Текст книги "Григорьев пруд"

Автор книги: Кирилл Усанин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА

Из города Ирина вернулась на другой день, в понедельник. Федора дома не было, и она до его прихода с работы успела прибраться в квартире. Помыла полы, убрала посуду, заправила постель, которую Федор так и оставил неубранной.

Когда Федор вошел в квартиру, то первое, что он увидел, были та чистота и порядок, которые, казалось, уже никогда не вернутся.

«Приехала», – радостно подумал Федор и, утишая разогнавшееся от быстрой ходьбы сердце, стал медленно раздеваться. Повесил свое пальто рядом с Ирининым и уткнулся лицом в теплый мех. Потом вошел в кухню, жарко натопленную, вдохнул сытый запах обеда и, увидев у стола жену, шагнул к ней.

– Не надо, – мягко сказала Ирина. – Проголодался?.. Садись...

Он припал к ее плечу и, чувствуя прилив нежности, стал целовать ее в щеки, в лоб, в волосы...

А спустя некоторое время он совсем было успокоился, но неожиданно почувствовал в поведении жены что-то ему еще незнакомое.

«Не могу еще привыкнуть, вот и мерещится», – успокоил он себя. Но поздно вечером, лежа в постели рядом с ней, он опять ощутил это и уже с тревогой подумал: «Чертовщина какая-то. Вот до чего доводит ссора...»

Но прошел день, за ним еще один и еще, а тревога не исчезала. Напротив, она становилась такой ощутимой, что он приходил в недоумение: «Неужели между нами что-то произошло? Но что?»

Он внимательно присматривался к Ирине, и она, натыкаясь на его пристальный взгляд, не смущалась, как бывало раньше, по-прежнему была нежна с ним, ласкова, но каждый раз он испытывал какой-то холодок и ненавидел себя за то, что помимо воли своей и желания стал все чаще думать об этом.

В следующее воскресенье они поехали к ее родителям. Тесть, Сергей Акимович, и теща, Анастасия Яковлевна, были как никогда прежде приветливы, ухаживали за Федором, как за маленьким. Федор спросил у жены:

– Чего они так раздобрились?

– Ничего, – сухо ответила Ирина. – Давно не был, вот и кажется.

– Возможно, – согласился Федор, но чувствовал, что удивление его не проходит, а разрастается, как снежный ком. Он не выдержал, спросил у захмелевшего тестя: – Нынче праздник какой?

– А как же! – отозвался Сергей Акимович. – Вы, наши дети, навестили одиноких стариков. Разве это не праздник души нашей? А ты, я вижу, свету сияющему не рад, не замечаешь его.

– Верно, – улыбнулся Федор. – Работы много. С темнотой уходишь, с темнотой возвращаешься.

– Вот-вот! – обрадованно подхватил тесть. – Солнышка ясного не видишь.

– Значит, я вниз смотрю?

– Вниз, дорогой зятек, вниз.

– Работа такая. У нас кому-то и вниз смотреть надо.

– Ну а как же, – живо отозвался Сергей Акимович, – без этого нельзя... А вверх-то оно все же приятнее смотреть. Тут и солнышко тебе, и тепло...

– Ага, понимаю, – нахмурился Федор. – Но в летчики, батя, я не гожусь. Голова кружится.

Подошла Анастасия Яковлевна, заговорила напрямик:

– Бросал бы ты, Федюша, эту шахту распроклятую. Темнота – она и есть темнота. Переезжайте к нам. Вон какие хоромы... Не государству же ее дарить.

– Помирать, что ли, собрались? – грубо спросил Федор, поднимаясь.

– Дело наше такое, – вздохнула Анастасия Яковлевна. – А у вас дитя будет. Ведь будет, чего уж... Да и жене твоей, дочери нашей, жизни спокойной хочется. А какой она спокой чувствует, когда ты со смертью играешь?!

«Во оно что, – догадался Федор. – Ишь как спелись...»

