Текст книги "Григорьев пруд"
Автор книги: Кирилл Усанин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
9
Больше двух недель уже нет дождя. С утра до вечера властвует солнце. Пожухла трава, повысыхали в оврагах болотца, потрескались взлобья бугров. Уныла, бесприютна степь. Пыль, жара, чахлые кустарники. Вот она какая нынче степь, вся в зыбучем текучем мареве!
Дорога широкая, прямая. Знай нажимай на газ. Шофер так и делает: гонит машину под шестьдесят, не меньше. Из-под колес поднимается серо-пепельной завесой пыль.
Вцепившись в зарешеченное окно кабины, сидит Кузьмин, широко раскинув ноги. Как ни ровна дорога, а все равно потряхивает, и бревна начинают смещаться к бортам. Это не нравится Кузьмину: в любой момент бревна вылететь из машины. Кузьмин стучит в раскаленную солнцем кабину, но шофер, видать, не слышит: машина несется все с той же скоростью.
Чувствует Кузьмин: не удержать ему бревна и он стучит чаше, сильнее. Машина резко тормозит, но уже поздно – несколько бревен скрылись в пыли.
Высунулась голова шофера:
– Чего там?
Не отвечая, Кузьмин спрыгивает на землю и бежит за бревнами. Пыль еще не осела. Набивается в рот, в ноздри. Во рту от нее горьковатый привкус, нос неприятно щекочет. Кузьмин подбирает бревна, бегом возвращается к машине. Шарову, стоявшему на подножке машины, кричит:
– Там еще остались. Подождите!
– Ладно тебе, – раздражается Шаров.
Кузьмин не слушает, бежит обратно и вскоре возвращается, кидает в кузов остальные бревна.
– Все, что ли?
– Ехать тише надо, – предупреждает Кузьмин.
– Ишь ты, какой исполнительный, – ворчит шофер.
Ничего не сказал Кузьмин, молча влез в кузов, вытер рукавом вспотевшее лицо.
Машина поехала тише. Шурфы завиднелись справа от быткомбината. «Один, второй, третий», – сосчитал Кузьмин. Но машина, обогнув террикон, почему-то свернула влево, в сторону поселка. Давно не ездил Кузьмин на шурфы, не знает, где новые стоят. Поэтому внимание не обратил, что едут они будто не туда. Вернее, обратил, но никакого значения не придал. Просто подумал: «Может, там, где поселок, уже пробит новый шурф.»
Машина свернула в проулок. Кузьмин привстал на колени, огляделся. Нигде не видно шурфа. Где же он? «Наверно, еще дальше, за поселком», – подумал и снова устроился поудобнее. Потом посмотрел вслед босоногим ребятам, пробежавшим мимо с веселыми криками:
– Давай, пацаны, вперед! Ура, вперед!
Вдруг машина, круто свернув на обочину, остановилась.
– Что, барахлит? – спросил Кузьмин у высунувшегося из окна кабины шофера.
– Слезай, приехали.
Соскочил на землю Шаров, постучал ногами, словно пробовал, прочна ли, обратился к Кузьмину:
– Ну, чего расселся! Барин, что ли?
– А шурф где?
Шаров засмеялся, показал на крашеные ворота.
– Здесь, во дворе.
Кузьмин повернул голову. У ворот он увидел начальника склада Короткова.
10
– Слезай, чего тянешь! – закричал шофер и показал на ворота. – Задеть может. Ну, скорее!
Кузьмин слез, отошел к палисаднику, спиной оперся о штакетник.
– Осторожно, окрашено, – вежливо предупредил Коротков. – Садись вот на лавку, отдохни.
– Не устал, – тихо проговорил Кузьмин, не поднимая глаз на Короткова.
– Эй, осторожнее, – замахал руками Коротков и запрыгал возле машины. – Так, так, Борис, – обратился к Шарову. – Покажи, где остановиться.
Машина медленно въехала во двор. Ворота закрылись. Коротков вернулся к присевшему на скамейку Кузьмину.
– Пойдем. Разгружать поможешь.
– Не буду... не могу... – еле слышно сказал Кузьмин и ниже склонил голову.
