Текст книги "Элизабет Тейлор"

Автор книги: Китти Келли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

В свою очередь Макс Лернер дал Элизабет то же самое, что Артур Миллер – Мерилин Монро, а именно – возвысил ее своей любовью – любовью интеллектуала, человека, чьи профессиональные и научные заслуги не шли ни в какое сравнение с преходящим кассовым успехом. Это было идеальное сочетание Интеллекта и Плоти – растворение друг в друге телесного и духовного. И Лернер, и Миллер были намного старше своих возлюбленных. И того, и другого трудно было назвать красавцем с общепринятой точки зрения. И тем не менее им обоим удалось покорить сердца двух самых красивых женщин той эпохи.

Лернер, опубликовавший к тому времени одиннадцать книг, в том числе и исследование «Америка как цивилизация», получил от своей возлюбленной просьбу написать двенадцатую, озаглавленную «Элизабет Тейлор: между жизнью и смертью».

«Я буду вспоминать все, как было, – сказала она ему, – а ты возьмешься обдумать, как все это лучше преподнести».

«У нас с ней был официальный договор – написать ее автобиографию. Составить его нам помог Луи Найзер, он был одновременно нашим адвокатом – моим и ее, – вспоминал Лернер. – Мы начали с ней с того, что пару раз утром работали с магнитофоном прямо в постели, но как вы сами, должно быть, догадываетесь, вряд ли мы смогли бы далеко продвинуться в написании таким образом. Позднее Элизабет много рассказывала мне про Монти Клифта, про то, как он угодил в аварию, когда ехал от нее. Она поведала мне, как держала на коленях его окровавленную голову, пока скорая везла их в больницу. Элизабет чувствовала себя виноватой в происшедшем, ей казалось, что она бросила Монтгомери на произвол судьбы. Ведь он так любил ее! В те дни она много говорила о том, что значит умирать, о гибели Майка Толда, о том, как она сама незадолго до этого соприкоснулась со смертью в больнице».

Работа над книгой стала для них обоих отличным предлогом, чтобы на законном основании проводить почти все время вместе. Тем не менее, Элизабет хотелось отвести любые подозрения, какие только могли возникнуть у жены Лернера.

«Если мы хотим как можно больше видеться друг с другом, то боюсь, мне придется познакомиться с этой твоей стервой, чтобы она не подумала, что между нами что-то есть», – заявила она Лернеру.

«Я сказал ей, что Эдна вовсе не стерва, однако это отличная идея – прийти ко мне в гости и познакомиться с моей женой. И вот в один прекрасный день она приехала ко мне домой в Нью-Йорк, причем в лучшем своем расположении духа. Эдна тоже держалась вполне учтиво, только, как мне вспоминается, слегка натянуто. Впоследствии она сказала мне, что Элизабет с возрастом обязательно растолстеет, но, разумеется, в то время я ей просто не поверил».

В Нью-Йорке Элизабет и Лернер отправились на поединок боксеров-тяжеловесов, Флойд Паттерсон против Ингмара Йохансона, который состоялся в Мэдисон-Сквер-Гарден.

Перед боем они побывали на вечеринке, которую устраивал Рой Кон, полная политическая противоположность либеральному обозревателю.

«В тот вечер Элизабет была в центре всеобщего внимания, – вспоминал Лернер. – И это ей ужасно нравилось. Я тоже был на седьмом небе от счастья, оттого что я с ней – ведь в глазах всех мужчин читалась неприкрытая зависть. Увидев меня, Рой Ком распорядился:

«Ну-ка, выставьте отсюда этого паршивца, этого вонючего левака».

Он не желал видеть меня на своей вечеринке из-за моих либеральных взглядов, а вовсе не потому, что у меня роман с Элизабет Тейлор.

Во время поединка Элизабет то и дело повторяла: «Только не подумай, что у меня что-то там с Ингмаром. Я с ним не трахаюсь». Но как мне кажется, так оно и было. Я вспомнил, что в Лондоне и Париже, когда Элизабет снималась в ленте «Неожиданно, прошлым летом», Эдди, я и Ингмар были вынуждены часами дожидаться, пока она оденется, и мы сможем пойти куда-нибудь в ресторан».