И вспомнил он, что Ирина перестала спрашивать его о работе, о делах, а когда он сам заводил разговор, она скорее всего не слушала – вопросов, как прежде, не задавала.

– Мы и местечко хорошее присмотрели. Парень ты толковый, все на лету ловишь, легко тебе будет, – напевала Анастасия Яковлевна.

И согласно кивал ей Сергей Акимович:

– Так-то оно по-хорошему будет.

Еще до женитьбы уговаривали Федора переехать к ним. Но он наотрез отказался. Переехать – значит покинуть поселок, уйти из шахты. Хватит, помытарился. Никуда он теперь из родного гнезда не тронется. Тогда Ирина успокаивала:

– Да не хмурься, глупенький, что с них взять?.. Поговорят да перестанут.

И действительно, старики все реже нападали на Федора, а после свадьбы будто и забыли, что хотели его к себе переманить. Были добры и ласковы, радовались каждому их приезду. Федор охотно и часто бывал в городе.

И вот снова – еще более настойчиво и терпеливо – теснили они Федора. И Ирина так неожиданно для него требовательным голосом сказала:

– Не упрямься, Федя. Никто худого нам не желает...

– Собирайся! Поехали! – Федор рванул Ирину за руку.

– Не поеду! – крикнула Ирина и, закрыв лицо руками, убежала в спальню.

Федор метнулся к двери, но Сергей Акимович преградил ему путь, гневно сверкнул воспаленными глазами:

– Не пущу!.. Испугать хочешь, аспид?!

Федор, схватив шапку и пальто, выбежал на улицу и пошел, не разбирая дороги, туда, где меньше всего можно было встретить в этот час людей.

«Ах, гады... Тепленькое местечко... Ах, гады...» – ругался он.

Но поток бессвязных, горячечных слов быстро иссяк, и Федор уже не ругался, а только цедил сквозь плотно сжатые зубы:

– Вон как!.. Вон как!..

Потом, остановившись, долго и рассеянно смотрел на ребятишек, резвившихся на искрившемся льду болотца.

«Уехать», – выскочило спасительное слово.

Он повернул назад, твердо решив идти на автобусную остановку, но, оказавшись на знакомой улице, – так и не понял, как вышел на нее, – свернул к дому, в котором жили родители жены, и уже не спрашивал себя: «А зачем?»

Его ждали.

– Ну вот, пора ужинать, – сказала Анастасия Яковлевна и стала быстро собирать на стол.

Тесть молча подвинул Федору стул. Но Федор не присаживаясь прошел в спальню. «Сейчас я скажу... скажу...» Ирина подошла к нему.

– Идем, – мягко, певуче сказала она, и он покорно последовал за ней.

За столом все вели себя так, будто ничего не произошло. Домой приехали затемно, и Федор тотчас же лег и уснул, словно с тяжелой смены вернулся.

И опять потянулись дни, которые не приносили Федору облегчения. Он решил, что не поедет в город до тех пор, пока отношения с Ириной не станут прежними, и стал терпеливо ждать.

Так, в ожидании, прошел весь апрель. Под праздник Первое мая Ирина засобиралась в город. Федор молча, как бы отрешенно наблюдал.

– Ты разве не едешь? – спросила Ирина, останавливаясь рядом с Федором, который собирался починить утюг.

Он не ответил, даже не поднял головы. Чувствовал: если посмотрит, то согласится.

Ирина ушла в прихожую. Вот сейчас, через минуту-другую, она наденет весеннее, такое красивое, модное, под цвет морской воды, пальто и уйдет. Неужели уйдет? В тот раз она ушла потому, что его не было дома. А сейчас?

Федор выбежал в прихожую. Ирина плакала, уткнувшись в пальто, которое так и не сняла с вешалки. Федор обнял жену за плечи и сказал:

– Прости, Ирина. И тихо добавил:

– Я люблю тебя, Ирина.

