Текст книги "Григорьев пруд"

Автор книги: Кирилл Усанин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

– Подтолкните, братишки.

И опять сантиметр за сантиметром приближается секция к своему законному месту, где ей положено стать. И вот она стала, и ребята, облегченно вздохнув, улыбаясь, смотрят друг на друга.

– Еще одна, шестая, – подытоживает Андрей.

А с седьмой секцией вышло и того хуже – вклинилась она между двумя стойками. Целый час ушел на то, чтобы освободить ее из этой ловушки.

«Неужели все-таки прав Зацепин?» – тревожился Леонтий. И все же не хотелось верить, надеялся, что дальше будет легче, свободнее.

ВОСЬМАЯ ГЛАВА

По вечерам еще схватывали землю заморозки и ветер устало дышал по-зимнему, но утром, как только занималось солнце, наступала тишина, и было слышно, как стекали с сосулек прозрачные капли, как струился под тонкой кожицей льда ручеек и начинал робко прорезать в грязно-сером, оседающем снегу свой единственно правильный путь.

А к полудню уже все в природе было наполнено движением. С шумом срывались с крыш остатки снега. В низинах одно за другим возникали болотца чистой воды. В степи оголялись взлобья бугров.

Легкий ветерок разносил по поселку прелый запах подплывающего водой снега и едва уловимый дух тополей. И воздух омывался такой чистотой и свежестью, что невольно думалось: все это ненадолго. Но шли дни, а весна, так рано очнувшаяся в этом году, дарила людям и всему живому тепло и полное солнце.

И, наверно, не было в поселке человека, который бы не выразил вслух своего восторга и изумления. Только Леонтий Ушаков, казалось, не замечал этой живительной красоты. Да и то лишь потому, что он не видел этих ярких, солнечных дней. В шахту спускался ранним утром, когда еще было темно, а поднимался на-гора поздним вечером. За несколько дней он похудел, осунулся и на просьбу жены своей Нины хоть чуток передохнуть сердито махал рукой:

– Отстань, некогда.

– Но нельзя же так убивать себя, Леня. – И Нина начинала плакать.

Но Леонтий даже слез ее не замечал. Все думы его были там, в лаве, где дела шли все хуже и хуже, не так, как он сам ожидал, как обнадеживал его Зацепин, который будто бы не замечал переживаний бригадира.

На пятый день Леонтий не выдержал. Он только что поднялся из шахты. В спецовке, с грязными потеками на лице, уставший и злой, он вошел в кабинет, где было чисто и свежо и где за столом в белой рубашке с галстуком сидел Зацепин. По правую руку его лежали большие конторские счеты, а по левую – белые листы бумаги, испещренные мелкими цифрами.

– Подожди, – сказал Зацепин и, поправив очки, подвинул к себе счеты и звонко защелкал костяшками, будто орехи колол.

Эти счеты начальник участка принес с собой в первый же день работы. Проводив изумленным взглядом Зацепина до стола, Михаил Ерыкалин выскочил в коридор, зашептал:

– Братцы, видели? Да разве это начальник, это же крыса бухгалтерская. Ну, пропали, как пить дать, пропали! Да вы только поглядите!

Шахтеры по очереди заглядывали в приоткрытую дверь кабинета и пожимали плечами:

– Нда... Это да...

А Ерыкалин, падкий на безобидную шутку, продолжал изгаляться:

– Ну, братцы, держитесь. Не так ступишь – щелчок, не так взглянешь – щелчок. Все теперь на учете будем.

...Леонтий, сцепив за спиной пальцы рук, терпеливо ждал, когда кончит щелкать костяшками Зацепин, и при каждом щелчке неприятно морщился, а внутри скапливалась злость, готовая вот-вот вырваться наружу.

– Нас можно поздравить, Леонтий Михайлович.

Зацепин сказал то, чего никак не ожидал услышать сейчас Леонтий, и потому растерянно спросил:

– Поздравить? С чем?

– С успехом.

– С каким еще успехом?! – взорвался бригадир. – А вы знаете, сколько секций поставило звено Михаила Ерыкалина?

– Четыре, – спокойно сказал Зацепин.

– А завтра будет три, а там две... И это вы называете успехом?

– Почему три? Откуда такой пессимизм?

– А все оттуда.

Леонтий подался к столу и вдруг наткнулся на пронзительно острый взгляд начальника участка.

– Я слушаю... Продолжай же, Леонтий Михайлович.

«Ага, продолжать? Это можно».

– Эти проклятые механизмы простора требуют, а где он?.. Нет его... все сдавило... Черт знает что!.. И говорить о каком-то успехе – это чепуха...

Резко повернувшись к окну, Леонтий замолчал. «Бесполезно», – подумал устало.

– Что же вы замолчали, Леонтий Михайлович? Я слушаю.

– А-а... – махнул рукой бригадир.

Все у него перегорело, и теперь хотелось одного – уйти, не видеть Зацепина. Но не сделал этого, не скинул с плеча мягкую руку подошедшего к нему начальника участка, а послушно, как провинившийся ученик, подошел к столу, взял листок, испещренный цифрами и схемами, который подал ему Зацепин. И никаких объяснений не потребовалось, никаких больше слов, Леонтий сразу понял, что к чему, и удивленно и растерянно взглянул на стоявшего рядом Зацепина:

– Разве так?