Когда мы после поединка выходили из зала, народ в толпе ее узнал и начал что-то выкрикивать. Некоторые из комментариев были весьма оскорбительными, и когда Элизабет их услышала, то подняла вверх левый кулак и сделала хорошо известный жест. Мужчины, которые в подавляющей своей массе были на взводе, тотчас пришли в бешенство и принялись осыпать ее площадной бранью. Я не верил собственным ушам – Элизабет отвечала им в тех же самых заборных выражениях. В конце концов пришлось вызвать полицию. Лишь благодаря полицейским мы сумели выйти на улицу. Если бы не легавые, от нас наверняка бы осталось лишь мокрое место. Позднее я на нее наорал, я сказал ей, что надо быть круглой дурой, чтобы посылать пьяных мужиков на три буквы. В ответ она заявила: «Туда им и дорога – тоже мне, буду я еще брать в голову».

Элизабет вылетела в Калифорнию. Она собиралась встретиться с Лернером и его женой в Лас-Вегасе. В последующие шесть недель Эдди предстояла серия концертов в клубе «Дезерт Инн».

«Мы собирались все лето работать над ее автобиографией, но из этого ничего не вышло, потому что Элизабет провела в Голливуде один вечер с Кэтти Фрингс. Там они пили и болтали, а на следующее утро Кэтти выложила Эдди все что знала.

«Вот тогда-то Элизабет позвонила мне в Нью-Йорк и сказала: «Послушай, дорогой. Не было печали, черти накачали. Эдди знает все про нас с тобой, он грозится тебя убить. Может, ты прилетишь ко мне в Калифорнию и заберешь меня отсюда?»

У меня не было никакого желания лететь в Калифорнию. Я ответил Элизабет отказом, потому что мне не хотелось в наших отношениях опускаться до такого уровня. Я попытался ей это объяснить, но это оказалось нелегко.

К сожалению, когда Элизабет мне позвонила, трубку сняла Эдна. Я ответил на ее звонок у себя в кабинете и, чтобы никто не подслушивал закрыл дверь, что, конечно, не понравилось моей жене. Позднее она спросила меня: «Ну, так что же ей было нужно?». Я же в ответ огрызнулся, что это, мол, ее не касается, на что Эдна заметила: «Когда тебе звонит Элизабет Тейлор, это очень даже меня касается!» Наш роман с Элизабет причинял ей глубокие душевные страдания и в те дни стал причиной разлада в наших отношениях.

Позднее мне позвонил один мой приятель, который хорошо знал Элизабет. Она просидела у него все утро, рассказывая ему про нас с нею, и он позвонил мне, чтобы предостеречь меня от опрометчивой женитьбы.

«Макс, – сказал он. – Ни в коем случае не женись на ней. Она не та, кто тебе нужен. Она три раза пыталась наложить на себя руки и перепробовала уже все наркотики».

Он предупредил меня об этом потому, что моя судьба была ему небезразлична. И все равно, это было для меня нелегкое решение, стоившее мне немало душевных мук. Ведь я любил Элизабет всем сердцем, именно она стала причиной кризиса в моих отношениях с женой. В конечном итоге, мне стало ясно, что я не могу жениться на ней, ведь она непременно станет использовать меня, человека намного старше ее, как любая другая хорошенькая женщина в такой ситуации – то есть я просто стану для нее чем-то вроде прикрытия, пока сама она будет спать с кем попало. В этом плане Элизабет была настоящей искательницей приключений, и хотя я, безусловно, отдавал бы ей всего себя, ей этого, разумеется, было бы недостаточно».

Роман оборвался так же внезапно, как и начался, он не вылился, как это нередко случается, в теплую многолетнюю дружбу. Лернер остался со своей женой а Элизабет вернулась к Эдди Фишеру.

