Текст книги "Григорьев пруд"

Автор книги: Кирилл Усанин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

10

Сосед был человеком начитанным, любил поразмышлять и спешных выводов никогда не делал. Когда увидел, как рушит Григорий Пестов свой огород, он ужаснулся. Ужас его был похож на обморок, он лишил его на некоторое время разума, а значит, разумных действий и мыслей. Сосед ринулся к забору, чтобы закричать, остановить Григория и помогавших ему мужчин. Но споткнулся о камень, а вдобавок врезался в самую гущу крапивы, и все это – и удар о камень, и жгучая боль от крапивы – приостановило его, а вместе с тем привело в нормальное состояние.

Первая разумная мысль соседа была такой: «А зачем же кричать? Если рушит свой собственный, любимый огород, значит, есть на то причина. Но какая?»

С того откровенного разговора Григория Пестова о жизни своей прошло семь лет. И все это время сосед был свидетелем, а в иные дни и участником таких необычных, с его точки зрения, событий, которые, как правило, наводили его на долгие сладостные размышления.

Да и как было не думать, если дом строился прямо на глазах, и не просто обычный дом, а домина, и такой расписной, что люди диву давались.

«Надумал жениться, вот и торопится». Таков был вывод соседа, сделанный им особенно после того, как Григорий, еще не достроив дома, разбил сад. И ошибся: Григорий не женился.

Это была не первая ошибка соседа. Тем интереснее, любопытнее и привлекательнее стали наблюдения. А когда его мысли совпадали с теми, что задумывал Григорий, сосед искренне, по-настоящему радовался и всякий раз признавался Григорию:

– Я был уверен, что вы, Григорий Иваныч, так и поступите.

Так было, к примеру, с собакой, которую купил у него Григорий.

– Вы правильно сделали, что решили приобрести моего пса. Пес у меня не то что породистый. Нет, этого я не скажу. Но родители его относятся к тем собакам, которые служат верно, с полной отдачей сил. Недаром мать его матери долгое время была самой главной, то есть, можно сказать, бригадиром охраны. А сама мать и сейчас сторожит коллективный сад номер один. Не пожалеете. От этой бегающей оравы самое надежное средство.

Он первым высказал мысль, что мальчик будет ходить. Обязательно будет. Уверенность эта возникла не на голой почве, она явилась итогом тщательных наблюдений, разговоров вполушепот с женой, подкрепленных прочтением статьи – специальной, медицинской.

– Вы это серьезно? – спросил Григорий, приглашая соседа к столу.

– Вполне. У меня есть медицинская энциклопедия, том восемнадцатый. Там опубликована статья о страхе. Ну, там все по-научному написано, язык сломаешь. Я вам лучше по-простому объясню, как сам понимаю. Страх – дело серьезное. От него можно и вылечиться, можно и не вылечиться. Тут многое зависит от условий – и моральных, и экономических, да и просто потенциальных. А какие условия вы создали для своего сына? Самые благоприятные. А ведь известно: благоприятная почва та, которая удобрена. И дом этот, и сад, вон какой цветущий, и воздух, да и присутствие рядом стадиона, куда вы часто, как я заметил, водите сына, должны принести свои положительные результаты.

– Врачи то же самое говорят. Не теряйте, говорят, надежды.

– Вот-вот, – обрадованно подскочил сосед. – Я в том вас и убеждаю, как вы успели это заметить. Не теряйте надежды, Григорий Иваныч. Ваш сын пойдет, обязательно, непременно пойдет.

Растрогался тогда Григорий – все, что в доме вкусного было, на стол сволок: угощайся, соседушка. Но сосед меру знал: брал тонкие ломтики торта, запивал лимонадом, на спиртное рукой махнул:

– Не употребляю. Так сказать, организм не позволяет. Да и вы, как я заметил, делом этим не увлекаетесь. Вот и славно, – и не преминул еще раз повторить: – Не волнуйтесь, Григорий Иваныч. Будет ваш сын Витюня ходить.

И как он обрадовался – искренне, до слез, когда Григорий однажды утром крикнул со двора:

– Сын-то мой пошел... зашагал!..

Откуда только прыть взялась в тучном теле: перемахнул через забор и вместе с плачущим Григорием следил за каждым – нестойким, робким – шажком мальчика.

– Что я вам говорил, а? Что говорил?