Он был согласен на все – ехать так ехать. Но Ирина осталась. Он был ей благодарен, но радости почему-то не испытывал, и, наверно, скорей всего потому, что в тот же вечер приехали к ним ее родители. Федор видел: приехали не просто на праздник, а разузнать, как ведет себя непутевый зять. Но советов никаких не давали, и вообще вели себя скромно, так, будто ссоры никакой не было. Их присутствие оказалось настоящей пыткой, но Федор выдержал ее, зато еще долго – целую неделю после их отъезда – не мог избавиться от неприятного чувства.

И лишь только спускаясь в шахту, он забывал о том, в каком неопределенно-вялом состоянии находится, работал увлеченно, внимательно, на вопросы Леонтия отвечал с улыбкой:

– Милые бранятся – только тешатся... Или у самого так не было?

ТРИНАДЦАТАЯ ГЛАВА

До позднего вечера просиживал у себя в закутке Сергей Филиппович Губин. Даже обедать в столовую не ходил. Сверток с едой приносила ему жена – сухонькая, маленькая старушка. Вздрагивая от шума токарных станков, от резких ударов молота, от звонких перестуков зубил, она, пугливо озираясь, пробиралась в конец механического цеха. Переступив порог закутка, облегченно вздыхала и, разворачивая на верстаке сверток, говорила:

– Едва живой добралась... Рази можно так?

– Ничего, мать, ничего, – успокаивал ее Губин, вытирая ладони чистой тряпкой. – Привыкай. – И серьезно говорил: – В шахту надо тебя сводить. Выполнить на старости лет обещание. Как, согласная?

– Избави боже! – обмирала старушка и с опаской поглядывала на мужа: шутит он или всерьез говорит.

А Губина еще до сих пор сердило, что жена его так всего боится. Никак он не может ее приучить. Почти тридцать лет вместе прожила, а страх перед шахтой остался, и не вытравить его ничем. И хотя понимал Губин, что смешно на это сердиться, но ничего не мог поделать с собой. Это чувство в нем жило и до сего дня.

– Ладно, не обмирай. Пошутил я.

– Знаю я твои шутки, – ворчала старушка. – Опять задержишься?

– Опять, – твердо отвечал Губин.

– Не жалеешь ты себя. Сгубишься на проклятущей работе. Всех денег не заработаешь.

– Ну, поехала... – Губин торопливо дожевывал обед, выпроваживая жену, вздыхал: «Тридцать лет вместе, а так и не понимает меня. И не поймет. Вот это уж обидно».

«Себя виноватить надо, себя», – думал он с грустью.

И вспоминалась ему его первая любовь, да и, видно, последняя. Любовь к Тане Воробьевой, которая стала не его женой, а женой товарища – Михаила Ушакова, матери Леонтия. И не поэтому ли он любил встречаться с Леонтием? Но ни разу еще не обмолвился о матери его и, наверное, так бы и не рассказал, если бы не эти долгие, трудные вечера.

Несколько дней назад его вызвал к себе директор шахты.

– Задание вам, Сергей Филиппович, срочное. И ответственное. Тут вот находится начальник пятого участка Павел Ксенофонтович. Он вам все объяснит.

Зацепин разложил на столе огромный лист ватмана, пригласил Губина.

– Наслежу я вам тут, – смутился старик, кинув взгляд на испачканные в глине сапоги: прямо из цеха пришел в кабинет директора.

– Ничего, дело важное. – И Кучеров, взяв под руку старика, подвел его к столу.

– Вот какое задание, – спокойно заговорил Зацепин, наклоняясь над листом ватмана. – Это схема бара. Все части его будут изготавливать на заводе, а вот эту часть, которая называется по-простому «лыжей», мы попросили бы сделать вас. Конечно, могли бы и чертеж ее отправить на завод, но тут есть кое-какие соображения... Вы понимаете, Сергей Филиппович?

– Чего уж не понять. Приходилось и «лыжу» делать, – спокойно ответил Губин.

– Это хорошо, – улыбнулся Зацепин. – Мы верим, что вы заказ этот выполните. Но срок очень сжатый. Всего пять дней.

– Маловато. Но попробовать можно.

