Текст книги "Григорьев пруд"

Автор книги: Кирилл Усанин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Нет, первенцы ее не беспокоили, за них она была уверена, как за самое себя. Поди, сейчас они не спят, а если и спят, то слишком чутко и настороженно, так, что и сном такие часы навряд ли назовешь.

«Хоть бы завтра вечером вернулись живы и здоровы», – уже в который раз подумала она, и теперь знала, что не успокоится, пока ее сыновья – Саша и Леонид – не переступят порог дома.

6

Весь день прошел в ожидании. Скрипнет лестница, послышится голос в коридоре, все кажется, что они идут, До того слух привык к постороннему звуку, что слышала, как шебуршит за печкой мышь, осторожно, настойчиво.

Время шло как будто медленно, но стоило взглянуть на часы, как тут же мать с тревогой замечала, что прошел уже час, и сразу же видела, что день за окном, который только что разгорелся ярко и быстро, как лучина, уже угасает, идет на убыль, и дальние постройки сливаются в один сплошной ряд.

Все делала она как будто нехотя, через силу, но и не сидела на месте, находила себе работу. Тамара же скисла с утра, то и дело подбегала к окну, которое выходило на дорогу, хотя было ясно, что ждать их надо к вечеру, не раньше.

После обеда пришла Мария, следом за ней появился Иван. Оба только что вернулись с работы, даже домой не зашли, еще утром предупредив, что будут у Леонида.

Разговор был только об одном. Скорее всего даже не разговор, а размышления вслух.

– А может, на утро не достали билетов?

– А может, в магазине вышла заминка?

– А может, в Москве на аэродроме сидят, посадку ждут, а ее задерживают ввиду нелетной погоды?

Иван конечно же опять не мог обойтись без шутки:

– На радостях, поди, в ресторан закатили, коньяком балуются.

– Типун тебе на язык! – махнула рукой Мария.

Иван обнял Тамару за плечи.

– Ты не пужайся. Это я так, ради шутки.

– Пора бы уж... – вздохнула мать.

– А может, погода нелетная. Всякое бывает.

– Не, самолеты видала, – сказала Тамара. – Прежде внимания не обращала, а тут и по звуку определяла. Летали тут разные.

Кажется, все перебрали, что помешало бы, и выходило так: должны заявиться с минуты на минуту. И как только это уяснили друг для друга, так и примолкли, вздрагивали при каждом постороннем звуке, в окно высматривали: не идут ли?

– А вон и Петро, – сообщила Мария, прочно занявшая для наблюдения правую сторону окна, выходившего на дорогу.

Подскочила Тамара, на минуту отвлекшись на то, чтоб уголь подбросить в печь. Ей хотелось первой заметить мужа и Сашу, и она не упускала из виду ни одного человека, который появлялся со стороны шоссе, а Петро как раз оттуда вышел.

– Один или с Августой? – спросила мать из кухни.

– Кажись, один.

– Ну?! – воскликнул Иван.

После той ссоры Петро приходил только с Августой, чтоб всем было понятно: пришел не ради себя, а только потому, что жена упросила. Если б не жена, он, конечно, не пришел бы, не такой он, Петро Стариков, чтоб обиду забыть, свое все равно возьмет, не рано, так поздно.

Петро вошел, поздоровался и, хотя было видно, что нет еще Леонида и Саши, спросил:

– Не вернулись?

– Нет еще. Ждем.

– Н-да... – протянул Петро и потоптался у порога.

– Раздевайся, проходи, – пригласила Тамара и снова отошла от окна, чтоб показаться гостю, и в этот самый момент Мария вскричала:

– Наши идут! Идут!

Все заспешили к окну; последним, скинув ботинки, в одних шерстяных носках, прошел Петро.

Навстречу Леониду и Саше выскочили откуда-то со двора Васька да Сережка: видать, тоже поджидали, не ушли, как обычно, на обвалы, а играли вблизи двора. Приподнял детей Леонид, покружился с ними, а Саша что-то сунул им в руки, – видать, гостинцы московские, – и ребята метнулись обратно к дому.