Когда уставший, счастливый мальчик, отнесенный на руках счастливого отца в постель, уснул крепким сном, Григорий, так и не отпустив соседа даже переодеться, усадил на почетное место, выставил на стол графинчик вина.

– Вишневая наливочка. Держал вот ради такого дня. Вы уж не откажите, соседушка, выпейте. Хоть рюмочку, хоть пригубите, за муки и ожидания наши общие.

– Ну что вы, – вежливо пожал плечами сосед. – Я ведь вам ничем особым и не помог... А выпить по такому случаю не откажусь. Разделю с вами отцовскую радость.

– Спасибо вам, – Григорий размазал по щекам слезы, вновь выступившие на глаза. – Возьмите вот, не откажите, – и рядом с налитой рюмочкой положил коробочку. Сам открыл ее, подвинул поближе к соседу, – часы, круглые, с черным циферблатом, с позолоченной цепочкой лежали на бархатной подушечке.

– Что вы, что вы, – замахал руками сосед, стараясь отвести взгляд от коробочки. – К чему это? Зачем?

– Не обижайте, прошу вас.

Принял подарок сосед – не обидел Григория. И выпил с ним – опять же не обидел. И руку на сердце положил:

– Чем могу – всегда с превеликим удовольствием. И тем не менее это не помешало ему в тот же вечер – как обычно, вполушепот, в широкой супружеской постели, при свете в пятнадцать ватт – сказать жене:

– Мог бы что-нибудь подороже дать. Не обеднял бы. Я, можно сказать, из беды его вызволил, а он меня – часами. Часов-то у меня двое, куда эти девать?

Он знал: жена попрекнет его – попреки раздражали, но без них он прожить не мог – и ждал.

– Сколь раз говорила: простодыра ты. Все лезешь куда не просят. А польза какая?

– Ты, Клавдя, молчи. Не твоего это ума дело.

– Тогда не хнычь, – резонно отвечала жена. Сосед, будто внутри его аккумулятор зарядили, говорил, все более увлекаясь:

– Сложна, Клавдя, природа человеческая. Сложна и противоречива. Сколько всяких умов билось над разгадкой ее. А все – впустую, как об стенку горох. И чем дальше, тем сложнее, а должно быть наоборот. Ан нет – не получается. Запутывается. Вот ведь какая картина вырисовывается. Взять, к примеру, соседа нашего Григория Иваныча... Ты спишь, что ли? Эх ты, неразумная...

Становилось тоскливо, хотелось ударить по крутой, лоснящейся спине жены, и сосед, ненавидя в эти минуты и себя, и жену, а заодно и всех людей, знакомых ему и незнакомых, переворачивался на бок и прижимался плотным телом к холодной, шершавой стене.

Ко всему тому, что сосед был человек начитанный и страдающий, он был еще человеком деловым и хозяйственным. Знал, где можно купить по дешевой цене тес, достать гвозди нужного размера и многое-многое другое. И Григорию Пестову он время от времени помогал, не теряя надежды, что когда-нибудь его заботы окупятся с лихвой. Не обращал внимания, когда жена ворчливо говорила:

– Простофиля ты. Помяни мое слово – обманешься. От жизни такой он сумасшедшим станет.

Она-то и разнесла по улице страшную новость: Григорий-то Пестов с ума сошел. И даже с радостью призналась мужу:

– Что я говорила! Сколько в него всадил, а чего взамен получил? Где яблочки наливные, ягодки спелые? Шиш – и только!

– Молчи, дура! – взорвался муж.

Впервые в жизни оскорбил он жену грубым словом, и та разинула толстогубый рот, так с разинутым ртом выкатилась за порог.

А сосед еще крепче пущего задумался: «Что за причина была сад рушить?»

11

До позднего часа, пока не стемнело, копали котлован. Упрямо молчали и лишь изредка, когда подходили к ведру, чтоб напиться и чуть передохнуть, взглядывали друг на друга, как бы пытаясь спросить: «Не пора ли опомниться?»

– Хватит, шабаш! – по привычке бригадирским томом сказал Комарик.

Оба его напарника тотчас же оставили лопаты в земле, так и не выворотив лишнего пласта.

А потом все трое посмотрели на Григория и переглянулись между собой: «Он что – двужильный?» Ни разу не подходил к ведру, ни разу не поднял головы и сейчас, кинув взгляд исподлобья на остановившихся землекопов, еще яростнее замахал лопатой.

