Текст книги "Элизабет Тейлор"

Автор книги: Китти Келли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

Почти каждый вечер, за несколько минут до обеда, она заглядывала в столовую, чтобы посмотреть, правильно ли накрыт стол.

Итальянские камердинеры недоумевали по поводу пристрастия Элизабет к тому, чтобы все было в тон – цветы, мундштуки для сигарет, спички, свечи, салфетки – ее вечернему платью. Это преувеличенное. пине внимание к мелочам резко контрастировало с теми распоряжениями, которые она отдавала во время обеда.

«Мне запомнился один обед. Эдди сидел и курил сигары «Ромео и Джульетта», а Элизабет отдавала распоряжение официанту-итальянцу, не знавшего ни слова по-английски. Одарив его нежнейшей улыбкой, она произнесла: «Будь добр, передай мне этот задолбанный ростбиф». Услышав, что она обратилась к нему, официант бросился к ней со своим серебряным подносом, со словами: «Слушаюсь, мадам! Слушаюсь, мадам!» Бедняга знал по-английски лишь два этих слова. Лиз улыбнулась ему и сказала: «О'кей, болван, а теперь передай мне вон тот задолбанный горошек». – «Слушаюсь, мадам! Слушаюсь, мадам!» Лиз искренне полагала, что это ужасно смешно, тем более что Джо Манкевич сотрясался от смеха – по его мнению, это была в высшей степени остроумная шутка!

В первый вечер, получив приглашение на обед, Ричард и Сибил Бертоны приехали к Элизабет, Знаменитый валлиец направился прямиком в гостиную к книжному шкафу, чтобы взглянуть на три десятка книг, переплетенных в лавандового цвета кожу, – тех самых, которые Эдди преподнес Элизабет в годовщину их свадьбы. Эдди подробно рассказал ему о подарке, пока Бертон в задумчивости перелистывал страницы – было видно, что они произвели на него впечатление.

«Ричард сказал, что это в высшей степени красивый жест с его стороны, – вспоминал один из гостей. – По его мнению, подобный подарок – не что иное, как самое яркое проявление щедрости.

Этот комплимент, исходящий из уст такого эрудита, как Ричард Бертон, был для Эдди словно бальзам на душу».

Позднее тем же вечером Бертон, накачавшись шампанским, принялся зычным голосом цитиропап. Шекспира, Эдди и Элизабет, затаив дыхание, слушали его сочный баритон, в то время как остальные пр сутствующие за столом, кто уже не раз становился свидетелем подобных пьяных монологов, откровенно зевали. Наконец, кто-то из гостей, кому надоело слушать эти хмельные речи, крикнул Бертону:

«Ради бога, Ричард, утихомирься и посиди спокойно! Хватит строить из себя идиота!»

Затем гость повернулся к сидевшему рядом с ним представителю студии «XX век– Фокс» и сказал:

«Эти чертовы актеры! Если не дать им заключительной реплики, сами они ни за что не догадаются, когда им уйти со сцены!»

На этих вечеринках Эдди Фишер, который сам пил только кока-колу, пытался проследить, чтобы Элизабет не злоупотребляла спиртным. Он также вел счет числу выкуренных ею сигарет и следил за ее диетой, однако больше всего его беспокоило пристрастие Элизабет к крепким напиткам. Эдди пристально следил за тем, чтобы на приемах после пятого выпитого бокала ей больше не наливали вина.

Однако усилия Эдди удержать жену от чрезмерных возлияний терпели крах всякий раз, когда супруги обедали вне дома, и Элизабет сидела рядом с Бертоном, который сам был не дурак выпить. Хитрый валлиец исподтишка наполнял ей стакан, а сам в то время отвлекал ее мужа, чтобы тот ничего не заметил. Когда же Эдди пытался пораньше увести Элизабет домой с вечеринки, та умоляла его, чтобы им остаться чуть-чуть подольше. Бертон тоже принимался его уговаривать, а сам тем временем быстро подлипал в бокал Элизабет.

«По-моему, – заметила как-то раз Элизабет, – я просто влюбилась в этого мужика».