Чаще всех остальных – и Федора Пазникова, и даже самого Зацепина – бывал у Губина в закутке Леонтий Ушаков. Утром он забегал ненадолго, зато вечерами засиживался допоздна. Домой возвращались вместе.

Поначалу Губин ворчал:

– Шагал бы ты, сынок, домой. Жена заждалась, ругаться будет.

– Ничего, Филиппыч, она у меня умница. Все понимает.

– Это хорошо, когда понимает, – вздыхал Губин и все же напоминал: – Иди. Тебе, молодому, выспаться надо. Тут делов не так много, сам управлюсь.

– Не сомневаюсь, Филиппыч, – смеялся Леонтий и грубовато-ласково обнимал за плечи старика. – Поучиться хочу. – И откровенно, как никому другому, признавался: – Понимаешь, Филиппыч, трудно мне, во многом я еще не разбираюсь. Вон ее сколько, техники, так и прет, а я кто? Окончил курсы при учебном пункте – и все. Разве тут вникнешь во все механизмы? А ведь должен, раз я бригадир. Порой до глубокой ночи сижу за учебником и ни черта не пойму, прямо злость берет. А каждый раз в учебный пункт бегать стыдно. Вижу – учиться надо, в техникум идти надо, а вот не решусь. Да и как? Страшновато.

– А ты не бойся. – Губин присаживался рядом, наставительно говорил: – Отец твой трудностей не боялся. За любое дело брался с охотой. Вот и ты родовы́ своей не срами.

– Так ведь тогда, Филиппыч, техники этой не было.

– Верно говоришь – не было. И плохо, что не было. А раз пришла, вровень должны стать с любым инженером.

Улыбнулся Леонтий. Выплыл в памяти эпизод, который на его глазах произошел. Явился как-то в цех главный механик из треста, с проверкой какой-то, и давай наставления читать молодым слесарям; те растерялись, не знают, как быть. Тут и окажись поблизости Губин. Один вопрос задал главному механику, другой, и выяснилось вдруг – ругает-то высокий гость ребят зазря. «Зачем же так, уважаемый, огульно охаивать? Да вам поучиться у них надо, а вы их ругаете». Главный механик к директору шахты жаловаться побежал. Кучеров защитил. Да и никакой защиты не нужно было старику, его защита – справедливость.

– Совет мой – учись, – продолжал наставлять Губин. – Еще молодой, осилишь любую технику. Вот мне уже не угнаться.

– Ну что ты, Филиппыч! – удивлялся Леонтий. – Ты наш самородок. У тебя только и поучиться.

– Вот и учись, пока я живой, – просто отвечал Губин.

– А сам гонишь. Как же так, Филиппыч?

– Я не гоню. Я за тебя да за жену твою волнуюсь. Ну, а раз она у тебя с понятием, то, что ж, сиди. Мне-то оно приятнее.

Похож был на отца своего Леонтий. И резким поворотом головы, и порывистой походкой. И не раз Губин вздрагивал: казалось, идет рядом с ним друг его Михаил. И голос его слышит, и сильную руку ощущает на своем плече. Еще шаг, другой – и выбежит из-за угла дома Таня Воробьева, радостно вскрикнет: «Наконец-то! А я уже все глазоньки проглядела! Живые-здоровые! Вот и слава богу!» – и подхватит обоих под руки, засмеется.

Все-все как будто наяву, даже сердце схватило – не отпускает.

– Погоди, сынок, не гони шибко.

– Что с тобой, Филиппыч?

И тут-то Губин и рассказал Леонтию о дружбе своей с его отцом, о матери его, о том, как любили они ее и как плакал он по-мальчишески беспомощно, когда узнал, что Михаила выбрала в женихи Таня Воробьева, и как с горя да с отчаяния он в тот же год женился на деревенской девушке, которая до сих пор его не понимает...

– Вот так, сынок, вот такие дела... И я не жалею, что все так обернулось... Жили мы по-своему трудно, счастливо жили. И друзьями навек остались с твоим отцом. И с Таней отношения были добрые. Ревность свою не выказывал, в себе таил. А мать твою, сынок, до сего дня люблю...