Коротков присел рядом, обнял за плечи, коснулся жесткими волосами щеки Кузьмина.
– Ну, зачем же так, – проговорил вежливо. – Ты на работе. Твое дело – разгружать. Остальное тебя не касается.
Кузьмин молчал. Коротков вздохнул, встал, потоптался возле, а потом неожиданно присел на корточки и снизу заглянул в глаза Кузьмина. Не ожидал этого Кузьмин и не успел отвести взгляда в сторону, пришлось невольно отшатнуться и этим самым выразить свое несогласие с тем, что предлагал ему сделать Коротков.
– Ну, смотри, – прошептал сквозь стиснутые зубы Коротков. – Смотри, Ванюша.
Выбежал из распахнутых ворот оживленный Шаров, налетел на Кузьмина, затормошил:
– Ай, ай, ай, загорюнился добрый молодец... А отчего?.. Сам виноват... Говорил: отдохни, не послушался, поработать придется. Такое уж дело. А может, не хочешь?.. Так и скажи... Мы люди с понятием, не станем тебя утруждать, понимаем, что к чему...
Коротков резко перебил Шарова:
– Перестань, Борис, – и решительно потянул Кузьмина за рукав. – Зайдем в дом, как положено... Там посвободнее. Ну?
Поднялся Кузьмин, вошел в калитку ворот. Хлопнула деревянная задвижка, с двух сторон обступили Кузьмина Шаров и Коротков. Шофер, копавшийся в моторе, оглянулся, вытирая ветошью руки, направился к ним, кивнул, усмехаясь, на Кузьмина:
– Что, ломается? Цену набивает? Хитер парень, ничего не скажешь.
– Оставьте нас вдвоем, – тоном приказа сказал Коротков. – Разгружайся, да поживее!
Шофер и Шаров пошли к машине, а Коротков и Кузьмин вошли в летнюю кухню. Сели у стола – напротив, лицо в лицо. Кузьмин уставился на пол, на котором лежал коричневым пластом бархатистый ковер, подобрал под табурет грубые запыленные ботинки, выставив вперед коленки. На правой коленке торчит лоскут. Он – светлый, а брюки – темные, и лоскут сразу виден, хотя и загрязнился. Положил ладонь на колено, прикрыл лоскут. Из графина забулькала вода.
– Выпей, – предложил Коротков и сунул ко рту стакан. Кузьмин выпил тремя большими глотками, вытер мокрый подбородок. Хотелось еще воды, но отказался, когда вторично ему предложил Коротков.
– А теперь к делу, – решительно заговорил начальник склада. – Не станем друг друга вводить в заблуждение. Ты не маленький, сам понимаешь, что к чему... Но пойми, выхода обратного тебе нету. Переступил порог – все, теперь уже ты наш человек. Хочешь того или не хочешь... Грозить не собираюсь... Но скажу прямо: другой бы на моем месте не взял на работу. Почему?.. Догадываешься?.. Вот и хорошо... Так что сразу решай, Ванюша.
Он ударил по ладони, которая лежала на лоскуте. «Видел», – подумал Кузьмин.
– Я мстить не собираюсь... И если думаешь, что из-за Ольги все это, так сразу забудь... Ольга – девушка хорошая, хотел я с ней погулять, не спорю, был у меня такой грех... Ну, раз она тебя полюбила, тут дело такое, личное...
– Не трогайте ее, – вспыхнул Кузьмин.
– Хорошо, не будем, – согласился Коротков. – Как я уже сказал, дело не в ней.
Замолчал. Послышался глухой стук бревен. Отошел Коротков к окну, которое выходило во двор, постоял, спросил:
– Ну, как? Долго ждать?
Кузьмин поднялся и, не отвечая, пошел к дверям, шагая прямо по ковру. Вышел на крыльцо, остановился. Шофер и Шаров скидывали бревна. Заметив его, выпрямили спины.
«Надо Ольге сказать, чтоб другой лоскут наложила, потемнее», – подумал Кузьмин. Он спустился со ступенек, подошел к машине. Ему подали руки, помогли взобраться в кузов.
