Текст книги "Элизабет Тейлор"

Автор книги: Китти Келли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 30 страниц)

«Вы только взгляните, – съехидничала Элизабет. – Ну кто бы мог подумать, кто это к нам пришел!»

Элизабет не сомневалась, что Уорнер потащит ее домой, где, облачившись в шелковую пижаму, завалится пораньше спать, чтобы не проспать завтра утром. Ей же, разумеется, хотелось остаться и всю ночь кутить со своими приятелями.

На протяжении долгого времени супруги жили по разному расписанию – Уорнер вставал ни свет ни заря, а Элизабет просыпалась за полдень. Иногда он оставлял ей на подушке записку. Общался же он с ней главным образом при помощи секретарей.

В мае, когда у Элизабет было запланировано удаление небольшой опухоли на лице, Уорнер не поехал вместе с ней в больницу. Вместо этого он в половине шестого утра набросал ей послание на официальном бланке Сената Соединенных Штатов. Черной ручкой он нарисовал птичку, сидящую на изображении сердца, и слово «чик-чирик». Внизу же подписал: «Удачи тебе сегодня, Храбрая Леди! Люблю тебя!»

Другая записка, также написанная в половине шестого утра на официальном бланке Сената США, гласила: «Люблю тебя и желаю хорошего дня. Я так переживаю из-за военных переговоров, что встал пораньше, чтобы увидеть рассвет и почерпнуть вдохновения для моей сегодняшней речи. Если мы (Sic!) желаем присоединиться ко мне, чтобы навестить девяностолетнюю мать Хаякавы, это было бы просто здорово!!! Целую!»

Однако вскоре прекратились и записки. К тому времени, когда Элизабет решила вернуться к работе, они с Джоном Уорнером уже жили каждый своей жизнью. Он оставался в Вашингтоне, она разъезжала по стране со своим спектаклем.Аплодисменты, которые каждый вечер выпадали на ее долю, служили ей неплохой поддержкой, однако и их было явно недостаточно для той, что привыкла находиться в центре внимания все двадцать четыре часа в сутки. Во время гастролей Элизабет льнула к своему продюсеру, Зеву Буфману – тот пытался ублажить свою звезду – он засыпал ее цветами, заказывал для нее «роллс-ройсы», а также преподнес бриллиант стоимостью в пять тысяч долларов. Он повесил на дверь ее гримерной звезду из чистого золота и в качестве прощального подарка преподнес ей накидку из норвежского песца, на спине у которой голубым и пурпурным бисером были выбиты две целующиеся птички. Коротышка-продюсер, где только мог, заменял собой Джона Уорнера, сопровождая Элизабет на их поздние ужины и ночные дискотеки. Вскоре их уже видели держащимися за руки, а то и за страстными поцелуями. Бульварные газетенки быстро разнюхали про этот роман и принялись рассуждать о том, что любовники оказались на грани развода со своими законными супругами.

Буфман утверждал, что никакого романа между ними нет и быть не может. «Сенатор просто не в состоянии все время находиться в Нью-Йорке, – говорил он. – Ну а поскольку именно я уговорил Элизабет взяться за эту пьесу, а кроме того, мне вскоре стало ясно, каких нервных затрат требует от нее эта роль в «Лисичках», что после каждого спектакля ей необходимо расслабиться и отдохнуть, то кому как не мне повсюду сопровождать ее. Между нами сложились теплые дружеские отношения. Я бы назвал их чем-то вроде театрального братства. И в данном конкретном случае я чувствую, что просто обязан находиться рядом с ней почти все свое время. Да я и не против».

На первой странице нью-йоркской газеты «Дейли Ньюс» красовалась фотография парочки в сопровождении следующего заголовка: «А может, это снова любовь?» Газеты и журналы пошли нарасхват после того, как «Нэшнл Инкуайерер» заявила, будто ее репортеры видели Лиз и Зева обнимающимися на заднем сиденье машины, а кроме того, он оставался в номере ее отеля до четырех часов утра».