– Мне мама об этом не рассказывала, – признался Леонтий.

– Зачем? Это было только моим горем и счастьем моим. Да, счастьем. А разве не так?.. Жизнь свою каждый из нас прожил не стыдно. Своей шахтерской родовы́ никто не изменил... И я рад, что ты не изменяешь.

– Мне мама тоже не раз говорила: «Не осрами родовы́»... Ей и отец это завещал.

– Да, Леонтий, мать твоя была настоящим шахтером. В годы войны одна из первых спустилась в шахту, женской бригадой стала руководить. Разве женское дело – уголь в забое добывать? А надо было. Надо!.. А тут похоронка на отца твоего. Сломило ее это горе, но работу не оставила – надо было жить. Да вот не дожила, раньше срока ушла от нас, живых. Вот оно, какое дело...

Новыми глазами взглянул Леонтий в этот поздний вечер на старого шахтера. Он знал о крепкой дружбе Губина с отцом, но только сейчас, в эту минуту, вся жизнь Сергея Филипповича открылась ему как бы заново, и Леонтий еще острее почувствовал, какой светлой и прекрасной была судьба его родителей. И он был благодарен Губину, что тот помог ему глубже почувствовать дух того трудного и сурового времени, в котором работали, любили, радовались люди старшего поколения.

С каждым проведенным с Сергеем Филипповичем вечером Леонтий испытывал все большую любовь и сыновью привязанность к этому человеку. Видел – нелегко приходится старому шахтеру. Необходимо многое переделывать, и только ему, Леонтию Ушакову, признавался:

– Уставать стал, вот ведь напасть какая. – И с нескрываемой грустью шутил: – А ты заладил – «самородок»! Таких самородков в наше время гнать надо.

Но Леонтий знал наверняка – Губин выполнит задание в срок, и уже не задавал ему снисходительно-вежливого вопроса: «Филиппыч, не пора ли отдохнуть?» – а с нетерпением ждал, когда тот скажет сам: «Вот, принимайте мою работу».

Хотелось услышать эти слова как можно скорее, но он ждал, ждал терпеливо, как и начальник участка Зацепин, как Алексей Иванович, да и все ребята. Только на пятый день Леонтий услышал эти слова, и облегченно вздохнул, и сам почувствовал, как он тоже устал за эти дни.

Новый бар, привезенный с завода, лежал на все той же промасленной дощатой площадке. Был он выше и длиннее того, что сломался, и на первый взгляд казался массивнее, неуклюжее. Невольно думалось: подойдет ли к нему изготовленная Сергеем Филипповичем Губиным «лыжа»?

Об этом подумал и директор шахты, и Алексей Иванович, и даже Зацепин с опаской поглядывал на громоздкое сооружение.

– Не подведет? – спросил Кучеров, обращаясь одновременно и к Зацепину, и к Губину.

– Не должен, – уверенно проговорил Зацепин.

– Да вроде старались, – усмехнулся Губин, обтирая ветошью корпус комбайна.

– Значит, все предусмотрели? – не удовлетворился сухим ответом Кучеров.

– Этого не скажу. Время покажет, – уклончиво ответил Зацепин.

– Смотрите, – строго предупредил директор шахты. – Пять дней не шутка. Их наверстать надо.

– Восполним.

– Будем надеяться.

– А вам, Сергей Филиппович, особое спасибо, – Алексей Иванович крепко пожал руку Губину.

Когда вышли из мехцеха, Кучеров неодобрительно проговорил:

– Не рано ли, Алексей?

– Неужто вы суеверны, Семен Данилович? Вот не знал, – насмешливо произнес Жильцов.

– Тут станешь, – серьезно проговорил директор. – Пять дней потерять – поневоле забеспокоишься. Вам из горкома партии звонили?

– Ну как же, звонили.

– Мне тоже. Чуть что – по головке не погладят.

– Это верно, – согласился Алексей Иванович. – Только уверенность все-таки должна быть.