Комарик окликнул нерешительно:

– Пора бы и кончить. Ни черта не видать.

– Идите, – выдохнул Григорий, не распрямляя спины.

– А ты? Устал же.

– Идите. Завтра жду. Если можно – пораньше.

– Как получится, – пожал плечами Комарик.

Направились – гуськом, след в след – к калитке, стараясь не смотреть на развороченный огород. Перед тем как выйти за ограду, все-таки оглянулись: Григорий, белея рубашкой в быстро наступающих сумерках, работал с прежней яростью. Промолчали, но, оказавшись на улице, заговорили, перебивая друг друга:

– Не человек, а дьявол какой-то!

– Надо же так – три часа, без роздыху.

– Он и вправду чокнутый.

– Зачем согласились? С таким свяжешься – не развяжешься, – опять усомнился Василий. Михаил поддержал товарища:

– И деньги не нужны.

– Цыц, паразиты! – обрезал Комарик. – У человека – беда, Сын может к нему не вернуться!

Рассказал Комарик, как уговаривал его Григорий, как на коленях стоял перед ним, как деньги предлагал.

Притихли парни: странная история. И все же непонятно: нельзя ли иначе поступить, что-нибудь другое придумать?

– Значит – нельзя, – подытожил спор напарников Комарик. Как бы спохватившись, сунул руку в карман. Вытащил деньги.

– Как с ними быть?

Вроде и спрашивать не надо: всем – поровну. Тут старшинство не соблюдается: работали не по разряду. Так и раньше было, и никогда Комарик не задавал такого нелепого вопроса. А сейчас растерялись.

– Ну, так как? – настаивал Комарик.

– А никак, – махнул рукой Василий. – Носи пока с собой.

– Там видно будет, – согласился с товарищем Михаил.

– Ладно, – сказал повеселевшим голосом Комарик. Помолчав, уже бригадирским тоном добавил: – Завтра быть к шести как штык.

12

Стемнело. Стихли голоса людей, собак, гусей, потухли в домах огни. Незаметно, по-кошачьи ступая, подкрадывалась душная июньская ночь. Земля стала как небо, а черное, беззвездное небо – как земля.

Григорий оторвал пальцы от черенка лопаты, и лопата исчезла, проглоченная тьмой. Григорий на ощупь отыскал ведро, проливая теплую воду на грудь, пил долго и жадно, прислушиваясь, как булькает вода в горле.

Не боясь, что может оступиться, – в своем огороде он знал каждую пядь, – он пошел к дому. Усталость он чувствовал адскую: ломило спину, перебитыми ветками висели вдоль тела руки, которые ему казались ужасно длинными, саднило поясницу, ноги ступали так, будто к ним привязали гири. Думалось: доберешься до постели и моментально уснешь. Но Григорий знал: ему не уснуть.

Это будет уже пятый раз в жизни. Столько, сколько раз не спал в этом доме его сын...

Первую ночь без него он промучился ровно семь лет назад. В такую же душную июньскую ночь. Накануне, перед самым обедом, произошло то, чего он ожидал с нетерпением вот уже более полутора лет, с того страшного вечера, когда у мальчика отнялись ноги. Он на газовой плитке подогревал суп, а сына оставил во дворе в коляске, которую смастерил ему сам. Коляска была легкой, удобной, управлять ею было очень просто, руки совсем не уставали. И все же когда Григорий шел с сыном в поле или на озеро, он оставлял коляску дома, а сына сажал себе на плечи. Сын был тяжел, но тяжесть была приятна, она не сгибала его, а как бы становилась частью его самого. Через застекленную веранду Григорий посматривал на двор. Мальчик, сидя в коляске, играл резиновым мячом. Он подкидывал его вверх попеременно то левой, то правой рукой, и мяч вращался по замкнутому кругу все быстрее и быстрее. Мальчик так наловчился искусно это делать, что Григорий всякий раз удивлялся, мог часами наблюдать за этой игрой и молчать и в молчании думать о сыне, о том, что ожидает его впереди.

