Текст книги "Григорьев пруд"

Автор книги: Кирилл Усанин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

– Одному лед, а другому мед. Нда-а...

– Верно, что ты вчера бунт объявил? – спросил после короткого молчания Потапов.

– Было, – признался Юрий.

– Что так? Могут и здесь попросить с работы. Не станут валандаться. У них это недолго.

Юрий подумал о Леонтии Михайловиче, о своей тревоге, и впервые ему не понравился насмешливый голос Потапова.

– Об этом не надо, – перебил он напарника и ускорил шаги.

– Эка разбежался, – с обидой в голосе проговорил Потапов, догоняя Юрия, и неожиданно рассмеялся. – Не надо, так не надо... Пусть начальство за нас думает.

«Да, Ушаков, наверно, думает», – мысленно согласился с ним Юрий.

Но в эти минуты Леонтий Ушаков не думал над тем, что сказал ему Юрий Бородкин. Как только он узнал, что комбайн не включается, он начисто забыл обо всем на свете. Только одна мысль билась в нем, как в силке: «Почему не включается? Почему?»

Допытывался у Федора, но тот и сам ничего не мог понять. Кажется, все было в порядке. Каждый проводок на месте, каждая гайка плотно прикручена. А мотор не заводится. Гудит – и все.

Спешно послали за Губиным, старшим мастером механического цеха. На шахте его все называли «стариком», но не только за возраст, а за огромный опыт работы, за слесарный его талант. В известность поставили и Зацепина. Но пока не было ни того, ни другого.

– Что они там пропали! – нервничал Леонтий и просил Федора: – Попробуем еще!

– Чего пробовать?! – сердился Федор. До слез было обидно, что комбайн не заводится, что он ничего не может сделать. И это в первую же смену. С такой надеждой он ждал ее – и вот...

Не помогали успокоительные слова братьев Устьянцевых, раздражал Леонтий. И сам себе был не рад. Глаз на ребят не поднимал. «Хоть бы скорее Филиппыч пришел».

– К телефону вас, Леонтий Михайлович... Зацепин! – прибежал из конвейерного штрека запыхавшийся Юрий.

– Пошел он!.. Пусть зад от кресла оторвет. Так и передай!..

– Но... – замялся Юрий.

– Иди. Ишь нашелся чистенький!..

– Зря ты, Леонтий, зря, – сказал Родион сожалеюще. – Обидится.

– Ладно, подожди, – остановил Юрия бригадир. – Я сам скажу...

– Ты поспокойнее, Леонтий, поспокойнее... не зарывайся! – кричал вдогонку Родион.

Пока шел, успокоился, по телефону разговаривал сдержанно, даже сам удивился.

Только через час пришел Губин. В это утро чувствовал себя неважно и был в медпункте. Зашел за таблетками, но врач заставила его раздеться до пояса, и в этот момент вбежал в кабинет дежурный слесарь мехцеха.

– Комбайн на пятом участке не идет. Тебя, Филиппыч, кличут.

– Как не идет?! – Губин вскочил со стула и стал поспешно натягивать рубаху.

– Вы куда, больной? Подождите! – растерянно заговорила врач, пытаясь его задержать.

– Некогда, голубушка, некогда! Ждут! – Он легонько отстранил от себя врача.

Всю дорогу Губин спешил и уже, как ни странно, не чувствовал боли. Вот и лава. Навстречу кинулся Федор, в глазах надежда, просьба, мольба. Все окружили Губина, ждали, что скажет. А он выслушал Федора, покивал: «Так, так», с минуту-другую повозился, и вдруг мотор заработал, ровно, без перебоев.

– Что там, Филиппыч?

– Лебедкой тянули? – строго спросил Губин.

– Пришлось.

– Вас бы за уши потянуть, узнали бы тогда, – проворчал Губин, – Кронштейн забило... Видишь? А могло быть и хуже...