– А вот у меня ее нет.

– Для вас, Семен Данилович, это и хорошо, – улыбнулся Алексей Иванович.

– Что хорошо? – не понял Кучеров.

– Главное, Зацепин уверен. Уверен Ушаков. Я бы на вашем месте Губина приказом отметил.

– Ты это серьезно? – Кучеров даже остановился, с удивлением посмотрел на Жильцова.

– Вполне. Он заслужил.

– Так, сразу, и приказом?

– И денежной премией... Да, я серьезно. Нам таких людей, как Сергей Филиппович, надо ценить. Они нам еще пользу приносят. Сами видите.

– Это я вижу. Но я вижу и другое, Алексей. Время таких самородков уходит. Или ты и здесь не согласен со мной?

– Зачем же так категорично, Семен Данилович? – улыбнулся Жильцов. – Время само покажет, а сейчас живой человек перед нами. Обижать не надо.

– Где же мы обижаем? Доверили сделать «лыжу». И премией не обидим. Но выждать надо. А вдруг бар сломается!

– Не сломается, – уверенно проговорил Алексей Иванович.

...Не ошибся Жильцов: в первую же неделю комбайн выдал на-гора столько угля, что его хватило на то, чтобы погасить накопившийся долг. В следующий понедельник появилась красочная «молния», в которой сообщалось об успехе бригады Леонтия Ушакова, пусть пока небольшом, но все-таки успехе. И для шахтеров пятого участка это было первой радостью. Но, наверное, самым счастливым чувствовал себя Андрей Чесноков. Вечером, после смены, он пришел к Зацепину в раскомандировку, дождался, когда тот останется один, приблизился к столу.

– Я слушаю. – Начальник участка оторвал глаза от бумаг.

Андрей кивнул на доску показателей, где висела «молния»:

– Отдайте ее мне до завтра. Очень прошу!

Зацепин внимательно посмотрел на Андрея и, хотя по лицу его было видно, что он удивлен такой неожиданной просьбой, спросил, улыбнувшись:

– А не попадет нам?

– Да я завтра же принесу!

– Что ж, бери, – согласился Зацепин и вновь углубился в бумаги, но боковым зрением следил, как осторожно снимал с доски показателей Андрей Чесноков плакат-«молнию».

Был Андрей ростом мал, пришлось встать на скамью. Снял плакат, свернул в трубочку, обернул в газету, сунул под мышку и, не простившись, осторожно вышел из кабинета. А как вышел в коридор, облегченно вздохнул и быстро подался к выходу. Всю дорогу бежал. Пока до дому добрался, взмок весь. Не закрывая калитки, пронесся по двору, взбежал на крыльцо – и в дверь. Шарахнулась от печи Галина, увидев на пороге запыхавшегося мужа.

– Ты чего?

– Вот, смотри.

Разорвал газету, бросил на пол, а лист ватмана развернул бережно, торжественно проговорил:

– Читай. По слогам читай, вслух!

Прочла Галина и засмеялась, от смеха согнулась, будто силком кто наклонил ее голову, с минуту не могла разогнуться.

– Что с тобой? – недоуменно моргал глазами Андрей. – Я ведь не карикатуру тебе принес.

Галина всплеснула руками:

– Господи, что ты за мужик такой! Неужто ты никогда не поумнеешь? Да ты еще городскую витрину в дом притащи!

– Так ведь натурально, доказательно, – смущенно оправдывался Андрей. – Не ты ли еще вчера собиралась к Леонтию бежать, меня из бригады выуживать захотела? Словам моим законным веры не было. Так вот, гляди. Написано в красках.

– Господи! – опять всплеснула руками Галина. – Тебя и поругать уж нельзя. Да работай ты, работай на здоровье!

– А чего же ты, баба такая-сякая, меня в контру записала? Едва до белой горячки не довела!

– Тебя доведешь, – отмахнулась Галина. – Скорее ты доведешь.

«Нет, все же трудно понять этих женщин, – подумал Андрей. – То кричат, то смеются».