Григорий выключил суп, отнес кастрюлю на стол и вернулся к плите, чтобы на огонь поставить чайник. Но прежде он взглянул в окно и обомлел: в коляске сына не было. Она была пуста, она сиротливо стояла посреди двора. Где же Витюня? Григорий прильнул к стеклу: и на дворе сына не было. Куда же пропал? Не мог же он испариться? Да и уползти тоже. Разве только... Григорий повернул голову. Дверь на веранде скрипнула, и Григорий увидел Витюню, который стоял на ногах. Вот он сделал шаг, другой, третий... Шаги были зыбкие, робкие...

Григорий онемел. Не мог и слова сказать, стоял, боясь шевельнуться, моргнуть глазами. А Витюня, протягивая тонкие ручонки, шел ему навстречу, и лицо его светилось тем счастьем, которое может испытать человек только раз в жизни. Григорий присел на корточки и тоже протянул навстречу мальчику руки и не замечал, как подрагивают растопыренные пальцы и мелко стучат зубы от охватившего его волнения.

– Витюня... сынок, – проговорил он, с трудом ворочая вспухшим языком, и на впалые щеки выкатились две тонкие горячие струйки слез. Мальчик дошел до него и остановился, покачиваясь из стороны в сторону, не решаясь сделать хотя бы еще шажок. Григорий, притянув худенькое тельце сына к своей широкой, круто вздымающейся груди, стал гладить мальчика по волосам, по спине, по ногам.

– Милый мой... единственный, – шептал Григорий, украдкой вдавливая кулаки в мокрые от слез глаза.

– Я сам... я сам, – звонко прорвался над самым ухом тонкий голос сына.– Я еще могу... сам... еще...

– Хватит, сыночек, отдохни, – испугался Григорий, еще крепче сжимая тельце мальчика. – Давай пообедаем, сил наберемся, а там и походим.

– Я хочу еще, немножечко. Ну, папочка.

Григорий вынес мальчика во двор, поставил недалеко от коляски. Мальчик постоял, покачался и опять пошел – уже увереннее, быстрее. Григорий засмеялся и, не выдержав, кликнул соседа, и вот они уже вдвоем смотрели, как ходил вокруг коляски Витюня. Ходил, пока Григорий не подхватил его на руки и не отнес на веранду. Мальчик трудно дышал, пот капельками усеивал розовые щеки, лоб, а лицо сияло все тем же неистребимым счастьем. Григорий устроил пиршество: выставил на стол все, что было в доме, одарил соседа часами, – ничего подходящего больше не подыскал, и был рад, что сосед остался доволен, что он вместе с ним разделил его радость.

Но после обеда мальчику вдруг стало плохо, пришлось вызвать «скорую помощь». Врач, уже знакомый хорошо Григорию, здоровощекий весельчак, успокоил его:

– Идите – отсыпайтесь. Сюда – ни-ни. Утречком милости просим, – и совсем как мальчишка горделиво произнес: – Что я вам говорил? То-то и оно. Эх вы, угрюмый папаша. Радоваться надо, а вы омрачаете лик свой...

«Ему так можно говорить, – подумал Григорий. – Сын не его, и ему не понять моих страданий. А вдруг все назад возвернется? Уж если так ласково успокаивает, как убаюкивает, значит, жди беды. Разве тут усидишь. Или уснешь».

Долгой была эта короткая июньская ночь! Старался Григорий уснуть, не без того, конечно. Уснул бы – и все бы легче. Но сон не шел, только тяжесть наваливалась, сводила суставы. Сначала ходил по опустевшему дому – из комнаты в спальню сына, из спальни на кухню, из кухни в свою комнату, которую можно назвать и столярной мастерской, хотя мастерская была у него во дворе. Здесь он брал в руки деревянную лошадку, которую доделывал для сына. Из дерева он вырезал уже немало игрушек – и всякий раз жил той минутой, когда вручит сыну ту или иную игрушку и увидит в голубых глазенках восторг, восхищение. Лошадка была почти готова, осталось только зачистить гриву, ошкурить ноги да в глазницы вставить глаза. Вот только не решил – какие? Как у сына – голубые? Или темно-коричневые, как у той кобылы, на которой они ездили с дедом по деревням?

