Текст книги "Григорьев пруд"
Автор книги: Кирилл Усанин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
Саша не спросил, зачем, молча оделся. Августа растерянно и с настороженностью взглянула на мужа.
– Мы сейчас... – И коротко приказал: – Кой-чего сообрази.
Он провел Сашу за баньку, которая стояла в конце двора, и Саша увидел приземистое кирпичное строение с широкими, обитыми листовым железом дверями. Прежде чем Петро объяснил, что это есть гараж для машины, Саша сам догадался и тоскливо подумал: «Начинается...»
Петро снял замок, распахнул обе двери, пригласил широким жестом:
– Входи.
Внутри гаража было пусто и черно от асфальтированного пола. Саша приостановился на пороге, но Петро легонько подтолкнул его:
– Видишь?
– Вижу.
– Ждал я, надеялся... – Петро протяжно вздохнул. – Поторопился, видать. А может, и нет? – И Саше не удалось отвести лица в сторону, встретились его глаза с глазами зятя, цепкими и настороженными, и голос того как бы сразу окреп, стал настойчив, требователен. – Ты уж там попробуй для нас, постарайся. В расходах не поскупимся, сам видишь.
Саша торопливо, но твердо ответил:
– Да, конечно, несомненно.
– Вот и ладно, – сказал Петро. Помолчав, повторил: – Ладно.
– Может, с Леней поговорить?
– Зачем?
– Он же предлагал свою машину. Наверно, и сейчас не откажется.
– Что? – Петро насупился, нахмурил брови. – Зряшнее дело. Так он, для очистки совести. А потом каяться будет, вздыхать, меня жалеть. Нет уж, лучше совсем не иметь.
– Не будет.
– Молод ты, Саша, жить только начинаешь. Вам с Володькой моим все в розовом свете кажется... Пошли, чего стынуть зря.
...До вечера пробыл Саша у Стариковых, но разговора о машине больше не возникало, даже намека не было, хотя Саша ждал его все время, до самой последней минуты. Да и с Августой не удалось побыть наедине, спросить об отце. Да и как спросишь, если Августа – это он хорошо видел – избегала оставаться с ним? Наверно потому, что не хотела лишний раз расстраиваться. И опять Саша, как и после встречи с Леонидом, подумал: «Подождем, время еще есть».
К Ивану Саша мог прийти еще в первый день, жил он рядом, по соседству с домом матери, но Саша всегда приходил к нему в последнюю очередь, и не потому, что Иван был старший брат, а потому, что в его семье Саша чувствовал себя спокойно. Он не мог бы объяснить, почему, да и не задавал себе такого вопроса, а если и пришлось бы отвечать, то, наверно, ответил бы скорее всего так: «Хорошо – и все».
А что он еще мог сказать, если действительно ему было хорошо? В этот дом он приходил как в свой. Знал, что где лежит, любил играть с племянницами – у Ивана с Валентиной были две девочки, – вел себя не столько как дядя, поучающий все и вся, а как старший брат, от которого нет никаких секретов и тайн. Саша мог пробыть у Ивана и день, и два, и неделю.
...Ивана Саша застал в сараюшке, приспособленной им под столярную мастерскую. Жарко пылала печь-времянка, весь пол был устлан стружками и мелкой белой пыльцой, пахло густым смолянистым запахом.
Иван стоял за верстаком, рубанком счищал стружку с доски. Саша пристроился рядом на табурете и стал шкурить другую доску, уже готовую для дела.
Иван любил мастерить. Почти вся домашняя мебель – посудный шкаф и этажерка, письменный стол и табуретки – была сделана его руками. К нему приходили с заказами, но он отговаривался и только изредка делал что-нибудь для людей. Ему говорили: «С такими руками можешь далеко пойти». – «Эт точно, – охотно отзывался Иван и тут же спрашивал: – А зачем?» Его начинали поучать, он слушал внимательно, соглашался, но когда заходил разговор о том, что вот он, Иван Заболотнев, мог бы в два счета нажить себе неплохой капиталец, Иван отмахивался, морщился: «Не стоит. Мне и так хорошо».
Однажды Валентина, поддавшись на уговоры соседей, пыталась склонить мужа на этот, как ей казалось, легкий, удачливый путь, но Иван с удивлением посмотрел на жену, что-то хмыкнул и ушел спать, хотя еще было рано.