«Это небольшое глупое увлечение», – заявила она Фишеру, – ровным счетом ничего для нее не значило и, разумеется, не имело никакого отношения к ее страсти к нему». Тем не менее, Элизабет опасалась, что Эдди ее бросит. Она уверяла его в своей любви, то и дело повторяя слова, выгравированные на юбилейном подарке, который она преподнесла ему два года назад: «Я люблю тебя и хочу быть с тобой до конца моих дней». На публике она демонстративно целовала его и вешалась ему на шею. Немного фальшивя, она напевала мелодию «Кровавой Мери». «Эдди Фишер – тот, кого я люблю. Эдди Фишер – тот, кого я люблю. Эдди Фишер – тот, кого я люблю... Ну разве это, черт возьми, не здорово!»

Чтобы заново укрепить их союз, Элизабет заявила, что хотела бы иметь от Эдди ребенка. Ну а поскольку из-за перевязанных труб зачать она уже не могла, единственным выходом для них, по ее мнению, оставалось усыновление. Сначала они направилась к Майклу Уайлдингу, спросить его, не согласитси ли он, если Эдди усыновит его сыновей. Уийлдинг наотрез отказался. Затем у Эдди и Элизабет состоялся разговор с Куртом Фрингсом относино усыновления какого-нибудь малыша из другой страны, поскольку американские агентства, ведавшие усыновлением, косо посматривали на артистов, у которых, подчас, даже не было собственного дом и которые кочевали из гостиницы в гостиницу. Фрингсу было известно, что для Элизабет и Эдди будет невозможно усыновление итальянского ребенка, поскольку никто из них не принадлежит к католической вере. Вот почему он обратился к другой своей клиентке, Марии Шелл, чтобы та навела справки относительно усыновления в Мюнхене немецкого малыша.

«Как мне кажется, Лиз видит себя в роли матери-богини, – заметил Уолтер Вангер. – Она уверена, что часть ее функций заключается в том, чтобы родить любому мужчине ребенка. Ну а поскольку всех своих трех предыдущих детей она произвела на свет посредством кесарева сечения, для нее слишком рискованно вновь подвергать себя этой опасности. Вот почему для них с Эдди так важно было усыновить какого-нибудь ребенка».

Элизабет с восторгом восприняла каждую из своих трех беременностей, но вот роль матери давалась ей нелегко.

«Она обожает младенцев, щенят и котят, – заметил кто-то из ее друзей. – Но она не всегда отличает их друг от друга. Они для нее как игрушки».

Поскольку Элизабет презирала такие занятия, как стряпня, уборка, стирка, ведение хозяйства, покупки – то есть то, чем занимаются большинство замужних женщин, – она нанимала горничных, нянек и кухарок, чтобы те выполняли за нее эту работу. На протяжении многих лет при ней состоял Дик Хенли, на которого были возложены обязанности по организации ее быта. График ее съемок и постоянные разъезды, особенно с Майком Тоддом, практически не оставляли ей времени для детей. Когда же она все-таки с ними виделась, ей было трудно выполнять свои материнские обязанности. Тодд как-то раз мимоходом упомянул эту проблему в разговоре с кем-то из друзей.

«Материнство – самая главная работа в жизни женщины, поэтому ей никак нельзя говорить, что она плохая мать, потому что она примет это близко к сердцу и обидится, – признался Тодд. – Я могу без обиняков говорить Лиз все, что я думаю о ее игре. Например, я могу сказать: «Ты играла паршиво», или же: «Когда этот тип говорит, сделай вид что тебе интересно – слушай!» Но я никак не могу сказать ей: «Не пытайся соревноваться с нянькой, ты же мать. Пусть дети знают, что ты их мать».

Но я вынужден помалкивать, потому что мне надо, чтобы Лиз все поняла сама. И я молчу себе, потому что знаю, что она умна, я вижу, как она постепенно делает правильные выводы».

Когда Элизабет вышла замуж за Эдди Фишера, она стала больше времени уделять детям. В то время Майклу Уайлдингу-младшему уже исполнилось восемь, его брату Кристоферу – шесть, а Лизе Тодд – три. Элизабет брала их с собой в Лондон на съемки «Неожиданно, прошлым летом» и намеревалась взять в Рим на съемки «Клеопатры». Кроме того, она планировала усыновить еще одного младенца, желательно девочку.