«То была часть его тактики соблазнения», – рассказывал один из свидетелей тех событий.

Несмотря на угреватое лицо, женщины находили Бертона неотразимым. Это был мужественный тип, физически сильный и широкоплечий, однако одновременно в нем было нечто от неприкаянного сироты.

«Он наделен редкостным даром – любая женщина, находясь рядом с ним, испытывает такое ощущение, будто она – единственная для него в целом мире... Это ли не блаженство?» – вспоминала Ли Ремик.

«Я была до безумия влюблена в него, по меньшей мере, целых четыре дня, – призналась как-то раз Тэм-ми Граймз. – Рядом с ним даже дурнушка чувствует себя красавицей».

Актер Фредрик Марч говорил, что у Бертона «особый нюх на женщин». По его словам, «Бертон, если я не ошибаюсь, упустил их лишь не более полдюжины».

«По-моему, он просто родился таким – кокеткой в брюках», – соглашался с ним продюсер Фрэнк Росс.

Бертон не отрицал своей пресловутой притягательности, хотя при случае шутливо отмахивался:

«Да ладно вам – какой из меня принц – да я настоящая жаба!»

Тем не менее, ему нравилось соблазнять женщин, особенно если рядом оказывалась жена. Некоторые из его намеков поражали наглой откровенностью. Как-то раз, на глазах у Сибил, которая любила его до безумия и была готова терпеть любые унижения, он приударил за хорошенькой блондинкой, гостившей в то время у Фишеров. Лишь однажды Сибил дала волю чувствам. Случилось это в Голливуде, на праздновании Нового года, когда Ричард, под двенадцатый удар часов, подхватил на руки Джин Симмонс и страстно поцеловал в губы. Сибил, которая терпела этот роман уже на протяжении нескольких месяцев, решительным шагом вышла на середину зала, влепила мужу звонкую пощечину, после чего бросилась вон из комнаты. Правда, чаще она просто отворачивалась в другую сторону, как, например, в тот вечер, когда Ричард после вечеринки с шампанским развлекал Элизабет веселыми анекдотами.

«Лиз хохотала на пару с Ричардом Бертоном, когда неожиданно Эдди запел, аккомпанируя себе на рояле, – вспоминал камердинер. – Лиз крикнула: «Хватит играть! Не видишь – мы разговариваем!» Эдди рассвирепел. Он сердито грохнул крышкой рояля и вышел из гостиной в небольшой салон. Спустя минуту оттуда донеслись оглушающие звуки проигрывателя – Эдди на полную громкость крутил свои песни. Лиз была вынуждена заткнуть уши. Она была готова прихлопнуть мужа на месте».

В отличие от Эдди, Сибил оставила этот инцидент без внимания, поскольку не сомневалась, что Ричард просто тренирует фаллические мышцы, как он это постоянно делал с любой своей новой партнершей по фильму. Разумеется, она отдавала себе отчет в том, что на сей раз партнершей мужа была признанная красавица, превзошедшая своей известностью папу римского и президента Соединенных Штатов Америки, однако Сибил это мало волновало. Ей и раньше приходилось мириться с его бесчисленными романами. Она хорошо понимала, что это делается ради самоутверждения, он просто не может обойтись без побед на любовном фронте. А кроме того, она уже по опыту знала, что как только интерес к очередной пассии угасал, Ричард неизменно возвращался к ней.

Сибил с ее рано поседевшими волосами на вид можно было дать гораздо больше лет, чем ее гулящему супругу, который воспринимал ее скорее как мать, готовую на все ради него.

«Волей-неволей превращаешься в няньку, – признавалась она, – если вашему мужу каждый день приходится играть на публику. Начинаешь волноваться о том, как он спал, как его здоровье – то есть заботиться о нем словно о малом ребенке».

Ричард настоял, чтобы Сибил вскоре после замужества оставила сцену. И хотя он не скрывал, что жена как актриса попросту затмевала его, Сибил с радостью уступила его требованиям, прекрасно понимая, что под крышей их дома двум честолюбивым характерам просто не ужиться. Она целиком посвятила себя карьере мужа – читала его сценарии, изучала контракты, заботилась о его гардеробе. Она целых десять лет откладывала рождение детей, дожидаясь того времени, когда Ричард прочно станет на ноги и утвердится в театральном мире.

