Текст книги "Григорьев пруд"

Автор книги: Кирилл Усанин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

«Эх, сынок, неужели не ясно, что нет у меня на свете никого дороже тебя», – думал Григорий, уронив голову на острые, поджатые к груди колени.

Всю ночь просидел не шелохнувшись, боясь расплескать набегавшие мягкими бесшумными волнами мысли. Они становились все неопределеннее, все запутаннее, и чем больше Григорий думал, тем тяжелее ему становилось. Получалось: нет впереди просвета, всё черным-черно, словно в этой безлунной ночи он и сам успел уже раствориться.

Вдруг очнулся Григорий, вскинул голову на скрип калитки. В предрассветном, размываемом бледном свете возникла длинная фигура сына. Григорий вскочил на ноги, зашагал навстречу. Витюня остановился, и Григорий молча прижал к груди крепкое тело сына. Ничего не сказали друг другу, молча прошли в дом. Витюня, так и не взглянув на отца, разделся, ничком уткнулся в подушку. Григорий поправил одеяло, а потом, постояв у кровати, направился к себе и уже через минуту засыпал с блаженной улыбкой на лице.

И вот – ровно через год, который оказался для них обоих напряженно-спокойным, когда их жизни шли как бы по двум разным колеям, что вносило в отношения плохо скрываемое неблагополучие, – Витюня вошел в мастерскую и прямо с порога заявил:

– Уезжаю, отец.

Рука дрогнула, рубанок врезался в запретный край доски, оставив глубокий шрам на гладкозеркальной поверхности будущей дверцы шкафа. Медленно, словно это приносило ему невыносимую боль, он повернулся. Витюня, поглядев в помертвевшее лицо отца, твердо повторил;

– Уезжаю, отец. На соревнования, – и быстро добавил: – На три дня.

– Так долго?

– У нас нет своего бассейна. А перед соревнованием необходимо потренироваться.

– Понимаю, – сказал Григорий, глядя на испорченную дверцу: шрам останется, его уже ничем не вытравишь.

– Не огорчайся, отец. Три дня – это же пустяк.

– Понимаю, – как заведенный сказал Григорий.

– Заскочил на минуту. Сейчас уезжаю. На стадионе меня уже ждут.

– Так сразу? Витюня засмеялся:

– Что с тобой, отец? Испугался? Не бойсь, никуда не денусь. Ладно, я побежал.

– Подожди, – сказал Григорий, ища лихорадочно какие-то нужные слова, но их не было – ни одного, и он спросил о том, о чем давно уже хотел спросить:

– А как с работой?

– Приеду – решу. Куда спешить?

Григорий очень хотел, чтобы Витюня выбрал его профессию. Тогда бы они всегда были вместе – и на работе, и дома. И все поджидал удобного момента, а он никак не выпадал, потому что Витюня, готовясь к соревнованиям, всю последнюю неделю пропадал то на стадионе, то в городе.

И вот уезжал на целых три дня. Уезжал, оставляя его одного. Григорий неожиданно почувствовал: теряет он сына, вскоре совсем потеряет. Что тогда останется в жизни? Что?

Эти мысли бродили в его голове всю ночь, а под утро он вдруг подумал: «Не построить ли ему свой бассейн, здесь, рядом с домом?» Сначала отверг эту мысль как нелепую, нереальную, а потом стал потихоньку сдаваться: «Почему бы и нет. Заместо сада». Мысль о своем бассейне не отступала от него, вилась перед глазами, разрастаясь и разрастаясь, подавляя все остальное, что уже слабо тыкалось в его разгоряченный мозг. А как вспомнил про землекопов, мимо которых он проходил на работу, так и решил окончательно: чему быть, того не миновать.

Ночь прошла трудно, опять без сна, опять в бесконечных, мучительных вопросах. А впереди еще ночь. Как она пройдет? Чем он ее заполнит? Днем-то он забудется, это наверняка: работа на шахте, потом – бассейн, землекопы. А дальше? Ведь не уснет же, не уснет. Вновь охватит его в кольцо вся прожитая жизнь, втиснет в середку, как ядрышко, – и думай, Григорий, думай, мучь себя вопросами: вернется ли сын? Останется ли с ним? Станут ли они необходимыми друг другу?