Летом 1961 года она подписала контракт на 100 тысяч долларов с газетой «Сэтердей Ивнинг Пост» за рассказ о своей жизни. Ну а поскольку она порвала свое соглашение с Максом Лернером относительно их совместной работы над автобиографией, и тот вернул ей все магнитофонные записи, ей теперь требовался новый литобработчик. И журнал, которому не терпелось опубликовать эксклюзивную автобиографию самой популярной кинозвезды Америки, прислал ей в бунгало в отеле «Беверли-Хиллз» сразу несколько мастеров пера. Элизабет дала им от ворот поворот. Потребовалось больше месяца прежде чем она подыскала достойного, по ее мнению, писатели.

«Я буду в восторге, если вы согласитесь сотрудничать со мной», – заявила она молодому человеку. Они договорились, что приступят к работе в Лас-Вегасе, где у Эдди Фишера была запланирована серия концертов в клубе «Дезерт Инн».

«Мы с вами отправимся в пустыню на пикник, вот так мы и будем работать», – сказала она. Сгорая от нетерпения поскорее взяться за дело, писатель через несколько дней вылетел в Лас-Вегас и появился у «Дезерт Инн» как раз в тот момент, когда оттуда выходили Эдди и Элизабет.

«Она посмотрела на меня, как на пустое место, – вспоминал он. – Когда же я напомнил ей о нашей договоренности, она сказала: «Ах, так значит, вы не получили мою телеграмму». Судя по всему, она отказалась от этой затеи и послала мне телеграмму, когда мой самолет уже давно был в воздухе. Так что, ничего у меня не вышло». Я позвонил моему редактору, и он связался с ее адвокатами, и те немедленно вылетели в Лас-Вегас, чтобы попытаться убедить ее, что ей не стоит нарушать контракт. Эдди проявил в этом вопросе полное понимание, и мы все вместе попытались усадить ее за создание книги. Я попытался убедить ее, говоря, что мы можем с ней попробовать утром, чтобы посмотреть, что у нас получится».

«Ничего не выйдет, утром мы с Эдди любим потрахаться, мы занимаемся этим все утро», – заявила она. Именно так она и выразилась, и этим, разумеется, был поставлен крест на любых попытках работать утром. Она еще промурыжила меня с неделю или около того, а затем окончательно отказалась».

Элизабет недоставало дисциплинированности, столь необходимой для той серьезной и напряженной работы, которой требовал от нее этот проект, и поэтому у нее не было ни малейшего желания даже попробовать. После перенесенных болезней она стала еще более капризной.

«После того, через что я прошла, я имею полное право! – заявила она друзьям, посмевшим выразить обеспокоенность ее чрезмерным употреблением спиртного.– Вы бы помучились с мое, едва не отправившись на тот свет!» Она заявляла, что желает наслаждаться жизнью на полную катушку. Но даже так, ее постоянно занимали мысли о смерти. Ее странные и сильные предчувствия, по ее утверждениям, сделали из нее ясновидящую. Она заявляла, что наделена некой необъяснимой чувствительностью к нематериальным силам, которая далеко превзошла обыкновенную интуицию. Многие из ее друзей просто отмахивались от этих ее заявлений, считая их ни чем иным, как очередной игрой на публику. Однако мать Эдди Фишера вспоминала, что за несколько месяцев до этого сын с невесткой позвонили ей из Лондона, что говорило либо о неизъяснимой психической чувствительности Элизабет, либо о странном совпадении. Мать поведала Эдди, что ужасно переживала из-за болезни одного из родственников, на что ее сын ответил:

«Странное совпадение. Лиз буквально час назад влетела ко мне и спросила: «Эдди, какой там у твоей матери номер в Калифорнии? У меня такое предчувствие, что у них там что-то неладно».

Эти ощущения, утверждала Элизабет, были чем-то ироде посланий, она клялась, что ее имя известно ангелу смерти. По ее словам, в ту ночь, когда Майк Тодд вылетел из Нью-Йорка на своем двухмоторном самолете, она проснулась среди ночи от кошмарного сна – ей привиделись взрыв и языки плани. Через несколько часов она узнала, что ее муж разбился в авиакатастрофе.

