Текст книги "Григорьев пруд"
Автор книги: Кирилл Усанин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)
5
«Огород должен стать бассейном».
Эта мысль, родившись на свет вчера поздним вечером, теперь должна, обязана воплотиться в дело. И как можно скорее, даже скорее, чем за три дня. Теперь все это стало для Григория ясно и понятно, и было удивительно для него, почему эта мысль, – вроде нелепая, дикая, – не могла возникнуть раньше. Но раньше вчерашнего вечера она просто и не могла возникнуть. Возникни раньше, она показалась бы Григорию действительно нелепой и дикой. Да и откуда было взяться этой мысли, если Григорий до вчерашнего дня твердо считал, что ему-то любая беда не беда, что хуже того, что случилось в жизни его, что пришлось пережить, перестрадать, уже никогда не будет.
«Огород должен стать бассейном».
Эта мысль никак не могла уложиться в голове Комарика. Он понимал пока только одно: хозяину дома тяжело. Тяжелее, чем ему, чем кому-либо из тех людей, которых знал и знает он, Комарик. За свои сорок пять лет он впервые встретил человека, который умолял его. Одной только странностью, чудаковатостью объяснить это уже нельзя. Комарик в глазах Григория Пестова увидел горькую горечь жизни, и хотя ему было непонятно, зачем понадобилось на месте огорода рыть бассейн, он стал это делать, ясно понимая другое: надо помочь. Комарик не сомневался, что теперь он не отступит от слов своих, сказанных Григорию.
«Огород должен стать бассейном».
Комарик видел, что для его молодых напарников такая мысль вообще пока не существовала. Она была для них все той же диковинной загадкой, как и сам хозяин. И хоть они копали то, что должно стать огородной ямой, которая уже называлась бассейном, до их сознания не доходил смысл этой странной фразы: «Огород должен стать бассейном».
А соседа, который, проходя мимо огорода, заглянул в одну из немногих щелей забора, картина растерзанного зеленого царства ужаснула. Но более всего ужаснули действия четырех молчаливых мужчин с одинаково озлобленными лицами, которые все глубже, и чем глубже, тем яростнее, врезались штыками лопат в податливую землю.
И уже через какие-то полчаса по длинной улице пополз змеиный шепоток: «Слышь, соседушко, Григорий-то Пестов сумасшедший. Огород свой руш-шит...»
6
Семь лет назад на улице, прилегающей к стадиону, появился мужчина лет сорока. Он остался бы незамеченным, если бы не одна странность, которая обращала на себя внимание: на его плечах сидел мальчишка лет десяти – полненький, с толстыми ножками, с круглой как шар головой. Странность как раз и заключалась в том, что мальчик был крупный И рослый, а сидел на плечах человека ростом невысокого, хотя и коренастого.
Мужики пожимали плечами, а сердобольные бабки внушали мальчонке:
– Экий большой, а на шею забрался. Ножками топать надо.
Мужчина хмурился, а мальчик смотрел исподлобья и молчал. И никто не догадывался, что мальчику ходить нельзя – ноги отнялись, стали как деревянные.
Мелкой, припрыгивающей походкой прошел мужчина по всей улице, остановился у последнего дома, самого ближнего к стадиону. Дом был низенький, с покосившимися окнами и с крышей, зияющей дырами. У калитки, едва державшейся на проволочной петле, стояла старушка и, опираясь впалой грудью о палку, подслеповато глядела на мужчину с мальчиком на плечах. Мужчина окликнул ее, но она не отозвалась.
– Вы завтра приходите, – сказал подошедший к мужчине сосед. – С ней, – он взглянул на старушку, – разговаривать бесполезно. С сыном надо. А он в городе работает. Завтра в аккурат будет – воскресенье, день выходной. Только с утра приходите.
– Почему?
– Запойный сынок у нее. Все хозяйство забросил, подался в город. Дали ему там квартиру. Вот он и хочет домишко продать, а мать-старушку к себе взять. Так, говорит, лучше будет. После работы – время мое. Что хочу, то и ворочу. Конечно, что делать-то, – только пить. Вот и пьет. Разве тут до хозяйства. Только покупать не советую: трухлявый домишко, тронь – рассыпется. Лучше новый построить.