13

Землекопы не подвели: семи вечера еще не было, а они уже заявились, и опять четверо мужчин молча и остервенело рушили огород.

Жена соседа откровенно насмехалась:

– Рехнулся, чего уж там, как есть рехнулся.

Поди возрази, найди толковое объяснение. На ум ничего путного, опровергающего не идет. В голове никак не укладывалась странная затея Григория Ивановича Пестова. Пришлось согласиться с насмерть перепуганной женой.

А она не унималась:

– Сумасшедший он. Ночами не спит. Бормочет. Ой, жди беды. Сходил бы ты куда следует, заявил бы. Заберут как миленького, заберут.

– Ты что, белены объелась? – удивился сосед, но немного погодя усомнился – первый раз в жизни! – в самом себе: «А может, жена права? Тогда греха не оберешься».

После того случая с сыном Григория соседские добрые отношения, которые казались уже прочными, резко пошли на убыль, стали суховатыми, неловкими, с каждым днем соседи отдалялись друг от друга. Виной всему стал повзрослевший Витюня, который откровенно издевался над соседом, нарочито громко говорил отцу, когда находились во дворе:

– Это же краб, отец. Как ты этого только не поймешь. Я боюсь, что и ты потихоньку станешь таким.

– Перестань, Витюня. Нехорошо.

– Ах, отец. Я же правду говорю. Не заметишь, как ты сам в краба превратишься. Как я только это почувствую, я – уйду.

– Ты это серьезно?

– Вполне, отец. Мне и так уже все тычут тобой. Стыдно.

– Я никому не мешаю. Я живу только тобой.

– Вот-вот, живешь мной, а соседа слушаешь. Помогаешь ему, строишь. Разве я не знаю.

– Он же просит.

– В общем, я все сказал, отец.

Соседу хотелось вылить в крике всю злобу, но он вовремя останавливал себя, понимал, что этим только себя унизишь, настроишь против себя и Григория, в котором он еще нуждался. При встречах с Григорием советовал:

– Приструнить его надо, Григорий Иваныч. Так он и на шею сядет.

Григорий вздыхал:

– Уйдет он. Как жить буду? В нем теперь вся моя жизнь.

– Куда он уйдет? Побесится – прибежит. Вон мой старший тоже пытался против отца идти, а что вышло: живет и радуется.

– Мой не такой. Я это чувствую.

– Смотри, Григорий Иваныч, как бы тебе с ним беды не нажить. С таким сынком и свихнуться недолго.

Вот то и случилось, о чем предупреждал: уехал сын – и Григорий сам не свой стал: огород порушил, ночами не спит, сам с собой разговоры ведет.

«Пожалуй, – решил сосед окончательно, – схожу я куда следует. Предупрежу. А то с таким соседом и сам ненароком свихнешься».

14

Закончили копать, как и вчера, в самую темь. Сада уже не было, а вместо него была огромная, глубокая яма. Такое преображение удивило землекопов, им самим хотелось поскорее увидеть то, ради чего они взялись. Заспешили, заработали веселее, без той ярости, которая сильно их угнетала еще вчера. Под самый конец даже разговорились, поглядывали на Григория без той диковато-странной мысли, которая их откровенно пугала.

И все же когда вышли на улицу, молодые заспорили, стали невольно повторять то, о чем говорили вчера, хотя не с той запальчивостью. И опять Комарик их резко оборвал:

– Кончайте душу человеку травить.

И остановился. В недоумении замедлили шаг молодые его напарники. Ни разу не бывало, чтобы вот так, неожиданно, останавливался их бригадир, напротив, домой спешил, поторапливал.

– Ладно, топайте, – махнул рукой Комарик.

– А ты? – разом спросили молодые.

– Я... – Комарик замялся, а потом решительно сказал: – Побыть с Григорием Иванычем надобно. Трудно ему, ребятки. Вам этого еще не понять, как человеку бывает трудно, когда он – один. Один – ничего не значит...

Переглянулись напарники – в глазах друг друга легко прочитали одни и те же мысли: «Бригадир-то, никак, от Григория Пестова заразился? Сроду слов подобных от него не слыхивали, и вот – нате вам, в голосе его – непривычная мягкость».