Уорнер счел все это публичным плевком в лицо и потребовал от газеты опровержения. Когда же последовал отказ, сенатор выступил с заявлением, в котором говорилось, что их браку с Лиз ничего не угрожает, и призвал супругу сделать то же самое. Лиз в который раз попыталась заверить публику в своей неизменной любви к Джону и непритязательной сельской жизни, однако окружающим было ясно, что между супругами начался разлад.

Ранее Уорнер заявил, что в его жизни существовали три главные вещи: «Мой брак, Сенат и сквош». По словам же Элизабет, это следовало бы перечислить в несколько ином порядке, где на первом месте стоит Сенат, а браку отводилось последнее. Когда же Уорнеру был задан вопрос, как им обоим удалось пережить разлуку во время ее гастролей, тот ответил: «Для нас обоих важны наши карьеры. Мы оба стремимся как-то приспособиться к этому – и я думаю, что так всегда и будет». Тем не менее, нельзя сказать, будто он каждую пятницу улетал в Нью-Йорк, чтобы провести уик-энд в обществе супруги. Она же в свою очередь не желала возвращаться в Вашингтон к мужу.

«Джона с превеликим трудом удалось уговорить, чтобы он прилетел в Нью-Йорк на премьеру, – рассказывал один знакомый. – Он вечно ныл, что ему из-за этого впервые за два года в Сенате придется пропустить перекличку». В конечном итоге Уорнер почтил своим присутствием Бродвей, но не более того.

«Я до этого ни разу не пропускал перекличку, – заявил он в тот вечер одному репортеру. – И, несмотря на то, что этот вечер по праву целиком принадлежит ей, у меня было такое чувство, что мое место все же в Сенате».

За несколько месяцев до этого Уорнер упирался, не желая сопровождать Элизабет на премьеру фильма «Зеркало треснуло». Это была ее первая картина за последние четыре года, и Элизабет хотелось видеть рядом с собой Джона. Важность этого события была ясна даже секретарям их обоих.

За несколько недель до премьеры Чен Сэм оставила в джорджтаунском особняке записку, в которой говорилось: «Премьера теперь точно состоится пятнадцатого (в понедельник). Это окончательная дата, и ее никто не собирается менять. Пожалуйста, передайте Энди, что Дж. У. должен непременно там присутствовать!»

Этого, однако, не произошло. В конце концов Элизабет вылетела на премьеру в гордом одиночестве. Когда ее спросили, где ее муж, она ответила: «Если не ошибаюсь, он не ложился спать до пяти утра. У них там было какое-то решающее голосование, от которого зависела судьба правительства. И я сказала ему, что если для правительства это вопрос жизни и смерти, что ж, я смогу как-нибудь обойтись и без него и поеду на премьеру одна».

Когда какой-то репортер поинтересовался у Элизабет, как подвигается ее автобиография, она заявила, что уже окончила ее написание и теперь хранит в сейфе, в Швейцарии. «И как только вы сумели выкроить время для написания книги?» – допытывался репортер.

«Как мне удалось выкроить время? Мой муж вечно пропадает в Сенате. Он оттуда, можно сказать, не вылезает. Поверьте, у меня масса свободного времени». От репортера не укрылось, что, говоря это, Элизабет украдкой смахнула слезу.

Разговоры вокруг Уорнеров начались с новой силой, когда Элизабет появилась в «Клинике широкого профиля», популярном телесериале. Там она вскружила голову тридцативосьмилетнему Тони Гири, самой популярной звезде телевизионных мыльных опер. Он посылал ей розы, а она подарила ему котенка. Они у всех на виду ходили взявшись за руки и даже провели вместе две недели в ее доме в Пуэр-то-Валларта. И хотя их отношения на несколько недель стали пищей для разговоров в бульварной прессе, романа между ними никогда не было – их отношения всегда оставались платоническими.