– Разве? – смутился Федор. Стало неловко, что из-за такого пустяка пришлось вызывать «старика». – Извини, Филиппыч.

– Ничего, парень, всякое бывает, – улыбнулся Губин и вдруг присел на корточки, прижав ладонь к груди.

– Что с тобой, Филиппыч? – испуганно спросил Федор.

– Да тоже вот кронштейн забило, – усмехнулся тот. – Прочистить надо... Иди включай, не задерживай ребят.

– А ты как, Филиппыч? – не отходил от Губина Федор. – Я сейчас Леонтия кликну.

– Не надо, пройдет. Давай, Федя, давай. Я посмотрю...

И вот комбайн пошел, пошел ровно, плавно. Закрутился бар, клеваки врезались в пласт, на рештаки с гулким шумом упали первые куски глянцевито-черного угля, еще мгновение, другое – и мощный поток потек вниз.

– Живее, ребята, живее! – заторопил рабочих Леонтий и, схватив лопату, без которой даже сейчас, почти при полной механизации труда, невозможно было обойтись, первым подбежал к комбайну. А ребят и не надо было торопить. Каждый занял свое определенное место.

Нет ничего прекраснее на свете для шахтера, чем эти минуты вдохновенной работы. И Губин, забыв про ноющую боль в груди, зачарованно глядел, как быстро, слаженно и ловко, без лишней суеты и крика, делали шахтеры свое дело. Нет в руках у них обушка и отбойного молотка, нет топора и нет деревянных стоек и верхняков! И в лаве просторнее и как будто светлее. А было?

И вспомнились Губину далекие дни его молодости, когда он, худенький, хрупкий паренек, пришел на шахту в трудные двадцатые годы. Разруха, голод, нищета – вот каким он застал родной шахтерский поселок, вернувшись из далекой Сибири после разгрома семеновских банд. Но не было разочарования, не было отчаяния, а было только лишь сознание того, что надо жить и строить. И в числе первых демобилизованных солдат он спустился в шахту, на пару с отцом Леонтия Ушакова работал саночником. А через год, чуточку окрепнув, пошел в забой. И до начала Отечественной войны он был навалоотбойщиком. И после победы он снова вернулся в лаву. Так бы и работал всю жизнь, до последнего дыхания, но сказался возраст, вывели его на поверхность, поставили старшим мастером мехцеха – «все поближе к забою», объяснили ему. И верно, часто приходилось спускаться в шахту, без его советов не могли обойтись, и этим Сергей Филиппович гордился. Гордился, что путь шахтерский прошел большой – от обушка до отбойного молотка, от врубовой машины до комбайна «Донбасс», а сейчас дожил и до новой техники – механизированного комплекса.

Вся долгая, трудная, но счастливо прожитая жизнь промелькнула перед глазами Губина, и он подивился тому, как все-таки поразительна в этом отношении человеческая память. Он смотрел на молодых крепких ребят, смотрел на комбайн, который шел вверх по лаве все так же ровно и плавно, смотрел на поток угля и сам не заметил, как выкатились из его глаз две крупные слезы, обожгли щеки. «Сдавать уже стал», – с грустью подумал Губин.

ОДИННАДЦАТАЯ ГЛАВА

Прошли Майские праздники – шумно, весело. И снова начались рабочие будни, и опять Леонтию не было времени отдохнуть. Хоть и просил его начальник участка поменьше волноваться, но Леонтий не мог вести себя так, как Зацепин. «Все-таки он человек спокойный, выдержанный, – думал Леонтий с завистью. – Мне бы вот так. Нет, не научиться! Такой уж я шальной. Не успокоюсь, пока все не будет нормально».