– Ну, чего встали? – переходя на грубовато-бригадирский, но уже почему-то фальшивый тон, выкрикнул Комарик. – Топайте, – и закончил словами, повторяемыми им ежедневно: – Завтра быть к шести как штык!

Долго смотрели вслед бригадиру Михаил и Василий, а когда тот скрылся за деревьями, еще раз посмотрели друг на друга, но не усмехнулись, не пожали плечами, не стали по такому поводу рассуждать да рядить, а оба одновременно подали руки, крепко пожали их, по-особому как-то, прочувственно, что ли, и разошлись, и каждый знал, что по дороге будут они решать одни и те же вопросы, которые относились к таким вопросам, что требуют уединения.

А Комарик все убыстрял и убыстрял и без того стремительный шаг, не обращая внимания на тех редких прохожих, которые шарахались в сторону, боясь, что он ненароком их может сбить. Шарахнулся в сторону и сосед, и это невольное столкновение укрепило его в мысли, что он поступает правильно, направляясь сейчас, в столь поздний час, туда, откуда должна прийти помощь, в которой он вместе с женой нуждался в настоящее время. «Больно много их развелось, – думал с тревогой сосед, как казалось ему, не за себя только, а за все здоровое, что, по его понятиям, называлось современным обществом. – Искоренять надо, выводить. Как бы потом с такими беды не нажить».

Комарик, как и предполагал, застал Григория Пестова одиноко сидящим на ступеньках крыльца. Присел рядом, и оба долго-долго молчали, как бы дожидаясь, когда утихнут последние звуки и шорохи, погаснут уже редкие в окнах огни.

– Завтра твой сын приедет, – уверенно сказал Комарик, – и все у вас образуется. – Выждав, когда невольно вырвавшийся вздох из груди Григория истает, заговорил все тем же голосом: – Я сразу понял: неладно у тебя, Григорий, неладно. Еще там, у сада, когда ты деньги положил на газету. Деньги – это хорошо, чего уж там, но деньги – это ничто, если на душе скверно и гадко, как в голове после крепкой выпивки. Поглядеть на тебя, на странного такого, захотелось. А потом я увидел, что вся странность твоя – от беды твоей, от тоски. А может, и не странность, может, самое правильное и самое верное, что надобно в таком вот скверном состоянии... Наверно, так. Главное, чтоб легче стало, чтоб здесь вот, – Комарик постучал себя по груди, – просторно было. Дохнул – и свободно, и чисто...

Комарик замолчал, а потом, будто спохватившись, радостно проговорил, глядя в лицо Григория:

– Мы вот что сделаем... мы завтра к тебе прямо утречком и нагрянем. Черт с ней, с той работой, денек подождут. Они же люди, поймут, – оживляясь, размахивая руками, заражаясь сам, втягивая в круг своих мыслей Григория, Комарик весело продолжал, бегая по широкому и просторному двору. – Мы соорудим настоящий бассейн, не хуже московского. И раздевалку пристроим. А как же? Надо, чтоб все культурно было. Тут ведь сколько народу любопытного нагрянет, а разве прилично на виду раздеваться. И ступеньки приладим, с перильцами...

Комарик оживился, втянул в разговор и Григория, и вот они оба, включив свет во дворе, чертили пруточками видимые и ясные для них линии и круги, и уже, перебивая друг друга, стали спорить даже, доказывать, и голоса их становились все громче и крепче.

В этот момент к самым воротам приткнулась машина с крытым кузовом, из нее выскочили люди в черных халатах, из кабины спрыгнул сосед и, опережая санитаров, тычком толстого ботинка наотмашь растворил дверцу калитки, так, что она впервые жалобно заскрипела, и закричал радостно и восторженно:

– Вот они, голубчики! В натуральном виде, какие есть!

Санитары вошли стремительно. Комарик и Григорий, увлеченные, захваченные спором, не заметили, как были плотно окольцованы молчаливыми людьми с каменными лицами.

– Хватайте их! Скорее! – поторапливал сосед медлительных санитаров.

– Что вам надо? Кто вы такие? – помрачнел Комарик.

– Вон отсюда! Вон! – выступил вперед Григорий.

Но люди в черных халатах молча подступали к ним...