– Каким тебя ветром занесло? – после долгого молчания спросил Иван.
– Попутным, прямо от Стариковых.
– Ну? – удивился Иван. – Уже побывал? И как, не чудил Петро? Эт точно? И гараж показывал?
– Показывал.
– А что говорил?
– Попросил не забывать.
– Только и всего?
– Да.
– Ну? – Иван даже перестал строгать. – Прямо-таки удивительно, какой послушный стал. А вот на меня до сих пор дуется. Поучил я его тут маленько.
Теперь пришел черед удивляться Саше. Он-то знал, что Ивана не так просто вывести из себя, силу зря прилагать не станет, пока не убедится, что иначе нельзя. Но такое с ним бывало редко, да и то случалось с чужими людьми. А тут своего пришлось усмирять! Видать, крепко обидел Петро Ивана. Для верности, чтоб убедиться, спросил:
– Неужели так и было?
– А чё, терпеть я от всякого должен? Ни за что. Мы грязные дела никогда не вытворяли. В нашем роду такое не полагалось – взять да облить помоями. А он решился. Со зла да спьяну, а больше со зла. Сам вроде шутит, а какая тут шутка, когда Августа вся трясется, за рукав его, бесстыжего, тянет. А он за свое, не унимается: «Знаю я вас, всегда вы такие, весь ваш род заболотневский такой...» Тут уж я не утерпел. К нему подсел да так вежливо спрашиваю: «Какой же такой? Договаривай». Он и жмякнул: «Дерьмовый». Вот тут уж я не сдержался. Он аж к порогу отлетел, а потом тихонько-тихонько – и за дверь.
– А как же Августа?
– А чё Августа? Спасибо, конечно, не сказала, но и встревать не стала. Поняла, что к чему... Об нас такое? Да знал ли он, подлец, как жизнь-то нам далась?.. Черный хлеб завсегда сладким казался. А он, поди, к пирожкам привык, ему наши трудности ничто... Вот и кочевряжится...
– Это из-за машины, – вздохнул Саша.
– Ну, машина, ну и что, зачем же помои лить?.. Да еще об отце стал говорить... А зачем говорить, раз ты его не знаешь... Да еще попрекать... Нет, я таких сквалыг не уважаю, эт точно...
Тут Саша, волнуясь и готовясь уже сказать Ивану, как он прошлым летом искал могилу отца, подвинулся ближе к брату.
«Подожди, Иван. Разве не видишь, как я истомился? Ты же чуткий, отзывчивый, всегда первым угадывал нехитрые мои мальчишеские секреты. Неужели за эти полгода, что мы не виделись, я изменился, стал чужим, непонятным? Вот уж сколько времени рядом находимся, а ты ровным счетом ничего не замечаешь!»
Но не успел и слова промолвить – дверь распахнулась, и ловко, не мешая друг другу, вкатились в сараюшку залепленные снегом Леонидовы дети – Васька да Сережка, в один голос дружно завопили:
– А папка открытку получил! В Москву собирается, за машиной. Вас зовет! Срочно!
4
Почтальонша принесла открытку после обеда, часа в четыре. Улыбаясь, подала ее Тамаре, сказала:
– С радостью великой тебя, подружка. Дождалась, – и задержалась, чтоб увидеть, как радоваться будет Тамара, и растерялась не меньше хозяйки, которая вдруг переменилась в лице. – Как только получила, так сразу поспешила к тебе, – словно оправдываясь, сказала почтальонша, полагая, что известие это принесла она слишком поздно.
– Нет, ничего. Спасибо, – машинально ответила Тамара.
Так и ушла почтальонша, не узнав причины столь неожиданной перемены. А Тамара как села, так и сидела не шевелясь, с испугом поглядывая на открытку, как бы еще сомневаясь в том, что это именно та самая открытка, в которой ясно написано:
«Просим Вас уплатить за автомашину «Москвич-408» четыре тысячи пятьсот два рубля двенадцать копеек до двадцать шестого февраля сего года».
Прибежали с улицы дети, и она тотчас послала их к Саше: пусть объяснит, что это значит.
Так и сидела, пока не пришел с работы Леонид, молча подала ему открытку. Леонид тоже растерялся, на молчаливый взгляд жены ответил тяжким вздохом. И установилась тишина, тягостная, медлительная, вроде той, когда приходит беда. На уме у обоих вертелись одни и те же слова, но высказать вслух не решались.