Была та кобыла низкорослой, мохноногой, но крепкой, жилистой и послушной. Частенько бывало так: задремлет дед, свернется – прямо как маленький клубочек – на дне телеги, лишь борода наружу, курчавая, рыже-огненная, того и гляди – на солнце задымится. Ухватится Григорий за вожжи, выпавшие из рук деда, а куда править – не знает: дорог много, а память еще мягкая, как вата, дедовы наставления не задерживались, даже не просеивались, а пропадали, и дед сердился: «Худая же ты башка, Гришка». Григорий морщил лоб – тоже сердился, не на деда, конечно, на себя: неужели-таки вырастет тугодумом. Но потом, уже через год, когда кости окрепли и взгляд стал острее, память стала услужливее, и любая былинка в поле врезалась надолго, и дед уже дивился: «Ах ты, поскребыш, туды тебя язви».

Но это будет потом, когда не станет кобылы, а в то лето она была его памятью. Она не раз выручала мальчика, приходила туда, куда дед замышлял. Встряхиваясь от сенной трухи, продирая слезящиеся глаза, дед с грубовато-стыдливой лаской выговаривал:

– Золотая скотинка ты, шибко умная, зараза. И почему бывает так: что некрасивое – непременно умное? Вот ведь глядеть на тебя вроде тошно, как на тещу иную, а войди в башку твою – человек, и только, – и тяжко вздыхал. – Жизни тебе не будет, вот чего жаль.

– Почему, деда? – пугался мальчик.

– А умные долго не живут. Чует сердце мое, чует, – хлопая кобылу по крутобокому вздрагивающему телу, жалобно тянул: – Кобыла, а понимает. Ты взгляни ей, Гришка, в глаза. Это же не глаза – наша боль с тобой.

Правду говорил дед: сгинула кобыла. В тот же год глубокой осенью, которая тем и запомнилась, что, уходя, прихватила с собой и кобылу.

Пора уже было ложиться зиме – снежной, пушистой, но осень продолжала дышать промозглой сыростью, волочила по небу клубастые, вспученные от бесконечных дождей тучи.

Дед, застрявший в то время в дальнем селе района, с надеждой глядел в узкий разрыв неба, надеялся, что он расширится, вберет в себя лучи солнца и наступят ясные, морозные дни и можно будет вернуться к праздникам домой. Но разрыв затягивался, и дед зло впечатывал кулаки в стол, мальчик вздрагивал, с опаской взглядывал на деда: неужто решится? И не поверил, когда дед, вот так же грохнув кулаком по столу, почти взвизгнул оторопевшему мальчику:

– Гришка, собирайся! Едем!

Никакие уговоры хозяев не помогли – что втемяшилось деду в голову, ни одним клином не выбьешь.

Половину пути протащились удачно, а вот речонка Чернушка, которая летом насквозь просыхала, остановила их. Хоть назад возвращайся, но для деда такой отступ похуже смерти самой. Задергал дед вожжами, засвистел кнутом, кобыла напряглась, вытянула тело свое, как мехи гармони, до предела, прорезала в бурлящей речонке дорогу, тянула к такому близкому и желанному берегу телегу с сидящими на ней людьми.

Уже предвиделся конец физическим мучениям кобылы, нервному напряжению мальчика и неистовому, взбудораженному крику деда, и все оборвалось разом, поглотилось бурлящей ямой, в которую втянуло и кобылу, и телегу, и людей. Не окажись мешка с грецкими орехами – с диковинными гостинцами для родных и соседей, – не жить бы на свете ни деду, ни Григорию. Всплыл мешок как надутый матрас и понесся к берегу с вцепившимся в край его мертвой хваткой дедом, который каким-то чудом притягивал к себе онемевшего от страха внука. Сами-то спаслись, а кобыла так и затонула. И навсегда врезалась в память та кобыла с умными, человеческими глазами. А были они у нее коричневые.

И Григорий решился – пусть у этой деревянной лошадки будут ее живые глаза. Всю ночь он провел за работой над лошадкой, всю ночь держались перед ним коричневые глаза кобылы. Эти глаза были глазами его горького трудного детства, детство сына хотелось видеть ему голубыми глазами. Получится ли так? Он верил: должно получиться. Вера эта дала ему силы выдюжить до утра.

Так провел Григорий первую ночь без сына. А вторая пришла через год. За этот год – впервые по-настоящему счастливый: сын зашагал, и зашагал хорошо! – свой огород Григорий превратил в молодой сад, которому отдавал теперь все свободное время. Помогал ему и Витюня, радовался каждому росточку, каждой травинке. И часто они отдыхали после прополки или поливки на скамье, Григорий сажал сына на колени и рассказывал, каким будет сад.