– А мы так и сделаем. Новый построим. Верно, сынок?
– Ага, – кивнул головой мальчик.
– Зачем же тогда этот покупать? – удивился сосед.
– Место веселое.
– Верно, – согласился сосед. На прощанье посоветовал: – Значит, пораньше приходите.
И точно – восьми утра еще не было, а к воротцам дома уверенным шагом подходил вчерашний мужчина – «мужичок», как за глаза окрестил его сосед. Он-то еще пораньше встал и все в окно выглядывал: любопытство разобрало. Никогда не приходилось ему встречать человека, который деньгам цены не знает. Махнув на жену, которая спросонья попросила кружку кваса зачерпнуть, подался к выходу. Когда в майке и трусах, да в домашних тапочках приник еще заспанным глазом к забору, мужичок, словно был уже хозяином, внимательно оглядывал двор, щупал руками стенку дома, наполовину прогнившие перильца. На плечах его, как и вчера, молчаливо восседал мальчик.
На крыльцо вышел с помятым лицом сын старушки Геннадий, запустил пальцы во взъерошенную охапку волос, почесал макушку, пропитым голосом спросил:
– Кто таков будешь?
– Сколько за все это берешь? – приступил сразу к делу мужичок.
– Покупатель, что ли? – Геннадий недоверчиво посмотрел на неказистого мужчину, снова поскреб в затылке, потом зевнул до хруста в скулах. «Такому в рот пальца не клади – откусит», – подумал сосед, прижимаясь щекой к смолистой доске забора. – Покупатель, что ли? – повторил свой вопрос Геннадий.
– Он самый. – Мужичок, подступив к крыльцу, вытащил из кармана газетный сверток, развернул и сунул пачку денег в потную ладонь парня. – Считай, – коротко приказал он.
Геннадий ошалело поморгал глазами, затем, плюхнувшись тощим задом на ступеньку крыльца, принялся мусолить деньги. Сосед замер – дыхание оборвал. С минуту перебирая деньги трясущимися руками, Геннадий никак не мог сообразить, что к чему.
Мужичок усмехнулся:
– Здесь ровно тысяча. С тебя хватит.
– Почему – с меня? – вскинул кудлатую голову Геннадий. – А ежели я не согласный. Ежели я в сомнении нахожусь. Так сказать, на распутье. Тогда как быть?
Мужичок молча протянул руку. Геннадий, почувствовав, что со своим куражом он может остаться в дураках, – где еще найдется такой чудак, который отвалит за такую развалину целую тысячу, – струхнул.
– Ладно, согласный. Топай в избу – по маленькой пропустим. Так сказать, за мирное торговое соглашение.
– Не пью.
– Совсем? – удивился Геннадий. Удивился даже больше, чем деньгам.
– Совсем.
– Ну, – Геннадий, не зная, как быть дальше, ошарашенный неожиданным для него ответом, перетаптывался босыми ногами по скрипучей половице.
Сосед опять замер – не замечал, как текла по щеке смола.
– В два часа я приеду. Все освободи, подчистую, – строгим тоном проговорил мужичок.
– Как это – подчистую? – не понял Геннадий. – У меня тут мать пока что проживает. Барахлишко есть. Да и к чему такая спешность? Так сказать, не боевая обстановка.
Тут мужичок вынул из кармана пиджака еще какую-то ассигнацию. Как ни пытался углядеть ее сосед, – аж глаз заслезился, – так и не сумел, но по тому, как ухватился за ассигнацию Геннадий, догадался: крупная, может быть, все двадцать пять рублей.
Мужичок больше ничего не сказал – повернулся и пошел, унося на плечах безучастного и совсем равнодушного ко всему происходящему мальчика. Геннадий, прижимая к волосатой груди деньги, не моргая, смотрел вслед странному покупателю. Вздрогнул, когда калитка громко стукнула. Вздрогнул и сосед, отлипнув от забора. Сдирая со щеки успевшую затвердеть смолянистую сосульку, попытался поразмыслить о человеческой странности, но в голову ничего путного не шло, и он, сплюнув с досады, решил дождаться двух часов дня: что дальше будет? Ради такого события отказался от поездки на рынок, которая входила постоянно в его воскресный распорядок дня.