Почти одновременно пришли к ним мать и Мария и Саша с Иваном. Тут же, на кухне, скорехонько раздевшись, толклись ребятишки. И никто не гнал их спать, хотя время их давно уже вышло.
– Так сколько же не хватает? – первым поставил конкретный вопрос Иван.
– Шестьсот рублей, – сказал Леонид.
– Больше надо. Не бесплатно же полетишь, – догадалась Мария.
– Значит, больше, – вздохнул Леонид.
– Эт точно. Рублей семьдесят – сто надо.
– В общем ровно семьсот, – заключил Саша.
– Да-а, сумма... – протянула Мария.
Мать покачала головой. Тамара бросила открытку на стол.
– Пропади оно все пропадом.
– Ну, зачем же? – спокойно сказал Иван. – Сто пятьдесят я кладу. Кто еще?
Мария пожала плечами:
– Кой-что было, поистратилась. Если бы знала... Но рублей пятьдесят найдется. До получки доживем.
– Петру кланяться придется, – вспомнила мать, и все посмотрели на нее.
– Поможет ли? – усомнился Леонид. – От машины отказался, в обиде. А тут как узнает...
– А почему не поможет? Поможет.
– Эт точно! – воскликнул Иван. – Свояк же. Раз дело такое, как быть? Мать верно говорит. Иди, Леонид, не тяни.
– Не даст, – робко вздохнула Тамара.
– У дяди Пети тысяча рублей на книжке, мне сама Наташка говорила, – сообщил Васька, сияя глазенками.
– Вот еще, тысяча. Два раза по тысяче да еще по два раза. Вот сколько, – возразил Сережка.
– А ну, спать! – прикрикнула на них Тамара. – Ишь путаются под ногами.
– Мы не хотим, – захныкали ребятишки.
– Я кому сказала?! – Но в голосе Тамары не было строгости.
– Идите, не встревайте в дела взрослых, – вмешалась мать и повела упирающихся детей в спальню.
Все молчали, ждали ее возвращения. Может быть, что-нибудь еще надумает, такое, чтоб уверенность полная была, чтоб уж ни в чем больше не сомневаться? Но по виду матери, вернувшейся из спальни, поняли: сказать ничего другого не скажет, мать снова, не так уверенно, хотя и настойчиво, повторила:
– Надо идти, чего же медлить. Под лежачий камень и вода не течет.
– Эт точно, тянуть тут нечего, – оживился Иван. – Пойдем с тобой, Леонид, выбьем деньги из нашего дорогого зятька.
– Ты уж сиди, – почти с испугом сказала Мария. – Забыл, что ли? Пусть лучше один идет. Так надежнее.
Леонид взглянул на жену. Тамара пожала плечами: поступай как знаешь. Перевел взгляд на Сашу, неуверенно попросил:
– Пойдем, Саша, сходим с тобой.
Саша тотчас же согласился и лишь по дороге подумал о том, какими глазами он будет смотреть на Августу с Петром. Ведь подумают, – а подумают наверняка, – что вот он ради брата готов и деньги просить, быть заступником. Может быть, он и высказал бы эту мысль Леониду, но тот упорно молчал.
Так молча дошли до ворот дома Стариковых, взглянули друг на друга: что ж, пошли, что будет, то будет.
Вся семья была в сборе, сидела за столом, ужинала. Августа пригласила к столу. Не отказались, выпили по кружке горячего чаю. С каждым глотком Леонид чувствовал, что уходит уверенность, как бы растворяется вместе с сахаром. Заторопился и закашлялся так, что слезы из глаз показались. «Этого еще не хватало», – ругнул себя Леонид и, чувствуя, что напряжение достигло накала, выдохнул залпом:
– Деньги мне нужны в долг. На машину не хватает – пятьсот рублей.
И открытку, уже помятую, вытащил из грудного кармана, протянул Петру.
– Во здорово! – воскликнул Володька, но отец так взглянул на него, что тот сразу притих.
Августа побледнела, тише заходила по кухне, все чаще поглядывала на мужа, ловила взгляд его, а Петро уж слишком долго не поднимал головы, вчитывался в открытку. И опять Леонид не выдержал, первым заговорил:
– Завтра я должен быть в Москве. Уплатить, а то пропадет.