«Лиз – неисправимый романтик, – говорил Гири. – Ей постоянно надо иметь рядом с собой мужчину. Ее больше привлекает мужское общество, нежели женское. У нее мало подруг и приятельниц». За те несколько недель, которые Гири провел, исполняя роль ее лучшего друга, он удостоился такого внимания со стороны прессы, какое ему ранее и не снилось. Элизабет же целиком восстановила свой былой статус, снова став притчей во языцех во всей Америке. Вот что сказал кто-то из ее окружения: «Тони молод. Тони популярен. Тони горяч. Они хорошо смотрятся вместе. Вот и все, что можно сказать об этом».

Через несколько недель Джон Уорнер позвонил супруге, чтобы сообщить ей о своем намерении продать их шикарный джорджтаунский особняк, с тем, чтобы перебраться жить в небольшую квартиру, где ни о каких четвероногих питомцах не могло быть и речи. «Какого черта ты мне морочишь голову!» – завизжала в трубку Элизабет.

Наоборот, Уорнер был как никогда серьезен. Несмотря на полученную при разводе недвижимость стоимостью в девять миллионов долларов, Джон Уорнер, начиная с 1976 года, то есть сразу после женитьбы на Элизабет, испытывал острую нехватку наличных денег. Элизабет согласилась подписать добрачный контракт, в котором содержалось условие, что в случае развода никто из супругов не сможет нажиться за счет другого. В случае же смерти любого из них, деньги достанутся детям каждого из них соответственно. В то время Элизабет также дала согласие оплачивать из собственного кармана все свои путешествия, а также делать все хозяйственные расходы, включая развлечения.

Позднее она отдала своему секретарю распоряжение вести строгий учет всех расходов. Однажды она выставила мужу счет на половину стоимости двух бутылок минеральной воды (ценой в 27 долларов и 70 центов), которую они выпили вместе. В октябре 1980 года Уорнеры устраивали у себя в Джорджтауне вечеринку с коктейлями, со сбором средств для фонда ветеранов Вьетнама. Через несколько дней сенатору был предъявлен счет на его долю затрат, включая 96 долларов 86 центов за лимузин, на котором в тот вечер супруги ездили на танцы. На следующей неделе Элизабет устраивала в том же самом доме вечеринку в честь фестиваля пантомимы. На этот раз она сама заплатила за все, поскольку это была ее вечеринка, и супруг не принимал в ней участия.

Хотя по отношению к семье Элизабет проявляла невиданную щедрость, тем не менее, она порой пыталась сэкономить на мелочах. В 1980 году она в качестве рождественского подарка оплатила каждому из своих детей поездку в Гштаад. Однако она велела своему секретарю известить ее бухгалтера и адвоката о том, что «это приглашение не распространяется на друзей и подружек, а только на официальных женихов и невест». Элизабет также поставила условие, что они должны лететь туристическим классом, если, конечно, не желают заплатить разницу из собственного кармана.

Каждую пятницу ее секретарь направляла все ее личные счета в Нью-Йорк, бухгалтеру Нэту Рубину. Вот, например, некоторые из них, обнаруженные в записке, датированной четвертым февраля 1981 года:

Прилагаю вам следующие счета:

От меховой корпорации «Бен Кан» за жакет из соболя – 27500 долларов.

От фирмы «Каунти Клаб Фэшнс» за одежду, купленную в ноябре в Калифорнии, – 821 доллар 50 центов.

От адвокатской конторы Хоган и Хартсон за юридическую помощь – 21115 долларов 65 центов.

От фирмы «Фрейзер Ассошиэйтс» – за их помощь в отслеживании дела о диффамации в американской прессе.

Последний пункт касается судебного иска, который собирались подать Элизабет и Род Маккуэн, прочитав в одной из газет о том, будто в 1980 году она дала ему за кулисами оплеуху после гала-концерта. Позднее это дело было улажено без вмешательства суда.Даже несмотря на то, что Элизабет делила с ним хозяйственные расходы, Уорнер по-прежнему испытывал финансовые затруднения. Наконец, он был вынужден продать за 150 тысяч долларов небольшой участок рядом с их джорджтаунским домом. Кроме того, Уорнер выставил на аукцион Кристи одну из своих картин, за которую получил восемь тысяч долларов. После этого он распродал кое-что из их миддлбергской собственности на сумму в 450 тысяч. Однако, даже несмотря на то, что это позволило ему обзавестись наличностью, Уорнер по-прежнему настаивал на том, чтобы Элизабет взяла на себя половину расходов за пользование автомобилем, а также за такие предметы домашнего обихода, как плетеная мебель, приобретенная ими для спальной.