Как выяснилось потом, отказался не зря. Чуть раньше двух часов подъехал к дому старушки дышащий жаром и бензином могучий трактор-тягач. Вот уж чего-чего, а увидеть здесь трактор – этого даже всезнающий сосед никак не мог предвидеть. Любопытство взыграло с такой силой, что его, как бабу худую, вышибло на улицу. На улице он оказался не один. Целая толпа, которая с каждой минутой обрастала разнокалиберным людом, густо стояла напротив дома. Вела она себя так, словно к дому подъехал не трактор, а подкатила с воем «скорая помощь», и вот-вот должны вынести из дома покойника.
Геннадий – он слово сдержал – успел уже нехитрый скарб вместе со старушкой увезти в город и вернуться обратно и даже пропустить стаканчик, – поздоровался за руку с мужичком, вылезшим из кабины трактора, и вслед за мужичком, который махнул рукой трактористу, тоже махнул: чего стоишь, начинай.
И вот тут-то толпа дружно ахнула, а сосед к забору прижался. Трактор, смяв калитку, на полном ходу вломился во двор и врезался в стену дома. Затрещали доски, заскрипели балки, крыша покосилась, по ней скатились отвалившиеся от трубы обломки кирпичей. Через мгновение-другое раздался грохот. Пыль, поглотив ушедший в глубь дома трактор, густым серым облаком взвилась вверх. Когда она осела, люди увидели безобразно-уродливое крошево из кирпича, досок и балок. Тракторист дал задний ход, тягач, умяв это крошево, от которого опять поднялась пыль, но уже не такая густая и серая, выехал обратно на дорогу. Из кабины выскочил паренек, отряхаясь от пыли, как курица, он подбежал к мужичку и громко, смеясь, показывая на то, что осталось от дома,сказал:
– Ловко мы его сковырнули, Григорий Иваныч.
Мужичок сунул руку в знакомый соседу карман с деньгами.
– Это – за ловкость.
Сосед вдруг подумал, что если ему сейчас подойти к мужичку, то мужичок одарит и его. Одарит просто за то, что он оказался по воле случая его соседом.
7
Заинтересовал Григорий Пестов не только своего соседа. Почти все жители улицы – от мала до велика – хотя бы раз всего, но посмотрели, как строится новый поселенец. А строился Григорий с утра до позднего вечера – дом, как квашня на доброй закваске, рос на глазах. Да и неудивительно: каждодневно по три-четыре человека занимались на стройке. А больше всех остальных прикладывал силы сам хозяин. Он словно двужильный был: приходил с шахты и, наскоро перекусив, брался за работу. Работал ловко, умело, любо-дорого посмотреть. С первого взгляда было ясно: Григорий Пестов – мастер своего дела. Тут возразить никто бы не решился. Да и попробуй возрази: вон как плотно, намертво пригоняются бревна друг к другу. Сосед его – чаще всех остальных он гостил на дворе, а иногда и помогал кое-чем – оценивал плотничье да столярное искусство Григория Пестова по самому высшему разряду.
Однажды полюбопытствовал:
– Где же всему этому научились, Григорий Иваныч?
– От деда перенял. Дед мой был человеком мастеровым. Еще церкви строил. Так он меня за собой таскал с восьми лет. Вот и приспособился я.
Сосед никак не ожидал, что выбрал он весьма удачный момент. Григорий Пестов, обычно молчаливый, неулыбчивый, вдруг оказался словоохотливым, говорил откровенно. И сосед, воспользовавшись этим, задал ему еще один вопрос, который мучил его едва ли не с первой встречи.
– Куда вы спешите, Григорий Иваныч? Так ведь ненароком и надорваться недолго. А жизнь-то она у всех одна, вот ведь в чем закавыка.
Помрачнел лицом Григорий Пестов, глаза сузились, щепотка морщин образовалась под ними, губы сомкнулись в ядовито-мрачную усмешку. Словно оправдываясь за неосторожно поставленный вопрос, сосед торопливо уточнил:
– Поймите меня верно, Григорий Иваныч. Тут поневоле подумаешь. Не разгибаючи спины – и час, и другой, и третий. Извините, если что не так.