– Это ясно, пропадет, – согласился Петро и переспросил: – Значит, пятьсот?
– Пятьсот. Сто пятьдесят Иван дает да Мария пятьдесят.
– Так много? – вздохнула Августа и этим напомнила Тамару. И Леонид кисло усмехнулся:
– Не успел накопить. Силенок не хватило.
– У тебя-то хватит, молодой еще, – как бы сам себя убедил Петро и, поднявшись из-за стола, ушел в комнату.
– В заначку полез, – шепотом проговорил Володька, но тут же получил затрещину от матери.
Саша взглянул на Леонида, подмигнул. Леонид задержал вздох, сжал поплотнее губы. Вышел Петро, протянул Леониду пачку денег.
– Тут ровно семьсот. Можешь не считать.
– Мне и пятьсот хватит.
– Ничего к одной уж стороне, – решилась и Августа вставить свое слово.
– Спасибо, – невольно улыбнулся Леонид, пряча деньги в карман.
– Счастливо вам, – сказал Петро на прощанье, но провожать не стал.
У ворот Августа придержала Леонида, горячо зашептала:
– Ты уж, Леня, будь там осторожнее. Город все же. Народу всякого хватает. Дай-то бог тебе хорошей дороги, – и чмокнула Леонида в щеки, а заодно и Сашу.
Саша думал, что на улице Леонид даст волю своим чувствам, что-нибудь да скажет о Петре, но ошибся: Леонид молчал, шел чуть впереди быстрым, торопливым шагом, по привычке чуть склонив левое плечо. Саша едва за ним поспевал.
Дома стали собирать Леонида в дорогу. Получаса не прошло, а Леонид уже был одет во все новое, праздничное, даже успел побриться. Дольше всех обдумывали, куда деньги спрятать.
– Моя Валентина, как в город едет, деньги в платочек – и за лифчик. Эт точно, – смеясь, сказал Иван, поглядывая, как женщины, окружив Леонида, прощупывают все имеющиеся в наличии карманы.
– Да хватит шутковать, – отмахнулась мать. – Подальше положишь – поближе возьмешь.
– Эт точно, – кивнул Иван и тоже втянулся в игру, куда деньги положить.
Леонид даже сердиться начал:
– Осталось еще за пазуху сунуть!
Наконец решили деньги положить в грудной карман пиджака, на две булавки прикололи. Карман слегка оттопырился. Ударил по нему Иван, засмеялся:
– Во, чем не грудь! Как у девочки, тугая.
– Хватит тебе, Иван! – осерчала Мария. – Шутка ли – пять тысяч!
– Эт точно, не шутка, – согласился Иван, который всегда к деньгам относился запросто: есть – хорошо, нет – тоже хорошо.
Один Саша не участвовал в сборах, стоял в стороне, улыбался. Улыбался больше тому, что все удачно закончилось: есть деньги, и Леонид летит в Москву.
– Ну, теперь, кажись, все, – сказала Тамара и взглянула на мужа так, словно уже приготовилась слезу пустить – больше оттого, что впервые в такую дальнюю дорогу собирает Леонида.
– Я бы Сашу взял с собой, – сказал вдруг Леонид. – Спокойнее было бы. Поедешь, Саша?
Саше не дали ответить, тут же согласились с Леонидом, только Мария сокрушалась:
– Как это мы сразу не учли? Ведь Сашенька там все доподлинно знает – где, чё и куда.
– Эт точно, Леониду без телохранителя никак нельзя, – не мог сбиться с шутливого тона Иван. – Только, Саша, в ресторан его не пускай. Все деньги промотает.
Наконец все было готово.
– Ну, с богом, – вздохнула мать.
– Счастливого пути, – сказала Мария.
– Не задерживайся там, – напомнила Тамара.
– На девок не засматривайся, а то они там больно шустрые, – засмеялся Иван.
Скрипнула дверь в коридоре, отчетливо простучали шаги по лестнице, и все стихло, замерло.
5
Вскоре ушли Иван с Марией, собралась и мать, но Тамара оставила ее у себя, призналась:
– Страшновато мне будет одной-то, тоскливо.
Она легла с детьми, а мать уложила на широкую двуспальную кровать, что стояла напротив окна. Перебросились еще несколькими словами, повздыхали, утихли.