Элизабет вслух жаловалась на скаредность мужа. Как-то раз она пожаловалась кому-то из гостей на свою больную спину, и ее собеседник предложил в ответ, что пора начать строить в уорнеровском доме бассейн.

«Да вы шутите! – огрызнулась Элизабет. – На улице холод собачий, а Джон такой скупердяй, что не даст на подогрев ни гроша!»

У ее супруга тоже имелся повод для недовольства. Уорнер ворчал из-за ее привычки опаздывать и то и дело попрекал жену ее избыточным весом. В какой-то момент он так разозлился, что ее дети во время их визитов монополизируют телефон, что даже пригрозил брать с них по пятнадцать центов за каждый местный разговор. Тем временем его собственные дети, в особенности сын Джон Уорнер-младший, практически не разговаривали со своей мачехой.

К осени 1981 года атмосфера в доме Уорнеров стала настолько напряженной, что, казалось, малейшая искра недовольства была чревата взрывом. Роль детонатора сыграло предложение Джона Уорнера упростить их образ жизни, перебравшись жить в многоквартирный дом.

«Я тогда находилась вместе с Элизабет Тейлор в Калифорнии, когда она сказала мне, что Джон пытается продать их дом, а ее переселить в тесную квартирку с двумя спальнями, в которой нельзя держать животных, – вспоминала Мори Хопсон. – Узнав об этом, она просто взвыла, отлично понимая, что Элизабет Тейлор так же способна упростить свой образ жизни, как, например, Клеопатра обойтись без золотой ладьи. Представьте себе женщину, которая когда-то заказывала яхту для своих йоркширских терьеров, живущей в обыкновенной квартире! Господи, да ведь совсем недавно она расширила бомбоубежище у себя в доме в Швейцарии, с тем, чтобы ей было где хранить свои шубы! Как, вообще, скажите на милость, ей удастся втиснуть все эти футляры с драгоценностями, все эти комоды с одеждой и обувью, все ее костюмы от всех ее кинокартин в какие-то жалкие две комнаты! А что станет с ее кошками и собаками, и этими фиолетовыми рыбками, которых подарил ей Зев Буфман? А как насчет ее личного штата – секретарей, парикмахеров, горничных, без которых она не могла обойтись все двадцать четыре часа в сутки?»

Неожиданно непритязательная жизнь с Джоном Уорнером стала уж чересчур непритязательной. Элизабет рассерженно заявила, что прежде чем она позволит ему запихнуть себя в какую-то там крысиную нору в Вирджинии, она купит для себя в Лос-Анджелесе собственный дом. Озадаченный подобной вспышкой гнева, Уорнер напомнил ей, что они когда-то в прошлом обсуждали подобный переезд, а если учесть все обстоятельства, связанные с его работой... Не успел он договорить, как Элизабет, не церемонясь, высказала ему все, что думает о его работе, и со всей силы бросила трубку.

На протяжении нескольких недель между Лос-Анджелесом и Вашингтоном продолжался обмен телефонными звонками, но ни одна из сторон не желала уступать. Уорнер заявил, что поскольку Элизабет сейчас не выступает на сцене, то ее место рядом с ним. Она же в свою очередь заявила, что не вернется в Вирджинию, чтобы оказаться в четырех стенах.