А нормальных дней вот уже в течение целого месяца не было. То не включался комбайн, то в откаточном штреке начинало штыбовать конвейер, то ленточный транспортер перекашивало, и уголь сыпался мимо. А тут еще, как казалось бригадиру, не налаживались отношения его с людьми. Сходил к Бородкину на дом, и парень будто исправился. Приходит на работу вовремя, без опозданий, слушается во всем своего звеньевого, но бывает, что срывается – накричит, и приходится обоих успокаивать. Видел Леонтий, что слушается его Юрий, и это радовало, но на душе было все-таки неспокойно: будто беды какой ждал. Секретарю комсомольской организации сказал, что надо бы организовать контроль за бильярдной, может, дежурство установить. Тот пообещал:

– Вы не волнуйтесь, Леонтий Михайлович. Все сделаем как надо.

Хотел было зайти к Алексею Ивановичу, но раздумал. «Зачем? За каждым пустяком бегать к секретарю? Что подумает? Нет, самому пора доходить до всего».

Надо бы еще раз забежать к Юрию Бородкину, да все времени нет. Ох уж это время! Прямо-таки летит оно, не угонишься. А может, сам виноват, что не научился еще сам собой руководить? Все кажется, что без него и дел никаких не будет, так и норовит сам при всем присутствовать. «Такой уж у меня характер дурной», – признавался он Павлу Ксенофонтовичу. И признавался даже вроде с гордостью. А Павел Ксенофонтович только усмехнулся:

– Вот и плохо. Переучиваться надо.

– Поздно, видать. Да и не к чему.

– Зря так считаешь. Надо к любому делу разумно подходить.

Попытался Леонтий, да не вышло, душой изболелся, когда без него устраняли поломку конвейера. Рукой махнул: «Не по мне это». Вот и получалось, что со свободным временем у Леонтия обстояло дело неважно. Не было его даже в воскресенье. Сидел за учебниками – вникал самостоятельно в сложные чертежи современных горных машин. И никому, даже жене, не признавался, как трудно дается такая наука. А постичь ее, проклятущую, надо: хотелось самому разбираться в технике. Чувствовал, иначе нельзя.

В общем забот хватало. Да и не ему одному, и Зацепину, и звеньевым, да и всем рабочим тоже. В раскомандировке всегда было людно, до хрипоты спорили о комбайне, о каждой аварии, то и дело разгорались споры. И Зацепин внимательно следил за разговорами, с тем чтобы вовремя поправить людей. Он не повышал голоса, не размахивал руками, а говорил спокойно, и за каждым словом его, за каждым жестом чувствовалась сила, которая усмиряла страсти, побуждала людей подчиняться, поступать как надо. И не только в раскомандировке, но и в лаве, даже в самых безвыходных положениях, когда все были напряжены до предела, Зацепин оставался таким же спокойным, уравновешенным. Леонтий, внимательно присматриваясь к начальнику участка, находил в нем то, чего ему самому недоставало, – уверенность и спокойствие. И уже смешным казалось ему то чувство недоверия, которое он испытывал в самые первые дни их совместной работы.

Так прошел этот месяц. Срок небольшой, чтобы сказать что-то конкретное. Но Кучеров уже сейчас пытался услышать от начальника участка долгожданные слова об успехе. Павел Ксенофонтович пожимал плечами:

– Рано еще говорить.

– Ну хорошо, – вздыхал Кучеров. – Сколько еще ждать?

– Не знаю. Вы же видите, Семен Данилович, что все стараются. А насчет корреспондента даже не знаю как быть. Пусть приезжает, раз вы его уже пригласили.

– Что ж, и на этом пока спасибо.

Через день после этого разговора действительно на пятом участке появился корреспондент городской газеты. Это был парень лет тридцати, худенький, остроглазый. Вел он себя свободно и быстро перезнакомился со всеми рабочими, кто был в это время в раскомандировке. В стенной газете его заинтересовало стихотворение, которое начиналось так:

 
Выхожу из шахты шатко,
Подышал – и будто пьян.
И попробуй эту шахту
Описать в стихах друзьям...
 

Он тотчас же узнал, кто их написал, и вызвался идти на шахту, и всю дорогу с восхищением повторял:

– Это здорово! В этом что-то есть!

