Текст книги "Элизабет Тейлор"

Автор книги: Китти Келли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

Элизабет, разумеется, понятия не имела об этом. Не ведала она и о существовании Комитета по расследованию антиамериканской деятельности и даже не замечала очевидного – «охоты на ведьм», которая развернулась в то время в Голливуде.

«Она не из тех, кто читает газеты, – говорила ее дублерша. – Радионовости ее тоже не интересуют. Вся ее жизнь сводится к тому, чтобы сниматься в кино, развлекаться и менять наряды. Она была слишком юной и потому не знала, что значит слово «коммунист». Зато прекрасно разбиралась в кашемировых свитерах».

Дабы успокоить студию, Стивенс отказался от излишне критичного заглавия книги, заменив его на более сдержанное – «Место под солнцем». Кроме того, он переименовал героев, надеясь тем самым увеличить расстояние между романом и картиной. Стивенс также убедил Драйзера, что останется верен сюжетной канве и расскажет историю, не прибегая к дешевым мелодраматическим эффектам. И хотя в конце фильма Стивенс отошел от оригинала, тем не менее ему удалось создать кинематографический шедевр, бичевавший безудержное стремление Америки к деньгам, чувственным наслаждениям и положению в обществе, показав при этом, как такое стремление губит и уродует человеческие души.

Элизабет Тейлор понадобилась ему из-за ее поразительной, почти сюрреалистической красоты.

«Эта роль предполагает не столько реальную девушку, – говорил он, – сколько барышню с коробки со сластями, красавицу в желтом «Кадиллаке», о которой в душе мечтает каждый американский парень».

А в 1949 году Элизабет Тейлор олицетворяла собой традиционные мужские фантазии. Она была головокружительно хороша. Бархатистая кожа и черные соболиные брови оттеняли глаза такой бездонной синевы, что те подчас казались фиолетовыми. У нее был идеальной формы носик и пухлые чувственные губы, будившие юношеские фантазии даже у зрелых мужчин, из-за них, случалось, даже серьезные поэты кропали слюнявые, душещипательные стишки. На ее лице не было ни одного изъяна – единственной меткой на нем была лишь очаровательная родинка на правой щеке. При весе в 110 фунтов (около 50 кг), она была счастливой обладательницей размеров в 37-19-36 дюймов и малость привирала насчет своего роста, утверждая, что он составляет пять футов и четыре дюйма, хотя на самом деле едва дотягивала до пяти и двух. На экране она смотрелась высокой и стройной, поэтому ее настоящий рост был не так уж и важен. Источая ауру физической притягательности, она действительно была той самой девушкой, о которой в душе мечтает каждый американский парень. Элизабет Тейлор была идеальной женщиной. Она являла собой тот тип красоты, который сочетает в себе все, о чем только может мечтать человек, – богатство, славу, положение в обществе. Джордж Стивене знал, что, имея в своем распоряжении такую звезду, как Элизабет Тейлор, заставит зрителя понять, почему Джордж Истмен ради нее и места под солнцем решается на убийство.

А тот факт, что до сих пор Элизабет Тейлор проявила более чем скромное актерское дарование, станет предметом забот Джорджа Стивенса гораздо позже. В лице Монтгомери Клифта и Шелли Винтере он обладал двумя талантливыми актерами, горящими желанием работать под началом знаменитого режиссера. Съемки начались в октябре на озере Тахо, чистом горном озере с водой изумрудного цвета, расположенном между Калифорнией и Невадой в горах Сьерра-Невады. Элизабет прибыла туда поездом из Сан-Франциско в сопровождении своей дублерши Марджори Диллон, своей учительницы с «МГМ» и бдительной мамаши. Монтгомери привез с собой свою наставницу актерского мастерства, невысокого росточка женщину, которой, однако, было не занимать гонора. Шелли Винтере сопровождала ее сестра Бланш.