В 1952 году Бертон оставил лондонские подмостки, чтобы попытать счастья в Голливуде, где можно добиться международного признания и огромных денег. Некоторые критики безошибочно угадали, что, подписав контракт со студией «XX век – Фокс», Бертон пожертвовал искусством в угоду собственным амбициям.

«Вот человек, который продался, – заявил его агент Харви Оркин. – Он пытается добиться признания при помощи уловки. А ведь он мог бы стать величайшим актером на этой планете».

Однако Сибил прекрасно понимала непреодолимую жадность мужа. Для него это был единственный способ вычеркнуть из памяти годы детства – годы унижений и нищеты.

Ричард Бертон (настоящая его фамилия Дженкинс) был двенадцатым из тринадцати детей в семье, ютившейся в жалкой лачуге без каких-либо элементарных удобств. Мать Ричард не помнил, так как она умерла при родах своего последнего ребенка. Его отец, спившийся шахтер, был слишком беден, чтобы заплатить за похороны.

«Те десять фунтов, которые мы были вынуждены занять на похороны нашей матери, тяжким грузом висели на нас еще несколько лет, – вспомигмл Ричард. – Когда наша семья наконец расплатились с долгом, этот день стал для нас настоящим праздии ком. Мы жили в беспросветной нищете. Бывали годы, когда мы существовали только благодаря бесплатному супу, что раздавали благотворительные организации».

Поскольку отец в одиночку не мог поднять на ноги свое многочисленное потомство, Ричарда отправили жить к тетке и ее мужу. Учась в школе, мальчик подружился с учителем Филиппом Бертоном, человеком доброжелательным и участливым. Бертон научил своего подопечного говорить по-английски, помог избавиться от резкого валлийского акцента и развить его голос. Учитель также натаскивал мальчика в драматическом искусстве и литературе. Он также учил его манерам – например, как пользоваться ножом и вилкой.

Впоследствии у Ричарда не было ни малейшего желания возвращаться к своему настоящему отцу или же к себе домой в Понтридифен.

Вместо этого он попросил учителя, чтобы тот его официально усыновил. Ричард также сменил свою валлийскую фамилию на «Бертон», так как отлично понимал, что это имя принесет ему больше успеха в Лондоне, на подмостках тамошних театров и вообще в жестко разделенном на классы британском обществе. И хотя Уэльс уже давно принадлежал британской короне, англичане всегда свысока смотрели на валлийцев, считая их неотесанными оборванцами. Их мрачный дождливый полуостров, казалось, только и мог породить на свет чумазых шахтеров, чью жизнь Существенно укорачивали туберкулез и хроническое недоедание – уровень смертности в Уэльсе был в Британии самым высоким.

«Мы, валлийцы, совершенно не похожи на англичан, – поясняла Сибил Бертон. – Мы какие-то беззащитные... Нам надо, чтобы нас любили. Это все потому, что мы – нацменьшинство...»

«Для того, кто принадлежит к основному населению, трудно помять, что это значит быть евреем, валлийцем или ирландцем, – говорил Бертон. – Как, скажите, такому, как я, человеку с моим происхождением, можно было добиться чего-то в этой жизни? И уж если добиваться, то самых вершин. Ведь я родом из самых низов рабочего класса, и поэтому коль я уж взялся за дело, то должен пробиться как можно выше».

Бертон обожал пускать репортерам пыль в глаза, чтобы те думали, будто он окончил Оксфорд. Хотя на самом деле его формальное образование закончилось средней школой в Уэльсе, он действительно имел возможность изредка посещать лекции в Оксфорде, когда в течение шести месяцев служил на базе Королевских военно-воздушных сил, расположенной неподалеку от знаменитого университетского города, – это была привилегия, дарованная университетом для летчиков.