Другим объектом ее психического познания, по её словам, был Гари Купер. В 1961 году всем в Голливуде было известно, что знаменитый актер неизлечимо болен раком. Ночью 12 мая Элизабет привиделся странный сон о куклах и маленьких детях.

Проснувшись, она якобы заявила, что Гари Куперу осталось жить не более суток. Вскоре после полудня, 13 мая, Гари Купер тихо скончался во сне.

Буквально зациклившись на теме смерти, Элизабет с особым наслаждением упивалась своими собственными воспоминаниями. Она была убеждена, что во время пребывания в лондонской клинике по меньшей мере четыре раза» успела побывать на том свете. У нее вошло в привычку изливать душу близким друзьям, ведя с ними заупокойные разговоры. В 1961 году она присутствовала в качестве почетной гостьи на обеде, устроенном для сбора средств для двух калифорнийских клиник, «Ливанских кедров» и «Горы Синай».

Ее попросили прийти на этот обед в качестве «символа чудес современной медицины». Вот как она описала остальным приглашенным свое рандеву со смертью.

«Умирание, как я его помню, состоит из множества вещей... Я никогда не испытывала большего одиночества. А затем произошло это... Я кашлянула... Я сделала вдох. Я открыла глаза. Лампа, висевшая надо мной, – самый прекрасный свет, что когда-либо знал мир, – снова засияла для меня».

В 1964 году она снова писала о пережитом ею: «Четыре раза у меня останавливалось дыхание. Один раз я начала умирать, будучи в полном сознании. Я попыталась набрать воздуха, но у меня ничего не получилось. Я чувствовала, как кислород покидает мое тело.

Вместо крови по моим жилам струился кипяток, казалось, мне на грудь навалили многотонный груз, и это ужасное ощущение, когда ты жадно ловишь ртом воздух и не можешь сделать ни единого вздоха, и под конец у тебя все плывет перед глазами».

Элизабет снова и снова пересказывала историю о том, как она едва не отправилась на тот свет и затем чудодейственным образом воскресла из мертвых.

По ее словам, это было похоже на то, что «в двадцать девять лет она заново родилась из своей собственной утробы».

Эта леденящая душу история о смерти и воскресении стала одной из ее коронных ролей. Эта роль обеспечивала ей постоянное внимание к ее особе и благоговейное восхищение со стороны окружающих, а кроме того наделяла ее чем-то вроде бессмертия. Куда теперь до нее простым смертным? Ведь теперь она не просто кинозвезда. Она выше всех, она недосягаема. Тот факт, что она сумела победить смерть, не преминул фантастически сказаться на кассовых сборах, тем самым гарантируя стабильный и весьма прибыльный интерес ко всему, что бы она ни делала.

Именно поэтому студия «XX век – Фокс», глазом не моргнув, проглотила горькую пилюлю – списала 5 миллионов убытков и впридачу вынуждена была распродать 260 акров территории и павильонов, чтобы начать заново проталкивать «Клеопатру». И хотя студию на всех парусах несло к финансовому краху, там только и знали, что раскланивались перед Элизабет, потакая каждому ее капризу.

«Какая вам разница, во что обойдется эта ваша "Клеопатра»? – спрашивала Элизабет Спироса Скуроса. – Все фоксовские картины были одна хуже другой. По крайней мере эта будет что надо – хотя и дороговата».

Сказав это, Элизабет потребовала от студии еще одни миллион, чтобы в сентябре приступить к съемкам в Риме. Она выторговала для себя те же условия, что и в первоначальном контракте, плюс еще 25 тысяч долларов и все расходы на доктора Рекса Кеннамера, который должен был сопровождать ее на протяжении всех шести недель. Как всегда, она не отступилась от таких личных требований, как, например, невыход на работу в первые два дня менструации.

Студия была готова на все и посему проявила неслыханную щедрость. По распоряжению Скураса, сценарий для Элизабет был переплетен в марокканскую кожу, а по специальному заказу было изготовлено кресло из калифорнийской секвойи. Кроме того, студия превратила все здание в ее гримерную, окрестив ее «Каса Тейлор».