– Вот и слава богу, – облегченно завздыхала мать и заспешила обратно в кухню, сдвинула проворно с шестка на плиту чугунок с горячей водой – пусть закипает скорее.

Ребята с лёту торкнули двери и, не закрывая их, закричали пронзительно:

– Папка и дядя Саша прилетели! – и, торопясь, дергая за рукава, освобождались от зимних, припорошенных снегом пальто.

– А вот и мы, – сказал, улыбаясь, Леонид и подтолкнул вперед Сашу, который тоже улыбался.

По их счастливым лицам догадались, что все обошлось хорошо. Леонид охотно и весело, будто выпил уже, подшучивая над собой, говорил:

– Если бы не Саша, пропал бы я. Плутал бы по Москве до следующего утра. Народу – жуть, один на одном. И все бегут. И в магазине – мать честна, – как в универмаге. Саше говорю: все, пропали, конец, не пробьемся. А он хоть бы что, нырком-нырком, – и к окошечку. И вот... – Леонид достал из грудного кармана пиджака паспорт, вытянул оттуда две тонких бумажки, пустил по кругу. – Заместо денег выдали. Чудно даже.

И каждый, понимая, как ценны эти бумажки, брал их в руки осторожно, внимательно прочитывал и так же осторожно, боясь выронить, передавал другому, соглашаясь с Леонидом:

– Верно, чудно.

Когда бумаги вернулись к хозяину, он бережно положил их в паспорт. Тамара ждала этого момента, тотчас же протянула руку:

– Давай сюда, сама положу.

– Ишь, не доверяет, – усмехнулся Леонид и передразнил жену. – «Сама положу». Вот как!..

Проводив ее ласковым взглядом, откинулся на спинку дивана, протянул:

– У меня за сегодня аж голова распухла, ничё не соображаю.

– Зато мы сообразим, – засмеялся Иван и вынес из кухни припрятанную бутылку белой.

И как раз вовремя – подоспели пельмени. Охваченные душистым паром, несла их мать в глубоких тарелках на стол. Она все время была на кухне и не слышала разговора, об одном думала – скорее бы накормить голодных да уставших с дороги сыновей. И успокоилась лишь, когда они вместе со всеми уселись за стол и осталось только ей присесть, и она присела рядом с Сашей, поторопила его и Леонида:

– Кушайте, дорогие, кушайте.

– Значит, к лету обещали? – напомнил Иван о машине, и Леонид, так и поджидавший этого вопроса, охотно отозвался:

– Администратор так и сказал: еще, мол, и по грибы съездите, по самые первые. Еще спросил, когда у нас маслята появляются. Поди, уважает.

– А кто их не уважает, – даже как будто удивился Петро. – Самая верная закуска.

– Эт точно, – поддакнул Иван. – Без грибов теперь не останешься. Все твои будут.

– Да и по ягоды съездим. – Мария обняла Леонида, прижала к себе. – Как, Леня, не побрезгуешь сестренку взять, свозишь?

– А то как же? – добродушно засмеялся Леонид. – Тебя так в первую очередь.

– Вот уж спасибо.

– А чё, – не унимался Леонид, – машина своя, поди, не казенная. И по грибы съездим, и по ягоды.

– Да уж хватит вам изгаляться, – вмешалась мать. – Еще и машины нет, а вы уж разошлись.

– Так самое время! – воскликнул Леонид и окинул всех сидящих сияющим взглядом. – Я тебя, мама, по самой лучшей дороге прокачу с ветерком.

– Куда уж мне, старой, – отмахнулась мать. – Вроде бы и не пьяный еще, а собирает, собирает...

– Ничё, мама, – не успокаивался Леонид. – Ты с нами еще и по грибы съездишь, и по ягоды...

