Текст книги "Элизабет Тейлор"

Автор книги: Китти Келли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

К концу 1977 года Элизабет успела нарушить все заповеди поведения супруги политического деятеля. Пожимая руки выстроившимся для этого людям, она потягивала на ходу бурбон. Она орала на фотографов, пытавшихся снять ее под неудачным, по ее мнению, углом. Она отказывалась идти на откровенности в интервью, если репортер не желал прислать экземпляр статьи на одобрение. Свое мнение она начала выражать в самых приземленных идиомах. Она орала на мужа в присутствии посторонних, сквернословила и даже оскорбляла потенциальных избирателей. Один мужчина заявил ей, что выиграет пятьдесят долларов у своего приятеля по фабрике, если она поцелует его в щеку. В ответ она только огрызнулась: «Приятель, ты проиграл свое пари».

Она как-то раз прервала мужа на полуслове, когда тот, пытаясь произвести солидное впечатление, зачитывал для одного репортера определение политического деятеля, данное лордом Честерфилдом. «Единственное, что я слышала об этом лорде, – встряла в разговор Элизабет, – что его тело обладало удивительным запахом. Это был такой приятный аромат, что женщины наперебой пытались заполучить его старые рубашки, которые затем, скатав, прятали среди своего нижнего белья». Джон Уорнер буквально остолбенел. Репортер, который также растерялся, все-таки заметил: «Какой, однако, у вас стойкий интерес к политике!»

«Да нет, – возразила Элизабет, – к нижнему белью». Никакая другая жена политического деятеля не рискнула бы появиться в «Студии 54» – пользовавшейся скандальной репутацией дискотеке – в компании Хальстона и Энди Уорхолла. Эта пара на некоторых консерваторов наверняка производила сомнительное впечатление. Однако Элизабет это мало волновало. Она позволила Хальстону устроить в честь её дня рождения скандальное празднование, умолчав перед Уорнером о другом таком подобном торжестве, устроенном для Бьянки Джаггер, во время которого голый негритенок вел по залу белого пони, на котором восседала голенькая чернокожая девочка. Поскольку на праздновании должен был присутствовать. Джон, Элизабет предупредила Хальстона, что праздник должен быть более благопристойным, чем юбилей Бьянки Джаггер. Хальстон внял ее просьбе – в зал пробились тридцать вполне одетых девушек из кордебалета, чтобы вручить Элизабет праздничный шоколадный торт, изготовленный в форме ее тела, и весивший пятьсот фунтов.

«Элизабет задула свечи, отрезала правую грудь и вручила ее Хальстону, – вспоминал Энди Уорхолл. – И пока Хальстон ее ел, камеры тут же взяли его крупным планом. Затем они с Элизабет танцевали вальс. Джон Уорнер сбежал».

Большинство жен политических деятелей ни за что бы не рискнули высказать свое несогласие по какому бы то ни было поводу, а вот Элизабет частенько пеняла на людях Уорнеру за его отказ поддержать поправку о равных правах.

«Я работаю с десяти лет, – говорила она, – я всегда содержала семью сама, даже пару мужей. Я уверена, что наделена такими же самыми правами. Я это чувствую, уверена, что те женщины, которым не повезло так, как мне, давно нуждаются в подобной поддержке... Я обеими руками «за!»

Когда же Уорнер позволил себе усомниться, по силам ли женщинам взять на себя ответственность за внешнюю политику или обороноспособность страны, Элизабет гневно обрушилась на него: «Нет никакого основания полагать, что женщина не сумеет разобраться в обороне так, как мужчина. Совершенно никакого основания. Все дело в образовании». Почувствовав, что дело идет к публичному скандалу, Уорнер попытался утихомирить жену, но Элизабет не желала сдаваться.

«В отличие от твоих коров, я не собственность!» – отрезала она.

«Как бы не так, – возразил он, – ведь я вирджинский фермер до мозга костей, так что ты – моя собственность!»