Через несколько дней Элизабет объявила о своем намерении купить в районе Бель-Эйр особняк с участком за 2,8 миллиона долларов, с тем, чтобы там разместилась ее театральная труппа. Окрыленная бродвейским успехом, она теперь намеревалась посвятить себя театру. Элизабет заявила, что, имея такого продюсера как Зев Буфман, она отыграет целый сезон американской классики в Нью-Йорке, Вашингтоне и Лос-Анджелесе. Звонки между Атлантическим и Тихоокеанским побережьем прекратились до принятия окончательного решения. Затем, 28 декабря 1981 года, Чен Сэм сделала публичное заявление о том, что Элизабет Тейлор и Джон Уорнер решили официально начать раздельное проживание. «Каждая из сторон с грустью воспринимает эту перемену в их отношениях, однако они не держат друг на друга зла», – говорилось в заявлении Элизабет. Можно легко представить себе появившиеся на следующий день газетные заголовки. «Лиз отправляет муженька №7 на свалку!» – взахлеб кричала «Нью-Йорк пост». Нью-йоркская «Дейли ньюс» заходилась криком: «И разошлись, как в море корабли!». Сидя со своим секретарем Бернаром в своем новом, еще не обставленном доме в Лос-Анджелесе, Элизабет, то и дело брезгливо морщась, читала газетные статьи и выслушивала шуточки в свой адрес. Например, такие:

«Если Элизабет Тейлор Хилтон Уайлдинг Тодд Фишер Бертон Бертон Уорнер снова выйдет замуж, она попадет на страницы желтой прессы».

«Лиз – из тех женщин, которые спрягают свой брачный обет следующим образом: «Согласна, бываю согласна, бывала согласна».

«На Лиз Тейлор было высыпано так много риса, что ее имя давно пора занести в совет директоров компании «Анкл Бенс».

«Лиз столько раз ходила под венец, что фирма «Адидас» теперь намерена запустить в производство новую модель кроссовок «Элизабет Тейлор».

«Лиз с такой скоростью меняла мужей, что теперь помечает свои полотенца «Лиз» и «Как его там».

«Если верить Элизабет Тейлор, девушка должна выходить замуж по любви и продолжать делать это до тех пор, пока эту любовь не отыщет».

Но самый злобный выпад в ее адрес последовал от газеты «Вашингтон пост», которая напечатала «Рождественский список потенциальных мужей»:

Губернатор Нью-Йорка Хью Кэри – по крайней мере, на этот раз ему будет доподлинно известно, сколько мужей было до него у этой его жены.

Фрэнк Пердю – ведь он обожает цыплят.

Йоги Берра – он всегда проходил под №8.

Энди Руни – всего на пару минут.

Орсон Уэллс – кто, как не он, заявил: «Я не женюсь ни на одной женщине, пока для этого не настанет время».

Тедди Кеннеди – ему наверняка бы пригодился ее опыт проведения предвыборной кампании.

Сэмми Дэвис-младший – представьте, что будет, если они сложат вместе свои бриллианты!

Донни Осмонд – она малость толстовата, зато он маленько рок-н-роллов.

Ричард Харрис – он уже и раньше обращался с заявлением занять вакансию Бертона.

Страдая от одиночества, Элизабет глубоко переживала крах своего очередного брака. Она отказывалась от еды, а иногда ее просто душили рыдания, и она начинала задыхаться. К Рождеству Элизабет уже была уверена, что стоит одной ногой в могиле. Ее секретарь вызвал скорую помощь, и Элизабет срочно доставили в больницу, однако на следующий день без лишнего шума отпустили домой, так и не найдя у нее ничего серьезного.

И хотя они с Джоном Уорнером пообещали друг другу, что не станут публично обсуждать их отношения, Элизабет хотелось расставить все по своим местам. Ее возмущало то, что всю вину за этот разрыв валят целиком на нее. Ведь, по ее собственному убеждению, она сделала все, что могла, чтобы этот брак не распался. Когда же через несколько недель ее пригласили позировать для обложки журнала «Лайф», Элизабет использовала эту возможность как своего рода трибуну. «Быть женой сенатора – нелегкое дело, – заявила она. – Это так тоскливо. Я никому бы не пожелала подобной участи. И я действительно любила его. Мне хотелось стать самой лучшей женой в мире, какой еще ни у кого не было. Я мечтала разделить с ним жизнь до последнего вздоха. Я появлялась на всех чаепитиях, я внимательно выслушивала все речи. Я прекрасно понимала, что поначалу другие женщины относились ко мне настороженно, подозревая меня в... неискренности. Но затем им стало ясно, что я отдаю этому делу всю себя, и они постепенно приняли меня в свой круг».