И тут Саша, уловив паузу, громко сказал:

– И к отцу на могилу. Верно?

Никто не ожидал услышать эти слова, ведь все вроде как бы шутили, заразившись общей радостью, и не было в этом разговоре ничего уверенного, серьезного, да и какая там могла быть серьезность, раз не было еще машины? Сашины слова прозвучали для всех неожиданно уже только потому, что никто не был подготовлен к такому переходу, кроме Саши, который за все время один лишь не поддавался легкости, а следил как бы со стороны, ждал своей минуты. Он ждал ее с того времени, когда, возвращаясь с братом на такси с аэродрома и всматриваясь в темнеющую степь, вцеплялся долгим, пристальным взглядом в одинокие пятна кустарников, которые среди высоких белых снегов казались еще более одинокими. И вдруг самый отдаленный кустарник, похожий на холмик могилы, снова – ярко и зримо – напомнил Саше об отце. Саша приник к стеклу и до боли в глазах смотрел на этот удаляющийся кустарник, и вот тогда он подумал о том, что в это лето он сможет запросто попасть в таежный поселок. И не один, а с семьей – с мамой, с Иваном, с Марией и Августой. Ведь у Леонида к весне будет своя машина, и все решится просто: они приедут в заброшенный поселок, и мать приведет их на могилу отца.

Эта мысль, такая простая и ясная, как все то, что окружало Сашу и постоянно жило в нем и для него, взволновала его, и он не высказал ее Леониду только потому, что ждал той самой минуты, когда сможет высказать ее всем вместе.

«Да, конечно, всем вместе, – обрадованно подумал Саша. – Не стану больше пытать у каждого, это теперь совсем ни к чему, раз вот так все неожиданно произошло: у всех одна радость, и она соберет всех вместе, за один семейный стол».

И вот эта минута пришла, и он громко сказал:

– И к отцу на могилу. Верно?

И Леонид, ошалевший от счастья, возбужденным голосом проговорил:

– И это можно. А чего нам стоит? Можем, даже запросто.

И думал Саша, что начнется сейчас разговор про отца, но ошибся, все снова поддались той общей легкости разговора, которая никого ни к чему не обязывала, а заражала всех единой веселостью и радостью, и больше никто, даже Леонид, и слова не сказал об отце, будто Саша и не вспоминал о нем вовсе, будто он про себя эти слова сказал, только для себя одного.

7

И, наверно, остался бы Саша в недоумении и растерянности, если бы поздно вечером, уже вернувшись от Леонида, не вспомнила об отце Мария. Она как бы случайно сказала, что вчера ей приснился отец, что как будто он снова зовет ее в гости.

– Сидим мы вроде за столом, вот так же, как сейчас. Вдруг дверь открывается, гляжу – он. Зову к столу – не идет, а сам руками показывает: иди, мол, ко мне. Я уж было встала, а тут свет зажегся. Гляжу на дверь – никого, и дверь закрыта. И кто свет зажег, неизвестно... К чему бы это?

– Вспомнила, поди, вот и приснился.

– Верно, – согласилась Мария. – Вот и Саша о нем заговорил, наверно, тоже вспомнил...

Саша заволновался, но пока подыскивал нужные слова, мать перебила Марию:

– Хватит тебе, Мария... Ложись-ка лучше спать. Завтра, поди, с утра?

– С утра.

– Ну вот, а ты все колготишься. Да и Саше постелить надо. В дороге промучился.

– Да я сам, – сказал Саша, вставая.

– Ты гость, ты сиди, – махнула рукой мать. – Мария, куда же ты? А одеяло? Чем парня укроешь?

Саша вышел следом за Марией в коридор, спросил:

– Почему она такая? Вроде сердится?

– Ты о ком?

– О маме.

– Не знаю... Наверно из-за машины.

– Почему?

– Как почему? Ведь из-за машины Иван с Петром схлестнулись, да и сейчас Петро недоволен, так и жди чего-нибудь. Вот и беспокоится...