– Давно бы так, – проворчал шофер. – Ну, давай, а то время уходит. Поторапливаться надо.
На этот раз Шаров промолчал. Он лишь уступил свое место – очень удобное, у заднего борта – Кузьмину, а сам перешел к кабине.
11
Работали Кузьмины в одну смену – с восьми утра до пяти часов вечера. Приходил Кузьмин домой позже Ольги. Ольга за это время и обед успеет сготовить, и полы помыть, и половики выбить. Заставал он ее обычно за каким-нибудь домашним делом. Не раз от соседей слышал:
– Домовитая у тебя хозяюшка, с такой не пропадешь.
Знал он, что завидовали ему. Как же, тихоня, на вид не шибко красивый, а жену себе отыскал что надо: и красива, и бойка, и хозяйственна. В общем, порядочная попалась.
Как к такой жене-красавице не спешить, а увидев ее за работой, разгоряченную, с ярким румянцем на полных щеках, не обнять, не поцеловать. Хорошая жена Ольга, счастливый человек Кузьмин. Уже три месяца вместе живут, а обоим кажется, всего один день.
Но сегодня впервые не спешит Кузьмин домой. Что он скажет Ольге? Разговора не миновать, в привычку вошло – вернулся, расскажи, как поработалось. Всего раза два бывал в столовой Кузьмин, но из рассказов жены так много узнал о всех ее сотрудницах, что, увидав некоторых из них, безошибочно определял, кто такая. А Ольге еще легче – сама работала, многих в лицо знает. Как начнет спрашивать, только успевай отвечать.
А что он скажет сегодня? То, что вором стал. Не суди, Ольга, строго, не виноват. Обманули меня.
Шел Кузьмин и не знал, что он станет жене говорить. Никогда не обманывал. А если сказать всю правду? Нет, нет, нельзя говорить. Лишить покоя, сна, заставить мучиться. Нет, на это он не пойдет. Он сам все уладит, без помощи жены обойдется. Не станет впутывать ее в это грязное дело. Да, завтра же он откажется. Он придет и скажет: «Не буду – и все». Что хотите, то и делайте... А сегодня? Что ж, он солжет, эта ложь души не испачкает, она ведь ради их счастья, их будущего.
Так думал Кузьмин, и чем больше он так думал, тем сильнее уверял себя в том, что все будет хорошо.
Открыв дверь, переступил через порог и поднял глаза. Ольга стояла у печи и помешивала ножом жареную, нарезанную ровными кружочками картошку – любимую еду мужа.
Кузьмин сел на лавку, стал расшнуровывать ботинки, потом прошел в боковушку, отгороженную от основной комнаты фанерной перегородкой, переоделся. Умывальник стоял в коридоре. Перекинув через плечо полотенце, вышел и вспомнил, что забыл поцеловать жену. «Все пропало, теперь она догадалась». Вот, не проследил за собой, выдал себя. А помывшись, опять подумал, что мылся он слишком долго и это, конечно, тоже насторожит Ольгу.
Ольга стояла все еще у печи. Это его почему-то успокоило. Он подошел и поцеловал ее. Она засмеялась.
– Чего ты? – спросил растерянно.
– В зеркало посмотрись.
Взглянул и совсем расстроился. Не смыл грязь под левой щекой. Как же он так мылся. «Все – пропал».
Он вернулся и снова поцеловал Ольгу, стараясь не смотреть ей в глаза. Она опять засмеялась.
На этот раз он даже не спросил, только с испугом взглянул на нее.
– Ты, Ваня, выпил, да?.. Второй раз уже целуешь... И смешной какой-то.
– Почему – выпил?
– А я вот задержалась, – заговорила она, будто не слышала его вопроса. – Собрание было. Спешила, думала, ты уже дома. А тебя еще нет. И я обрадовалась, стала быстрее обед готовить... А ты словно знал и не торопился.
И потому, что она не ответила на его вопрос, тоже показалось ему подозрительным, и он почти с уверенностью подумал: «Догадалась. Только не хочет спрашивать. Ждет, когда я скажу».