Автора стихотворения он застал внизу лавы. Трофим Устьянцев, – а это был он, – широкой совковой лопатой, стоя на коленях, кидал на рештаки уголь.

– Я сейчас его кликну, – сказал Андрей Чесноков, но корреспондент придержал его:

– Подождите. Я понаблюдаю за ним. Такая натура... Не верится.

Андрей усмехнулся: чудак журналист, нашел чему удивляться. Да он, Андрей, и сам, если только захочет, и не такое может сочинить. Запросто может, ничего тут особенного нет. Посидит вечерок – и все, стишок готов. «Сегодня же и напишу», – решил Андрей и на всякий случай спросил:

– Товарищ журналист, а вы завтра у нас будете?

– Наверно. А что?

– Так... Кое-что интересное для вас предвидится.

– Будем ждать...

Можно теперь и оставить корреспондента наедине с Трофимом Устьянцевым, но любопытство взяло: как будет вести себя этот великан-молчун?

Так и есть. Двух слов сказать не может. Смех, да и только. Корреспондента замучил своим молчанием. Тот все допытывается, что и как, а Трофим смущенно бубнит одно и тоже:

– По дурости это. Нашло...

– Как нашло?.. Расскажите подробнее.

– Брат виноват...

– Ничего не понимаю, – разводит руками корреспондент. – Товарищ Чесноков, – обратился он к Андрею, – может, вы объясните?

– Это можно, – обрадовался Андрей. – Значит, так... Прибегает Родион – это брат его старший – и листок достает: вот, мол, смотрите, чего тут сочинил Трофим. Ну, Зацепин прочитал, отнес на машинку к секретарше, та все, как полагается, оформила печатно – и в стенную газету... Тут Трофим своему брату голову едва не оторвал. Не поглянулось шибко. Так было дело, Трофим?

– Ну, так.

– Во, правильно. Какие будут еще вопросы? – И на прощанье опять спросил: – Так вы завтра будете у нас?

«Все, пишу», – еще раз убедил себя Андрей. Едва дождался он конца смены, не задержался по привычке в раскомандировке, а сразу же подался домой. За ужином рассказывал Галине про корреспондента, про то, как тот заинтересовался его личностью и что завтра он удивит его.

– Это чем же? – насторожилась Галина.

– Стих напишу. Обещал в газете своей пропечатать по всей форме, столбиком. Весь город узнает!

Сказал – и тут же пожалел: Галина вскинулась как конь, почуявший узду:

– Господи, я так и знала! Зачем я только связала с тобой свою жизнь, погубила себя!

«Ну вот, – вздохнул Андрей. – Надо приготовиться».

– За какие грехи я мучаюсь? За что я бога прогневила? – начала совсем натурально страдать Галина. – За такого простофилю замуж выскочила. У него на уме только разные глупости да одни смешки. То одно придумает, то другое. Ну зачем, спрашивается, завел ты себе тарахтелку? Людей смешить, себя? А сколько денег всадил? А теперь стихами займется. Я тебе займусь! Только попробуй! Людей он будет смешить, поэт нашелся! Мало смеялись... Дом-то как построил? Не как у людей. На дорогу бы лучше выдвинул... Вот только займись!..

– Я попробую, – осторожно сказал Андрей.

– Я те попробую!

Андрей вздохнул и стал выжидать, когда иссякнет запас слов у жены. Но ждать пришлось долго.

– Иди спать, немедленно! И никаких писаний! – последовал окончательный приказ.

Понял Андрей: придется временно сдавать позиции.

«Ну, нет, не на того напала, милая женушка», – подумал Андрей, молча и демонстративно раздеваясь.

И все-таки уснул бы, наверно, Андрей, пригревшись в теплой постели, если бы Галина не торкнула его в спину.

– Чего? – вскинулся он.

– Ключ от стайки куда подевал? Закрутил ты меня своими разговорами, никак не припомню.

– В шкафчике справа. Найдешь или самому подняться?