Эти перепалки воспринимались вирджинцами довольно спокойно. Где бы Элизабет ни появлялась, она неизменно вызывала у своих поклонников бурю восторга, граничащую подчас с массовой истерией. В числе охотниц за автографами оказались даже убеленные сединами старушки из организации «Дочери Американской Революции». Каждое публичное появление Элизабет только подогревало всеобщий интерес и любопытство и собирало все новые толпы репортеров. Еще ни одна супруга не объявившего о своих намерениях кандидата не становилась объектом столь пристального внимания со стороны прессы. Элизабет удостоилась пространных статей в «Нью-Йорк Тайме», «Уолл-стрит джорнэл», «Лейдиз хоум джорнэл», «Макколлз», «Гуд Хаускипинг», «Эсквайре». Материалы, посвященные ей, публиковали такие агентства, как «Ассошиэйтед Пресс» и «ЮПИ», а Барбара Уолтерс даже посвятила ей отдельную телепередачу.

«Сумасбродная кинозвезда настолько покорила сердца избирателей «Библейского Пояса» Америки, – восторгалась Хелен Томас из «ЮПИ», – что женщины с радостью приняли ее в свои объятья! Ну кто бы мог подумать!»

«Роль супруги политика Лиз вытащила из забвения на передний план», – похвалялся Уорнер. Более того, она вытащила из забвения на передний план и его самого как серьезную политическую фигуру.

«Своим быстрым политическим взлетом мистер Уорнер в первую очередь обязан своей прославленной Супруге, – сообщалось в «Уолл-стрит Джорнэл», – потому что не только в Вирджинии, но и в высшем обществе соседнего Вашингтона Элизабет Тейлор произвела настоящий фурор...»

«Я безумно рада людским толпам, – призналась Элизабет. – И еще я чувствую себя польщенной. Так даже лучше, если это пойдет на пользу Джону».

«Меня не беспокоит, что Элизабет привлекает к себе столько внимания, – вторил ей Уорнер. – Я даже рад, что она способна наполнить счастьем сердца столь многих людей».

Многие женщины, стремившиеся во что бы то ни стало взглянуть на живую легенду, возвращались домой, испытав истинное удовольствие, ведь они имели возможность воочию убедиться, что женщина, о которой на весь мир трубили как о первой красавице, так располнела, что больше не в состоянии скрывать свои телеса под складками туник, кафтанов и накидок. Многотысячные толпы стекались на благотворительные базары и сельские ярмарки в надежде увидеть хотя бы след от стройной нимфы из «Нэшнл Велвет» или чувственной красавицы из «Баттерфилд-8», которая когда-то впивалась острым каблуком в ногу Харви Лоренсу. Увы, вместо этого их взгляду представала грузная матрона.

«Всю свою жизнь мы мечтали выглядеть как Элизабет Тейлор, и вот теперь, слава Богу, наша мечта сбылась», – вздохнула какая-то женщина средних лет.

Как результат – и не только в одной Вирджинии – по поводу полноты Тейлор возникла целая серия анекдотов.

«Каждый раз, когда Элизабет заходит в «Макдональдс», цены на вывеске снаружи начинают меняться, – щебетала Джоан Риверс. – Когда она поднимает глаза и видит цифру пять миллиардов, то наверняка думает, что это ее вес».

«У Лиз больше подбородков, чем страниц у гонконгского телефонного справочника».

«Ничего не поделаешь, девочки, приходится следить за весом, – вещала Дебби Рейнольдс во время своего последнего представления в Лас-Вегасе. – Я пыталась. И знаете, что мне помогло? Я приклеила на дверь холодильника фотографию Элизабет Тейлор».

«У Лиз на бампере приклеен теперь новый стакер, – шутила одна комедиантка из шоу «Сегодня вечером». – На нем написано: «Если у вас есть что-нибудь вкусненькое – сигнальте».

«В свои сорок пять Элизабет Тейлор напоминает мне эмблему тоддовского фильма «Вокруг света за восемьдесят дней», – а именно, воздушный шар», – замечал журнал «Эсквайр».Даже кинокритики, и те не упустили возможности ужалить Элизабет, причем некоторые даже высказывали надежду, что «Маленькая ночная серенада» станет ее последним фильмом.