Вскоре съемки уже пожирали 500 тысяч долларов в неделю, в результате чего «Клеопатра» снискала славу самой дорогой картины в истории Голливуда. Этот сорокамиллионный спектакль в конечном итоге вошел в историю не только потому, что разорил целую киностудию, но и потому, что именно там разыгрался самый шумный в киномире скандал.

ГЛАВА 16

Сдается мне, снова придется нацепить доспехи, ведь моей партнершей будет Мисс Бюст», – объявил Ричард Бертон, отправляясь в Рим, чтобы сыграть в «Клеопатре» Марка Антония.

«Надеюсь, ты отдаешь себе отчет, что все внимание достанется в первую очередь Элизабет? – предостерег его пресс-агент. – Я бы советовал тебе держать ухо востро».

«Не волнуйся, – отвечал Бертон. – Я уж как-нибудь о себе позабочусь».

Валлиец по национальности, Бертон был известен как «британский Брандо» или, как его еще называли, «Лоренс Оливье бедняков». В 1961 году он удостоился награды «Тони» как лучший бродвейский актер за короля Артура в спектакле «Камелот». Спустя несколько месяцев студия «XX век – Фокс» выкупила актера у театра, заплатив за него 50 тысяч долларов, чтобы подписать с ним контракт на 250 тысяч за три месяца участия в съемках «Клеопатры» в качестве одного из ведущих партнеров Элизабет Тейлор.

Таких денег Бертону еще никто до этого не платил, и он с гордостью заявлял, что зарабатывает даже больше, чем Рекс Харрисон, который играл Юлия Цезаря. А еще он похвалялся тем, что студия предоставила в распоряжение его семьи шикарную виллу, машину с шофером и прислугу.

«Какой смысл играть маленькую роль в большой картине, как, например, Оливье в «Спартаке», – говорил он. – Его гримерная была вполовину меньше, чем у Тони Кертиса, да и гонорар тоже. Это же курам на смех. Я всегда требую для себя парочку «кадиллаков» и самую просторную гримерную. Это производит впечатление. Разумеется, эта баба зарабатывает еще больше».

Тридцатишестилетний актер собрал компанию у себя в «Бертоновском баре», то есть в своей бродвейской гримерной, и развлекал друзей смачными раблезианскими историями. Элизабет Тейлор он упомнил лишь мимоходом, обозвав ее «этой толстой бабенкой» – ему припомнилось, как он впервые встретил её в Голливуде, в доме Стюарта Грейнджера, – в ту пору она была беременна и ее мужем был Майкл Уайлдинг.

«Это было еще до Официанта», – пояснил он, имея ввиду Эдди Фишера.

Затем с поразительной точностью подражая ее голосу, он выдал целый залп непристойностей, отчего все присутствующие покатились от хохота.

«Смотри, Ричи, будь осторожен, – шутливо заметил кто-то из друзей. – Не попади к ней на крючок».

«Не волнуйся, – возразил Бертон. – Она такая черная... как пить дать, бреется».

И снова все разразились хохотом – уж что-что, а репутация Бертона, его привычка заводить романы со всеми своими партнершами стали уже притчей во языцех.

«Я просто не способен играть с человеком, если я не испытываю к нему сильного физического влечения, – неоднократно заявлял он. – Иначе я просто не смогу находиться с ним на одной сцене или же в одном кадре... Разве это не издевательство над собой – изображать любовь к той, которая лично в тебе ровным счетом ничего не трогает».

И хотя Бертон был женат на валлийке Сибил более двенадцати лет, он открыто изменял ей направо и налево с такими звездами, как Джин Симмонс, Клэр Блум, Сюзен Страссберг. Стремясь покорить их сердца, он рассказывал им одну небылицу за другой, чем наверняка превзошел Шахерезаду. Своим изысканным, хорошо поставленным голосом он читал им стихи Дилана Томаса. Или вдохновенно цитировал шекспировские строки.

В настоящий момент его пассией была двадцатидвухлетняя красавица-блондинка, девица из кордебалета по имени Пэт Тандер, которая должна была приехать к нему в Рим.