Ждал самого худшего, уже потихоньку ругал себя за несдержанность, за жалость свою не к месту, но все обошлось самым наилучшим образом. Григорий Пестов, взглянув исподлобья на соседа, смягчился.
– На то причина есть.
С размаху вонзил топор в колоду, руки вытер и, взяв соседа под локоть, повел его во времянку.
В этот день сосед узнал очень многое из жизни странного мужичка Григория Ивановича Пестова. И тут ему снова было над чем подумать: жизнь Григория Пестова сама изводила на размышления.
8
Жизнь поначалу шла у Григория Пестова ровно. День цеплялся за день, складываясь из самых обычных деревенских событий. Все было просто, буднично и в то же время удивительно и прекрасно, потому что жизнь эта была естественна, шла без особых перемен. Уже позднее эти короткие дни детства виделись обычно так: сытый запах печеного хлеба, ночные костры, рыбалка, купание, набеги на чужие огороды. Единственное, что выделялось, становилось только его собственностью, – это неистребимая радость от запаха стружек, от жужжания пилы, от всплеска рубанка.
Так ровно катилось до страшной июльской ночи. В эту ночь Григорий лишился одновременно отца и матери. По неизвестной причине загорелся склад, в котором хранилось колхозное зерно. Отец был сторожем, побежал спасать народное добро. Вынес больше половины мешков, а потом не успел выскочить из горящего сарая – обрушилась балка и придавила его. Мать бросилась выручать, да задохнулась от дыма.
Григория в селе не было – он с дедом находился в отходе. Узнал только на третий день. На похороны не успел. В памяти остались образы матери и отца живыми, и не хотелось верить, что их теперь нет и не будет. Не раз, уже будучи взрослым, ловил себя на мысли: сейчас откроется дверь – и на пороге возникнет высокая фигура отца, а рядом – полненькая, с улыбающимся лицом мать.
А через год лишился Григорий последней родственной связи – разбился дед. Упал с лестницы-времянки, когда прилаживал лепный узор под карнизом крыши Дома колхозника. Умирая, напутствовал пятнадцатилетнего подростка:
– Твори добро да красоту, никакой работы не чурайся, не срами таланта своего. И воздаст бог за трудолюбие твое то, что ты заслужишь...
Но, видать, изменились времена – в жизни Григория больше дней оказалось худых и печальных, хотя, как и наказывал дед, творил Григорий добро и красоту усердно.
До восемнадцати лет жил Григорий в селе – учился, помогал колхозу. С бригадой плотников то коровник строил, то клуб ремонтировал, то выполнял все, что придется. Был безотказным, исполнительным. Разбуди в час ночи – молча встанет и не спросит, куда идти. Возьмет ящик с инструментами – и готов в путь-дорогу. Из села уходить не собирался, нравились ему родные места – поля,озера,чистый воздух.
Но пришлось... Пришлось, потому что бригадир плотников Зубарев узнал, что хотят у него отобрать должность и передать ее молодому, энергичному и спокойному Григорию Пестову. Узнал от человека, который в свою очередь решил чем-нибудь да насолить «вражине Зубареву», по милости которого лишился он прежних почестей. Но чем? Зубарев держался прочно, на счету у руководства колхоза был хорошем, стремился лишь к одной цели – упорядочить свою жизнь, сделать ее более крепкой, прочной. К своему бригадирству шел трудно, долго, и, конечно, лишиться этого места было выше сил его, означало крах. А кто мог занять это место? Разумеется, только Григорий Пестов. Только Гришку – сам признавался – побаивался Зубарев. И достаточно было намека. Сначала бригадир насторожился, а потом, как часто бывает с людьми такого сорта, решился на подлость. Он не писал анонимок, не жаловался председателю, он просто пришел однажды к Григорию, выпил с ним чашку чая, которым угостил его доверчивый парень, и, вытирая носовым платком толстые влажные губы, заявил:
– Уезжай, Гриша, из села. Навсегда уезжай.
После ожидаемого «почему», сказал сухо и твердо:
– Ты, Гриша, парень хороший, и ты не хочешь, чтобы тебя называли плохим. Чтобы люди при встрече не тыкали пальцем: «Он похож на отца-негодяя».
– Что вы сказали? – побледнел Григорий.