Мать лежала с открытыми глазами на высоких мягких подушках, глядела в окно, в его темно-фиолетовую сквозную темь. Сна не было, да она и не торопила его, не мучила, прислушивалась к тому, как натруженное за день тело ее отдыхало, становилось мягче, податливей. Прояснялась голова, стала легкой и как бы очистилась от лишних шумов, которые набежали в течение долгого дня, мешали спокойно думать, заглушали мысли.
С недавнего времени она стала замечать за собой эту непривычную для нее странность. По вечерам она долго не могла уснуть, и не потому, что ее мучила бессонница, а потому, что в такие часы чувствовала себя в каком-то новом состоянии, и это состояние ее души и тела всегда протекало спокойно и ровно.
Это было не так часто, но это было, и приходило такое состояние всегда неожиданно, даже в такие дни, когда казалось, что стоит упасть на кровать, как тут же забудешься до самого утра.
Сегодня она уже чувствовала, что к ней пришло именно то самое состояние, и невольно радовалась этому, так как было о чем подумать, поразмыслить, посоветоваться с собой. И не стоит спешить, поторапливать мысли, они сами придут, нужно только отдаться их воле, внимательно прислушиваться, запоминать.
Как она и ожидала, первые мысли напомнили ей о Саше, о ее последней материнской боли, самой трудной и незабываемой. Сашу она держала к сердцу ближе всех остальных, следила за каждым его шагом, берегла его тихое, ровное счастье. Она знала, что все остальные ее сыновья и дочери замечают это, но никто из них никогда еще не был на нее за это в обиде. Напротив, они уделяли Саше и свое внимание и переносили на него свою заботу.
Отдавать ли Сашу в детский сад или воспитывать дома? Этот вопрос обсуждался всей семьей. Как сейчас она помнит, собрались они в комнате – и Иван, и Мария, и Августа, которая работала уже в столовой и имела право участвовать в семейных советах. Только Леонид в ту пору был несамостоятельным, хотя уже пас корову, помогал матери на рынке.
В детский сад Сашу брали на полное государственное обеспечение, – такой детский сад чаще называли детдомом, да он наполовину таким и был, – и жизнь у Саши намечалась хорошая, сытная и теплая. Мать могла не послушать своих старших детей, и никто бы ее не упрекнул, но она дала право решить этот вопрос сообща.
– Да неужели мы не прокормим, не оденем, не обуем?! – заявили все в одни голос, и мать расплакалась, может быть, впервые после смерти мужа.
– Не понимаю, – сокрушалась заведующая детским садом. – Здесь ребенку будет хорошо: и сыт, и обут, и уход настоящий. – И в недоумении пожимала плечами. – Зачем вам нужна лишняя обуза в такое-то время?
Заведующая так и не поняла: ведь не зря же назвала ее глупой женщиной и сердито крикнула вслед:
– Опомнитесь, да поздно будет! Куда же вы?
Да, пришлось нелегко, но слава богу, кусок хлеба да кружка молока всегда были на столе, и Саша так и не узнал, что такое оладьи из мороженой картошки. И не ходил грязным и оборванным, одежду носил хоть не из магазина, а с плеч все тех же братьев и сестер, но зато чистенькую, глаженую, перешитую на его рост.
Не знал Саша и обид, не знал и того, чтоб кто-нибудь обошел его вниманием, не приласкал, не успокоил во время нечаянных мальчишеских ссор. Для него находились какие-то особые – душевные и ласковые – слова. Он слышал их чаще, чем все остальные, и, может быть, поэтому с раннего детства Саша рос с душой отзывчивой, на все легко откликался и любую боль воспринимал как свою.
И еще ей вспомнился один домашний совет, на котором уже на равных подавал свой голос и Леонид, – он уже работал и приносил матери свою получку. Саша только что окончил седьмой класс. К этому времени Иван был женат, вышла замуж и Августа, жили они отдельно, своими семьями. С матерью оставалась Мария, которая тоже побывала в замужестве, но неудачно: в шахте погиб ее муж, и она с детьми переехала к матери. Но они собрались все вместе и, как в тот раз, решали вопрос о Саше: учить ли его дальше в школе или отдать в горнопромышленное училище? И опять единогласно совпали их ответы с тем, что думала она: пусть учится в школе, поможем.