Кроме того, его должен был сопровождать Родди Макдауэлл. Он и его приятель Джон Вальва прилетели вместе с Ричардом и Сибил в их швейцарский особняк, откуда они все вместе, захватив с собой двух дочек Бертона, на машине отправились в Рим, где поселились на вилле возле Аппиевой дороги.

К 25 сентября 1961 года внимание всего мира было приковано к съемкам «Клеопатры». Сей грандиозный проект уже обошелся студии в 7 миллионов долларов и едва не свел на тот свет свою главную исполнительницу. Теперь же был собран совершенно новый актерский состав и найден новый режиссер, новый художник по костюмам, новый оператор, а также выстроены шестьдесят новых декораций. Цифры общих затрат менялись каждую неделю – с 8 миллионов они подскочили до 10, затем до 14 и, наконец, до 20 миллионов. Вполне естественно, что первый день съемок этого грандиозного эпического проекта тотчас попал в разряд мировых новостей. Прибытие в Рим на студию «Чинечитта» таких знаменитостей, как Элизабет Тейлор, Ричард Бертон и Рекс Харрисон, не могло не привлечь к себе нашествия журналистской гвардии, в том числе бесчисленных орд папарацци.

Рекс Харрисон и Ричард Бертон уже успели переодеться и загримироваться и вместе с режиссером ожидали, когда на съемочную площадку, в сопровождении мужа, секретаря, парикмахера, шофера, кастелянши и троих детей, явится Элизабет Тейлор. При ее появлении вся съемочная группа разве что не согнулась в подобострастном поклоне. Манкевич, оставив своих главных актеров-мужчин, бросился к знаменитой актрисе, чтобы ее расцеловать.

«Как ты себя чувствуешь, моя дорогая?» – подобострастно поинтересовался он.

Бертон все еще был занят разговором с Харрисоном и поэтому лишь искоса взглянул на главную героиню, которая щедро демонстрировала присутствующим свои прелести. Когда все другие актеры запили свои места на площадке, он подошел к Элизабет и шепнул ей на ухо:

«Ты, милая моя, малость толстовата, – прошептал он вкрадчивым голосом. – Но у тебя смазливая мордашка».

Элизабет от души расхохоталась, быстро подошла к своему трону и уселась на колени Эдди Фишеру. В душе она благоговела перед Бертоном с его репутацией шекспировского актера, чьи спектакли в театре «Олд Вик» пользовались колоссальным успехом. И хотя ни один фильм с его участием не принес кассовых сборов, все сходились на том, что Бертон – это огромный талант, – и дружно прочили ему в будущем звание величайшего англоязычного актера в мире.

Родди Макдауэлл и Джо Манкевич успели просветить Элизабет насчет его «непревзойденности», и в этом смысле она даже испытывала некоторую робость. Его репутация бабника не произвела на нее столь же глубокого впечатления. Это, заявила она, не представляет для нее особой угрозы.

«Я оставался с Элизабет в Риме еще пару недель после того, как начались съемки, – вспоминал один из знакомых. – И я хорошо помню, как она мне говорила, что непременно станет той единственной главной героиней, которая не попадется в сети к Ричарду Бертону. Она говорила это совершенно серьезно».

По мнению Элизабет, Клеопатра являлась крупнейшей женской ролью за всю историю кино, а сам фильм – самым грандиозным проектом. Работая под руководством такого режиссера, как Джо Манкевич, Элизабет ничуть не сомневалась, что сыграет лучшую свою роль и, вполне возможно, удостоится за нее второго «Оскара». Режиссер в ее глазах был едва ли не господом богом. Манкевич тоже, со свойственной ему проницательностью, держал себя с нею на редкость почтительно, словно она была величайшем актрисой из тех, с кем ему доводилось работать.

«Обычно Лиз довольно легкомысленно относилась к ролям, которые ей предстояло сыграть, – говорил Манкевич. – Но только не сейчас. После операции в ней появилась не свойственная ей ранее зрелость, а этот новый фильм – важный шаг в ее карьере».

Клеопатра, говорил он, отнюдь не женщина-вамп, как многие думают.

«Это была сложная натура, умнейшая женщина, которая слишком высоко вознеслась в своих амбициях. И Элизабет Тейлор это было хорошо понятно».