«Сама мысль о том, что сын шахтера-валлийца может учиться в Оксфорде, казалась совершенно смехотворной, ибо такого попросту не бывает», – заявил он в интервью журналу «Тайм».

Для пущей вящести Бертон пересыпал свою речь учеными словами. Он бегло говорил на четырех языках, поражал собеседников доскональным знанием литературы и мог наизусть декламировать целые страницы стихов.

И хотя Бертон ненавидел Голливуд, ему ужасно хотелось пробиться в звезды. Он грезил о всеобщем поклонении и восторженных аплодисментах, однако поступкам своим искал объяснения попроще:

«Что ж, приходится сниматься в кино – чем больше о тебе говорят, тем больше ты будешь зарабатывать».

Для человека, который так и не позабыл, как в годы депрессии их семья перебивалась с хлеба на воду на какие-то жалкие пять шиллингов в неделю, накопительство превратилось в навязчивую идею. И самом начале он почти все, что зарабатывал, откладывал. Когда они с Сибил поженились, он первое время разрешил ей работать, чтобы жить на ее заработки, а его деньги по-прежнему откладывать.

«Как только нам это стало по средствам, мы купили в Лондоне дом и разгородили его на четыре квартиры, чтобы можно было их сдавать, – вспоминала Сибил. – Ричард – прирожденный бизнесмен, и у него отличный нюх, как и на чем можно заработать».

Сибил стала идеальной спутницей жизни для человека, который не любил тратить деньги и редко имел при себе наличность. По признанию самой Сибил, она находила «порочным» тратить крупные суммы на одежду.

Единственная шикарная вещь, которую она носила с удовольствием, – это серебристое норковое манто, в тон ее волосам, на которое Ричард наконец-то разорился к Рождеству. Однако даже этот подарок слегка померк в ее глазах, после того как Сибил стало известно, что ее муж на то же самое Рождество подарил Сюзен Страссберг белую норковую накидку и муфту. Ричарду в конечном итоге стало ясно, что он так никогда не разбогатеет, если останется жить и платить налоги в Англии. В 1957 году он переезжает в Швейцарию, чем вызвал фурор всей Великобритании.

«Я переезжал из-за этого чертова подоходного налога, – заявил он. – Я вовсе не призываю остальных, чтобы они последовали за мной в Швейцарию, но мне бы очень хотелось, чтобы люди поняли одну нужную вещь: если Британию покинет достаточное количество хороших актеров и писателей, то это наверняка заставит задуматься канцлера казначейства с его бессовестными, грабительскими налогоми».

К тридцати семи годам Бертон уже прочно стал на ноги, владея огромной недвижимостью, а также долей капитала в одном из швейцарских банков. Кроме того, он снискал колоссальный успех в роли короля Артура в спектакле «Камелот», однако его слава ограничивалась главным образом бродвейскими подмостками. По-прежнему снедаемый непомерными амбициями, он начал рассказывать репортерам, что следующей его картиной станет «Укрощение строптивой» с участием Мерилин Монро. Сибил догадалась, что подобного проекта нет и в помине, и это заявление понадобилось ее мужу лишь для того, чтобы его имя промелькнуло в прессе рядом с главной секс-богиней двадцатого столетия. К тому времени, когда в 1961 году супруги отправились в Рим, Сибил уже ничуть не сомневалась, что такая признанная знаменитость, как Элизабет Тейлор, вряд ли останется незамеченной ее мужем. Тем не менее, Сибил не придала этому особого значения.

До съемок «Клеопатры» Бертон презрительно отзывался об Элизабет, наградив ее прозвищем «Эта эмгеэмовская крошка, мисс Молочные Железы». Несмотря на присуждение ей награды киноакадемии, он оставался невысокого мнения о ее актерском таланте – «совершенно жалкий талант, я бы сказал, подстать ее образованию». Родди Макдауэлл, которому было доподлинно известно, что Бертон не посмотрел ни одного фильма с ее участием, пытался защитить подругу своего детства. По его утверждению, Элизабет была потрясающей актрисой.

«Конечно, если речь идет о том, чтобы лечь к кому-нибудь в постель или выйти замуж», – ехидно отозвался Бертон.