Через минуту все было кончено. Взревел мотор, машина лихо развернулась, с нарастающей скоростью умчалась по дороге. Все снова стихло, углубилось в сон. Свет погас и в окне соседа. Только во дворе Григория Пестова ярко светилась лампа, в ее свете резко выделялись два тонких пруточка, лежащих рядом...

* * *

На этом я закончил историю, поведанную мне Григорием Пестовым восемь лет спустя после происшедших событий.

– Все правильно, все так и было, – сказал Григорий Иванович, но тут же возразил: – Только рано ты, пожалуй, точку поставил, Тут ведь еще целая история была. Да еще какая! Витюня приехал на следующий день. Удивился, конечно, но ему молодые землекопы всё объяснили. Потом все втроем на выручку поспешили. Да особо выручать не пришлось. Выслушали нас, проверили и отпустили, а вот соседу уехать пришлось из поселка. Ясно почему, объяснять не стану. С бассейном, правда, ничего не вышло, знания особые были нужны, но зато, как видишь, пруд получился...

Мы сидели на берегу пруда, который у нас в поселке давно называют Григорьевым, смотрели, как брызгались ребятишки, прислушивались к их веселым, взвизгивающим голосам. Солнце грело наши спины, и хотелось мне вслед за ребятишками бултыхнуться с разбегу в теплую, чистую воду и, взмахивая руками, в сверканье звенящих брызг поплыть к другому берегу, на котором мирно ходила по зеленой лужайке белая коза, гремя привязанным к ее тонкой шее колокольчиком.

– А сад я все-таки разбил. В коллективном саду купил участок. – Григорий Иванович улыбнулся. – Комарик от меня заразился, таким садоводом стал, что учить меня надумал. Ну, про Витюню ты знаешь, сам с ним работал на шахте. Жаль, что не мою профессию выбрал, но и машинистом электровоза тоже кому-то работать надо. Главное, чтоб по душе было... Правда, сейчас его в поселке нет. На соревнования уехал. Завтра должен вернуться. Ты забегай, поглядим, какую грамоту он привезет. Всю комнату ими обклеил. Картинная выставка – и только... Сколько там времени?

Я взглянул на часы – перевалило за полдень. Григорий поднялся.

– Пойду, на работу пора собираться, – обернувшись, спросил: – Это верно, что шурфов скоро совсем не будет?

– Верно. Шахты станут более современными.

– Что ж, тоже правильно. На то она и жизнь, чтоб меняться в лучшую сторону. – Уже уходя, напомнил: – Ты уж там закончи как полагается.

– Хорошо, – согласился я.

И действительно попытался продолжить, но потом понял: у каждой истории должен быть свой конец. Даже если он грустный.

Когда при следующей встрече я сказал об этом Григорию Ивановичу, он рассудил:

– И это верно. Та жизнь у меня была одна, а теперь – она вроде как другая пошла, как бы сызнова начатая. Об этом, пожалуй, лучше отдельно рассказать.

Я обещал ему, что напишу о нем еще одну историю. Обязательно напишу. Но это будет уже другая история, и она потребует другого – своего – конца.

ПРОПАЖА

По приезде своем в родной шахтерский поселок я, как и прежде, побывал у своих товарищей по работе. Встречался я с ними в самых разных местах – и дома за праздничным столом, и в забое при свете шахтерских ламп, и в бане на горячем полке парилки.

А вот с Николаем Червоткиным, слывущим на шахте шутником и балагуром, я стакнулся в узком, пропахшем застоявшимся табачным дымом коридоре редакции городской газеты. И я, наверно, меньше всего удивился бы, если бы встретил Николая где-нибудь в другом, пусть даже ресторанном, месте. А тут, в коридоре редакции... Какая непонятная сила смогла привести его сюда?

Я-то отлично знал, как был однажды крепко обижен газетой Николай Червоткин. Его наряду с другими шахтерами с нашего участка сфотографировали, пообещав, что фотография его будет напечатана на первой странице. И верно – была напечатана, но фамилия под фотографией оказалась другая. И не чья-нибудь просто незнакомая, а злейшего врага по спорам да анекдотам – Михаила Худякова. И наоборот – под снимком Михаила Худякова стояла его, Николая Червоткина, фамилия. Нелепее ошибки нельзя было придумать. Разумеется, уже в следующем номере газеты была внесена поправка, дежурный редактор, по вине которого вкралась ошибка, извинился, но Николаю не стало легче. Едва ли не плача, он признавался:

– Все бы ничего, но зачем же встревать в это дело Мишку Худяка? Что же получается? Крокодильское «нарочно не придумаешь». Вот что получается. Нет, братцы, как хотите, а с газетой я планы всякие завязал.