– Непонятно. Чего беспокоится?

– Отвыкший ты уже. Вот и гостем заделался, а год-другой пройдет – и совсем родственников своих забудешь. Письма не напишешь.

– Зря это, Мария, – вспыхнул Саша. – Я не такой.

– Какой не такой? – подзадоривала Мария. – Тут ни проспектов тебе, ни асфальта. Ну, спи. Свет-то выключить?

Когда Мария пришла в спальню, мать уже лежала в постели.

– Чё так долго-то?

– Да простынь искала, – соврала Мария. – Завалилась под ребячьи рубашки.

– А спросить-то лень? Парня совсем замучила.

– Ничего, мама, отоспится.

Мать внимательно посмотрела на дочь.

– Не спрашивал он чё?

– А чё он должен спросить?

– Ну как чё?.. Расстроенный. Может, Петро чё ему сказал? А все из-за проклятой машины. Вот не угодил, а мучается. Он ведь у нас какой? Совестливый, угодить всем хочет. А разве всем угодишь? Вот и мучается.

– Все обойдется, мама.

– Дай-то бог, – вздохнула мать. – Неспокойно мне что-то. Вроде несчастья какого ждать...

– Ну, мама, ты скажешь... Разволновались вы все тут, вот и мерещится всякое...

Пока Мария с Сашей да с матерью говорила, будто чувствовала себя спокойной, уравновешенной, а как обступила ее тишина да полуночная темь, так стало ей не до сна, лежала с открытыми глазами, мучила себя вопросами.

Почему мать беспокоится? Отчего Саша выглядит таким странным? Вот о могиле отца вспомнил. И сама она тоже об отце заговорила, о своем сне. К чему все это? Ведь очень редко видится ей отец. За всю жизнь только в третий раз приснился, и оба раза снился ей в самое трудное время.

В первый раз он приснился ей через год после смерти. Она неожиданно тяжело заболела. Сначала не обратила внимания на легкую головную боль, на тошноту, подступающую крутыми комками к горлу. Весь день она проходила на ногах, побыла с подругами в кино, хотела на танцы остаться, но, почувствовав невероятную слабость во всем теле, отправилась домой. Как дошла до дома – не помнит. Всю ночь металась в постели, просила пить. Сильная дрожь била ее. Приходилось поддерживать, без конца поправлять одеяло. Везти ее в таком состоянии в больницу было бессмысленно, да и мать едва ли решилась бы отдать ее. «Будем надеяться», – сказал врач, и по глазам его было видно, что он и сам не верит в свои слова.

Целую неделю Мария лежала пластом. Ее крепкое тело пожелтело, лицо осунулось. Несколько раз мать невольно вздрагивала: казалось, что Мария умерла. Она прикладывала ладонь к груди дочери и ощущала легкие, едва приметные толчки. Она облегченно вздыхала, и слезы катились по щекам. Она тоже за эти бессонные ночи похудела, под глазами полукружьями легла чернота.

В комнату никого не впускали. Лекарство и еду подавала Августа. Мать каждый раз напоминала: «Руки помой. С мылом». Саша, тогда еще грудной ребенок, просился к матери, и его пришлось отправить к родной тетке.

Все в доме ходили помутневшие, боялись взглянуть друг другу в глаза, разговаривали шепотом.

В середине следующей недели, под вечер, из комнаты больной вышла мать. Все ее дети молча смотрели на нее, ждали. Мать обвела их долгим, неузнаваемым взглядом, губы ее дрогнули, она не сказала, а скорее выдохнула: «Живая». Августа громко заплакала, всхлипывая. Иван дергал ее за рукав, просил: «Ты чё, чё ты? Не плачь, ведь живая».

В болезни наступил резкий перелом. Мария открывала глаза, внятно, хоть слабо и недолго, говорила. Врач с нескрываемым удивлением пожимал плечами: «Поразительный случай, поразительный...»