«Ты только подожди, посмотрим, что ты скажемм,, когда увидишь, как она получается на кинопленке», – стоял на своем Родди.

После первых просмотров Бертон постепенно начал пересматривать свое мнение. Он не ожидал от Элизабет умения буквально завораживать камеру, чтобы получиться на пленке в новом, совершенно ином измерении.

«Она то и дело преподносит вам сюрпризы, – говорил он. – И если вы ее не знаете и просто посмотрите, как она репетирует, то наверняка скажете: «О, господи. Вот уж бездарность так бездарность». Она ведет себя на репетициях словно сонная муха. «Мне так идти? Как, по-вашему, я так должна говорить?» Однако как только включается камера, в ней словно что-то срабатывает, это как колдовство, и вот вы уже не верите собственным глазам».

Восхищение было взаимным – Элизабет благоговела перед человеком, который умел так выразительно говорить о театре.

Его настроение бывало столь же непостоянным, как и у нее самой. Одно мгновение он был сама учтивость, а уже в следующее – дикарь дикарем. Кроме того, Элизабет каким-то шестым чувством догадывалась, что под этой добродушной внешностью таилось кипенье страстей и одновременно глубочайшая меланхолия.

«В тихом омуте черти водятся, – заметила она. – Если бы ему провели лоботомию, то наверняка у него из черепа наружу повыскакивали бы змеи, жабы, черни, головастики, летучие мыши и прочая гадость».

В этом одном человеке, казалось, воплотились все и мужчины, которых она любила до этого. Он был столь же богат, как Ники Хилтон, полон искрометного юмора, как и Майкл Уайлдинг, ему, как и Майку Толду. было не занимать напористости и энергии. Он был так же крепок физически, как и Ингмар Йохансон, такой же интеллектуал, как и Макс Лернер, и так же сладкоголос, как Фрэнк Синатра или Эдди Фишер.

«Я тащусь уже от того, что слышу его голос», – призналась она во время съемок «Клеопатры». Эдди Ричард также понравился. Все трое с удовольствием проводили вечера вместе.

Эдди был полностью согласен с Элизабет в том, что Бертон обращался с женой просто по-свински, однако, подобно Элизабет, был восхищен его актерским талантом. Как-то раз Эдди специально приехал с Элизабет на съемочную площадку, чтобы посмотреть, как Бертон будет сниматься в одной архисложной сцене, в которой он должен был поцеловать танцовщицу, а затем поставить ее на спину слона. После этого они втроем вернулись в гримерную Элизабет, чтобы обсудить следующий эпизод, в котором рабыни умащивали Клеопатру благовониями. Эдди предложил, чтобы Элизабет играла этот эпизод обнаженной, и она согласилась.

С площадки удалили посторонних, там остался лишь Эдди и те участники съемочной группы, без которых нельзя было обойтись. Никто не смел туда и шагу ступить, хотя Бертон грозился, что проникнет под видом рабыни.

«Говорят, что эта картина обойдется им в двадцать миллионов, но ведь они заработают на ней еще больше, – заявил Ричард позднее. – Ведь Лиз просто чудо. Там есть один дух захватывающий кадр, где она, совершенно обнаженная, отдыхает на постели. Уже одно это должно стоить двадцать миллионов. Должен признаться, Лиз меня очаровала. Я сам до конца не понимаю, что в ней такого, чем она к себе привлекает? В жизни это просто милая, славная девушка. Но на экране от нее глаз нельзя оторван. Она пронзает вас взглядом насквозь, и у вас в жилах закипает кровь».

Несмотря на часто выражаемые восторги в адрес своей партнерши, Ричард не давал Сибил особых поводов для беспокойства относительно его отношений с Элизабет. Эдди шутил, что у него вызывают ревность те строчки, которые Манкевич вкладывал в уста Бертона, когда тот обращался к Клеопатре, оставаясь, однако, в полной уверенности, что его семейной жизни ничего не угрожает. Элизабет оставалась к нему столь же ласкова, что и ранее, к тому же они удочерили немецкую девочку, которую назвали в честь Марии Шелл – именно эта актриса помогла им подыскать малышку.