«Для меня, – сказала Элизабет, – Клеопатра, даже в девятнадцать лет, когда она впервые познакомилась с Цезарем и всего два года успела побыть царицей, скорее сродни тигрице, нежели похотливой кошке. Когда же она встретила Антония, то была уже более зрелой личностью, как в своих страстях, так и в политических настроениях».

Элизабет никогда не читала шекспировского «Юлия Цезаря» или «Антония и Клеопатру». Не доводилось ей читать и «Цезаря и Клеопатру» Бернарда Шоу. Ее представления о египетской царице сформировались на основе поверхностного знакомства с книгой Фразеро «Жизнь и времена Клеопатры», а также частых застольных бесед с Джо Манкевичем. Тем не менее, она находила в себе и Клеопатре много общего.

Майк Тодд, поясняла она, был для нее тем, кем Юлий Цезарь являлся для Клеопатры. После смерти Цезаря ее привлек к себе Марк Антоний – Эдди фишер.

Манкевич был вынужден приступить к съемкам, еще не имея окончательного сценария. Режиссер регулярно получал инъекции амфетаминов, чтобы только быть в состоянии работать по двадцать часов в сутки, включая ночные бдения, когда ему приходится дописывать сценарий. Поскольку у Манкевича не оставалось времени на его переделку или переписывание, он снимал все, что писал, что также обошлось студии в копеечку – вернее, в миллионы долларов. По его распоряжению, в срочном порядке возводились новые декорации, за которые нередко приходилось платить по грабительскому сверхурочному тарифу, лишь затем, чтобы на протяжении нескольких месяцев они стояли без дела. Кроме того, Манкевичу не давали житья распри между американской и итальянской командой, забастовки, эмоциональные взлеты ведущих актеров, беснующиеся слоны и вечные окрики и понукания со стороны руководителей, которых в свою очередь донимали возмущенные акционеры. К концу первого месяца он уже кусал себе пальцы и был вынужден носить белые перчатки, чтобы скрыть от окружающих яркие пятна нейродермита, того самого, что мучил его на протяжении съемок ленты «Неожиданно, прошлым летом».

«К тому времени Манкевич уже находился на грани помешательства, – вспоминал один из сотрудников. – Он перестал отдавать себе отчет, где кончается реальность и начинается кино, и хотя к концу дня уже было невозможно разговаривать с этим вконец измученным человеком, недосыпание придавало ему какое-то совершенно иное, маниакальное измерение».

Каждый день «XX век—Фокс» забрасывала Манкевича телеграммами с жалобами на все возрастающую стоимость проекта. Каждую неделю на съемочную площадку наезжали эмиссары студии, пытавшиеся урезать все возрастающие расходы.

В самом начале Элизабет еще развлекала некоторых из приезжих боссов, устраивая для них обеды на своей вилле – в четырнадцатикомнатном мраморном особняке с бассейном, теннисным кортом и прилегающей к нему сосновой рощей. Здесь кроме них с Эдди проживали еще трое ее детей, десять собак, четыре кота, две секретарши, три горничных и два камердинера.

Оказавшись в роли хозяйки шикарного особняка, Элизабет распорядилась, чтобы постели ежедневно перестилались, причем для этого использовалось самое тонкое и дорогое белье.

«Каждый набор постельного белья имел еще и четыре подушки в тон, – вспоминал ее камердинер, Эммануэле Фео. – Лиз просто помешалась на чистых простынях – нечего удивляться, что счет за стирку вырос до небес. Несмотря на то, что мы держали одну прачку, всего за каких-то десять дней счет из прачечной перевалил за сто шестьдесят долларов».

«Кроме того, она требовала для себя стол и обслуживание по первому классу», – рассказывал Фео. По его прикидкам, ее ежедневный счет за еду равнялся ста пятидесяти долларам плюс еще четыреста пятьдесят долларов в неделю за напитки. «Она также настаивала на соблюдении формальностей этикета. Стол – даже в спальной комнате – полагалось накрывать так, чтобы справа от каждой тарелки ставились все четыре фужера. Один для белого вина, один для красного, один для шампанского и четвертый для воды.