Ольга принесла тарелки, ложки, налила суп, нарезала хлеб, пригласила к столу, а когда он стал есть, она присела рядом и внимательно следила за каждым его движением, и он знал, что сейчас она начнет его расспрашивать.
Но она не стала его спрашивать, а вдруг неожиданно сказала:
– Да ешь ты быстрее, время идет... Вот, видишь, – и положила перед ним два билета. – Собираться уже пора.
– Куда?
– В город едем, на концерт, с трудом достала через знакомых девчат... Московские артисты будут выступать.
– Сегодня?
– А когда же... Через два часа... Ты недоволен?
Она опять внимательно и уже с каким-то подозрением посмотрела на мужа. Кузьмин поспешно ответил:
– Я не против. Поедем.
Ему не хотелось, если говорить честно и откровенно, никуда выходить из дому в этот вечер. Тем более ехать в город. Не дай бог, если встретит Ольга кого-нибудь из знакомых по лесному складу, тогда все, пропало. Ему казалось, что все на лесном складе уже знают, зачем он стал работать вместе с Шаровым. Только одно было непонятно: почему именно его, а не кого-то другого послали с Шаровым. Ни Петрякова, ни Нургалеева, ни Федора Мельника, а его, Ивана Кузьмина.
– Ты что, Ваня, не собираешься? Опаздываем.
– Иду, Оля, иду, – сказал он, поднимаясь из-за стола.
12
В недалеком прошлом у Ивана Кузьмина были мать и отец. Их он любил и уважал. Был у него еще старший брат, который погиб на войне. Иван очень смутно помнит его, ему было всего семь лет, когда брата в середине войны проводили на фронт. На фотографии брат выглядел мальчиком лет четырнадцати, очень похожим на Ивана – худенькие плечи, маленькое круглое лицо. И, может, потому, что походил он на старшего брата, и еще потому, что теперь был у родителей их последней радостью и надеждой, они любили его вдвойне. Так, по крайней мере, думал сам мальчик.
Отец, возвращаясь с работы, не забывал усаживать его к себе на колени и плавно покачивать. Он покачивал его, наклоняясь, дышал приятным, сладковатым запахом табака, щекотал его шею кончиками жестких усов. Ванюша – так ласково звали его родители – заливался веселым смехом, и отец, добродушно улыбаясь, спрашивал:
– Смешинка в рот попала, а? А ну, где она там?
Потом он целовал сына в лоб, осторожно ссаживал с колен, говорил:
– А теперь обедать. Занимай свое место и вооружайся ложкой, – и шел к столу, жилистый, крепкий казак.
Мальчик садился рядом с отцом, подражая ему, потирал ладошки, обращался к матери:
– А ну, чем порадуешь нас, хозяюшка?
Отец смеялся, а мать почему-то сердилась, наставляла строгим голосом:
– Не передразнивай, ты еще маленький.
Мальчик обижался, но ненадолго, а подражать отцу продолжал. Он гордился своим отцом, считал его самым сильным и храбрым. Ванюша любил наблюдать, как отец одним коротким, резким ударом колуна рассекал надвое тугие березовые чурки, как, широко двигая могучими плечами, косил луговую медвяно-пахучую траву, как втыкал в землю штыковую лопату и легко выворачивал тяжелые пласты коричневой жирной земли.
Но почему-то одно не любил Ванюша – бывать у отца на работе. Его обижало, что отцу – сильному, крепкому человеку – приходится заниматься какими-то бумагами, толстыми журналами, стучать костяшками счетов. За широким столом казался он мальчику тихим и усталым, ну совсем как дедушка Мокей с соседней улицы. Нет, не любил бывать Ванюша в правлении колхоза, и отец, когда начинал говорить о сметах, о цифрах, становился вдруг непонятным, чужим.
Вон дядя Коля для ребятишек всей деревни был настоящим героем. А посмотри на него – худенький, тщедушный, «в чем только душа держится», так все о нем говорят. Но все мальчишки табуном за ним бегают, просят, чтоб он их на тракторе покатал. И не отказывал в этом удовольствии дядя Коля даже самым маленьким. И, наверно, потому называли его и сильным, и смелым. А вот отца Ванюшки Кузьмина так никогда не называли. Обидно, до того обидно, что плакать хочется.