Так и вырос Саша при ней и сам как-то решительно и просто повернул свою судьбу, и опять – это мать хорошо заметила – никто из братьев и сестер не был на Сашу в обиде. Путь, избранный Сашей, был намечен ими и раньше, не был только подсказан, скорее всего за заботами и хлопотами не заметили, как пришел Сашин срок выбирать себе дорогу в жизни.
И тотчас память подсказала матери день отъезда Саши в Москву. Даже сейчас она почувствовала, как пахнул на нее ветер, не по-летнему холодный, но принесший с собой душисто-пряный аромат с полей, окружающих аэродром, как пронзительный звук самолета повис над зданием аэропорта. Увидела себя, растерянную и одновременно взволнованную тем, что Саша – первый раз в жизни – так надолго покидает свой дом. Увидела и Сашу, тоже растерянного и взволнованного, пытающегося улыбаться, шутить. Опять смогла – спасибо памяти – вспомнить до мелочей каждый шаг его, каждое слово. И как бы заново пережила сейчас ушедшие минуты расставания.
Вот он, Саша, встает, тихо говорит:
– Пора, мама, – и идет вслед за людьми к железной перегородке.
Она идет рядом с ним, и невольные слезы застилают глаза, мешают говорить. Она пересиливает себя, сдерживает, чтоб совсем не расплакаться, чтоб не волновать понапрасну Сашу.
– До свидания, мама, – как бы издалека шепчет Саша, и она наклоняет его голову, трижды целует в губы, находит силы, чтоб сказать на прощанье:
– Иди, опоздаешь.
– Да, да, – снова шепчет Саша, машет рукой, отступает от нее, удаляется все дальше и дальше, сливается с людьми, которые уже чувствуют себя пассажирами.
Вцепившись руками в перегородку, она смотрит на сына и ждет, когда он обернется, махнет рукой. И вот он оборачивается и машет ей свободной рукой, и она тоже усиленно начинает махать руками и даже пытается что-то кричать. Кажется, она не выдержит, побежит вслед за ним. Она уже плохо видит его, путает то с одним пассажиром, то с другим, и ей становится так обидно, что она не выдерживает, плачет, но рядом слышится чей-то голос: «Ну вот, поехали», – и она, вытерев слезы, не отрываясь смотрит на самолет, который, освободившись от лестницы, медленно разворачивается и катится по бетонной дорожке в конец аэродрома. А голос рядом как бы продолжает услужливо объяснять то, что должно произойти там, на взлетной полосе. «Сейчас полетит», – сообщает он, и она видит самолет, на мгновение застывший и воющий так, что больно ушам. И вдруг он сорвался с места и быстро-быстро помчался, и она не заметила, как он оторвался от земли и взлетел. «Ну вот, полетели», – сказал все тот же голос, и она шепотом повторила: «Ну вот, полетел», – думая о сыне. Через минуту самолет скрылся, растаял в синеве высокого неба, но она еще стояла и ждала, не блеснет ли на прощанье серебристое крыло самолета. Нет, не блеснуло, все тихо и чисто, тихо и чисто все в ней, будто это уже не она, а кто-то другой, на кого она смотрит с состраданием и жалостью.
И сегодня она легко отпустила Сашу и даже сама удивилась, почему не возразила, а просто сказала:
– Поезжай, Саша, – хотя ей не хотелось его отпускать. Три дня уже прошло, а рядком так и не посидела, ладком не поговорила, а разве каникулы велики – вздохнуть не вздохнешь, от книг голову не остудишь...
– Саша, – тихо шепнула она, но, видно, шепнула вслух, так как Тамара тотчас же спросила:
– Ты чё, мама?
– Что? – вздрогнула мать. Она не думала, что Тамара не спит и тоже думает. – Нет, ничего, – торопливо сказала она. – Спи.
– Поди, уже доехали? – помолчав, сказала Тамара.
– Должны.
– Хоть бы все хорошо было.
– Все будет хорошо. Спи.
– Дай бог, – шепнула Тамара, повторила: – Дай бог.
Мать усмехнулась: «Зачем в это дело бога встревать? Ведь и верить не верит, а все вокруг бога вертит».
Вот и Леонид такой. В шахте этого бога так поминает, что жуть берет, поди, самого, а тоже чуть что: «Дай бог». Даже обидно становится: зачем? И вообще Леонид часто ее обижал.
Она помнит, как ходила к начальнику цеха рудоремонтного завода, просила принять на работу Леонида.