– Отца-негодяя, – проговорил нарочито медленно и четко бригадир. – У меня есть доказательство, что это он поджег склад с зерном.
– Это ложь, – возмутился Григорий. – Отец не мог так поступить.
– Я то же самое думал. А на деле оказалось иначе. И вот я пришел к тебе, Гриша, как старший и хочу тебя от беды отвести. Уезжай от греха подальше. Для тебя будет лучше.
– А если я не уеду?
– Все равно придется. Ты же ведь не захочешь, чтобы люди тыкали в тебя пальцем.
Поверил Григорий Зубареву. Нет, не тому, что мог отец оказаться негодяем, а тому, что ему будет плохо. Плохо от того, что слух расползется по селу, если он не послушается Зубарева. Не мог он тогда поступить по-другому. Было ему всего лишь восемнадцать. Только позднее он понял, как жестоко с ним обошелся Зубарев.
А тогда он уехал – уехал навсегда – из родного села. Мог прибиться к бродячей группе шабашников. Не захотел. Мог зайти в любое другое село. Не стал, потому что тогда все напоминало бы ему о прошлом. Подался он в город, но и до города не доехал. Встретил в вагоне человека, который смог его в течение пяти минут уговорить устроиться на шахту.
– Будешь строить шурфы. Конечно, это не дом, долгая жизнь не гарантирована, но зато – необходимая работа.
Жизнь Григория Пестова круто повернулась, и неожиданно для него самого это не только принесло новизну, но и доставило – пусть на несколько лет всего – столько радости, что сам Григорий дивился. И с опаской относился к своему навалившемуся счастью. Верно, было от чего засомневаться: слишком все покатилось ровно, как по асфальту, по которому он так любил шагать с работы и на работу.
Сначала Григорий жил в общежитии, но жизнь эта была колготная, для него непривычная, и он снял комнатку на окраине поселка. Здесь все ему напоминало родное село – и широкая улица, поросшая гусиной травкой, и оживленное гоготание гусей, и брех собак, которых держали больше по привычке, чем для нужды, и было даже что-то вроде пруда, в котором бразгались в жаркие дни ребятишки, а по вечерам собирались взрослые, чтобы обсудить разные новости.
Сюда, на окраинную улицу, привел Григория его напарник по работе Анатолий Рожков – веселый, говорливый. Здесь ему было все знакомо – все годы до самой женитьбы он провел в доме матери – женщины удивительно робкой, стеснительной. Сейчас Анатолий жил в двухкомнатной квартире пятиэтажного дома, – в центре поселка их было построено только пять, – но к матери ходил часто и всякий раз, наведываясь к ней, заходил в комнатку Григория, интересовался:
– Не забижает мамаша? – потом, присаживаясь рядом, сочувственно спрашивал: – Скучновато? Да? Ничего, скоро скучать не придется, сеструха из города вернется, на каникулы.
О сестре своей Анатолий (да и мать его тоже) прожужжал все уши, и Григорий с возрастающим интересом ожидал приезда незнакомой пока ему девушки.
Увидел он ее вечером, вернувшись с работы. Лина – так звали сестру Анатолия – сидела на скамейке перед калиткой, на открытых коленях ее стояла чашка с черешней. Григорий поздоровался и, неожиданно смутившись и опустив голову, прошел в дом, но побыть в комнатке, откуда ему не хотелось выходить, не дали. Порог переступила девушка, держа чашку с ягодами в руке. Поставив ее на стол, остановилась напротив парня, спросила насмешливо:
– Ты всегда такой?
– Какой? – растерялся Григорий.
– Робкий. Конечно, из деревни?
– Почему?
– А из деревни все парни пришибленные. Из них слова не вытянешь. Скукота.
– Я не держу вас, – пожал плечами Григорий.
– Обиделся? Ну и зря. На обиженных воду возят. Угощайся.
– Спасибо, не хочу.
– Дело хозяйское. А в кино пойдешь? Мировое кино.
– Можно.
– Тогда собирайся.
– Я готов.
– Вот так? В этой робе? – Лина фыркнула как кошка, которой сделали неприятное. Потом махнула рукой: – Ладно, сойдет. Но обещай, что с получки брюки и рубашку купишь пошикарнее.