– Вон там, справа, мы посадим с тобой яблоньку. Как, веселое место, Витюня? Да, веселое. И солнца предостаточно, и просторно, и с любой стороны видна. А немного от нее, рядышком с морковной грядкой, можно малину посадить. Как, Витюня, славно будет? Да, славно. Для малины там самая благодать. А еще мы посадим с тобой клубнику, самый лучший сорт. Ягоды вот такие, с твой кулачок, сочные, сахаристые, прямо сласть одна – язык проглотишь...

Так он мог говорить часами. Мальчику было приятно, он кивал головой, крепче прижимался к Григорию.

В тот день Григорий вернулся с работы – а работал он всегда в первую смену – в пять часов вечера, нигде не задержался, да и привычки не было задерживаться, за это поругивали его на работе: «Где активность?» Он пожимал плечами, думал про себя: «Вам бы пожить моей жизнью». Ему дороже всего был свой мир, в который, кроме сына, никого не впускал. Крепко страдал, что не в силах избавить сына от школы, а себя от работы на шахте, хотя работу любил, относился к ней по-прежнему честно, хотя в школу сына провожал каждое утро, сам подталкивал к железным узорным воротцам с надписью «Добро пожаловать!»

Как вошел во двор – кликнул:

– Витюня!

Витюня не отозвался. Что ж, так было не однажды: то засиживался за уроками в своей комнатке, то в огороде копался, то играл с ребятами на задах огорода.

Григорий не огорчился. Войдя в дом, умылся, поел и пошел в огород. Здесь он опять крикнул весело:

– Витюня!

И опять Витюня не отозвался, и опять Григорий не огорчился. Значит, с ребятами ухайдокал на озеро.

Потом его будто под сердце кто саданул: вскрикнул Григорий, все чаще наступая на края грядок, затопал тяжело обратно в дом.

– Витюня!

Выбежал за ворота, и опять – в голос:

– Витюня!

Кинулся в проулок, выметнулся на берег, кинул взгляд направо, налево, и уже громко, с раскатом закричал:

– Витюня!!

Затем по соседским дворам пробежался, даже к тем ребятам наведался, кто постарше его Витюни были и играть с ним, конечно, не играли, но учились зато в одной школе. Кто-то в школе видел, но не разговаривал, кто-то по дороге в школу встречал, и выходило, что следы Витюни обрывались между школой и домом. Догадка оказалась верной: портфеля дома не было, не было и праздничной куртки. Что же могло приключиться? Почему домой не явился? Может быть, в школе задержался? В школе все окна были темны, дверь оказалась на замке. Куда податься? К кому? Вспомнил, как однажды, показав на дом с железной крышей, Витюня сказал: «Здесь Генка Холоднюк живет. Он собакам хвосты крутит и кошек мучает. Наша учителка его в угол ставит, а он дразнится». И побежал Григорий к этому дому.

Генка сидел на корточках у печи и подманивал к себе толстого рыжего кота, который уже наполовину вылез из-под шкафа, наверно единственного своего прибежища, откуда Генка не мог его вытащить. На вопрос, где Витюня, Генка буркнул:

– Почем я знаю. Я с ним дружбу не вожу.

Но по тому, как Генка отвернулся, как насупил брови, Григорий понял: знает.

Он присел на корточки, повернул отворачивающегося мальчика к себе, умоляюще попросил:

– Пожалуйста, Гена. Я очень прошу. Я же отец его. Я беспокоюсь.

– Никакой вы не отец. Вы – отчим. Как мамкин. Я тоже возьму и удеру.

И враз сжало сердце, отдалось тупой, сверлящей болью.

– Где он? Куда уехал?

– Почем я знаю.

Григорий потряс мальчика за плечи, заглядывая в глаза, проговорил:

– Мне надо его найти, Гена. Помоги мне, Гена.

– Уехал он, на товарняке. В город. Настоящего отца искать.

Всю ночь провел в поисках сына Григорий. Где он только не был, кажется, весь город вдоль и поперек исходил, смертельно усталый, разбитый, возвращался домой. Перешагнул порог, а навстречу кинулся живой-невредимый Витюня. Пропитывая потную рубашку слезами, сквозь рыдания горячечно шептал:

– Прости, папочка, прости, родненький...