Первой по графику стояла любовная сцена Элизабет и Монти на берегу озера – сначала они предаются ласкам, а затем, совсем как дети, устраивают шутливое сражение, обдавая друг друга брызгами. В это время года в горах еще было довольно холодно. С земли шлангами смывали остатки снега, и для того чтобы согреться, постоянно жгли в горшках дымные костры. Согласно сценарию, Монти и Элизабет должны были, скинув с себя одежду, броситься в одних купальных костюмах в озеро, но Монти наотрез отказался раздеться. Тогда Стивене переписал эту сцену, и теперь в купальнике должна была остаться одна только Элизабет. Камера приготовилась к съемке, но Сара Тейлор отказалась дать согласие на эту сцену. Она заявила Стивенсу, что у ее дочери месячные и сильно болит живот, и поэтому он не имеет права подвергать ее «серьезной опасности».

«В чем дело? – переспросил режиссер. – Она что, не умеет плавать?»

«Разумеется, она умеет плавать», – ответила Сара, объяснив, что «серьезная опасность» подразумевает не то, что ее дочь может утонуть, а то, что у нее от купанья в холодной воде усилятся боли в животе и, вообще, в будущем это может привести к осложнениям но время беременности.

Несмотря на протесты Сары, Стивенс заставил Элизабет сыграть эту сцену. А когда она сделала это не так, как надо, он снимал все новые и новые дубли. Сара с содроганием смотрела, как ее дочь бросается в ледяную воду. В конце дня она забрала Элизабет с собой в отель и на протяжении трех дней не позволяла ей участвовать в съемках. По словам Шелли Винтере, Сара провела остаток дней на берегах озера Тахо в постоянных жалобах, что Элизабет больше уже никогда не сможет иметь детей, и все потому, что изверг Стивене заставлял ее в одном купальнике лезть в ледяную воду. В течение последующих двадцати лет Элизабет отказывалась работать во время месячных и добивалась внесения этого условия во все контракты.

Джордж Стивенс был донельзя требовательным, уделяя в своих картинах скрупулезное внимание буквально каждой мелочи.

«Я из тех режиссеров, кто полагает, что на зрителя воздействуют даже самые мельчайшие детали, – заявил он как-то раз, – хотя сам зритель может об этом не догадываться».

Неистребимое стремление Стивенса к правдоподобию во всем включало в себя такой прием, как использование мотора от бомбардировщика в те минуты, когда Джордж Истмен гребет на лодке к тому месту, где он задумал столкнуть в воду свою беременную подружку. Гул, производимый мотором, звучит на зловещей ноте, как бы подчеркивая надвигающуюся катастрофу.

В одной из лекций, которые Стивенс читал в американском институте кинематографии, он заявил, что в создании ленты «Место под солнцем» его в первую очередь интересовали противоположные образы – «Шелли Винтере, капающая растаявшим мороженым себе на платье, которое уже трещит по швам, и Элизабет Тейлор, в белом платье, с голубыми лентами... Мы автоматически имеем контраст образов, который сам по себе создает драму».

Стивене был настолько умелым мастером создания подобных контрастных образов, что Шелли Винтере буквально заболела, увидев себя на экране в роли жалкой беременной и незамужней Элис Трипп, когда ей на глаза попалась газета с фотографией, на которой ее возлюбленный совершает лодочную прогулку вместе с шикарной Анджелой. И хотя для Шелли Винтерс это была одна из лучших сыгранных ею ролей, за которую она удостоилась награды академии киноискусства, ей было неприятно видеть себя дурнушкой на фоне блистательной Элизабет Тейлор. В какой-то момент она не выдержала и поинтересовалась у Стивенса, неужели действительно настолько необходимо, чтобы Элизабет на протяжении всего фильма выглядела столь восхитительно?

«Я одновременно и шутила и говорила всерьез, – вспоминает Шелли Винтере. – То есть, я хочу сказать, что эти прекрасные темные локоны, эти огромные фиолетовые глаза, эта осиная талия, эта роскошная грудь... и к тому же на протяжении всей картины она водила огромный белый «кадиллак».