И вот собственной персоной встречаю я в стенах редакции Николая Червоткина. Я так и застыл – не чудится ли мне?

– Здорово, – буркнул Николай и подался к выходу. Что это с ним? Не рад? Я догнал Николая в сквере, молча пошел рядом. Дошли до автобусной остановки. Тут я осмелился все же спросить:

– Что стряслось, Никола?

– А-а, в душу их мать, – вполголоса заматерился Николай, выдернул из кармана пиджака толстую тетрадку. – Вот, сочиненье мое вернули. Ведь сами просили, сами: «Все, как было, обрисуйте». Особо меня этот очкастый уговаривал. Я перед ним за историю одну извиниться хотел, а он как услышал всю правду, так вцепился в меня клещами. Ну, слово дал. Три ночи не спал – обрисовывал. А результат? Вот он – результат. Вернули, как по мордасам набили. Очкастый извинялся, на главного сваливал, а мне-то легче от этого? Только новую кличку от Мишки Худяка схлопотал... А-а, пропади оно пропадом, – и рванулся к урне, чтоб выбросить тетрадку.

– Подожди, Никола, дай мне прочитать.

Едва уговорил. Сунул небрежно, сердито проговорил:

– В газету не носи. Прочти и забудь. Договорились? – и, наконец-то улыбнувшись такой знакомой, простецки-обезоруживающей улыбкой, потянул меня к подошедшему автобусу. – Поехали ко мне. Успокоиться надо. Понимаешь?

Вечером, вернувшись от Николая Червоткина, я сел за чтение. А прочитав, решил, что если печатать историю, рассказанную шутником и балагуром Николаем Червоткиным, то печатать надо всю целиком, ничего не убавив и не прибавив, разве что правильно расставив запятые, которых оказалось больше, чем полагается...

* * *

«Ну, перво-наперво, как я полагаю, начать с того надо, с чего завязалась вся эта история. А завязалась она с появления на нашем добычном участке корреспондента городской газеты по фамилии Павлов, а может, скорее всего, с пропажи обушка. Обыкновенного шахтерского обушка, но для меня лично в некотором роде и не совсем обыкновенного. В общем, все по порядку...

Спустился к нам в лаву с утра корреспондент городской газеты по фамилии, как я уже сказал, Павлов. Видный такой, представительный, с золотыми очками на толстом носу. Не терпелось мне задать ему один вопрос: «Как поживает в их газете горе-фотограф и не икает ли он за обедом?» По халатности этого товарища вышло одно нелепое дельце, которое, если говорить начистоту, мне до сих пор покоя не дает. Но корреспондент попался строгий, тему держал одну – как наша бригада добилась высоких показателей. На посторонние темы не отвлекался. Меня это меньше всего трогало, на то есть бригадир, но бригадир наш вел себя с корреспондентом вроде бы как пришибленно. Мне такое поведение со стороны всеми уважаемого Егора Никитича видеть было странно. В работе он парень хоть куда, удержу нет. Все у него в руках горит, любо-дорого посмотреть. Да и человек он общественный, член партийного бюро, на собраниях завсегда говорит бойко. Правда, руками излишне размахивает, так это от привычки нашей, забойной. Одним словом, парень что надо. А тут растерянный какой-то, двух слов связать не может. И другие ребята, глядя на бригадира, тоже растерялись.

Выходит, что мне надо выручать Никитича, иначе совсем авторитет свой ни за что ни про что подорвет. Какое тогда мнение создастся у строгого корреспондента? Ясно, что самое никудышное. Вот тут я и пошел напрямки.

– Разрешите подключиться к беседе, – и не дав корреспонденту рта раскрыть, продолжаю агрессивно: – У меня тут для вас, товарищ Павлов, примерчик есть. Весьма показательный.

– Слушаю, – живо поворачивается ко мне корреспондент.

