она. – Где мой муж? – Ее голос дрожал от страха, его запах окутывал ее.
Это успокоило меня. Онабоялась нас? У нее были все преимущества перед нами – слуги, оружие и все непонятные мне возможности человека. Мы же были всего лишь лисами, еще даже не взрослыми, загнанные в кладовую и не находящие оттуда выхода.
– Он идет! – толпа начала кричать еще сильнее, еще громче. Хозяин подошел и встал рядом со своей женой.
Кая-но Йошифуджи был одет в охотничий наряд серо-голубого цвета с тусклыми серебряными медальонами, вшитыми в узор на его верхнем платье. В одной руке он держал короткий лук. Когда он говорил, его голос был низким и забавным.
– Замолчите все! Вы делаете только хуже.
– Муж! – Шикуджо плакала, ее трясло как в лихорадке. – Уничтожь их!
– Они всего лишь животные. Всего лишь молодые лисицы. Тише, ты пугаешь их.
– Пугаю их? – Голос Шикуджо зазвенел. Потом я узнала, что многие из собравшихся людей никогда не видели ее лица и даже не слышали голоса, поэтому толпа сразу замолчала. – Нет! Лисы – это зло! Всезнают это. Убей их, пожалуйста! – Она затихла. На ее лице была вода.
– Идите! – Йошифуджи сделал жест повару и остальным слугам, которые с открытыми ртами смотрели на его жену. Они убежали – кто в дом, кто на кухню. Женщины остались и, озабоченно причитая, вертелись около Шикуджо, пока и их не прогнали.
Мой господин повернулся к Шикуджо:
– Жена, что все это значит? Ты всегда вела себя прилично, как подобает благородной женщине, а тут я прихожу и вижу тебя с неприкрытым лицом, визжащую, как торговка саке! Что ты себе позволяешь? Так вести себя перед слугами…
– Ты тоже лазил под дом, как простой слуга…
– Значит, поэтому ты себя так ведешь?
Она посмотрела на веер в своей руке.
– Нет. Прости меня, муж, ты, как всегда, прав. Я вела себя как крестьянка, но… Лисы, они ведь так опасны. Я должна быть уверена… Ради Тамадаро, пожалуйста, убей их!
– А если бы белка забралась в кладовую, ты бы тоже приказала ее убить?
– Да, – сказала она. – Лисы – это злые духи. Во всех сказках так говорится, – добавила она.
– Злые? Какое зло они нам причинили? Порвали несколько коробок, опрокинули бочонки? Они просто животные. Если мы дадим им шанс, они просто убегут и наверняка больше не появятся здесь. – Йошифуджи дотронулся до ее пальцев, которые беспокойно мяли веер, и остановил их. – Иди в дом.
Она опустила голову и косо взглянула на нас перед тем, как уйти. Я почувствовала, как мои уши прижимаются к голове и шерсть на спине встает дыбом.
– Эти твои лисы. Любой бы на твоем месте убил их, но не ты. Ты одержим ими! Как будто их злые духи вселились в твое тело.
– Иди! – повторил он, на этот раз со злостью, и Шикуджо оставила нас.
Йошифуджи встал на колени перед дверью кладовой. Довольно долго он стоял так, приложив руку ко лбу, вглядываясь в темноту.
– Эх, лисички, – наконец сказал он, – как там…
Если ты простая лиса,
Значит, я, должно быть, сложный.
На этот раз я поняла: сказанное им было стихотворением. Хотя я и не знала, что такое стихотворение. Это было людское изобретение. Я не знаю, сможет ли лиса когда-нибудь понять его. Даже женщина-лиса.
Он встал и отряхнул колени.
– Я уйду, но скоро вернусь. С вашей стороны было бы мудро не возвращаться больше сюда. – Он помолчал. – Бегите, лисички! Будьте свободными, пока можете.
Я не могла перестать смотреть на него. Я смотрела, как он шел к дому. Я не могла оторваться от него, пока наконец мой Брат не укусил меня за плечо и мы не выбежали из кладовой.