«Мне хотелось помочь моему мужу. Я была готова делать для него буквально все: облизывать почтовые марки, печатать ему речи, быть у него на побегушках. Но вскоре я ощутила неудовлетворенность. Мне не оставалось ничего другого, как сидеть в четырех стенах и таращиться в телевизор. Моя жизнь утратила смысл, превратившись в бесцельное существование. Прошу вас, поймите меня правильно. Джон был и остается достойным уважения сенатором. Но смысл его жизни заключается исключительно в его работе. Работа заменяет ему жену, любовницу и семью. Для всего остального там просто не находится места».

К тому времени, когда эта статья увидела свет, Элизабет была уже в Лондоне, где готовилась к премьере «Лисичек», а также к своему пятидесятилетию – событию, по поводу которого Зев Буфман намеревался закатить грандиозный банкет. Утром 27 февраля у Элизабет раздался телефонный звонок. Звонил Ричард Бертон, который в это время находился в Италии, где снимался в телефильме. Бывшие супруги не общались друг с другом уже пять лет, и Элизабет была искренне удивлена, услышав его голос. Бертон сказал, что собирается по делам приехать в Лондон на следующий день после ее юбилея, и поинтересовался, нельзя ли ему приехать на день раньше и заглянуть к ней на праздник. Обрадованная Элизабет выразила горячее согласие, и они договорились встретиться в доме их общей знакомой Нормы Хейман.

Элизабет не была готова к такому зрелищу, которое предстало её глазам в тот вечер. Человек, ставший когда-то любовью всей её жизни, пришел к ней в норковом жакете, однако на вид ему можно было дать гораздо больше, чем его пятьдесят шесть. Перенесенные незадолго до этого операции, развод со своей последней женой Сюзи и долгие годы неумеренных возлияний не могли не сказаться на этом лице – оно было землистым, а кожа на нем висела складками.

В 1980 году операция на позвоночнике вынудила Ричарда Бертона оставить свое детище – постановку «Камелота». Актер похудел до ста сорока фунтов. Вскоре после этого он перенес еще одну операцию – на сей раз по поводу прободной язвы. Тем не менее, на протяжении всего этого времени он продолжал пить.

Когда-то широкие плечи ссутулились, глаза провалились, а седые волосы свисали безжизненными прядями. И лишь голос остался прежним – этот великолепный, чарующий голос, неизменно заставлявший ее трепетать.

«Привет, Киса!»

Элизабет, одетая в серебристо-фиолетовый костюм восточной танцовщицы, бросилась на шею бывшему мужу, после чего он заботливо усадил ее в лимузин, чтобы отправиться в знаменитую лондонскую дискотеку «Леджендс», где их уже поджидала плотная толпа фоторепортеров. Внутри Элизабет и Ричарда окружили их дети, Зев Буфман с женой, актеры из труппы, занятой в «Лисичках», и сотня приглашенных по этому поводу знаменитостей, в том числе и бывший «битл» Ринго Старр и Рудольф Нуриев – последний, кстати, был в числе гостей на ее сорокалетии в Будапеште. Представители Флит-стрит роем облепили бывших супругов, пока те обнимались, целовались и танцевали, прижавшись щека к щеке.

«Такого воссоединения публика еще не видела!» – воскликнул один репортер. Элизабет, обернувшись к нему, огрызнулась: «Публике нет до этого никакого дела!»

К сожалению, она наивно полагала, что Бертон прилетел в Лондон специально ради того, чтобы побыть с ней, а вовсе не с тем, чтобы попытаться реанимировать свою увядающую карьеру при помощи очередной газетной шумихи.

Заливаясь радостным смехом, Элизабет сбросила туфли и принялась отплясывать босиком. Она, словно лассо, заарканила Бертона салфеткой, притянула его лицо вплотную к своему и нежно заглянула ему в глаза.