– Лежи уж, умник! – фыркнула Галина. – Сочинитель нашелся!

Она ушла, и Андрей осторожно спустил босые ноги на прохладный пол и не одеваясь, в трусах и майке, на цыпочках пробрался к столу, включил настольную лампу. Теперь он знал, что в течение часа его никто не потревожит, Галина надолго задержится в стайке: ей и корову подоить надо, и поросенку помои задать, и помещение почистить... Любила Галина своим хозяйством заниматься. Сколько раз попрекал ее Андрей, стыдил, даже грозился все к чертовой матери продать и переехать в коммунальную квартиру, с газом, с ванной, с горячей водой, но все бесполезно. Тут Галина прочно стояла на своем, и вышибить из нее частнособственнический дух он не мог.

Андрей достал тетрадь, карандаш, отколупнул ногтем затупившийся конец, подумал немного и крупно написал: «Стих о комбайне». Первая строчка уже была сочинена по дороге домой. Вспомнилась она легко и сразу: «У нас в забое есть комбайн». Раз десять он повторил эту строчку, но следующая, как назло, никак не придумывалась.

Вот чертовщина, все слова разбежались, ни одно порядочное на ум нейдет. И вдруг чуть ли не крикнул от радости – нашлась! «Как великан, он силен и могуч...», Но дальше дело намертво застопорилось. Чего он только не делал: и морщил лоб, и шагал по комнате, заложив руки за спину, и грыз карандаш, и бил себя в грудь... Время шло, а у него только две строчки.

«А-а, бог с ним, с комбайном этим». И, зачеркнув вымученные с таким трудом две строчки, вздохнул: все-таки жалко было их, уж больно понравились они ему. «Ладно, напишу я лучше о ребятах. Тут-то у меня должно получиться не хуже, чем у Трофима». И вывел большими буквами: «Стих о бригаде Ушакова Л. М.» Подумал немного, написал: «У нас ребята дружные...»

Верно, дружные... И припомнился недавний случай. Работал он на пару с Михаилом Ерыкалиным за комбайном, подчищал забойную дорожку, помогал Михаилу перетягивать упору. И вот канат, когда он тянул его на себя, неожиданно попал под стойку; попробовал ногой его выпихнуть, но нога сорвалась и попала под канат. Не окажись рядом Михаила, не оттолкни он его в сторону, то, считай наверняка, прижучило бы ногу канатом к стойке, очень даже запросто. А взять остальных ребят? То же самое получится. Завсегда на выручку придут. Нет, ребята дружные. Вранья в этой строчке нету.

Легко сочинялась и вторая строчка: «Надежные и нужные». «Тоже правильно, – согласился Андрей. – Без всякого обмана... Взять, к примеру, хотя бы Юрия Бородкина. Сначала как будто себя с плохой стороны показал – сбежал с работы. А сейчас исправляется. Куда ни пошлешь, идет без проволочек. Вот хотя бы вчерашний пример взять. Ключ забыл прихватить, так он без звука согласился принести. А разве не нужные? – размечтался Андрей. – Еще как нужные! Заболел Сергей Наливайко – так словно кого потеряли, только и слышно вокруг: «Вот бы сейчас Наливайко! Наливайко бы придумал». «Нет, что ни говори, а слова о правде истинной сами приходят, их не нужно выискивать», – заметил обрадованный Андрей, дописав еще две строчки к первым двум: «Все они веселые, на работу скорые...»

– Пишем? – раздался над самым ухом голос жены.

Андрей вздрогнул и машинально прикрыл ладонями тетрадь.

– Не закрывай, уже прочитала, – Галина обвила шею Андрея сильными, теплыми руками, пахнувшими молоком. Ласково зашептала в ухо: – Дурачок ты, вот дурачок-то... Пойдем-ка спать!

Вот всегда так: накричит, нашумит, а потом сама же и ластится. А как приласкает, так всякая думка неладная о ней истаивает, как облачко в жаркий день.