Ага, значит, можно смело продолжать, и я ему чуть ли не шепотом:

– Пойти бы надо. Тут недалече.

Отошли – и снова:

– Слушаю, – и блокнотик с карандашом наготове.

Но я достаю из кармана рукавицы, подаю.

– Вы блокнотик-то спрячьте пока, испачкаете. Тут пройти чуток надо.

– Зачем?

– Вы же факт хотели?

– Ну?

– Так он не здесь, а там, – я ткнул в темноту штрека,

– Не понимаю.

– Чего ж тут непонятного? Факт-то вещественный. Его увидеть надо, пощупать.

– А это к нашему разговору относится? – засомневался корреспондент.

– Даже непременно.

– Ладно, идемте, – решился корреспондент и рукавицы в карман чистенькой спецовки сунул да еще рукой придавил, как бы не выпали. Я ему – вежливо:

– Вы, товарищ Павлов, рукавицы-то наденьте. Руки испачкаете. Там, – я снова ткнул в темноту штрека, – глинисто и вода капает.

– Какая вода?

– Обыкновенная. Пить ее можно. На вкус приятная.

Пожал плечами корреспондент, но, видать, отступать назад неприлично – все-таки слово дал, потому и сказал сравнительно бодро:

– Пресная так пресная. Идемте.

Пошли рядом, молча. Потом вижу – отстал, в затылок дышит. Я не останавливаюсь, иду дальше. Слышу за спиной:

– Скоро?

Сразу видно – к шахтерской жизни человек не приспособленный. А ведь нам еще по гезенку подниматься. По тому самому, где глинисто и где сверху вода капает. Может, назад повернуть? Может, факт мой примечательный для такого строгого корреспондента и не покажется примечательным?.. Но отступать не привык.

– Так скоро? – заволновался товарищ Павлов. По голосу видно: не рад, что согласился.

– Маленько осталось.

– А конкретно? Мне к двенадцати часам с директором шахты встретиться надо.

– Успеете.

– А что это за факт? – стал подступать ко мне с другого бока нетерпеливый корреспондент.

– Показательный факт.

– А еще?

– Чего еще?

– Ну, поподробнее... Вы не обижайтесь, но у меня время, меня будут ждать.

Откуда он взял, что я обижаюсь. Просто раньше времени говорить не хочется, иначе интерес пропадет.

– Время – не деньги... Вы знаете анекдот. Пришел покупатель в магазин, останавливается у прилавка, а за прилавком – толстая продавщица...

– Это потом, – перебивает меня корреспондент. – Вы мне про факт расскажите.

– Нет, вы дослушайте, – загорячился я непонятно почему. – Значит, так. За прилавком – толстая продавщица. Губы накрашены, на руках маникюр, а волосы на голове какие-то разные – не то рыжие, не то пегие...

– Я знаю этот анекдот, – останавливает меня корреспондент. – Вы мне про факт расскажите.

– А чего говорить, сейчас сами увидите.

И вздохнул с облегчением: наконец-то дошли. Вот уж не думал, что дорога с лавы до гезенка – и полутора километров не наберется – такой долгой и нудной покажется.

Гезенк – это вертикальная вспомогательная выработка, что-то вроде колодца, только подземного. В колодец же спускаться надо, а тут наоборот – подниматься как бы со дна. И подниматься по шаткой лестнице, у которой – точно помню – три ступеньки сломаны. Третья снизу, шестая сверху и как раз посередке. А целых ступенек ровно тридцать одна. Значит, всего должно быть тридцать четыре. Рассказал я обо всем этом корреспонденту.

– Так много? – испуганно спрашивает он.

– Разве это много! Вот на лаве девяносто девятой, что на двести двадцатом горизонте...

– Ладно, потом, – обрывает меня решительным жестом руки товарищ Павлов. – Так мы и до обеда до вашего таинственного факта не дойдем.

– Как это не дойдем? – удивляюсь я. – Считайте, что дошли. Прошу.

– Обязательно подниматься надо?