«Ее появление на экране вызывает дрожь, – писал журнал «Нью-Вест». – Неужели никто не мог надоумить ее посидеть несколько недель на жидком протеине?»

«Нам всем стоило немалых усилий усидеть на своих местах, а не ринуться в испуге в проходы при виде тщетных попыток Элизабет втиснуть свои пышные формы в детские. размеры одежды, – писала «Дейли Миррор». – С ее мучительно затянутой талией, трещавшими по швам платьями и выпирающими, сами знаете чем, потребовалось лишь густо наложить на веки темно-синие тени – и вот вам готов окончательный образ престарелой мадам».

«Лиз Тейлор в роли актрисы Дезире Армфельд, с ее калориями, декольте и напыщенностью, производит весьма удручающее впечатление, – писал журнал «Кью». – Зрителю хочется от души рассмеяться тогда, когда ее возлюбленный напевает: «Будь она старушкой, будь она толста».

Элизабет пыталась отшутиться по поводу своих липших килограммов, делая вид, что не принимает насмешки близко к сердцу.

«Мой вес мне не в тягость, – уверяла она. – Я ем от души, потому что я счастлива».

«Ей не стоит никакого труда его сбросить», – вторил ей муж, в шутку прозвавший, жену «жирным цыпленочком» или же «телочкой».

«Я во всей своей полноте прожила каждую секунду моих сорока пяти лет, – говорила Элизабет. – Я никогда не скрывала своего возраста. Я горда прожитой жизнью. Мне нечего скрывать. И я счастлива. Я всем удовлетворена и не собираюсь морить себя голодом, потому что моя полнота мне не мешает. Главное для Джона – иметь рядом с собой счастливую женщину, а не фотомодель».

«Могу сказать, что в душе она еще даже более симпатичная, чем снаружи», – вставилУорнер. «Спасибо тебе, Джон», – отозвалась Элизабет. Позднее публичная реакция на ее полноту приводила Элизабет в ярость.

«Меня просто бесит, что эти газетенки только и знают, что обсуждают мой вес, – говорила Элизабет. – Ведь я им не памятник, на который какают голуби. Я живой человек, и если мне хочется шесть раз на дню есть жареного цыпленка, то это мое личное дело».

Многие бывшие ее знакомые приходили в ужас или отказывались верить, полагая, что чревоугодие Лиз – это реакция на разрыв с Бертоном, способ забыться и утешиться. Мало кто верил ее заявлениям, будто она влюблена в Джона Уорнера, этого милого, но ужасно занудного типа, имевшего привычку расхаживать по дому во флотском наряде, на нагрудном кармане которого было вышито: «Секретарь по делам флота».

Элизабет то и дело засыпали вопросами о ее бывшем супруге. Казалось, что призрак актера-валлийца только и делает, что бродит по вирджинскому захолустью.

«Что вы б действительности думаете о своем муже?» – спросила Элизабет какая-то женщина.

«Он очень симпатичный», – ответила ей актриса.

«Как Ричард Бертон?»

«Я не заметила, – ответила Элизабет со слезами на глазах. – Джон самый честный человек, что мне приходилось встречать, и, пожалуй, один из самых душевных».

Несмотря на все ее заверения, многие остались при своем мнении. Другие же засомневались в том, умна ли она.

«Интересно, чем думала эта женщина, дважды бросая Ричарда Бертона?» – вопрошала одна матрона.

Какой-то репортер поинтересовался у Элизабет, испытывает ли она к Джону Уорнеру те же чувства, что некогда испытывала к Ричарду Бертону, на что она ответила:

«Большую часть времени Ричард вел себя так, будто он все еще на сцене. Мне, бывало, стоило немалых трудов вставить хотя бы словечко... Я как бы чувствовала себя в тени, а это не лучший способ строить совместную жизнь. Что бы Джон или я не делали, мы все делим поровну. Это настоящее партнерство».

Элизабет рассказывала всем, кто ее об этом спрашивал, что никогда в жизни не чувствовала себя такой счастливой, как сейчас, став женой сельского джентльмена.