За несколько дней Мария совсем отошла. Она уже могла приподниматься на подушки, держала в руках ложку, на лице все чаще выступала еще слабая, как бы чужая улыбка.

Мать уже оставляла ее одну, занималась по хозяйству, но спала она в этой же комнате, чутко, настороженно. Просыпалась от каждого стука, глядела в сторону кровати Марии. Несколько раз она сталкивалась вплотную с мучительно долгим взглядом дочери. Сначала не придавала этому значения, обычно говорила: «А ты чё не спишь?» – потом забеспокоилась, долго не могла уснуть, украдкой следила за Марией.

Раньше она не замечала, чтоб так испытующе смотрела на нее дочь. Росла она, как все остальные дети, спокойно, даже чересчур спокойно. Даже на окрик не вздрогнет, а повернется, тихо спросит: «Чё, мама?» По пустякам не нервничала, не обливалась слезами.

«Неужто засомневалась? – встревожилась мать. – А может, предчувствие какое?»

Однажды, когда она собиралась выйти на улицу, Мария слабо тронула ее рукой.

– Тебе чего, доченька? – спросила мать, волнуясь.

– Сядь, мама, – сказала Мария и подтянулась на подушку. – Сюда вот, мама, – показала она.

Мать взглянула на дочь и едва придержала вздох: смотрела Мария какими-то отчужденными, горячечными глазами.

«Господи, да неужто, то самое?» – толчками забилась мысль. Она притаила дыхание, выжидая. Мария разжала спекшие губы, тихо, почти шепотом, произнесла:

– Я, мама, отца во сне видела.

Она помолчала, поглаживая ладонью вздрогнувшую руку матери, заговорила увереннее:

– Очутилась я вроде в саду. Куда ни гляну – всё деревья, все в белом-белом цвету. Таком белом, что глазам больно. И я иду, иду все дальше. И все думаю: кончится этот сад или нет? И вдруг изба. Вроде нашей, только без всяких заборов, и стены тоже почему-то белые, и стекол нет. Я вхожу в сенцы. И здесь нет окон и нет лампочек. А светло, как днем. И шагов своих почему-то не слышу... И вообще – тишина.

Я прошла дальше И увидела дверь. Открыла и вижу: большая комната и тоже без окон, и нет лампочек, а в ней еще светлей, чем на улице. И тоже все белое. И стены, и стол, и кровати. А возле кроватей цветы, и пахнут они чем-то душистым, мятным.

– Гляжу – за столом отец сидит. И рядом женщина. И оба они во всем белом. «Садись, – говорит отец, – попей с нами чаю, вот баранки попробуй, а вот конфеты, печенье». Я не иду, а стою и не двигаюсь «Ну что же ты, Мариша, не идешь? – говорит мне отец. – Разве тебе здесь не нравится? У нас тут хорошо, покойно. Тебе понравится. И цветы вот, и баранки всегда, и конфеты, и чай, а кровать мы тебе в серединку поставим!» И опять я стою и не двигаюсь. «Ну что же ты? – говорит он мне снова. – Даже и угощенья нашего не попробуешь. Так как же, доченька? Пришла, а вроде как чужая, Али не признаешь? Что же ты молчишь? Скажи хоть словцо единое».

Мне б сказать, а сказать не могу. А он все уговаривает, слова его все больше ласковые, нежные, а на лице улыбки нет.

«Ну, так что же, Мариша? – опять говорит он мне. – Обижаешь ты меня». Я и сама вижу, что обижаю. Мне бы подойти, рядом присесть, а я вижу, что вроде не к нему иду, а от него. И тут он сказал мне: «Подожди, постой. Выслушай меня. Вот что я тебе скажу: иди домой, но запомни: жить тебе с матерью до самого ее скончания». Сказал это и пропал, и темно стало, и что-то я закричала, а что – не пойму... И больше я его не видела. И заснуть боюсь: вдруг опять приснится? Боюсь я, мама, страшно мне одной...