Не спросил Григорий Витюню ни о чем. Да и зачем? Разве теперь это что-то значит? Значит только то, что сын вместе с ним, что все у них опять хорошо и мирно

Так мирно и хорошо жили они еще три года. В пятом классе Витюня увлекся спортом. Стадион был рядом, раздражитель самый верный: минута – и вот она, беговая дорожка, вот сектор для прыжков, в длину. Просыпались утром оба рано: Григорий – в сад, а сын – на стадион. Григорий не перечил: доброе дело, по радио слышал, по телевизору видел, какой почет да уважение спортсменам, не хуже, чем им, шахтерам, а может быть, даже больше. Одно пугало: вырастет сын и зачнет по заграницам ездить, а сильнее всего страшило, что забудет про дом, про него – обыкновенного работягу. Обо всем этом думать не хотелось, но мысль такая проклевывалась все чаще, особенно в дни, когда счастливый, взбудораженный, прибегал сын и взахлеб говорил, как доволен им тренер.

Беда пришла неожиданно. На тренировке, уже перед самыми соревнованиями, Витюня упал – упал прямо на дорожке. Каким-то чудом не побился, а мог бы, потому что ноги отказали на бегу, будто наткнулся на невидимую преграду.

И вновь всю ночь промучился Григорий. Неужто опять возвернется старое?.. Слава богу, обошлось.

Долго умолял Григорий бросить сына этот проклятый бег. И сын вдруг согласился. Григорий облегченно было вздохнул, как сын – вот ведь какой упрямец – сказал:

– Плавать буду, отец. Это – серьезно.

– А разве ты не плаваешь? Озеро-то рядом.

– Нет, это не то. Я в город ездить буду. Там – плавательный бассейн, там – опытный тренер. Меня по конкурсу отобрали.

– А на ногах это не отразится? – возразил Григорий и хотел опять уговаривать.

Но сын головой мотнул, как бычок рассерженный:

– Не надо, отец. Это – серьезно!

И Григорий смирился. Смирился еще и потому, что сын как-то незаметно пристрастился к его любимому делу – столярному ремеслу. Мог ли подумать Григорий, что это увлечение разъединит их еще на одну долгую, тревожную ночь.

Витюня заканчивал десятый класс. Это был уже стройный, высокий парень, выше Григория на целую голову. Видно, в отца своего настоящего выдался ростом, да и внешностью тоже: черты лица грубоватые, резкие, походка тяжелая, скользящая. А характером в мать уродился: мягкий, исполнительный, хотя, когда чувствовал свою правоту, становился этаким диким бычком: с места не сдвинешь. Что же от него, от Григория, передалось Витюне? Конечно же, какой может быть разговор! – искусство строгать и пилить, вырезать и выделывать разные разности: табуреты и шкафчики, книжные полки и вешалки... Все, все своими руками оборудовал Витюня в своей комнатке – и полочки, и скамеечки, и даже письменный стол. Правда, Григорий ему помогал, где советом, где делом, но самую малость. К остальному всему прикладывал руки сам Витюня.

И вдруг как обрезало: Витюня забросил рубанок и пилу, в мастерскую глаза не казал. Григорий понимал, какая причина крылась за этим отчуждением, ждал, когда Витюня образумится. Но тот с каждым днем все глубже замыкался в себе.

Ах, будь проклят тот ясный солнечный день, который стал для Григория чернее ночи. Потом, после всего случившегося, он-то, конечно, ругал только самого себя, а тогда всю злость изливал на соседа, из-за которого и возникла та ссора с сыном. И зачем же, зачем сосед ляпнул при сыне, что банька, которую выстроили они вдвоем – Григорий и Витюня, – построена из ворованного леса. Мог бы наедине сказать. Так нет же, сунулся со своим языком, пофилософствовать, жирный боров, захотел, в нутро человеческое со своими подлостями полез. Извинялся потом:

– Я ведь для испытания душевного сказал, так сказать, проверочку молодому поколению попытался сделать. Как оно отреагирует. А оно вон как взбеленилось, нервным оказалось. А что дальше-то будет? Неужто все по библии и выйдет? Вот ведь что меня тревожит...