«У нас с Джоном просто великолепные отношения, – утверждала она. – Я вовсе не думаю о нем, как о седьмом муже. Он всегда был для меня первым. А еще, – добавляла она, – Джон лучший из моих любовников. Вся разница заключается в той степени участия, которое мы проявляем друг к другу. Соотношение наших чувств не просто пятьдесят па пятьдесят, а пятьдесят один на пятьдесят один, – говорила Элизабет. – Джон – человек твердых взглядов, он хорошо знает, что ему нужно, он уверен в себе, но не заносчив. И мой образ не представляет для него никакой угрозы – независимо от того, что я затеваю в тот или иной день».

Уорнер поддакивал ей, уверяя репортеров, что его меньше всего беспокоят сравнения с Ричардом Бертоном.

«Как вообще нас можно сравнивать, – утверждал он. – У меня вообще нет о нем никакого мнения, я совершенно нейтрален. Я никогда с ним не встречался, и мне этого не хочется».

Тем не менее, они все-таки однажды встретились на Рождество в Швейцарии, когда туда съехались все их дети. Впоследствии Уорнер рассказывал:

«Мы с ним мило поговорили, и он показался мне симпатичным парнем».

Наконец, стремясь развеять последние сомнения публики, Элизабет объявила, что намерена продать знаменитый бриллиант «Картье-Бертон», подаренный ей в 1969 году бывшим мужем, заплатившим за камень более миллиона долларов.

После года, проведенного в самой гуще событий неофициальной политической кампании по штату Вирджиния, 6 января 1978 года Джон Уорнер официально выставил свою кандидатуру в Сенат, присоединившись к команде из семи республиканцев и четырех демократов. Уорнер развернул мощную предвыборную кампанию, и в результате его прославленной супруге ничего не оставалось, как бросать на сельских ярмарках резиновые мячи через подвешенные унитазные сиденья или же, спотыкаясь на высоченных каблуках, в захолустных городках раздавать значки с подписью «Уорнера в Сенат».

«Мне просто хочется помочь мужу, – заявила она. – Я делаю то, что на моем месте стала бы делать любая женщина».

В дополнение к их рейду по Вирджинии, Уорнеры не забывали и о светской жизни Вашингтона, участвуя буквально в каждом благотворительном мероприятии, предлагая себя, свой дом и свое гостеприимство для проведения благотворительных акций. Среди организаций, воспользовавшихся их услугами, оказалась даже Конкорановская художественная галерея, проводившая сбор средств – ее организаторы согласились продать приглашения на званый обед под председательством Элизабет в ее джорджтаунском доме. Честь присутствовать на этом обеде досталась за 500 долларов трем супружеским парам, которые позднее признались, что выложили бы за подобное событие в десять раз больше.

«Это был самый восхитительный вечер за всю мою жизнь», – признался один из мужчин. «Я не забуду его до конца дней», – вторила ему супруга.

Накануне им позвонила Сэм Чен – она сказала будущим гостям, что им надеть, попросила прибыть на коктейль без опозданий, строго к семи часам, предупредила, чтобы они не брали с собой фотоаппаратов. Посовещавшись, шестеро счастливчиков решили заранее послать своей знаменитой хозяйке роскошный букет сирени.

«Мы истратили на цветы семьдесят пять долларов и затем весь вечер оглядывались по сторонам, стараясь отыскать взглядом наш букет, – вспоминала одна из женщин. – Наконец мы набрались смелости и спросили. Элизабет ужасно растерялась, потому что не могла сказать, где же эти цветы».

Хозяйка дома открыла им дверь, облаченная в один из знаменитых красных хальстоновских кафтанов, в тон красным обоям ее гостиной.

«Можете называть меня просто Элизабет», – сказала она гостям, щеголяя шикарным колье, которое, по словам одного из гостей, состояло из огромных желтых бриллиантов и аметистов размером с кулак. Серьги в тон колье были столь тяжелы, что когда Элизабет повернула голову, одна из них свалилась на пол, а ее обладательница испуганно вскрикнула:

«Не двигаться. Стойте на месте. Вы можете на нее наступить!»