Шелли признавалась, что после этого всю свою жизнь разъезжала на белых «кадиллаках», пытаясь изгнать то неприятное чувство, которое терзало ее на протяжении съемок «Места под солнцем» из-за собственной невзрачности и ослепительной красоты Элизабет.

Элизабет же, при всей своей красоте, мало что представляла из себя как актриса. Стивенс прекрасно осознавал этот ее недостаток и поэтому тратил большую часть своего времени на то, чтобы добиться от нее требуемой игры. Элизабет привыкла к восхвалениям со стороны режиссеров «МГМ», которые были в восторге уже от того, что она появляется у них перед камерой, хорошенькая как куколка. Ей еще ни разу не приходилось работать с режиссером такого масштаба, как Стивенс – тот требовал от нее дубля за дублем, добиваясь такой выразительности голоса и жестов, о которых она и не помышляла. Стивене постоянно вел с ней разговоры о ее роли, снова и снова повторяя ей, какой тип девушки она воплощает на экране.

Когда ему не удавалось добиться от Элизабет требуемых жестов, он пытался ее раздразнить. Временами он, наоборот, полностью ее игнорировал, сосредоточив все внимание на Клифте. Однажды, когда у Стивенса уже совсем было опустились руки, он напомнил ей, что картина, в которой она снимается, называется вовсе не «Лэсси возвращается домой на место под солнцем». Униженная подобным оскорблением, Элизабет разрыдалась и убежала со съемочной площадки. Стивенс же продолжал работу, будто ничего не случилось. Позднее он обвинил эмгеэмовскую принцессу в «истерических припадках», сказав следующее:

«Случись нам тем или иным образом расстроить ее, или же если ей казалось, что я слишком жесток в достижении своих целей, нежели то необходимо в таком условном мире, как кино, она тотчас изрыгала огонь».

Спустя годы, когда он, руководя съемками «Гиганта», добивался, чтобы Элизабет морщилась от боли, он, как и прежде, пробовал ее дразнить, однако к этому времени актриса стала уже настолько «непробиваемой», что его уловка не имела действия. И тогда Стивенс велел костюмерше втиснуть ее ноги восьмого размера в туфли пятого, с тем, чтобы она сыграла эту сцену, мучаясь настоящей болью и таким образом ее гримаса в фильме стала бы самой что ни на есть естественной.

Когда же дело дошло до интимных сцен с Монти, которые – Стивенс ничуть не сомневался – окажутся Элизабет не под силу, он удалил с площадки всех посторонних и работал только с ними двумя.

«Нам всем до единого пришлось покинуть площадку, – вспоминала Марджори Диллон. – А если кто-то пытался подглядывать и бывал за этим делом пойман, ему влетало по первое число – причем от самого Стивенса.

Он держал всех нас на расстоянии, чтобы Лиз и Монти могли сказать все, что от них требуется, а он бы помогал им в этом.

Обычно он в такие моменты заводил негромкую, мелодичную музыку, помогая им войти в образ. Он крутил ручку громкости, то громче, то тише, и с ее помощью показывал им, чего он от них хочет, и в конечном итоге добивался своего».

Монти также пытался помочь Элизабет. Когда они вдвоем отдыхали от съемок, он расспрашивал ее, что она думает о своем персонаже, и тем самым заставлял ее задуматься, какую женщину она играет. Он пытался достучаться до глубин ее сознания, показывая, как при помощи некогда пережитых чувств находить тончайшие оттенки для характеристики своей героини. Монти никогда не торопил ее, ни разу не был резок. Элизабет благоговела перед его сосредоточенностью, благодаря которой раскрывался и ее собственный, более чем скромный талант, и ее игра становилась такой же прочувствованной. Самым тяжелым испытанием для Элизабет стала первая любовная сцена с Клифтом, которую Стивенс от начала до конца снимал крупным планом – причем камера подкатывала к ним столь близко, что были хорошо различимы и темный пушок у нее на затылке, и родинка на правой щеке. Стивенсу хотелось, чтобы диалог получился стремительным и отрывистым:

«Монти должен совершенно потерять голову – Настолько он поддался ее чарам», – пояснял он. Элизабет же вынуждена сказать ему, как он ей интересен, как он восхитителен – и все это буквально за считанные секунды... Такое впечатление, будто они еще никому в жизни не говорили подобных слов.