Григорий был оглушен, как бы стал внезапно опрокинутым, – такого отчаянного натиска он никак не ожидал от девушки. «Одним словом, городская», – подумал Григорий.
– Ну как сеструха? – полюбопытствовал на следующий день Анатолий,
Внимательно выслушав, то ли с одобрением, то ли с пренебрежением сказал:
– Та еще стервоза. Окрутит она тебя, Гришка. Не боишься?
И неожиданно для самого себя Григорий признался:
– Не боюсь.
Анатолий захохотал:
– Ну и деревня. Не ожидал. Вот так сеструха. За один вечер парня сделала отчаянным.
Григорий согласился: все правильно, так и есть, он словно переродился, из тихого, скромного ему вдруг захотелось стать таким же решительным и отчаянным, каким был и Анатолий, какой оказалась и сестра его Лина.
Он купил себе костюм, рубашки, туфли, сходил в парикмахерскую, сделал новую прическу и сам себя не признал, когда Лина подвела его к зеркалу. На него глядел стройный, статный, хоть и невысокого роста, парень. И вслед за Линой он мог теперь смело повторить: «Какой симпатяга!»
Григорий изменился. Движения его стали резки, разговор вел смело, ответы находил быстро, и поражал не только тех, кто работал вместе с ним, но и тех, кто впервые, – а ведь они не знали, что он из деревни, они считали его наверняка своим, поселковским, – сталкивался с ним.
– Ну и парень! Ну и хват!
Он и сам удивлялся и признавался в этом Лине. Лина, смеясь, отвечала:
– Таким и надо быть в наше время. Не пропадешь.
Григорий видел: она не удивлена. Она будто наперед уже знает, что в нем, Григории, находятся еще такие возможности, о которых он пока еще сам не догадывается. И вот они, эти возможности, с каждой новой встречей с девушкой выпирают наружу.
Как-то на рынке, куда он забрел с Линой в воскресный день, он заметил на себе чей-то пристальный взгляд. Обернулся и ахнул: за прилавком, торгуя репчатым луком и морковью, стоял в белом халате Зубарев.
– Ба, землячок!
И двинулся навстречу, распахнув руки. Не укрылось от него, как Зубарев побледнел, вцепился в край прилавка грязными пальцами.
«Знает кошка, чье мясо съела, – усмехнулся Григорий и зло подумал: – Не ударить ли его разок-другой?»
И ударил – слегка, по плечу, словно не держал кровной обиды на человека, при одной лишь мысли о котором всего месяц назад ему становилось не по себе.
А Зубарев – по нему было видно: зыркающий, ускользающий взгляд, вросшая почти в плечи толстая голова, – ожидал худшего.
– Не зыркай, бить не стану, – предупредил вежливо Григорий. – Как там живете-можете?
Изложив – хоть торопливо, но подробно – все новости села, Зубарев осмелел.
– Не оглянись ты – в жизнь не признал бы.
– Заметно?
– Еще как! – воскликнул Зубарев. – Совсем не нашенский. Вроде и не жил в селе.
– Вот и ладно. – Резко наклонившись к Зубареву, Григорий сказал: – Если бы не подлость твоя, Зубарев, разве бы я стал таким? Так что спасибочки тебе, Зубарев.
И пока не скрылся Григорий за воротами рынка, смотрел ему вслед растерянно Зубарев: верить ему или не верить.
А Григорий после встречи с Зубаревым оборвал в душе своей последние нити, которые связывали его с прошлым. Он зажил новой жизнью, и жизнь эта со стремительной силой втягивала его в свой жуткий, сладостный круг.
За лето – он и сам не заметил как – он сблизился с Линой, и когда сообщил Анатолию, что собирается жениться на его сестре, тот сказал:
– Ну и дурак! Сожрет она тебя вместе с потрохами. Сожрет и выплюнет.
– За что ты се не любишь? – спросил Григорий.
– Ты хочешь сказать – ненавидишь, – поправил его Анатолий. – Отвечу. Лина вся в папашу уродилась. А папаша у нас негодяем был. Он уважал только себя, и на все остальное ему было наплевать. Он мучил мать, пока та, тихая, скромная женщина, не решилась на крайность – попыталась отравиться. Отец испугался и – исчез. Навсегда. И весточки не подает. Может, сдох где. Оно бы и хорошо. Для всех людей...