Элизабет страстно мечтала о ребенке, чтобы их брак с Эдди наконец-таки приобрел истинную завершенность. Она не дрогнула душой, когда ей сообщили, что ребенок родился с врожденным вывихом бедра, и чтобы начать ходить, малышке требуется серия дорогостоящих операций.

Будучи не в состоянии оплатить необходимое их дочери лечение, родители из рабочей семьи дали согласие на ее усыновление, и Элизабет с превеликой радостью взяла девочку себе.

«Ей было девять месяцев, все ее тело покрывали нарывы, само тельце – истощенное, а еще это выпихнутое бедро, из-за которого она могла на всю жизнь остаться калекой, – я была от нее просто без ума», – рассказывала Элизабет.

Несмотря на предостережения друзей, пытавшихся отговорить ее от этого довольно рискованного шага, Элизабет не собиралась отказываться от ребёнка.

«Я тем более хочу взять девочку, потому что она больна. Может быть, я смогу что-нибудь для нее сделать».

Чтобы отпраздновать это радостное событие, Сибил и Ричард Бертоны устроили новогоднюю вечеринку, на которую Эдди и Элизабет были приглашены в качестве почетных гостей. Было это за несколько недель до того, как до Сибил и Эдди наконец дошло, что же, собственно, происходит. Лишь режиссёр, ежедневно работавший с Ричардом и Элизабет, понимал, что они уже не просто произносят реплики от лица своих героев, Антония и Клеопатры.

22 января, в день, когда они оба появились перед камерами, чтобы сыграть свою первую совместную сцену, всем присутствующим стало ясно, что они по-настоящему вжились в свои роли.

«Во время съемок наступает такой момент, когда актеры превращаются в своих героев, – рассказывал Уолтер Вангер. – Это слияние личности реальной и вымышленной обязательно должно произойти, чтобы игра стала по-настоящему убедительной, и сегодня именно это произошло... Застрекотали камеры, и по всем собравшимся, казалось, пробежал ток. Было тихо, и вы будто воочию увидели, как между Лиз и Бертоном проскочила искра».

Через несколько недель весь остальной мир ощутил от этого возгорания первый шок, когда их роман перекочевал на первые страницы газет.

«Отношения между Эдди и Лиз дали трещину», – кричали газетные заголовки, а репортеры со всего континента начали стаями слетаться в Рим, словно нищие, ожидающие подачки, они сгрудились на улице возле студии «Чинечитта», не давая Элизабет ступить и шага, они прятались на деревьях или же свисали из окон, одержимые одной мыслью – запечатлеть кинозвезду на пленке.

«У меня и раньше были женщины, – признался Бертон. – Но я и понятия не имел, что эта окажется такой важной птицей. Она дала под зад с передних страниц даже самому Хрущеву!»

В Нью-Йорке Монтгомери Клифт никак не ожидал такого поворота событий.

«Офигеть! – воскликнул он. – Бесси Мей теперь самая знаменитая женщина в мире!»

Близким друзьям он признался, что, по его мнению, Бертон лишь затем стал приударять за Лиз, чтобы прославиться самому. «Ричарду хочется славы любой ценой», – заявил он.

Действительно, Бертон неожиданно достиг славы. Фотографы, расталкивая друг друга локтями, спешили его сфотографировать, репортеры умоляли его об интервью, а поклонники стаями бегали за ним в надежде получить автограф. Теперь Бертон был не просто актер, он превратился в кинозвезду мирового масштаба! В мгновение ока его рыночная цена удвоилась – за следующий фильм ему причиталось уже никак не меньше пятисот тысяч. «Посмотрим, может, я поделюсь с Элизабет Тейлор, дам ей десять процентов», – шутил он.

«Бертон был сама непосредственность и беззаботность. Он откровенно признавался, что рад свалившемуся на него вниманию», – докладывала Шейла Грэм, добавляя, что Бертон поклялся, что никогда не допустит развода.

«Я никогда не брошу Сибил. Она любит и понимает меня, по ее мнению, я – гений».