Стивенс проработал над диалогом до двух часов ночи и на следующее утро дал его Элизабет, чтобы она прочла. Элизабет взглянула на листок бумаги, на котором было написано:

«Скажи маме... Скажи маме все...»

«Извините, но что это за белиберда?»

«Это то, что ты должна произнести, когда притягиваешь к себе голову Монти», – ответил Стивенс.

Элизабет встала на дыбы, но Стивенс стоял на своем. Он пытался объяснить семнадцатилетней девственнице ту примитивную животную чувственность, которой он от нее добивался.

«Элизабет с трудом превозмогала себя, когда ей надо было произнести: «Скажи маме», – вспоминал Стивенс. – По ее мнению, я заставлял ее произносить ужасные вещи – то есть она раньше времени познала искушенность».

Каждый вечер Стивенс просматривал в проекционной палатке отснятый материал, терпеливо разъясняя при этом, чем тот или иной кадр лучше других.

Впервые с тех самых пор как Элизабет начала сниматься, до нее начали доходить все тонкости создания кинокартины. Она с восторгом просматривала их совместные сцены с Клифтом. Взаимодействие их характеров на экране было полно такой напряженности, что Элизабет буквально ерзала на своем стуле.

Еще ничто так не возбуждало ее. Еще бы, ведь Джорджу Стивенсу удалось уловить и запечатлеть на пленке ее самые сокровенные порывы. Пребывавшая в восторге от успехов дочери, Сара Тейлор пригласила на съемки Хедду Хоппер, чтобы та поприсутствовала на репетициях Монти и Элизабет. Хедда, широко раскрыв от удивления глаза, наблюдала, как малышка «Велвет» пыталась соблазнить перед камерой самого Монтгомери Клифта.

«Элизабет, будь добра, признайся, где это ты научилась подобным вещам?» – спросила мисс Хоппер, перед тем как усесться за пишущую машинку, дабы оповестить мир о «милых влюбленных пташечках».

Монти пришел в ярость от того, что Стивене допустил Хедду Хоппер на съемочную площадку, и набросился на Элизабет за то, что та играла ради «этой старой перечницы». Элизабет даже и в голову не пришло, что она может отказать главной голливудской сплетнице. Ей слишком хорошо были известны местные правила, и она попыталась объяснить их Монти, точно так же, как ей самой их когда-то разъясняла мать и «МГМ». Элизабет пыталась убедить Монти, что ему самому следует поддерживать с прессой добрые отношения – раздавать интервью, позировать для фото.

«Если ты меня послушаешь, – заявила она ему, – то станешь не только сверхзвездой мировой величины, но еще вдобавок получишь «Оскара»!»

Позже Джордж Стивенс вернул съемочную группу в Голливуд, в павильоны «Парамаунта», чтобы снять сцены в закрытых помещениях, а заодно снова пригласить на съемочную площадку репортеров. Дик Уильямс, редактор развлекательной страницы «Лос-Анджелес Таймс» появился как раз в тот момент, когда Монти и Элизабет готовились снимать эпизод с танцами, в котором Элизабет появляется в пышном белом кружевном платье без бретелек. Журналист не мог оторвать от Элизабет глаз. Заметив это, Сара подошла к нему, чтобы поговорить.

«Покажи ему нижние юбки», – велела она дочери.

Элизабет приподняла подол платья и прозрачные нижние юбки до самых трусиков.

«Дорогая, это уже слишком», – остановила ее Сара, продолжая при этом отвечать на вопросы журналиста об Элизабет и ее роли в фильме.

«Элизабет ни разу не позволялось говорить от своего имени, – вспоминал Стивене. – Когда мы собирались на завтрак в столовой, миссис Тейлор обычно предвосхищала любое ее высказывание, не давая сказать ни единого слова. «Элизабет считает», «Элизабет говорит» – наконец мне это до смерти надоело, и я заорал на нее: «Ну почему вы не дадите ей сказать все это самой!»