А зачем Григорию эти извинения? Разве от них полегчало ему? Нисколько. Так и хотелось влепить пощечину в жирную лоснящуюся рожу соседа. Не перебил, выслушал до конца, даже головой кивнул, даже что-то сказал.

Банька вышла на славу, картинка – и только. Радостно было, что вместе с Витюней такую красавицу соорудил. Видел, какими счастливыми глазами смотрел Витюня на баньку, уходя, несколько раз оборачивался. Вот тут возьми да вывернись хозяин баньки. Поохал, повосторгался, а затем, поглядев на Витюню хитроватым взглядом,признался:

– Хоть и ворованный лес-то, а язык-то сказать об этом не повернется. Потому – красота! А красота – она душу очищает. Вот поглядел – и успокоился, опасаться перестал.

– Как это ворованный? – строго, ломким голосом, спросил Витюня.

– А просто. Ворованный – и все тут! Разве не может такого быть? Очень даже может! Иначе как жить в наше время...

Сосед, взыгравшись, принялся терзать парня, подразнивать его, и вроде бы не замечал, как красные пятна на щеках Витюни вызревали.

– Перестаньте вы! – махнул Григорий и взял сына за руку. – Не слушай его, Витюня, болтает он понапрасну.

– А вот и не болтаю, – захихикал сосед. – Все верно, как на духу говорю.

– Шкурник вы! – крикнул Витюня и, схватив из рук отца топор, бросился к баньке. Сосед осекся, побледнел, а потом взвизгнул – точь-в-точь как боров, кинулся вслед за Витюней. Кинулся и Григорий, закричал:

– Остановись, сынок!

Вот уж где Витюня характер свой показал! Размахался топором – не подступись. С трудом поддавались разрушению крепко стянутые, пригнанные плотно друг к другу венцы бревен, и Витюня – силенки еще жидковатые – быстро выдохся, кинул топор в густую зелень смородинника и, глядя злыми глазами на обезумевшего соседа, выпалил в лицо:

– Сожгу! Бревна не оставлю!

– Я те сожгу! – опомнился сосед, засучил кулаками. – Молокосос ты еще учить меня уму-разуму! С мое проживи, потом и командуй!

Григорий схватил сына за рукав рубашки, потянул к себе, но Витюня, вырвавшись, выкрикнул:

– Эх ты, отец, – и убежал, высоко вскидывая длинные ноги, через заднюю калитку.

Догнать бы сына, успокоить его, а на Григория словно оторопь напала: стоял, тяжело дыша, придерживаясь рукой за ограду. Сосед, бегая вокруг развороченной баньки, стонал:

– Вот ведь что наделал, а? Как только руки поднялись, а? Это же уму непостижимо. Вот она где, кровь-то дурная, сказалась. Правильно говорят: сколь волка ни корми – все в лес глядит. Это же надо такое сказать: сожгу. И сожгет ведь, сожгет!

– Не бойтесь, не поступит он так...

– Э-э, Григорий Иваныч, знаем мы эту современную молодежь. Видите, как себя показал. Я его испытать захотел, а он что надумал. Да разве такие слова взрослым людям допустимо говорить? За это же под суд можно... Ох, Григорий Иваныч, натерпитесь вы еще предостаточно от своего приемыша.

Не вытерпел Григорий – взорвался:

– Не приемыш он мне, сын! Запомните, сын!

– Эх, Григорий Иваныч, я по-доброму к вам, а вы кричать... Да вожжайтесь вы с ним, пока он на шею не сел. Но предупреждаю: подожжет баньку – милицию вызову. Я это дело на самотек не оставлю. Я законы советские знаю.

Напрасно разорялся сосед – никто в эту ночь к его баньке не подступился. А было бы лучше для Григория, потому что знал бы он тогда, где обретается его сын, А так ведь что получилось? Получилось, что пришлось ему долгую ночь коротать на крыльце дома, поджидать своего непутевого Витюню. На этот раз он не стал обегать соседских ребят, догадывался: сына у них не застанет. Где-то один обдумывает, как жить ему дальше. Григорию впору то же самое подумать. Он – страдает. А почему? Неужели нельзя придумать так, чтобы отгородиться от всех и вся, жить только одной – своей! – жизнью? Может быть, уехать? Куда? Разве от людей скроешься? Вот в чем вопрос. Да и Витюня уже большой: заупрямится – не уговоришь. Вон он как вспылил!