Купаясь в лучах славы своей новой знаменитости, Бертон похвалялся одному из друзей, что завоевал сердце самой знаменитой женщины в мире.

«Теперь Лиз будет торчать на площадке каждый божий день, как и я», – утверждал он. И не ошибся. На протяжении последующих десяти дней Элизабет неизменно присутствовала па съемках, чтобы понаблюдать Ричарда за работой, хотя сама она в те дни не снималась. Пока между эпизодами устанавливали освещение, они шли к нему в гримерную, где предавались любви, и возвращались назад, усталые, но довольные.

На одиннадцатый день на студии «Чинечитта» Появился Родди Макдауэлл. Он сообщил Ричарду о том, что Сибил собралась в Нью-Йорк и уже пакует вещи. Бертон побелел как полотно и тотчас дал Элизабет отставку. Как бы он ее ни любил, заявил Ричард ей, их роман окончен. Он больше не может подставлять под удар собственную семью, рискуя потерять жену и двоих детей. Элизабет в ответ закатила истерику.

«Манкевич с Вангером пытались утешить ее, но, как говориться, дохлый номер, – вспоминал один из очевидцев. – Уж если ей что-то втемяшится в голову... Подумать только, кто-то посмел ее бросить!»

Обеспокоенный тем, как бы у Элизабет не произошел нервный срыв, Вангер отправился к ней на виллу. Он был в панике. Весь проект, можно сказать, висел на волоске и целиком зависел от ее настроения. Откажись Элизабет сниматься дальше, «XX век – Фокс» ожидало неминуемое банкротство. Но крах ожидал студию и по иной причине: случись разразиться скандалу, это непременно сказалось бы на кассовых сборах.

К тому моменту, как Вангер добрался до виллы, Элизабет уже удалась успокоиться. Облачившись в элегантную ночную сорочку от Диора, она улеглась в постель.

«Элизабет ужасно переживала за свою жизнь и будущее, – вспоминал Вангер. – По ее словам, чувствовала она себя просто кошмарно, ведь Сибил такая замечательная женщина. А еще, если верить ей, она укоряла себя за случившееся... Ее самой большой любовью был Майк Тодд… И вообще, она всей душой любит Эдди... и теперь не в силах разобраться в самой себе...»

Продюсер стал утешать ее – по его словам, коллеги искренне любят ее и сделают все, что она пожелает. Наконец, Элизабет сказала, что ей хочется спать и вообще немного побыть одной, поэтому Вангер был вынужден спуститься вниз в гостиную, чтобы поговорить с Диком Хенли. Чуть позже он вернуло наверх, желая проверить, как там дела у Элизабет, и застал ее сонной и слегка осоловелой. Она невнятно пробормотала, что наглоталась снотворного. Кто-то из тех, кто был в доме, немедленно вызвал скорую, и Элизабет в срочном порядке была доставлена в госпиталь «Сальвадор Мунди», где ей сделали промывание желудка.

Эдди в тот момент находился в Швейцарии. Позвонив домой, он узнал, что Элизабет в больнице. Разумеется, он не ведал о том, что утром того дня у нее из-за Ричарда Бертона произошел нервный срыв. Ему было сказано только, что жена хочет его видеть, и он должен в срочном порядке вернуться. Однако, когда Эдди приехал, ему пришлось целых семь часов томиться в ожидании, поскольку врачи не желали тревожить ее сон.

Студия выступила с заявлением о том, что Элизабет стала жертвой «нервного истощения». По словам Уолтера Вангера, всему виной было «пищевое отравление». Личный врач Элизабет заявил, что причиной ее срыва стало «низкое кровяное давление». И лишь близкие друзья знали, в чем тут дело.

Предпринятая Элизабет попытка самоубийства не на шутку перепугала Бертона. Сам он в тот момент находился в Париже и, естественно, тотчас же попытался пресечь всякие слухи, утверждая, будто между ними вообще никогда ничего не было. По возвращении в Рим Бертом имел конфиденциальный разговор с Уолтером Вангером. По его словам, у него и в мыслях не было разводиться с женой.