Иван Моффат, помощник продюсера ленты «Место под солнцем», вспоминает, как однажды, подойдя к Элизабет, он поздоровался с ней:

«Я сказал ей: «Привет, Элизабет! Как дела?» И тотчас словно из-под земли выросла миссис Тейлор: «А, добрый день, мистер Моффат. У Элизабет все в порядке. Она отлично проводит время».

Мужчины вроде Джорджа Стивенса и Ивана Моффата догадывались, что чрезмерное стремление Сары оградить дочь замешано на эгоистичном желании самой находиться в центре всеобщего внимания. Женщины же, наоборот, считали, что Элизабет просто глупа и, соответственно, ей нечего сказать. Шелли Винтере вспоминает, как однажды она сидела вместе с Элизабет в гримерной и писала письма.

«Я спросила ее, какое сегодня число, – рассказывает актриса. – Она ответила, что не знает. Тогда я заметила, что на стуле рядом с ней лежит газета «Голливудский Репортер», и попросила ее посмотреть. Элизабет посмотрела и ответила:

«Бесполезно. Это вчерашний номер».

Другая женщина вспоминает, что стояла с Элизабет в очереди в буфете. Кинозвезда недоуменно разглядывала подносы с рыбой.

«Что это?» – спросила она.

Когда же ей ответили, что это копченая кета, Элизабет воскликнула:

«Ой, а как похоже на лососину!»

В те дни Элизабет пребывала в блаженном неведении относительно своей необразованности и поэтому особенно не переживала из-за того, что получает на студии лишь скудные крохи знаний.

Крохотное школьное здание из красного кирпича дало ей лишь самые необходимые навыки чтения и письма. Но с другой стороны, Элизабет сама не испытывала особой тяги к знаниям, а мать поощряла в ней совершенно иные устремления. Когда же кто-нибудь говорил Саре, что Элизабет должна развивать свой интеллект и продолжать образование в колледже, та лишь отмахивалась:

«Я уверена, что любая из этих студенточек с радостью поменялась бы с Элизабет местами».

Формальное образование юной кинозвезды сводилось к трем ежедневным урокам с учителем тут же на съемочной площадке. И как бы плохи ни были ее оценки, в конце года она автоматически переводилась в следующий класс. В результате, она так и не получила основ математики. Но зато у нее вошло в привычку считать на пальцах. Ее орфография иного заставила бы краснеть. Умение читать было подстать её знаниям математики – этот недостаток вынудил её отказаться от книг в пользу иллюстрированных журналов.

«Я знаю, что там полно всякой ерунды, – говорила она. – Там вечно что-нибудь про кого-нибудь сочиняют, в том числе и про меня. Но я все равно читаю все, что попадется мне под руку».

«С Элизабет невозможно было вести разговоры о книгах, о том, что происходит в мире и других подобных вещах, – вспоминает Марджори Диллон. – Но зато она всегда знала, кто сыграл главную роль в каком фильме, в чем он или она были одеты, кашемировые у них свитера или нет, и сколько денег они тратят на свои наряды».

В свои семнадцать лет Элизабет думала лишь о том, как стать настоящей кинозвездой. Она сосредоточила все внимание на своей исключительной внешности и на том, как повыгоднее продемонстрировать ее перед камерой. Эдит Хед, удостоившаяся «Оскара» за костюмы, созданные ею для ленты «Место под солнцем», вспоминает, как они с Элизабет примеряли вечерние платья, в которых та показывалась то в одном, то в другом эпизоде:

«Век не забуду, как Элизабет говорила: «Вам надо еще немного убрать в талии». Когда же я возражала, что, мол, талия и без того узка, она все равно настаивала: «А я хочу, чтобы было еще уже». В то время она имела талию в девятнадцать дюймов, и все равно заставляла нас затягивать ее еще туже.