Как-то однажды сказал:
– А мой папа куда посильнее вашего дяди Коли.
Засмеялись ребята, запрыгали вокруг, а Валька Котов, заводила всех драк, подскочил с кулаками: «По морде хошь?» А потом презрительно сплюнул: «Подумаешь, герой нашелся. Да этими костяшками каждый дурак стучать умеет, а вот трактор водить – это тебе не арифметика».
В тот же день мальчик осмелился, спросил отца:
– Почему ты, как дядя Коля, на тракторе не работаешь?
– А зачем? – удивился отец. – У меня своя работа есть.
– Ты сильный, папа? Ты поборешь дядю Колю?
Отец улыбнулся:
– А мы драться не собираемся... Ты чего, Ванюша, никак осерчал... Неужто хочешь, чтоб мы с дядей Колей силой померились?
И тут мальчик все рассказал, даже расплакался. Отец успокоил его, а на следующий день он сам пригласил ребят к себе в контору.
Первый вопрос он задал Вальке Котову: тот вперед всех выступил и фуражку с головы не стянул.
– А ну-ка, помножь двадцать четыре на семь?
Валька нахмурил брови, потом тихо буркнул:
– Это мы еще не проходили.
– Как же, проходили, – пропищал Петька – его одноклассник, но на всякий случай, чтоб не получить тумака от разозлившегося Вальки, спрятался за Ванюшу.
Отец встал, взял Петьку за руку, подвел к столу.
– Вот счеты, сосчитай.
Петька запутался. Валька, не хотевший сдаваться, тоже запутался. Остальные не решились подойти к столу, к стенке прижались.
– А ну-ка поближе подойдите, – пригласил мальчишек отец и стал рассказывать, как работает бухгалтер, чем он занимается и какая польза колхозу от него. Ребята удивлялись, удивлялся и Ванюша. Так вот он какой, его отец: после председателя колхоза – самый нужный человек!
Высыпали мальчишки на крыльцо правления, в центре – Ванюша Кузьмин. Раньше и близко не подпускали, а сейчас Валька Котов сам предложил:
– Айда с нами купаться!
В деревне, в которой они жили, была только начальная школа. По окончании ее нужно было переезжать в соседнее село Турганово – оно было в десяти километрах от их деревни. Там жила дальняя родственница, и к ней отвезли Ванюшу, когда он перешел в пятый класс. Только на воскресенье приезжал мальчик домой на попутной машине, а зимой стал ездить с другими ребятами – с тем же Валькой Котовым – на лыжах.
Однажды Ванюша приехал в середине недели. Был пионерский праздник, и по этому случаю занятия в школе отменили. Морозно, щиплет нос, скрипит снег, деревья в густом инее – чудесная декабрьская погода! И настроение отличное: приняли в пионеры. Вот и спешит Ванюша домой обрадовать родителей. Показались белые скотные дворы, наполовину скрытые в снегу. Теперь нужно повернуть направо, миновать клуб, пересечь дорогу – и вот она, знакомая калитка родного дома.
Ванюша скинул с валенок лыжи, толкнул плечом заскрипевшую калитку. От калитки до крыльца – дорожка. Два окна выходят во двор: одно – из кухни, другое – из комнаты. Есть ли кто сейчас дома? Время уже послеобеденное. Значит, должна прийти из свинарника мать. Да и отец может задержаться, если бы он знал, то обязательно так бы и сделал, а может, догадается. И хочется мальчику, чтобы отец был дома. Он войдет и торжественно скажет:
– А меня в пионеры приняли!
Но сделать надо так, чтоб раньше времени не заметили его из окна родители. И мальчик, прижимаясь к стенке завалинки, быстро пробегает, пригнув голову, к крыльцу, осторожно поднимается по ступенькам, недовольно морщится – под ногами сильно скрипят промерзшие доски. Но вот и дверь в темные, холодные сенцы, вот и другая дверь, которая ведет в дом. Мальчик нащупывает ручку и перед тем как дернуть ее на себя, снимает с шеи шарф, чтоб галстук был виден. И тут он слышит приглушенный голос отца, несказанно радуется, распахивает дверь и, еще не видя никого – ни отца, ни матери – из-за вырвавшегося из-под ног плотного морозного клуба, громко объявил, как на линейке:
– А меня в пионеры приняли!