– Тяжело нам, Павел Романович, примите его, все-то полегче будет. Парень он справный. Что худющий – ничего, в деле он горяч.
– Не могу, матушка, не по закону получается, шестнадцати твоему парню нет, а по виду и четырнадцать не дашь. Не могу.
Уговорила все же, взял Леонида на работу, место хорошее определил – учеником токаря сделал. А Леонид поработал с полгода – ушел, не захотел за учителем стружки убирать, бегать за папиросами в буфет. Самостоятельным сразу решил быть, а годами для своей самостоятельности еще не вышел.
И женился он как-то несуразно, не по-людски. Привел Тамару,сказал:
– Вот, мама, принимай, жена моя.
Пришлось второпях что-то вроде свадебной вечеринки устроить, обойтись без родственников. Не прошло и двух лет, а Леонид приготовил матери новую обиду – с двумя детьми да женой съехал на частную квартиру. И ведь никто не обижал его, слова худого не сказал: просто опять решил пожить самостоятельно. «Себя как семьянина, человека женатого, испытать хочу», – сказал он.
– А люди? Что люди подумают? – вспомнила мать.
Леонид рукой махнул:
– А чё мне люди, я сам человек.
Так и жил на частной, пока квартиру не дали.
– Шалопутный ты, Леонид, – повторял насмешливо Иван. – Все чудишь, никак без этого не можешь.
– Какой уж есть, – дерзко отвечал Леонид.
В последние годы, слава богу, приутих, видать, прижился, но иногда что-нибудь да выказывал. То охотой вздумал заниматься, целыми днями на озерах пропадал, сколько ночей из-за него не спала, перемучилась вместе с Тамарой. А тут пошел учиться. Понабрал учебников, тетрадками обложился, да терпения не хватило, месяца через два и ушел из школы. И опять же учителя – все свои, знакомые – останавливали ее, за сына выговаривали. Вроде шутили, а в то же время строгость проявляли: «Возьмите вы ремешок да ремешком его, ремешком...» Она приходила к Леониду, говорила с обидой:
– Ты чё срамишь меня? Учиться так учись, а людей нечего смешить!..,
– Ну? – удивлялся Леонид. – А ты тут при чем? Я ведь не маленький.
– Хуже маленького, – сердилась она.
Вот и теперь – машиной обзаведется, опять думай, как бы чего не выкинул. И так уже много греха из-за нее вышло, а что еще будет? Этот Петро Августу поедом ест.
Как только подумала об Августе, так сразу же представила вчерашний день, увидела плачущее лицо дочери, вспомнила слова ее: «Богом я обиженная». Пожалела ее, но тут же и упрекнула: «Сама виновата. Никто не просил тебя замуж за этого Петра выходить».
Работала в ту пору Августа в столовой, числилась на хорошем счету, были довольны ею и повара, и посетители. Вот и прилепился один такой посетитель – Петро Стариков. В день по два раза наведывался, занимал крайний столик и все высматривал. Было на что поглядеть: Августа ростом вышла удачная, телом стройная, с тугими, полными, как яблоки, щеками. Семнадцати не было, а выглядела совсем невестой и в разговоре детскость свою ничуть не проявляла. Говорила вежливо, но строго, лишними словами не разбрасывалась.
Может быть, поэтому ее нареченный жених Миша Лаптев вел себя несмело, часто терялся, краснел. Любил он Августу молча, терпеливо, душу свою не выказывал. «Да будь же ты посмелее, Миша, не робей уж больно!» – говорила мать. А дочери напоминала: «Ты у меня шибко-то хвостом не крути, не мучай парня, обласкай. Справный он, ладный». – «Да молчит он все, мама, как сядет, так и молчит», – смеялась Августа. «Вот и хорошо, лишнего не болтает».
А Петро все в столовую наведывался, на рожон не лез, будто чуял, что выждать надо, уловить удобный момент, а потом уж действовать. И откуда такая ухватка в нем, двадцатитрехлетнем, объявилась? Так поговаривали: пошел в отца. Тот только потому и жил сытно да вольно, что провести его не каждому удавалось, все, что задумывал, выполнял раньше срока. Где нужно, делом брал, где – терпением и хитростью. В общем к жизни своей относился по-хозяйски, расчетливо. В него и сынок пошел. На лицо Петро был не слишком пригож: волос реденький, рыжий, широкие скулы, узкие, с татарским разрезом, глаза спрятаны в глубоких впадинах, выступ лба большой, почти квадратный. Знал поговорку «С лица воды не пить» и смысл ее понимал по-своему.