Андрей обнял жену, растроганно проговорил:

– А у нас ребята и вправду хорошие, зря корреспондент ездить к кому-либо не станет... Я ему о ребятах своих попроще скажу, по-нашему. К лешему эти стишки. Не поймет.

С веселым настроением уходил Андрей на работу. Нет, так и не написал он стихов – пусть уж Трофим этим делом мается. А он и так сказать может. А еще лучше, если бы вообще этот корреспондент не заявлялся: начнет писать и разные красивости еще придумает...

Не желал видеть корреспондента и сам бригадир. Ушаков вообще недолюбливал «писак»: все-то они присочиняют, приукрашивают, пусть даже «ради выразительности», как они ему потом объясняли. Нет, такой «выразительности» он не понимал и не принимал.

И хотя во вчерашнем пареньке он увидел что-то не похожее на тех, которые были раньше, все равно к нему отнесся холодно, отвечал на вопросы неохотно и, воспользовавшись тем, что его окликнули, постарался уйти как можно скорее. А после смены он зашел в раскомандировку. На его счастье, Павел Ксенофонтович оказался один. Но спрашивать сразу не стал, хотелось узнать, что по этому поводу думает начальник участка. Сначала заговорил о том, что, наверное, не стоит выкладывать корреспонденту все, что есть, не лучше ли будет, если его ограничить информацией, тогда он поймет, что пожаловал не в срок... А потом махнул рукой, рубанул напрямик:

– Нечего ему делать! Только беду накличет!

– Да ты никак суеверен? – удивился Зацепин. – Вот не знал! А я грешен, люблю газетчиков. Завидую им. Сам когда-то пробовал писать... но трудное это занятие, потруднее, чем быть начальником участка... Ты что, не веришь?

– Разве столкуешься с вами! – рассердился Леонтий и ушел не попрощавшись.

А корреспондент после неудачного разговора с Ушаковым подошел к Михаилу Ерыкалину:

– Чего он такой хмурый?

– Кто?

– Бригадир ваш. Он всегда такой?

– Он вашего брата не любит.

– Вон как? За что же?

– Был тут один... Трепачом оказался.

– Бывает, – согласился корреспондент. – И в вашем коллективе тоже есть. Например, Бородкин. Обещание давал, а сам сбежал.

Михаил обернулся к корреспонденту:

– Вот что, уважаемый, Юрия не трогай. Мы тут сами разберемся. И в своей статейке чтоб о нем ни слова. Вон лучше о Потапове напишите. Ему это понравится. – И ушел, оставив корреспондента в недоумении.

– Эка он вас распушил, – хихикнул Потапов, присаживаясь к растерянному корреспонденту. – А почему? Не знаете? Своего бригадира подводить не хочет! Его грехи прикрывает!

Корреспондент заинтересованно взглянул на Потапова:

– Какие грехи?

– Почему Юрий сбежал? Да очень просто – крика не уважает. Парнишка замкнутый, обидчивый, с ним мягче обходиться надо. Вы уже действительно об этом не пишите. К чему вам лишние неприятности. Я вашего брата газетчика завсегда уважаю и жалею.

– Жалеете? – удивился корреспондент.

– Эх, парень, – сочувственно вздохнул Потапов, – больно ваш хлеб горек. Я вам тут примерчик для наглядности приведу, а вы уж сами рассудите. Любопытный примерчик. У нас во дворе старичок живет. Паскудный, скажу вам, старичок. В газету пасквили пишет. Чуть что – так пасквиль. А раз пасквиль – корреспондента подавай. Вот приходит однажды к нему девушка, курносенькая такая, кудрявая. Походила она туда-сюда, губки поджала – и к старичку: «Зачем вы, дедушка, лжете? – сердито говорит. – Как вам не стыдно!» Тут старичок аж весь согнулся в дугу, вскочил, руками замахал, точно припадочный. «Как вы смеете?! – кричит. – Да вы знаете, кто я такой?! Да я...» И пошел, и пошел... Девушка за дверь, а старичок к стелу. Не успела, видать, сердешная, до газеты доехать, а у него уже пасквиль готов, вдогонку спешит... И что же ты думаешь? Приезжала девушка, извинения просила... Разве не обидно?