«Я эгоист, – заявил он. – И не желаю, чтобы что-то мешало моей карьере. Я счастлив с Сибил, потому что знаю, что могу в любую минуту на нее положиться... И я вовсе не собираюсь причинять вред Элизабет! Она замечательный человек».

Эдди привез Элизабет из больницы домой, а сам тотчас предпринял попытку залатать брешь в их отношениях – он отправился к Булгари, одному из ее любимых ювелиров, где выбрал для нее изумрудное ожерелье стоимостью 250 тысяч долларов.

«Элизабет научила меня одной важной вещи – уметь делать подарки, – признался он позднее. – Какой-нибудь бриллиантик в 50 тысяч долларов на целых четыре дня обеспечит вам мир и гармонию».

Элизабет уверяла мужа в своей безграничной любви при помощи писем, которые каждый вечер клала ему на подушку.

«Эта дама – большая мастерица излагать свои чувства, – вспоминала секретарь Фишера. – Я своими глазами видела одно из ее писем, в нем она говорила, что, несмотря на все происшедшее между нею и Бертоном, Эдди все равно ее единственная любовь, ее ни с чем не сравнимая любовь, ее любовь на вечные времена. Она писала, будто существуют всевозможные разновидности любви, и добавляла, что ее любовь к Эдди, или «Солнечному парню», как она его называла, не сравнима ни с какой другой».

Именно эти душевные излияния Элизабет помогли ей удержать Эдди. Через несколько дней, в честь ее тридцатилетия, он купил для нее антикварное зеркало и кольцо с огромным бриллиантом. Эдди было известно, как Элизабет страшилась своего тридцатилетия.

«Я вошел к ней в гримерную и застал Лиз сидящей перед зеркалом, – рассказывал он. – Я не верил собственным глазам. Передо мной сидела первая красавица мира, до смерти перепуганная тем, что ей стукнуло тридцать. Было в этом нечто печальное».

Чтобы как-то развеять ее печальное настроение, Эдди задумал устроить прием в «Хостарии дель Орсо», самом знаменитом из римских ночных клубов, куда он пригласил – пообедать и потанцевать – восемнадцать гостей, в том числе Манкевича, Родди Макдауэлла, Хьюма Кронина и Чезаре Даниле. Ричард Бертон такого приглашения не удостоился.

То, как Эдди суетился вокруг жены, от души забавляло и одновременно злило Бертона – Эдди не оставлял Элизабет буквально ни на минуту, особенно когда помогал ей разучивать роль.

«Этот парень вечно крутится у нее под ногами, словно официант», – презрительно отзывался он о Фишере. Он сделал из Эдди объект постоянных насмешек. По словам одного из свидетелей, «Рич особенно любил один анекдот о том, как Эдди посреди ночи встает с постели, чтобы сходить в уборную, и при этом говорит Лиз: «Постереги мое место, ладно?»

Моложавый певец имел по сравнению с умудренным жизнью актером поистине бледный вид. Эдди не читал книг и не умел цитировать стихов. Элизабет жаловалась, что он слишком уступчив и никогда не имеет собственного мнения, и вообще предпочитает вздремнуть, а не вступать в споры. Ричард же, не в пример Фишеру, закатывал ей бурные сцены, орал и потрясал кулаками, это приятно щекотало ей нервы. Кроме того, он был мастер вести беседы и ублажать ее всю ночь напролет. И тем не менее, несмотря на свое страстное увлечение им, Элизабет все еще искала тепло и заботу под крылышком у Эдди.

«Как мне кажется, Элизабет, раздираемая чувствами к двум мужчинам, оказалась в весьма непростой ситуации», – заметил в то время Вангер.

Эдди понятия не имел о той страсти, которую питают друг к другу его жена и исполнитель главной роли, до тех пор, пока как-то раз не наведался на съемочную площадку.

«Даже если бы я загодя послал им уведомление о том, в какое время я к ним приеду, это мало бы что изменило, – вспоминал он. – Они не сводили друг с друга глаз, я уже не говорю об их руках».