Вот и дождался своего часа Петро Стариков. Заговорила с ним Августа. Тут уж он не сробел, ответил, а через день-другой напросился проводить, – в его действиях уже наметились черты твердости и решимости.
Мать не сразу приметила, по Мише догадалась, а однажды наткнулась на дочь с Петром, высмотрела его, и жалко ей стало Мишу Лаптева, скромного, тихого парня; теперь уже поздно что изменить!
Так и вышло, женился Петро на Августе, увез ее в свой дом, приземистый, с двумя маленькими комнатами, доставшийся по наследству от отца. «Ничего, – успокоил жену и тещу, – через пять лет новый дом выстроим». Пяти лет не миновало – переехали в пятистенку, свое хозяйство наладил Петро.
Не часто навещала мать дом своей дочери, чувствовала себя в нем неуютно, по-чужому, больше двух дней не гостила.
Тот день она хорошо помнит. Сидела с дочерью за столом, щипала к ужину пельмени, как бы нехотя, через силу перебирала пустяковые новости. Тут возьми да вспомни о Мише Лаптеве. О нем не собиралась говорить, утаить хотела, да не выдержала, сказала. Сказала, что видела его днем в городе, на автобусной остановке, с двумя детьми и женой. Сидели они на скамейке, чистые, нарядные. Дети ели мороженое, мать что-то им говорила, а Миша как бы со стороны поглядывал. Пройти мимо не решилась, окликнула. Он вскинулся, подбежал к ней, долго держал ее ладони в своих, все расспрашивал, как и что, о себе коротко сказал: «Вот жена, дети, живем в Карабаше».
– О тебе спросил. Как живешь-можешь. Не забыл. Видать, любит еще. Ты чё?
Августа уронила голову на белые, мучные руки, зашлась в глухом, надрывном плаче.
– За что, господи, за что?! Разве я не вижу? Все вижу, потому и терплю, что все вижу. Не жалеешь ты меня, мама, чужая тебе стала... Да и всю жизнь была чужая... Ничуть не жалела. Спины не разгибала, а ласки так и не слышала... Вроде меня подбросили, как щенка заблудшего...
– Чё ты мелешь?! – всплеснула руками мать.
– Да разве не так? Все вы сторонитесь, за родню не принимаете. А что я плохого сделала? Почему не уважите? И ты, мама, ты тоже... А может, я в ласке-то больше остальных нуждаюсь, сочувствия твоего желаю... Господи, за что же так, за муки какие?!
Видать, долго терпела, копила в душе своей горечь – и вот достигло предела, вырвалось наружу, – очищалась от нее, как могла: и словами, и плачем, и взглядом...
«Сама породила свое счастье, – подумала она еще раз об Августе и самой же себе ответила: – Кого же теперь, доченька, винить?..»
А потом подумала, что, наверно, как и она, в эту ночь не спят и Мария, и Иван.
О них она думала всегда вместе и обычно недолго, а вскользь, как бы уточняя, что кроме остальных детей есть у нее еще и эти два первенца. Она так и считала их про себя: два первенца. Один – от Степана, другой – от Василия.
Со Степаном она прожила всего год. Она не сама его выбрала, а нашли ее родители и рассудили так: привыкнешь. Не успела привыкнуть, он умер неожиданно весной, простудившись. И в памяти так и остался, как в тумане: что-то видится, а разглядеть нельзя.
За Василия вышла замуж по любви и жила с ним четверть века, как один день, длинный и счастливый.
За Марию да Ивана мать была спокойна. Жизнь у них шла ровная, и она не чувствовала, что с ними ей когда-нибудь будет тяжело. Даже когда у Марии погиб на шахте муж и дочь переехала с двумя детьми к ней в дом, мать знала: помощь ее дочери не потребуется, Мария сама все перенесет. Так и вышло. Мария, принимая утешения матери, ни разу не падала пластом на кровать, не билась в рыдании, не висела на руках. Утрату свою переживала молча, терпеливо. Продолжала работать на том же участке, на котором была вместе с мужем. Там тоже удивлялись, как просто и мужественно Мария переносит свое горе.