Никто ему не ответил. Морозный клуб рассеялся, и мальчик увидел: у стола боком к двери стоял отец, а у печи – мать, спиной к сыну. И никто из них не пошевелился, не выказал никакой радости. Может быть, не расслышали? Мальчик недоуменно смотрел то на мать, то на отца. И медленно натянул на шею шарф.
– Ты чего приехал? – спросил отец хриплым, незнакомым голосом. – Подглядеть решил... Тоже, – он повернулся к мальчику и пошатнулся.
«Пьяный», – догадался мальчик.
– Ну, чего! – крикнул отец и замахнулся. Мать схватила его за руку, но отец оттолкнул ее и шагнул навстречу мальчику. Мать забежала вперед, вскрикнула:
– Одумайся, Алексей! Сын с радостью приехал! А ты – с кулаками!
– Папа! – и метнулся к отцу, ткнулся лицом в грудь, заплакал. Рука отца опустилась на плечо, соскользнула по спине.
– Эх, ты, несмышленыш... Эх...
И, пошатываясь, вышел из дома. Мать прижала сына к себе, гладила мягкой теплой ладонью, ласково говорила:
– Не сердись, Ванюша, не надо... Не со зла он такой-то... Трудно ему, сынок... Ох, как трудно... Ты уж не серчай... Пройдет – и все уладится...
– Что с ним, мама?
– Не спрашивай, сынок... Сама не знаю... Не надо...
Мальчик не спрашивал ее больше об отце. Он ждал его весь долгий вечер. Не дождался, уснул за столом, не раздеваясь. Утром разбудил его отец. Он вернулся ночью, перенес мальчика в постель и сейчас сидел у изголовья, поторапливал:
– Скорее, сынок. Никита тебя подвезет до самой школы.
Вчерашнее словно приснилось Ванюше. Не хотелось вспоминать. Отец сам сказал:
– Извини, Ванюша, не поздравил тебя... Поздравляю...
– Ты не будешь больше, папа?
– Одевайся, а то позавтракать не успеешь.
Уехал Ванюша, с нетерпением ждал воскресенья. Дни тянулись ужасно медленно. Спать ложился пораньше, но сразу не удавалось заснуть. Читать не читалось и не тянуло играть с ребятами.
Вот и последний урок. Теперь бегом к тетке, в сенцах давно поджидают лыжи. Еще издали приметил у теткиных ворот широкие розвальни. Вбежал во двор – мать стоит, его поджидает. Остановился, сжал обеими руками ручку портфеля. Мать медленно пошла ему навстречу, кусая губы, морща лицо.
– Сынок, – еле выговорила она. – Сынок...
Упала на колени, прижалась лицом в колючий ворс пальто, запричитала:
– Ругай меня, брани... Не оберегла я отца твоего... Посадили кормильца нашего, в тюрьму схоронили!.. Одни мы теперь, горемычные!..
Сбежала с крыльца тетка, всплеснула руками:
– Да ты что, Пелагея, мальчонку-то пугаешь. Ванечка, золотко наше, – устремилась она к побледневшему мальчику. – Не слушай ты ее... Городит сама не зная что... Ну, посадили... Так по недоразумению либо по ошибке какой. И такое бывает... Вернется, никуда не денется...
– Не вернется. Чует сердце – не увижу я его, родимого, больше, – запричитала мать. – По глазам его поняла... Глаза-то все выдали, все до капельки...
– Да что ты, на самом-то деле, Пелагея... Вот беда-то какая, вот... – оставила тетка мальчика, побежала мать успокаивать, с колен ее поднимать. Ваня следом за ней сделал несколько неверных шагов и вдруг пошатнулся, все закружилось перед глазами...