Меня вдруг обида взяла. Чего это себя так странно и непонятно ведет корреспондент? Не верит, что ли? Мой факт почему-то назвал таинственным. А может, какое-то предчувствие нехорошее вкралось? И такое может быть, даже запросто. Недавно что-то подобное было. Послала жена в магазин: купи сынишке сандалики. Пошел с легким сердцем, а как вышел на дорогу, так сразу же и засомневался: зря иду, нет в магазине никаких сандаликов. И точно – не оказалось. И сейчас, как только вспомнил я про тот случай, заволновался. Поскорее бы уж!

Но товарищ Павлов не поднимался по лестнице как положено, а вроде по скользкому канату подтягивался. Того и гляди, на голову свалится. Только успела меня царапнуть такая мысль, как на плечи соскользнул со ступенек корреспондент. Едва удержался. А ведь могло и хуже быть: вон он какой тяжелый, все шесть пудов наберется. Так и давит ножищами, того и гляди, совсем захомутает. Картина, прямо сказать, смешная получается. Кому расскажи – не поверит. Рукой махнет: брешешь ты, Никола, знаем мы тебя...

– Нельзя ли побыстрее? – стараясь быть вежливым, напомнил я.

– Не могу, там – пусто.

– Как пусто?

– Нет ступенек.

– А дальше?

– Не дотягиваюсь. Может, спустимся? Может, зря все это?

На душе совсем тревожно стало. Что же получается? Какая-то ерунда получается? Поднатужился я, приподнялся вместе с насевшим на плечи мне корреспондентом на две ступеньки и вздохнул обрадованно: почувствовал облегчение, только боль осталась.

Вслед за исчезнувшим в выработке корреспондентом заспешил и едва вниз не свалился, вовремя за поручни схватился. Правду сказал товарищ Павлов – не оказалось на месте целых трех ступенек. Кто же их сковырнул? Ладно, об этом я потом подумаю. Сейчас надо быстрее подняться наверх. Минута – и я наверху и, не медля ни секунды, не передыхая, метнулся к сваленным к стенке забоя рештакам, на живот плюхнулся.

– Что это с вами? – испуганно спросил корреспондент.

– Надо, – буркнул я и, согнув спину, сунул руку под нижний рештак... И вдруг как током ударило. Захолонуло сердце. Пусто – ничего. Как же так? Не мог же я ошибиться. Глаз-то наметанный. Столько лет в шахте, лучше, чем дома, ориентируюсь. Неужто проклятое предчувствие оправдалось?

– Что с вами? – все еще не понимал моих странных движений корреспондент.

– Пропал. Нет его.

– Чего нет?

– Факта нет... Обушка.

– Какого обушка?

– Обыкновенного, каким уголь рубали и сейчас рубают... Понимаете, нет. Тут был – и нет, пропал.

– Ах, обушка. Что же вы раньше мне не сказали?

– Вы знаете, где он?

Наверно, я был похож на человека, который за соломинку хватается. Но мне это так самому показалось, а товарищ Павлов мой вопрос по-своему понял.

– Не знаю и знать не хочу, – проговорил он обиженным тоном. – Вы шутить изволили. Как вам не стыдно. У меня времени в обрез, мне в двенадцать часов с директором шахты встретиться надо.

– Хоть с самим министром, – огрызнулся я. – У меня обушок пропал.

– Как ваша фамилия?

– При чем тут фамилия? Тут обушка нет. Понимаете?

Я метался по узкой площадке гезенка – может быть, за какой-нибудь стойкой окажется мой обушок, хотя уже ясно понимал, что ни за какой стойкой я обушка не найду.

– Вы – Червоткин? – спросил корреспондент, заглянув в свой блокнот.

– Ну, Червоткин.

– Так и есть! – Павлов всплеснул руками. – А я-то думал, что передо мной человек серьезный. Вид у вас был соответствующий.

– Это у кого вид соответствующий? У меня?

– Разумеется, – корреспондент неожиданно рассмеялся. – Разыграли вы меня, Червоткин, разыграли. Право, шутник вы. Так и записано – шутник и балагур...

Но мне не до смеха было. Тут обушок пропал, а он – изгаляться, про вид соответствующий. Что он, издеваться вздумал? Да кто я ему такой, на самом деле? Честно говоря, не сдержался я малость, подбежал к корреспонденту, схватил за воротник его чистенькой спецовки.

– Кто шутник? Я?