– Ты не прав, Анатолий. Она мне не кажется такой. Просто она – смелая, откровенная.
– И наглая, – добавил Анатолий. – Мне жаль тебя.
Лина – нетрудно было догадаться – отвечала брату тем же. Она его терпеть не могла и говорила о нем, как и обо всем остальном, что было ей неприятно, – прямо и резко:
– Зависть его гложет. Он родился бездарностью, способен только бревна таскать.
– Вы же родные! – удивлялся Григорий.
– Вот и плохо, – и спросила с едкой усмешкой: – Ты что же, нас примирить собираешься? Не выйдет. И не пытайся. Не надо копаться в чужом дерьме.
– Зачем ты так?
– Жалеть начинаешь? Не выйдет.
– Не собираюсь, – сердился Григорий. – Вы – взрослые, сами разбирайтесь. Обидно только. Я на свете остался один-одинешенек и очень жалею об этом.
– Потому что глуп. Ничего, со мной поумнеешь.
В конце августа она уехала учиться – заканчивать пятый курс политехнического института. Каждое воскресенье Григорий приезжал к ней в общежитие. Лина познакомила его со своими подругами. Все они были такие же отчаянные, смелые. Нередко при нем рассказывали такие истории, какие там, на шахте, не всем и расскажешь. Он краснел, а они подшучивали над ним:
– Ну как, ничего? А то еще можем...
Лине Григорий выговаривал обиженным тоном:
– Зачем вы так ведете себя? Вы же не такие.
– Какие уж есть, – и резко обрывала его: – Не нравится – не ходи, а в душу не лазь.
Как-то в отсутствие Лины ее подруга Вера, некрасивая, длинноногая девушка лет двадцати двух, повела себя с ним так решительно, что он не устоял. Вера, отряхивая смятое платье, с завистью произнесла:
– Умница Линка. Лакомый кусочек отхватила.
Григорию сделалось неприятно, и он грубо обозвал Веру:
– Ну и сука же ты.
Вера сильно толкнула Григория в грудь костлявыми руками и, стоя над упавшим на кровать парнем, который пытался застегнуть на рубашке пуговицы, заговорила зло,остро:
– Я – сука, а Линка – кто? Она-то сука что надо. Она вашим братом пользуется в свое удовольствие, с выбором. Где уж нам, косорылым, угнаться. Нам хоть бы какой кус урвать с чужого пирога. И то с разрешения Линки. Зато потом целый год ходить в должниках ее...
– Врешь! – закричал Григорий, в бессильной ярости сжимая кулаки.
– А ты спроси, – посоветовала Вера и вдруг, прямо на глазах, сделалась жалкой, беспомощной, еще более некрасивой. Григорий поморщился, отвернулся. Понял он: заведи разговор с Линой о том, что услышал от Веры, ей житья не будет.
Он уехал, чтоб больше никогда не встречаться с Линой. В тот же день он снял комнатку на противоположной стороне поселка, а Анатолию сказал:
– Не будет свадьбы с твоей сестрой. Стервоза она порядочная.
– А что я говорил? – спокойно сказал Анатолий.
Но свадьба все же была. Нет, не с Линой. Взял в жены Григорий разведенку – скромную, тихую, как заводь речная. Была Люба ростом маленькая, телом – худая, лицом – неприметная. Только глаза удивительные – большие, открытые, они смотрели на мир так непосредственно, что нельзя было не обратить на хозяйку этих глаз внимание, не задержать свой взгляд.
Привела ее в дом бабка Пелагея, у которой теперь снимал комнату Григорий, привела нарочно, для показа, решила свести «непутевую» девку с постояльцем. Люба приходилась ей дальней родственницей, и бабка откровенно жалела девушку, у которой так неудачно – не как у добрых людей – складывалась молодая жизнь. Вышла замуж за парня-гуляку и пьяницу, родила от него сына, но за полтора года жизни с ним не набралось и нескольких тихих, спокойных дней. Бить не бил, но измывался, унижал, заставлял делать то, что и вспоминать противно и гадко. Когда она, устав от оскорблений, сказала ему, что уходит, он обрадованно воскликнул:
– Наконец-то, – и выразил удивление: – Ох, и терпеливая ты, Любка. На твоем месте я бы давно сбежал. – Нахмурив брови, добавил: – На алименты не подавай – бесполезно.