Мария прижалась лицом к плечу матери, обняла ее легкими горячими руками.

– Ничего, доченька, ничего... Это он помиловал тебя, ко мне отпустил, – пришептывала мать, уже не сдерживая слезы. – И слава богу, жить, значит, будешь. Ты ведь и вправду совсем худая была. Я уже и не верила, а вот ты отошла. Пожалел он тебя, родимый, жизнь сохранил...

«Верно, – подумала тогда Мария. – Отец всегда меня жалел, больше остальных привечал, пальцем не трогал. Бывало, мать замахнется, он и тут вступится. Нельзя сказать, чтоб баловал, но нарядами не обходил: всегда опрятная бегала, чистая. И не знала, что я дочь ему неродная. Впервые прослышала про это в шестнадцать лет, когда паспорт пошла получать. Не поняла сначала, у матери спросила. Та всю правду и открыла».

После сна того жизнь ее пошла своим чередом: заботы и волнения, радости и печали, потери и удачи. Жила она счастливо, имела все, что надо: любимого мужа, здоровых детей, не чуждались ее ни братья, ни сестры, не обходили вниманием и на работе... Внезапная гибель мужа сломила ее, но все же она выстояла, сохранила в себе всю ту же простоту и открытость. Вскоре после похорон мужа ей во второй раз приснился отец. И уже не один, а в кругу семьи и совсем как живой, и она разговаривала с ним, и рядом были все: и она, и мать, и братья, и сестры, и опять ей отец сказал, что жить она должна вместе с матерью, как будто и не знал он того, что от матери она никуда еще не отлучалась.

И вот вчера ей в третий раз приснился отец. Ненадолго, вроде яркой вспышки, даже не успела она всмотреться в него, словом перемолвиться. К чему бы это? К чему?

И тут она вздрогнула: не потому ли, что ни разу еще не побывала на могиле отца? Как же так произошло, что за все это долгое время она не смогла найти несколько дней, чтоб съездить в Большой Киалим? И никто не подсказал, даже мать почему-то не задавалась этим же вопросом. Только Саша вспомнил. А где же была она, где же были остальные? Не странно ли это?

8

Перед самой войной срубил отец на задах дома баню. Чуть ли не в полдома – с высоким потолком, с широкими полка́ми, с большой печью, в середину которой был уложен огромный котел, с удобным предбанником, с кладовкой, где всегда висели кистями вязанки березовых веников.

Мать сетовала: «Да куда ты замахнулся на такую громадину?» Отец смеялся: «А чтоб все рядышком поместились. Или ты, мать, ни на кого больше не рассчитываешь? Ослабла, что ли?» – «Ну тебя», – смущалась мать, а сама с гордостью думала, что такой роскошной бани еще ни у кого не видывала.

И вот уже три десятка лет стоит баня, и хоть сруб почернел и подернулись копотью стены, но все так же по-доброму служит она семейству Заболотневых. Каждую субботу – в жару и стужу, в снег и в дождь – вьется сизый дым из почерневшей трубы.

И в эту субботу ранним утром распахнула мать настежь двери бани, проветрила осевший за неделю угарный дух. С порожним ведром вышла на крыльцо Мария, поежилась и, зябко подергивая плечами, затрусила к колодцу. По обе стороны мягкой снежной дорожки от колодца до бани прочертила водяными каплями, стекающими с ведер, две тонкие извилистые строчки.

Выскочил Саша, крикнул звонко:

– Мам, а топор где?

– Все там же, в сенцах. Али забыл?

Саша нырнул обратно в сенцы, а мать, спохватившись, пошла открывать сарай. Не успела вытащить из пробоя замок, как подоспел Саша, легонько отстранил мать:

– Я сам.