«Ричард был просто чудо!» – заявила она, когда в половине второго ночи он отвез ее домой. «Я чувствую себя безмерно счастливой. Вечеринка удалась на славу, и как чудесно было вновь увидеть старых друзей! Я так прекрасно провела время, что у меня такое ощущение, будто до конца моих дней мне всегда будет пятьдесят!»

Поделившись с прессой своими личными переживаниями, Бертон затем высказал мнение профессионала относительно актерских данных Элизабет. «Я твердо уверен, что она не способна играть на сцене. Собственно говоря, когда дело доходит до сцены, я всегда говорю Элизабет, что она – божественное недоразумение. Правда, всякий раз за такие слова я получаю оплеуху». И хотя Бертон заявил, что не собирается жениться на ней в третий раз, было видно, что он безумно рад тому, что Элизабет рассталась с Уорнером. «Она вышла замуж за бедняка – ведь у него ни гроша за душой, – заявил он репортерам. – Чтобы прокормить его, ей пришлось продать свой бриллиант, стоивший мне пятьсот тысяч фунтов. Теперь она получила за него лишь три с половиной миллиона. Ну почему эта вредная баба не продала его мне?»

«Этот брак был обречен с самого начала. Я встречался с Уорнером, и первое, что бросилось мне в глаза – что он ниже меня ростом. Он всего лишь напыщенный недоросток, вот кто он такой! Хотя, собственно говоря, ему нечего строить из себя такую важную птицу! Помнится, он тогда отвел меня в сторонку и заявил: «Ну вот, теперь я заполучил твою Лиз. Признайся, что совершил глупость, когда отпустил ее от себя!» Что за потрясающее заблуждение! И как у него хватило ума ляпнуть такое! Я тогда без обиняков заявил Элизабет, что долго она с этим парнем не проживет. И оказался прав».

Через несколько дней Элизабет, к своему неподдельному ужасу, прочла бертоновские откровения в газетах. Ее друзья, отлично понимая, что ею в очередной раз воспользовались, были вне себя от возмущения.

«Ричард уже однажды выкинул подобный фортель – заставил ее поверить, что они снова могут быть вместе, хотя все, что ему было нужно на самом деле – это привлечь внимание к собственной персоне, – заметил кто-то из ее друзей. – В 1976 году, когда он был занят в постановке «Эквуса», он попросил ее прилететь из Гштаада к нему в Нью-Йорк – что, разумеется, она и сделала, полагая, что они сумеют как-то наладить их второй брак, но когда она оказалась в Нью-Йорке, Бертон заявил ей, что хочет развода. На этот раз ему просто захотелось искупаться в лучах славы».

На следующий день вечером Элизабет совершенно неожиданно появилась в театре «Дьюк оф Йорк Тиэтр», где Бертон читал «Под сенью молочного леса», собирая средства на мемориальную доску Дилану Томасу, валлийскому поэту. Смело шагнув на сцену, в джинсах и в свитере, Элизабет сделала книксен и послала онемевшей от изумления публике воздушный поцелуй. Затем она повернулась к любимому человеку и произнесла «Rwy'n dy garudi», что по-валлийски означает «Я тебя люблю».

«Ну-ка повтори, что ты сказала, мой лепесточек, – улыбнулся Бертон. – И погромче!»

Элизабет выполнила его просьбу, и толпа бурно выразила свое одобрение. Не ожидавший такого развития событий Бертон попытался было читать дальше, но забыл, где остановился. «Я начал не ту страницу, – пояснил он. – Прошу меня извинить. Меня перебили».

После выступления они обедали вдвоем в «Гаррик Клаб», где Элизабет пила свой излюбленный «Джек Дэниэльс» со льдом, а Бертон водку. Большой любитель прихвастнуть, Бертон впоследствии изложил репортерам все подробности этого двухдневного воссоединения.