– Кто такая была? – спросил корреспондент. – Фамилия как?

– А почем я знаю. В паспорт не лазил, не тыкал пальцем, как тот старичок.

– А старичок? Кто такой?

– Да помер он. Зимой этой и помер... Высматривал, поди, чего-либо да примерз. Застудился и помер.

– А-а, ерунда, – засмеялся корреспондент. – Сочинили, поди?

Потапов, отходя от парня, сердито проворчал:

– Эх, молодо-зелено... Все-то вы не верите, пока вас жизнь в грязь не потычет.

Корреспондент усмехнулся: «На анекдот похоже». И через минуту забыл. Его другое беспокоило: «Почему Леонтий Михайлович от беседы уклонился? Действительно нас не любит, или вообще такой?» И решил встретиться с ним дома. Но прежде, чем направиться в поселок, заглянул к Алексею Ивановичу. Что посоветует ему секретарь парторганизации шахты?

В кабинете Алексей Иванович был не один, рядом с ним стоял Кучеров. Корреспондент в нерешительности остановился. При директоре шахты задавать сокровенные вопросы неудобно. Но и уходить поздно.

– Проходите, Борис Леонидович, – пригласил корреспондента к столу Жильцов. – Секретов нет. Напротив, ваш приход весьма кстати. Семен Данилович хотел послушать, что вы думаете о бригаде Леонтия Ушакова. И вообще каковы ваши впечатления.

– Да, да, расскажите, – живо отозвался Кучеров. – Это по моей просьбе вас пригласили к нам на шахту. Вот, приходится просить, иначе вашего брата не дозовешься.

Корреспондент рассказал обо всем подробно, и конечно же о том, как неприветливо встретил его Леонтий Ушаков.

– Даже слушать не стал. Взял и ушел.

– Чем вы ему не угодили? – засмеялся Алексей Иванович.

– Не знаю. Наверно, в характере у него неприязнь к нам, журналистам. Вот домой собираюсь к нему зайти. Пришел посоветоваться.

– А что, так и поступайте, – одобрительно кивнул директор шахты. – Зазнаваться ему еще рановато. И оказывать непочтение к представителю печати совсем нехорошо. Так и скажите.

– А по-моему, не стоит сейчас очерк писать, – сказал Алексей Иванович и решительно добавил: – Нет, не стоит! Рановато. Не тот сейчас случай...

– Почему? – удивился Кучеров. – Зацепин дал согласие, значит, он в успехе не сомневается. Я думаю, что очерк о бригаде Ушакова будет кстати.

– А по-моему, нет, – твердо повторил Алексей Иванович. – Повременить надо.

– Вон как? – еще больше удивился Кучеров. – Я вас, Алексей Иванович, не понимаю. Корреспондент специально приехал, целый день потратил, а вы ему такое... Да и причин не вижу.

– Ну, Борис Леонидович не обидится... Он человек свой, не правда ли?

– Но я все-таки вас не понимаю, – смущенно заметил корреспондент. – Вы уж объясните мне.

– А тут объяснение простое. Рановато – и все. Потому и Леонтий Ушаков неразговорчив. Вот через месяц милости просим. Я сам позвоню.

А когда корреспондент ушел, Кучеров недовольно спросил:

– Что же ты, Алексей, меня-то в неловкое положение ставишь? Каким же я перед этим, можно сказать, мальчишкой выгляжу? Что он подумает?

– А что подумают шахтеры, если статья, которая сейчас совсем не к спеху, не ко времени, выйдет? Это гораздо важнее, чем наше с вами, Семен Данилович, самолюбие. И я не думаю, что вы считаете иначе.