«Мы начали с напитков, хотя в том не было особой нужды, – вспоминала одна из женщин. – Мы все ужасно нервничали и поэтому заранее пропустили по рюмочке. Элизабет, судя по всему, тоже успела выпить, и к нашему прибытию чувствовала себя спокойно. Официанты то и дело подносили ей стаканы «Джека Даниелса», и она ни разу не попросила ничего другого. В тот вечер она была затянута в медицинский корсет и опиралась на палку. Я помню, что когда нас пригласили к столу, ей пришлось помогать подняться с дивана... «Меня скосил артрит», – поясняла она».

Джон Уорнер то и дело заскакивал на кухню, чтобы убедиться, все ли в порядке, в то время как три приглашенные пары с замиранием сердца слушали рассказ Элизабет о ее многочисленных операциях. Одна из женщин поинтересовалась ее отношениями с Монтгомери Клифтом. Элизабет тотчас омрачилась.

«Мы с ним были чрезвычайно близки, – запинаясь, произнесла она. – Я была с ним в ту ночь, когда случилась эта ужасная авария, и он получил тяжелые травмы. Я ехала вместе с ним в карете скорой помощи, держа на коленях его окровавленную голову. Мы были очень... очень близки... так близки, что...»

Видя, что она вот-вот расплачется, кто-то из мужчин поспешил изменить тему разговора.

«Сами того не зная, мы затронули весьма болезненную тему, – рассказывал он позднее. – Даже при одном упоминании имени Клифта она начинала ужасно нервничать и была готова разрыдаться».

В этот момент в гостиную вернулся Джон Уорнер, и мужчины, все из них преуспевавшие в финансовом и профессиональном отношении, поинтересовались, как идет его политическая кампания. «Когда мы спросили его об успехах в Вирджинии, Джон, вместо того чтобы отвечать на наш вопрос, свысока указал на стеклянный кофейный столик, весь уставленный целой коллекцией зажигалок, и пояснил: «Присмотритесь получше. Эту подарил мне Хрущев, а вот эту – Джон Кеннеди».

«Он держался высокомерно, словно оказывая нам снисхождение – было видно, что мы на него наводим скуку, – вспоминал кто-то из приглашенных. – Весь его вид как будто говорил: «Кто эти людишки и почему они не желают оставить нас в покое?» Но зато «Можете называть меня просто Элизабет» было ни с чем не сравнимо – в этих словах было столько дружеского тепла и чувства юмора. Элизабет сумела быстро расположить нас к себе. Одной из причин, почему она мне так понравилась, стало то, что, когда мы сели к столу, она поглощала еду с завидным аппетитом и даже попросила вторую порцию. Джон то и дело поднимался из-за стола и выбегал в кухню или же в винный погреб, которым, судя по всему, он ужасно гордился».

Каждый раз, как он выходил из комнаты, Элизабет начинила болтать о ком-нибудь из своих предыдущих мужей. Она очень тепло отзывалась о Майкле Уайлдинге и Ричарде Бертоне, которого называла просто «Бертон». По ее словам, она никогда серьезно не считала себя актрисой, пока не погиб Майк Тодд. «До этого я плохо понимала, что, собственно, я делаю на экране, – призналась она. – Я просто осушалась собой. Но когда Майка не стало, я осталась одна с маленькой дочкой на руках и должна была воспитывать двух сыновей. Мне пришлось много работать. Мне надо было закончить картину, и именно тогда я научилась играть, ведь это нечто такое, что редко дается само собой. Я была настолько сломлена горем, что мне не хотелось выходить на работу, но я переборола себя. Я играла Мэгги-кошку, и это помогло мне преодолеть душевные муки».

«Скажите, а в гостиной мы случайно видели не ваш «Оскар»?

«Да, – подтвердила Элизабет, – но я получила его за «Баттерфилд-8». Есть еще другой, за фильм «Кто боится Вирджинии Вульф?», но он находится на ферме».

«Ой, а я помню «Баттерфилд-8», – обрадовался кто-то из мужчин. – Он мне тогда ужасно понравился, но я что-то не могу припомнить, кто был в нем вашим партнером». И тут подала голос его жена: «А я помню! Это был Эдди Фишер!»