Он выкидывал из сарая чурки, покрытые угольной пыльцой, ставил их в ряд и высоко заносил над головой топор. Половинки поленьев с сухим треском разлетались в стороны. Мать стояла чуть поодаль, улыбалась.

– Да не спеши, не спеши. Успеется.

Она уже затопила печь, и теплый пар поднимался от котла, покрывал водянистой пленкой стены.

Первыми, как всегда, заявились Иван с Валентиной. Одни, без детей. Старшая дочь, Ирина, училась в техникуме и домой приезжала не во всякую субботу, даже в воскресенье. Младшая, Галина, с утра уехала на областные спортивные соревнования и обещала быть дома только вечером.

– Ну как, есть парок? – спросил, входя в избу, Иван и сам же себе ответил: – Эт точно, есть!

И стал шумно здороваться с каждым за руку. Даже коту Ваське, растянувшемуся на лавке, пожал лапу, сказал:

– Ишь ты, наелся и места уступить не желаешь.

– Может, чайку с дороги попьете? – присоветовала мать.

– Квасок-то найдется?

– А как же! – радовалась мать. – Ядреный, в самую пору.

– Это я люблю, эт точно.

Он подсел к столу, а потом, как бы спохватившись, хлопнул себя по колену.

– А как банька? Готова? Можно начинать?

– Давно дожидается, – улыбаясь, ответила мать.

– Так чего же сидим? Мужчины, вперед!

– Вперед! – засмеялся Саша, все больше поддаваясь беззаботному субботнему настроению.

Они мылись и парились старательно и долго, до изнеможения. Раскрасневшиеся и расслабленные, сидели на верхнем полке, отдыхали.

– Вот это я уважаю, – медленно, через силу, говорил Иван. – Как бы заново на свет нарождаешься. Вся нечисть с тела уходит. Да, отца я понимаю, почему он такую баньку срубил.

– Почему?

– Это как почему? Даже очень просто: банька – она как чистилище в раю. Намается мужик, обессилеет – все, кажется, пропал. Ан нет, со следующей недели опять живет. Вот и раскинь мозгами, раз ты шибко грамотный: отчего да почему?

– Ну! – качнул головой Саша.

– Вот человек, не верит!.. Да ты сам посуди. Разве не банька мужика выручала? Почти в каждой стоящей книжке про баньку писатель не забывает. Вот Теркина вспомни... Эт точно. Без баньки русскому мужику какая жизнь? Она его из беды не раз вызволяла.

Саша опять качнул головой.

– Да ты не качай, – обиделся Иван. – Сколько умных слов я потратил, а ты все упираешься, сознавать не хочешь, какая великая сила вот в этой самой баньке таится. Я теперь на всю неделю заряженный, как добрый аккумулятор. Никакой чох и близко не подступится. Ты на себя глянь – худющий какой. А отчего все? В городе, поди, ни разу не попарился?

– Там бани такой нет. Не найдешь.

– Эт точно, не найдешь. Оттого городской человек завсегда такой иссохший да измученный... А ты знаешь, Сашенька, моя школа вот с этой баньки самой и зачиналась. К науке плотницкой меня отец вот здесь и приучал. Вот эту доску, на которой ты свой зад греешь, я ручонками слабыми строгал... Раньше меня отец и близехонько не подпускал, а меня все тянуло поглядеть, как вьется из-под рубанка кудрявая стружка да пыльца сыплется... А уж как в руки вложил он мне теплый рубанок, так все и захолонуло во мне, растерялся я... Эх, Сашенька!..

В канун войны исполнилось Ивану двенадцать лет, но к этому времени он стал отцу настоящим помощником. Мог самостоятельно делать простые вещи – табуреты, столы, тумбочки. За день до отправления на фронт привел отец Ивана в строительную контору.

– Мы к тебе, Матвеич, – окликнул отец высокого худого мужчину. Его они застали в одном из широких низких строений, откуда доносился пронзительный визг пилы, монотонный стук молотков, а вокруг стоял скипидарный запах опилок, от которого слегка кружилась голова. – Вот привел, Матвеич, примай, – сказал отец, подталкивая Ивана вперед.