Очнулся, лежит в постели, под ватным одеялом, у изголовья постаревшая мать. За окном темно, горит в углу тусклая лампочка. Приподнялся: нет ли отца? Не спит ли он рядом на кровати? Нет его, только мать одна, и по взгляду ее понял: не вернулся еще отец.
– Лежи, сынок, лежи, – тихо сказала мать. – Если можешь, прости меня, дуру. До болезни тебя довела, в постельку вон уложила.
– Где папа? – И затих: что скажет мать. Мать тяжело вздохнула, отвернулась на миг, чтоб смахнуть непрошеную слезу, потом наклонилась к сыну, зашептала, как шепчут молитву, – истово, неприкаянно:
– Вернется... Скоро вернется... Немного потерпи, сынок, совсем немного... вернется...
Спустя месяц поднялся Ваня с постели. Об отце уже больше не спрашивал, но на каждый скрип калитки, на каждый стук двери в сенцах оборачивался, замирал. И никак не понимал, почему никто из товарищей его к нему не заходит, почему никто из взрослых, кроме тетки, в избу не заглядывает и почему мать стала вдруг тихой, как бы забитой. Слезами втихомолку исходит, но темные круги под глазами выдают. И не от нее, а от Вальки Котова узнал, что отца его оклеветали, видно, кому-то шибко неугодным стал (чьи-то взрослые слова повторил Валька), но все это, – тут Валька смачно сплюнул себе под ноги, – чепуха, не надо убиваться почем зря, ждать, мол, надо...
«Сколько!» – хотелось крикнуть Ване: полгода прошло, а ни слуху ни духу.
И вот наконец-то письмо пришло от отца. О том, за что посадили, ни слова не написал, а все о чем-то непонятном и грустном. Будто и не отец писал, а за него кто-то другой. Целую неделю ходила мать с вспухшими, больными глазами...
Не дождалась она следующего письма отца. Простудилась, выбежав в осеннее, зябкое утро в одной кофточке из распаренного свинарника за ошалевшим боровом. Мать похоронил и подался вон из деревни. Давно бы ушел, да из-за матери оставался... И никуда не выходил, на людях не показывался, замкнулся. В город приехал, поступил на рудоремонтный завод. Но проработал месяц, и беда навалилась нежданно-негаданно: пропали из цеха инструменты. Подозрение на Ивана Кузьмина пало. Понятно почему: отец в тюрьме, чего там, видать, и сыночек такой же. Прямо в лицо никто не говорил, сам догадался – уже не маленький. Пришлось рассчитаться. На прощанье начальник цеха сказал:
– Радуйся, что легко отделался.
Куда идти? Как дальше жить? И решил к отцу съездить. Его спросить. Давно уж писем не было, да и письмам не верил. Путь оказался далеким – пришлось до самой таежной Сибири добираться. Всякого в пути перевидал, ожесточился. Думал: возле отца душой размягчеет... Не получилось. Только тяжелее стало. Одно лишь вынес из разговора с хворым отцом, – через каждое слово кашлял, багровел лицом, – живи, сынок, тихо, спокойно, никому не перечь. И вдруг как-то странно улыбнулся, напомнил о том, как принял Ванюша изуродованную березу за диковинное чудовище. Тут Ивану стало ясно: прощай, отец, прощай...
После долгих мытарств, о которых лучше и не вспоминать, прибило его сюда, в шахтерский поселок. Приглянулся он ему: тихий, спокойный, и народ простой, откровенный. На лесной склад поступил. С Ольгой встретился, женился, свадьбу сыграл, комнату им дали: живи, радуйся...
И вот – Коротков, Шаров, шофер... Теперь как быть? Кто поверит ему, если что случится? А ведь плохое случится, обязательно случится. И кто будет виноват? Он, только он, потому что он сын... сын тюремщика... Нет выхода... А может, все-таки есть? Отказаться – и все. Пусть в покое оставят... Жить тихо, никому не мешать... А разве не жил, не старался жить тихо? Почему же такая напасть с ним приключилась? Или уж на роду написано мучиться весь век свой?
Эх, скорее бы дождаться завтрашнего утра...