Когда Элизабет появилась на площадке, одетая в белое вечернее открытое платье, Монтгомери прошептал ей на ухо:

«Бесси Мей, у тебя потрясающий бюст, просто фантастический!»

И он продолжал поддразнивать ее, говоря, что не будь он таким старым, то обязательно бы убежал с ней куда-нибудь. Было ясно как божий день, что Элизабет возбуждала бисексуала Клифта так, как это было не под силу любой другой женщине. Она флиртовала с ним, дразнила его, проводила с ним почти все свое время, однако в то время физической близости между ними не было. Вместо этого они заложили основы сложных, напряженных, очень близких отношений, которым предстояло развиваться дальше в письмах и телефонных звонках после того, как съемки фильма завершились, и каждый из них пошел дальше своим путем. Эта дружба продолжалась до того самого дня, когда Монтгомери Клифта не стало.

Элизабет боготворила его. В последующие годы ее влюбленность в него будет настолько смешана с чувством вины, раскаяния, сожаления, что даже через много лет после его смерти она не сможет говорить о нем без слез.

В то время, когда картина «Место под солнцем» еще только снималась, Элизабет считала Клифта самым талантливым из известных ей актеров. Она не догадывалась о тщательно скрываемой от посторонних глаз гомосексуальной стороне его натуры и той кошмарной тяге к саморазрушению, которая заявит о себе несколько позже. Ей было известно одно – рядом с ней находится некто, кто, казалось, видит ее насквозь, кто понимает и принимает ее такой, как есть.

Неудивительно, что у Элизабет было такое чувство, будто она нашла свою мужскую половину. Монтгомери Клифт был красивым, жгучим брюнетом, точно так же, как она была красивой жгучей брюнеткой. Они оба с головы до ног поросли волосами, и эта волосатость каким-то странным, андрогинным образом делала их похожими друг на друга. Эмоционально и психологически они были схожи в той степени, насколько это возможно у двух, не связанных между собой узами родства людей – мужчины и женщины. И он, и она начали кинокарьеру еще детьми, оба были подталкиваемы к вершине славы материнским честолюбием и поэтому в одинаковой степени страдали нарциссизмом и самолюбованием. В последующие годы их мучили схожие неврозы, и тот и другая развили некую противоестественную предрасположенность к экзотическим заболеваниям и многочисленным хворям, что привело к тому, что они прямо-таки зациклились на медицине.

Однако в то время Элизабет было известно одно: Монти совершенно искренне привязан к ней, а она охотно выбалтывала ему все свои девичьи секреты. Впоследствии, она найдет в его лице настоящую отдушину, сделав Клифта своим самым близким доверенным лицом.

«Я рассказывала ему все – даже те вещи, которых особенно стыдилась», – призналась она.

Элизабет точно знала, что в лице Монтгомери Клифта она наконец-то нашла того, кто не станет ее осуждать. В отличие от матери или работодателя – которых заботило в первую очередь лишь то, какой доход она им принесет, – Клифт был искренне заинтересован в том, чтобы Элизабет обрела счастье.

Монти знал, что Элизабет мечтает выйти замуж, и частенько говорил ей:

«Бесси Мей, ты можешь выйти замуж хоть за обезьяну, если это сделает тебя счастливой, только предварительно убедись, что эта обезьяна тебя достойна».

Это было его первое, ненавязчивое предупреждение. Оно прозвучало тогда, когда Элизабет стала встречаться с наследником знаменитых отелей, Ники Хилтоном, с которым познакомилась во время съемок «Места под солнцем». После того, как картина была готова, Монти вернулся к себе в Нью-Йорк, и Элизабет ему регулярно названивала. Когда же она сказала Клифту, что собирается замуж за наследника хозяев целой империи отелей, Монти спросил ее:

«Бесси Мей, а ты уверена, что Ники Хилтон – это тот, кто тебе нужен?»

Элизабет поклялась, что уверена, причем настолько, что для сомнений просто не остается места.