«Элизабет мечтает вернуться ко мне, – заявил он. – Она просто умоляет меня, чтобы я на ней женился, но я больше не хочу играть с ней в эти игры. Мы и без того до конца наших дней связаны друг с другом – она моя бывшая жена, мать наших детей, живая легенда. Она – эротическая легенда, черноволосый карлик с огромным животом и таким же бюстом. Я обожаю ее. Она просто прелесть, прекрасная, трогательная легенда, а также еще и отъявленная стерва».

Бертон без обиняков отозвался об окружении Элизабет: «Мне противна вся эта компания, – сказал он. – Когда мы с Элизабет после вечеринки вернулись к ней домой, они уже были тут как тут – эти гомики и прилипалы. Я приказал всей этой шатии-братии выметаться вон. Я так и сказал: «Выметайтесь!» Их как ветром сдуло. Тогда Элизабет посмотрела на меня и сказала: «Эй, приятель, а ты сильно отощал. Разве ты не собираешься меня поцеловать?» И тогда я заключил ее в объятия и поцеловал. После того, как мы поцеловались, она сказала: «Просто поверить не могу, что все это произошло с нами». И тогда я затащил ее на софу – просто взял, да и затащил. Как в старые добрые времена».

Элизабет отказывалась признать, что ее любимый в очередной раз ловко ею попользовался, и принялась винить во всем прессу. «Не поверю! – настаивала она. – Ни за что не поверю, что все это когда-либо было сказано. Газетная утка – вот что это такое. Я знаю Ричарда, а также и то, что он никогда не опустился бы до подобных высказываний».

Как назло, к этому огорчению прибавились также противоречивые отзывы прессы о ее премьере в театре «Виктория Пэлис». Публика, состоявшая главным образом из представителей шоу-бизнеса, удостоила ее всего лишь четырех торопливых вызовов на бис. «Каждый раз, когда занавес поднимался над сценой, аплодисменты практически смолкали, – докладывала «Дейли Миррор». – Многие из нас застыли в проходах, осознав, что в конце концов он может подняться перед пустым залом». Газета «Сан» назвала лондонский дебют Элизабет «совершенной сенсацией». «Дейли телеграф» писала, что «она в достаточной мере изобретательна, чтобы постепенно усиливать драматическое напряжение вплоть до финальной сцены».

Критик газеты «Дейли мейл» замечал: «Это, конечно, можно назвать театром, но я бы никак не назвал это актерской игрой». «Обсервер» обозвал этот вечер «таким же убогим, как пикник, устроенный мастерами ритуальных услуг». «Санди Тайме» писала: «Ее сценарий убог. И ее игра как нельзя лучше ему соответствует». Но самый жестокий выпад был сделан газетой «Экспресс», заявившей, что Элизабет «в своих умопомрачительных кружевах напоминала Мисс Пигги из «Маппет Шоу».

Однако от критиков ускользнул один важный момент – то, что публика – которую, между прочим, никто не понукал – добровольно выложила из своих карманов в совокупности более двух миллионов фунтов, заранее раскупив все билеты, чтобы только увидеть Элизабет Тейлор во плоти и крови. Она была последней из звезд экрана, порожденных студийной системой – системой, давно канувшей в прошлое. В этом смысле Элизабет являла собой музейную редкость – живую легенду, этакий достойный восхищения памятник. Она была той женщиной, которая на протяжении нескольких десятилетий устанавливала каноны красоты. На протяжении сорока лет зрители наблюдали, как она обретала зрелость, а затем, увы, начала стареть.

Люди знали, что второй такой звезды больше не будет, не будет той, что долгие годы развлекала их и будоражила их воображение своей удивительной жизнью. И, бросив вызов всем обстоятельствам, ее звезда продолжала ярко сиять и тогда, когда все остальные, в свое время не менее ослепительные, погасли. В ее фиолетовых глазах таилось присущее только ей одной колдовство. И каждый раз, когда на эту красивую женщину обрушивались удары судьбы, ей удавалось подняться и достигать новых высот, Элизабет Тейлор выходила победительницей, потому что не признавала поражения. Она стала воистину последней из ей подобных.