На несколько секунд в комнате воцарилась гробовая тишина. Элизабет оттолкнула от стола стул, вскочила на ноги и завопила: «Убирайтесь! Убирайтесь прочь! Живо убирайтесь из моего дома! Я не позволю, чтобы в моем присутствии упоминали это имя! Я этого не допущу!»

Несчастная женщина была готова провалиться сквозь землю и спрятала взгляд в блюде посыпанного петрушкой картофеля. «О господи, я не хотела, – заикалась она. – Мне, право, ужасно неловко». Ее муж тотчас пришел ей на помощь – чтобы как-то исправить ситуацию, он принялся расспрашивать Элизабет о ее детях, расхваливал ее симпатичный наряд и вкусные угощения, лишь бы только отвлечь ее от болезненной темы. Все вокруг тоже засуетились, принялись похлопывать Элизабет по плечу, и постепенно она успокоилась.

«Это быстро нас всех отрезвило, – рассказывал один из гостей. – И впервые за весь вечер я испытал искреннее облегчение, когда в комнату вернулся Джек Уорнер».

После десерта и кофе кандидат резко объявил, что обед стоимостью в пятьсот долларов окончен.

«Мне искренне жаль, – заявил он, – но завтра в семь тридцать мы должны начать кампанию в Южной Вирджинии, и поэтому теперь мне необходимо уложить жену в постель».

«Завтра нам надо ехать на юг и давиться там сэндвичами с арахисовым маслом», – призналась Элизабет, имитируя ужасающий южный акцент.

«Джону не понравилось, что она с издевкой отзывается об общении с местными жителями, но Элизабет заявила: «Говорю, что хочу!», – вспоминал один из гостей. – Она вела себя как капризная девчонка перед милым папочкой. И тут я вспомнил, что за обедом отпустил одно неудачное замечание насчет того, что южане – медлительные недотепы. Поэтому, перед тем как уходить, извинился перед Джоном, но он льстиво заверил меня, что все в порядке, и я даже не нашелся с ответом. Он похлопал меня по плечу и елейным голосом произнес: «Ах, все прекрасно, милейший, все прекрасно. Я не принял сказанное вами в свой адрес и хочу, чтобы вы это знали. У вас есть право открыто выражать свое мнение, и я ни в коей мере не намерен ограничивать вашу свободу на собственное мнение и никогда не стану использовать ее против вас».

В тот вечер три приглашенные супружеские пары разъезжались по домам, сойдясь во мнении, что было бы куда лучше, если бы в Сенат баллотировалась Элизабет Тейлор, а не ее муж.

«Ума не приложу, что она в нем нашла», – заметил один из мужчин.

«По сравнению с ним Эдди Фишер просто душка», – добавила его жена.

В последние месяцы Джон Уорнер в глазах вирджинских республиканцев приобрел больший вес – Главным образом, благодаря пятистам долларам, которые он и его супруга собрали для нужд партии. Фермер и его кинозвезда-жена, разъезжая по градам и весям Вирджинии и проводя кампанию в поддержку различных кандидатов, собирали огромные толпы – много больше, чем, скажем, бродячий цирк. И, тем не менее, Джону Уорнеру все еще предстояло убедить 1541 делегата на партийном съезде в июле, что он самый лучший кандидат – лучше, чем бывший губернатор Линвуд Холтон, сенатор штата Натан Миллер или Ричард Обенсхайм, бывший сопредседатель Республиканской партии, которого поддерживали самые консервативные крути республиканцев. Для достижения этой цели Уорнер целые полгода, не зная передышки, проводил мощную кампанию. Он истратил на нее 561 тысячу долларов – вдвое больше, чем три других кандидата вместе взятые. Из этой суммы 471415 долларов составляли его личные деньги.

Уорнер делал упор на свои восемь лет правительственной службы и пост секретаря по вопросам флота, поскольку оборонка была основной промышленной отраслью Вирджинии. При первом удобном моменте он спешил подчеркнуть свой «личный опыт ведения дел с Советским Союзом» за годы, проведенные им в Пентагоне. Размахивая флагом, Уорнер рассказывал потенциальным избирателям, как он служил во флоте и позднее в рядах морской пехоты. Он ни разу не появился на публике без красно-бело-синего галстука.