ГЛАВА 5

Сара Тейлор не верила собственным глазам – она шла по роскошному, в шестьдесят четыре комнаты, особняку Конрада Хилтона в районе Бельэйр. Слуги в смокингах, словно одуванчики после весеннего дождя, вырастали прямо из-под земли. На каждом шагу раскланивались лакеи, а из шестнадцати спален-«люксов» то и дело выбегали одетые в форменные платья горничные. В доме было двадцать шесть ванных комнат, четыре лифта для подачи кушаний из кухни в столовую, пять кухонь, пять баров с напитками и двенадцать каминов, отделанных мрамором двенадцати различных оттенков.

«И каждая дверная ручка, каждый кран в этом доме покрыты четырнадцатикаратным золотом», – докладывала Сара приятельнице. Фрэнсис Тейлор находился под не меньшим впечатлением от старинных бронзовых статуй работы индийских мастеров четырнадцатого века, которые украшали собой вестибюль, от китайских ваз эпохи Минь в фойе и французских полотен восемнадцатого века в гостиной.

Элизабет невольно ахнула, увидев главную спальню с ее обтянутыми золотым шелком стенами, золотыми покрывалами и шторами, золотистым кашемировым ковром на полу и камином из зеленоватого итальянского мрамора.

«Ой, Ники, – прошептала она. – Я своим глазам не верю – какая дивная красота!»

Двадцатитрехлетний Кондрад Николсон Хилтон, сын председателя корпорации отелей «Хилтон», пригласил невесту и ее родителей на обед в дом отца. Он провез их по Белладжо-Роуд, затем через чугунные ворота в свои владения, по подъездной дорожке мимо бронзовых фонтанов, стройных сосен и дорических колонн. Было слишком темно, и гости не смогли рассмотреть розарий, где росли пять сотен розовых кустов, однако жених указал на корт для игры в бадминтон, бассейн и теннисный корт, которые на ночь освещались. Хилтон-младший пояснил, что ему потребовалось бы два часа, чтобы провести гостей по всему дому и прилегающему к нему участку размером в восемь с четвертью акров, поэтому, как выразилась Сара, он лишь «пробежался по главным достопримечательностям».Конрад Хилтон-старший, чье богатство, по самым осторожным оценкам, достигало 125 миллионов долларов, в то время когда даже миллион уже считался состоянием, приобрел этот «просторный трехэтажный выставочный павильон» в 1949 году за 250 тысяч долларов. В 1980 году он был выставлен на продажу за 15 миллионов, подтвердив тем самым заявление магната, что это не только приятное место для отдыха и развлечений, но и отличное вложение денег.

Лишь Уильям Рэндольф Херст в своем замке у Сан-Симеона, в двухстах милях отсюда вдоль калифорнийского побережья, мог принимать у себя гостей с неменьшим шиком.

Ники встречался с Элизабет на протяжении всей осени 1949 года, после того как их познакомил Пит Фриман. Встреча состоялась на студии «Парамаунт».

«Мы сразу понравились друг другу, хотя это и не назовешь любовью с первого взгляда, – вспоминала Элизабет. – Ник пригласил меня в кино. Затем мы обнаружили, что оба любим танцевать. Мы встречались довольно часто – на пляже, устраивали вечеринки с нашей компанией. Ну и вскоре я поняла, что впервые по-настоящему влюбилась».

Как наследник хилтоновского состояния, Ники был бы именно тем зятем, о каком только могла мечтать Сара Тейлор. Она с замиранием сердца ждала очередного приглашения в «дом Конни», как она теперь называла дворец в Бельэйр, и с наслаждением предавалась красивой жизни в ночных клубах вроде «Мокамбо», куда Конрад Хилтон нередко приглашал Тейлоров.

Гостиничный магнат вовсе не принадлежал к числу избранной американской публики, чьи капиталы передавались из поколение в поколение через надежные вложения в банки, акции, землю. Техасец Конрад Хилтон выбился, что называется, из грязи в князи, благодаря собственной сметке, трудолюбию и удаче, и, став миллионером, искренне полагал, что деньги для того и существуют, чтобы их тратить.