– Да ты никак смеешься надо мной, Василий?! – развел руками Матвеич.

– Какой уж тут смех! Сам понимаешь, семья остается. – Отец вздохнул и, будто боясь, что его могут перебить, заговорил: – Да ты, Матвеич, не беспокойся, не подведет. Ты же знаешь меня.

– Охо-хо! – завздыхал Матвеич. – Что же я с ним буду делать?.. Нет, Василий, повременить надо.

– Да ты его в деле испробуй! – упрашивал отец.

Матвеич взглянул на худенькую фигурку паренька, засомневался:

– Нет, Василий, не согласный. Уважаю тебя, ценю, но...

– А ты все же попробуй, – настаивал отец и, подхватив Матвеича под руку, почти силой подвел к верстаку, позвал отставшего от них Ивана.

Верстак был огромный, высокий, пришлось под ноги подставить ящик.

– Ну-ка, Ваня, покажи, – суетился вокруг сына отец. – Сделай-ка нам расфальцовку.

– Чего-чего? – спросил Матвеич.

– Расфальцовку. – Отец волновался, вытирал пот со лба, но старался говорить спокойно, уверенно.

– Эка загнул! – засомневался Матвеич, а сам уже вплотную подошел к Ивану. – Ну-ну, пусть покажет.

И вот перед Иваном доска, рубанок, стамеска, и сейчас нужно сделать то, что он уже делал не раз.

– Не торопись, Ваня, успокойся, Ваня, – говорил ему отец, а Матвеич через его плечо поглядывал на руки паренька.

И сделал Иван эту самую расфальцовку, и уже Матвеич долго не мог успокоиться, все покачивал головой, а отец, улыбаясь, повторял с гордостью:

– Ну как, примаешь?

Через неделю Ивану выписали пропуск, и всю войну он проработал на пару со старым мастером Матвеичем. Несколько дней не дожил старик до победы, умер. Недолго Иван работал один. Вернулся с фронта отец, и вот уже стали они ходить на работу вдвоем. Но вместе недолго ходили... Если б не уехал тогда на Таганай, может, и до сего бы дня ходили вместе.

И почувствовал Саша, что впал в сердца братьев и сестер его вчерашний вопрос: «И к отцу на могилу?» Вот и Мария вспомнила. Вот и старший брат Иван отца помянул.

Значит, не зря выжидал он долгожданной своей минуты. Дождался, и теперь непременно узнает всю правду, не может ее не узнать.

Подвинулся Саша к брату, спросил:

– А дальше?

– Что дальше-то? Столярной науке отец меня доподлинно научил. Но и другому научил – к жизни относиться честно, достойно. Эт точно. Сраму не иметь, жить человеком. Таким, как Петро, спуску не давать. Рядом сидим, а душу воротит, сестренку жалко. Терплю. Надолго ли?.. Эх, воля бы моя!..

Не успел Иван договорить – в дверь предбанника громко заколотили. Саша спустился, в прорезь двери увидел Леонида с узелком под мышкой, обрадовался:

– Леонид пришел!

Иван, невидимый из-за густого пара, весело крикнул:

– Тащи его сюда!

Следом за Леонидом пришел Петро, но наверх не полез, внизу, на нижнем полке, пристроился, и Иван сначала уговаривал его, а потом и поддразнивать стал:

– Что же ты, Петро, к нам не присоединяешься? Нехорошо от коллектива отбиваться, в сторонке стоять...

– Хватит тебе, – испуганно подталкивал Саша старшего брата, боялся, как бы снова ссора какая-нибудь не вспыхнула, но Иван не унимался, продолжал свое:

– Не годится, Петро, не годится... Силы мужской начисто лишишься... Эт точно...

И облегченно вздохнул Саша, когда Петро вышел в предбанник.