– Вы, дорогой, вы. Довольны? – и подергался, будто за гвоздь нечаянно зацепился. Но я – не гвоздь, не сорвется, хоть и ростом не высок, и телом худощав, а сила есть, не обижаюсь.

– Ах, перестаньте... Это мне обижаться надо... Столько времени зря потерял.

Только тут я понял, что он имеет в виду. Конечно же, он не верит, что у меня действительно обушок пропал.

– Вы – не верите?

– Разумеется, нет. И отпустите – хватит.

– Я так схвачу, что не обрадуетесь.

– Господи, да вы... вы еще и грозитесь...

– Нужны вы мне.

Отпустил я корреспондента, присел на рештак, голову опустил. Сидел и думал: «Кто же мог обушок взять? Знаменитый обушок, который с таким трудом отыскался уже однажды. Обушок учителя моего Ивана Григорьевича Косолапова. Такой вот примечательный факт».

Я сидел и думал и совсем забыл про Павлова.

– У меня время истекает, – напомнил он о себе.

– А у меня обушок пропал.

– Я-то здесь при чем? Мне идти надо.

Верно: он тут ни при чем. И чего я так раскипятился? Все равно ему моей беды не понять. Да и где понять такому, к нашей жизни подземной не приспособленному.

– Идите, я не держу.

– Но я... я здесь впервые.

– Уходите к чертовой матери, – неожиданно заорал я.

Корреспондента как ветром сдуло – вмиг исчез в черной глубине гезенка. Лишь мгновение спустя донесся его голос:

– Я жаловаться буду! Я так не оставлю!

Я не сомневался: так оно и случится. Верно говорят: пришла беда – открывай ворота. Крикнул вниз, в темноту:

– Прямо идите – никуда не сворачивайте! Никуда!

Конечно, пора охолонуть, догнать разобиженного корреспондента, но сейчас я не мог его видеть, как будто он был виновником того, что у меня пропал обушок. А может, я еще надеялся на удачу. Вот посижу немного – и прямо перед собой, на видном месте, увижу свой обушок? Он как миленький будет лежать и дожидаться, когда я возьму его в руки. Вот еще немного, совсем немного... Вскинул голову, открыл глаза – ничего. Что это со мной, не бред ли собачий начинается? И вдруг вскочил: будто крик о помощи услышал. Уж не забрался ли куда корреспондент, с такого неповоротливого станется. Быстро вниз, и так спешно и торопливо, что еще две ступеньки сковырнул. Едва не свалился, правым коленом ушибся здорово. Прихрамывая, побежал по штреку. По пути заглядывал в отработанные выработки. Никого. У самого входа в лаву встретил Никитича.

– Корреспондента видел?

– Наверх подался. Мрачный. Случилось что?

– Случилось. Обушок пропал.

– Какой обушок?

– Обушок Ивана Косолапова.

– Подожди, ты же месяц назад его потерял.

– Тогда я его нашел.

– Значит, опять пропал?

– То-то и оно. Пропал.

– А при чем тут корреспондент?

– Ему хотел показать. Обушок-то чей? Ивана Косолапова, учителя моего. Факт примечательный.

– Да, но зачем корреспондента прогнал?

– А ну его.

Я прислонился спиной к стойке: дошел корреспондент, теперь с ним ничего не случится. А со мной? Со мной-то беда приключилась. Да еще в такой ситуации, когда за болтуна посчитать даже запросто смогут. Стоит только корреспонденту кому-либо сказать. Это Мишке Худяку простить можно, он сам-то болтун из болтунов, вот и меня туда же причислить хочет. Нет, не бывать этому, ни за что не бывать! Не успокоюсь, пока обушок не разыщу.

Сколько я уже перемучился, сколько насмешек разных выслушал всего месяц назад, когда этот самый обушок возьми да затеряйся. Всегда был при мне на работе, а уходя из шахты, я клал его в конвейерном штреке под рештак, штыбом легонько забрасывал, чтоб случайно кому на глаза не попался. И вот – надо же такому случиться – заболел, можно сказать, по дурости своей заболел. В жаркий день воскресенья хватанул из холодильника цельную кружку кваса, а потом, когда с сыном гулял по поселку, две порции мороженого съел. К вечеру худо мне стало – горло обхватило, все тело жаром обнесло. На целую неделю врачи меня в постель законопатили.