Первого июля Ричмонд стал свидетелем невиданного доселе прибытия огромного числа делегатов и запасных участников. Как писали газеты – 9700 человек съехались на «крупнейший за всю историю штата съезд республиканской партии». Однако так получилось, что самые бурные приветствия в день открытия достались Элизабет, когда она вступила под своды Колизея в белой матросской бескозырке, украшенной ярко-красной буквой «W» и бело-голубой полосатой блузке, на которой огромными буквами был начертан лозунг: «Я за Уорнера, а вы?» Съезд на несколько минут приостановил свою работу, и делегаты как по команде обрушили на актрису шквал аплодисментов. Уорнер вскочил со своего места и присоединился к рукоплещущей толпе, жена в ответ помахала ему обеими руками.

Голосование за выдвижение кандидатов для участия в выборах в Сенат США началось в субботу, 3 июля, в час тридцать дня. Консервативные делегаты трижды были вынуждены повторить процедуру, прежде чем Линвуд Холтон снял свою кандидатуру, и далее продолжили борьбу только три соперника – впереди Ричард Обенсхайм, а за ним Джон Уорнер и сенатор Миллер. Уорнер удостоил Элизабет, как выразилась газета «Вашингтон пост», «обязательных в таких случаях объятий на публику». Затем он сбросил пиджак, ослабил галстук и ринулся убеждать колеблющихся делегатов. Щелкая подтяжками, он обнимал их за плечи, хлопал по спине, нашептывал на ухо, а голосование тем временем шло своим чередом. Председатель комитета республиканской партии округа Лоудаун отказался изменить свое первоначальное решение и снова проголосовал за Обенсхайма. «Кто угодно, только не Уорнер, – поклялся Том Лоренс. – Я тогда возьми и назови в качестве кандидата Эдди Фишера. Элизабет сделала оскорбленное лицо и вышла из зала».

После еще двух заходов Миллер сошел с круга, и Уорнер, убежденный в своей победе, подскочил к столу, где сидели его помощники, и принялся выкрикивать ободряющие лозунги. «Давай! Давай! Давай!» – вопил он, призывая остальных делегатов сделать то же самое. От возбуждения он, словно боксер на ринге, подпрыгивал и размахивал руками. К шестому кругу голосования, который состоялся в 11.30 вечера, у него уже не осталось повода для ликования. Конечный подсчет голосов показал, что выиграл его соперник – с перевесом в 37 голосов. Кто-кто, а Джон Уорнер прекрасно понимал, что глупо публично переживать поражение. Не теряя ни минуты, они с Элизабет подскочили к трибуне, и Джон проникновенным голосом обратился к съезду с просьбой считать выдвижение Ричарда Обенсхайма единогласным. Спускаясь со сцены, Уорнеры остановились, чтобы поздравить победителя и его жену. Уорнер обменялся рукопожатием с сорокадвухлетним адвокатом и поцеловал миссис Обенсхайм. Элизабет только пожала руки и вяло промямлила поздравления. Затем, чинно взявшись под руки, они с Уорнером направились к себе в отель. Глубоко переживая поражение, Элизабет оставила в номере свою бескозырку – рядом с пустой пивной банкой и связкой сдувшихся шаров.

На следующий день Уорнер, выразив поддержку человеку, который только что нанес ему поражение, дал обещание участвовать в предвыборной кампании Обенсхайма и даже выписал чек на пятьсот долларов, добавив при этом: «Деньги красноречивее всяких слов». После чего заявил, что отнюдь не собирается уходить из политики. Элизабет поддержала его. «Мы еще повоюем, – сказала она, – я еще не знаю, что это будет за пост, но я уверена, что мы еще дадим о себе знать!»