А потом – на прощанье – избил ее жестоко, расчетливо.
– За что? – заплакала она.
– На добрую память, подружка. Чтоб век меня помнила.
И поневоле помнила – зачастила в больницу, от Григория родила ребенка мертвым. Поняла: счастья ей не видать. И хотя Григорий делал все, чтоб она чувствовала себя спокойнее, видела: из жалости пригрел ее Григорий. Мучается, бедный, держит на сердце свою первую любовь.
Не обманулась. Как ни старался Григорий выкинуть из сердца вон распроклятую Лину, она не давала ему покоя, наперед мысли шла.
«Гадина. Сволочь. Ведьма», – как он только не обзывал ее, но странное дело, чем больше он пытался ее ненавидеть, тем чаще она ему вспоминалась.
Он был уверен: появись сейчас Лина, и он, не задумываясь, оставит жену. Так и случилось. Появилась Лина на пути его и, не спрашивая Григория ни о чем, подала ему руку, увела к себе. Он тоже не спрашивал ее о том, как она жила все это время. И хотя чувствовал Григорий, скоро надоест он Лине и она, даже не сказав ему «до свидания, милок», уедет – исчезнет, он ни разу не спросил себя: «Разве так можно?» Он был счастлив – Лина была с ним, он обладал ее красивым телом, он слушал ее умные речи, он внимал ее каждому слову.
– Что же ты не сказал, что женат? – усмехнулась. – Нехорошо получается, Гриша. Вроде как обманываешь.
– Анатолий приходил?
– Не все ли равно. Хотя бы и братец мой лопоухий. Все о нравственности моей печется. Прямо тошно слушать. Это он тебя женил?
– Нет.
– Ой ли. А впрочем, это дело твое. Тебе расхлебываться, не мне.
– Перестань, Лина.
Григорий помрачнел: Лине он надоел, и она доводит его теперь, чтоб скорей от него отказаться. Взять да махнуть рукой: катись, подлая, а он не мог и слова поперек сказать, с потаенной надеждой ждал, когда Лина выговорится, а потом, как собачонку, поманит к себе:
– Иди уж, дурачок.
Нет, не дождался. Лина распалялась и довела его все-таки до гнева.
– А-а, соскучился по своей брошенке. Ну, иди, не держу. Чего ждешь, чего мямлишь?
– И пойду.
– Иди. Вот тебе порог.
А переступить его Григорий не решался. Лина продолжала неистовать. Повернулся, хотел обнять, но Лина, наливаясь гневом, отпихивала его, бросала злые, жестокие слова:
– Что же ты, миленочек, жену свою оставил? Потаскун ты этакий... Совесть-то, поди, гложет, хмарь душу берет.
Решился Григорий на последнее, отчаянное: оскорблением ее остудить, как она его остужает. Клин клином выбить. Но не тут-то было. Пуще прежнего взъярилась Лина: припомнила и Веру, и то, как напрокудил он – да в кусты. Словам девки поверил, а ее спросить не удосужился.
– Что же ты думаешь: простила я тебя? На-ко, выкуси!
– Разве не правда? Разве налгала? Ну и паскуда же она.
– Ты Веру не паскудь. Права она, как никогда права. Да дело-то не в этом. Ты же испугался. Ты же сбежал. Замараться побоялся. Вот и сейчас лазейку ищешь. Чистеньким хочешь выглядеть. Ан нет, миленочек, не выйдет. Катись к женушке, пускай она грязь с тебя смывает. Она же, поди, святая.
– Да, святая. Она – святая.
Перебранка достигла накала: чувства задвинулись в угол, гнев и боль выступили на видное место. Ничего не оставалось Григорию, как бежать от Лины, бежать, едва ли не закрыв глаза.
На крыльце дома поджидала Григория Люба – смирная, молчаливая. Поднялась, открыла дверь, пропустила мужа, следом вошла и сразу же – к печи: загремела посудой. Будто с работы пришел.