Сара по достоинству оценила его экстравагантность. Что касается Элизабет – та млела от подарков, которыми ее осыпал Ники. Сначала это были бриллиантовые с жемчугом серьги, подаренные на Рождество. За ними последовали грампластинки, кашемировые свитера, набор клюшек для гольфа, поездка на озеро Эрроухед и, наконец, кольцо с бриллиантом размером в пять карат к помолвке и второе, платиновое, с бриллиантами, за 10 тысяч долларов – к свадьбе.

«Когда Ники и Элизабет обручились, больше всех радовалась Сара Тейлор, – вспоминала Хелен Роуз, главный модельер «МГМ». – Фрэнсис все еще сомневался. Элизабет не исполнилось и двадцати, и у нес не было никакого жизненного опыта. Ники, которому в ту пору исполнилось двадцать три, вырос, не ведая ни в чем отказа. Отец в нем души не чаял, и неудивительно, что парень был сильно избалован.

На богатого, щедрого отца особое впечатление произвел тот факт, как ловко зарабатывает на жизнь его будущая сноха».

«Конни постоянно хвастался, что Элизабет зарабатывает на «МГМ» две тысячи долларов в неделю и по три тысячи долларов за каждое выступление по радио, – вспоминала За За Габор, вторая жена Конрада Хилтона. – Еще бы, ведь единственное, что его интересовало – это как делать деньги!»После развода с За За Габор Конрад Хилтон начал ухаживать за Энн Миллер, танцовщицей с «МГМ». Именно она была с ним в тот вечер, когда Ники объявил, что женится на Элизабет.

«Конни, разумеется, был в восторге от того, что у него будет такая красавица-сноха, – рассказывала Энн Миллер. – Возможно, он даже немного ревновал. Зная его слабость к хорошеньким девушкам, осмелюсь утверждать, что у него наверняка мелькнула мысль, что на месте сына вполне бы мог оказаться и он сам».

Конрад Хилтон был ужасно горд тем, что его сын женится на всемирно известной кинозвезде. Он считал, что слава Элизабет Тейлор будет способствовать и его личной известности, и поэтому горячо поддерживал ее намерение не оставлять после замужества карьеру. Ники был того же мнения. Что, разумеется, явилось величайшим облегчением для Сары, чье жалование находилось в прямой зависимости от того, как долго продлится контракт ее дочери.

«Ник – замечательный парень! – говорила она. – Ему нравится работа Элизабет, и он ею гордится. А так как он намерен жить здесь, то никаких осложнений не предвидится».Элизабет тоже вздохнула с облегчением:

«Ники не просто хочется, чтобы я продолжала свою карьеру, он этого от всей души желает, – заявила она репортерам, – и я горда тем, что Ник гордится мной!»

«Элизабет говорила мне, что карьера значит для нее все на свете, – вспоминала миссис Баррон Хилтон, сестра Ники. – Она как-то раз сказала: «Настанет день, когда моя игра так покорит всех, что я выиграю награду академии». В ту пору она еще была такая милая, такая хорошенькая и совершенно искренне влюблена в Ники».

Пребывая на седьмом небе от счастья при мысли, что ей предстоит стать тещей Ники Хилтона, Сара Тейлор отказывалась верить, когда ей рассказывали о его похождениях. Она пропускала мимо ушей рассказы о его пьяных подвигах, о склонности к азартным играм.

«Он был само очарование, – вспоминала она. – Ну как нам было его не любить!»

Многие люди пытались предостеречь Сару, говоря, что старший сын Конни Хилтона слишком избалован, чтобы на него можно было положиться.

«Я лично говорил ей, что Ники только и знает, что напивается до бесчувствия или режется в карты с Гленом Маккарти», – вспоминал бывший журналист Фрэнк Фаррел, рассказывая о техасском толстосуме. – И Боб Консидайн тоже пытался убедить ее, но Сара и слышать ни о чем не желала. Ники был наследником миллионного состояния, и этим все сказано».