ГЛАВА 26

Теперь, когда съезд остался позади, Элизабет получила возможность вернуться в Голливуд, где ей предложили работу над телефильмом «Повторная помолвка». Это была полуторачасовая драма, вышедшая из-под пера Джеймса Предо. И хотя Элизабет уже давно не требовала для себя миллионных гонораров, она все еще считалась звездой со всеми вытекающими отсюда последствиями: причесывал ее Сидни Гилярофф, а костюмы шила Эдит Хед. Кроме того, Элизабет потребовала для себя безоговорочного права распоряжаться своими фото по собственному усмотрению, а также обязательно ретушировать их. Некоторые из отпечатков возвращались с жирными черными пометками от уха до уха, пролегшими под подбородком, словно какой-то шутник взял и подрисовал ей бороду. Эти Знаки были призваны показать техникам из фотолаборатории, что следует убрать ее толстый двойной подбородок. Другие фото несли на себе указания относительно рук и талии. И как всегда те из них, которые, по мнению Элизабет, не годились к использованию, возвращались фотографам безжалостно искромсанные ножницами.

«Даже располнев, Элизабет остается звездой мирового масштаба и прекрасно это знает, – заметил драматург. – И хотя сама она наверняка станет отрицать, в ее присутствии приходится следить за каждым своим словом и жестом. Надо постоянно быть наготове – на тот случай, если Элизабет может что-то понадобиться – а это может быть все, что угодно, – и вам придется прислуживаться перед ней, ублажать ее и развлекать. От нее быстро устаешь, она изматывает, она выжимает из вас последние соки, и все равно я утверждаю, что она никогда не стремится задавить вас своим авторитетом, никогда не станет задирать нос и чваниться. Она всегда оставалась со всеми приветлива – нормальный, земной человек. Как и все мы, простые смертные».

Драматург вместе с режиссером Джозефом Харди поначалу даже растерялись, впервые столкнувшись с грубоватым, панибратским юмором Элизабет, однако вскоре прониклись к ней глубочайшим уважением, как к истинному профессионалу. Элизабет отказалась заучивать свои реплики, однако так умело считывала их с карточек, что никто этого попросту не замечал. «Я был особенно поражен в тот день, когда нам пришлось внести изменения в сценарий, – вспоминал Прадо. – Героине Элизабет первоначально была вложена в уста такая реплика: «Я всегда была такой неприметной», однако Элизабет прекрасно понимала, что зрители ей ни за что не поверят, и поэтому поменяла «неприметную» на «толстушку», потому что знала, что зритель непременно на это купится – подумать только, Элизабет Тейлор говорит, что всегда была толстушкой!»

За спиной у сорокашестилетней актрисы была серия неудачных картин, и теперь она практически не исполняла главных ролей. За год до этого она с благодарностью приняла приглашение сыграть эпизодическую роль в ленте «Зима убивает» с гонораром всего в сто тысяч долларов, где она ни в одной из сцен не произнесла ни единой реплики.

В одном из эпизодов на Элизабет была дорогая шуба стоимостью в десять тысяч долларов. После съемок актриса заявила Билли Ричерту, режиссеру-сценаристу, что хотела бы оставить ее себе. «Это невозможно, – возразил тот, – поскольку это реквизит». Элизабет стояла па своем. «Я хочу себе эту шубу». После того как ей несколько раз было сказано, что эта просьба невыполнима, тем более что съемки пришлось свернуть по причине отсутствия денег, Элизабет пожаловалась Джону Уорнеру. Тот поговорил с Ричертом, и шуба все-таки осталась у Элизабет. Она привыкла к тому, что после съемок весь ее гардероб достается ей, и, по ее собственному же признанию, ей особенно хотелось оставить себе костюмы этого фильма. «Ничего страшного, что все они в стиле начала шестидесятых, – заявила она, – они отлично пригодятся мне в Вирджинии, когда я буду устраивать чаепития или же посещать с Джоном во время кампании церковные мероприятия».

В какой-то момент она появилась там под руку с Президентом Соединенных Штатов – правда, сама рука принадлежала ее мужу, Джону Уорнеру. Съемки на телевидении явились гигантским шагом назад в карьере некогда величайшей кинозвезды мирового масштаба. После же появления в прессе откликов на «Повторную помолвку» предложения вообще сошли на нет.