Все было просто: послать группу шахтеров в ночную смену – пусть подкрепят места, где сдавило стойки и прогнуло верхняки, очистят дорожки в лаве от породы и угля, что пластами отставали от груди забоя.

– Пять человек? А не мало? Может быть, все звено?

– Зачем? И этих будет достаточно. Не такие мы щедрые. Об экономии и здесь надо думать. Ну как, бригадир, будем кричать?

И впервые за время разговора Зацепин улыбнулся. Леонтий, как бы не веря, еще раз кинул взгляд на листок. «Да, все верно. Пятерых вполне достаточно. Даже объем работы подсчитан». Леонтий смущенно проговорил:

– Ты уж извини, Ксенофонтыч.

– Давно бы надо.

– Да тут мы... Тут нас, – Леонтий так и не решился взглянуть на Зацепина. – Разное думали. Не обижайся, если что не так.

– Ничего. Присаживайся, Леонтий Михайлович...

– Без Михайловича. Договорились?

– Ладно, без Михайловича. Значит, так, Леонтий, прикинь, кого послать?

– А чего думать? Кто вызовется, тот и пойдет. Все надежные. Я – первый. Так и записывай.

– Тебе запрещаю. Категорически! Ты бригадир и должен быть на установке секций.

– Так я останусь после ночной. Сколько раз так было. Привык.

– Больше так не будет.

– Это серьезно?

– Вполне. Об этом я уже говорил с Алексеем Ивановичем. Он согласился со мной.

– Но ведь я бригадир, я не собираюсь...

– Отсиживаться в кустах? Это хотел сказать?.. Не волнуйся, и на твою долю работы хватит. Ты должен быть там, где больше всего полезен. Вот главное для тебя. Согласен?

Сказано было твердо, решительно, и Леонтий неожиданно понял, что с этого момента в его судьбе обозначается новая линия и эта линия станет для него со временем ведущей.

– Согласен, – помедлив, проговорил Леонтий.

ДЕВЯТАЯ ГЛАВА

В субботу ровно через две недели все сто сорок секций были установлены, и на следующий день, в воскресенье, назначили спуск комбайна. Директор шахты Кучеров хотел было возразить, но Зацепин и Ушаков убедили его, что ждать до понедельника – значит поступить неразумно: лава уже начинала «играть», и держать ее «без работы», как выразился начальник участка, больше нельзя.

– Каждая минута дорога, каждая, – упорствовал Зацепин. Его поддерживали Леонтий и Алексей Иванович, который накануне разговора спускался в шахту.

Раньше всех явился Федор Пазников (он все-таки сдался, не выдержал, перешел в бригаду Ушакова) и ни на минуту не отходил от машины – сам руководил доставкой, криком изводил такелажников, которые были обижены, что им пришлось работать в выходной.

– Чего ты надрываешься?! – огрызнулся один из них. – Железяка – она и есть железяка. Не яйца же грузим!

– Сам ты яйцо! – возмущался Федор. – Это же механизм, понимать надо!

– Ишь вылупился, – буркнул сердито другой такелажник. – Грехи замаливаешь?

Федор подскочил к обидчику, замахнулся болтом:

– Я те покажу!

– Тише вы, черти! – разнял их Сергей Наливайко, сам вызвавшийся к ним в помощники. – Успеете еще, подеретесь. Путь-то нелегкий.

Сергей сказал верно – путь оказался долгим, растянулся на полторы смены.

А сначала, как все собрались в механическом цехе, где посередине на деревянной промасленной площадке лежал комбайн, шутили:

– Это мы мигом! И не такие штуки таскали! Не впервой!

И столь были уверены в легкой победе, что разрешили себе перекур. Ближе всех к комбайну стоял Федор, любовно поглядывал на новые, сверкающие ручки механизма.

Подошел Сергей, присел рядом на корточки.

– Что за штуковина? – ткнул пальцем в щиток.

Федор усмехнулся: нашел штуковину! Да это... это – сердце машины, главный пульт управления.

– Щиток, – ответил холодно, с неприязнью.

– Щи-ток, – раздельно, как бы заучивая, повторил Сергей и, будто не замечая того, что вопросы его все больше раздражают Федора, удивленно спрашивал:

– А это?.. А это?..

– Вот что, – обрезал вконец рассерженный Федор, – занимайся своими делами.

Ему так хотелось остаться одному, в последний раз – еще несколько минут – полюбоваться вот здесь, при солнечном свете, красавицей машиной. Но Сергей будто прилип, – ничуть не смутившись, проговорил:

– Эка сердитый! Да я, может быть, машинистом стану. В техникуме изучал – все будто знаю, а вот так наяву – впервые.

Федор совсем рассердился: проверять решил его, лучшего машиниста шахты, проверять! Тоже грамотей нашелся. Если бы знал кто, как трудно давались ему знания там, в Свердловске, по ночам не спал, заучивая сложные названия механизмов. А тут какой-то мальчишка, молокосос, проверять его вздумал. Едва не спросил, кто надоумил. Леонтий? Начальник участка? Не верил, что подсел к нему Сергей Наливайко из крепкого желания подучиться у него, Федора Пазникова. Потому только он и упросил Павла Ксенофонтовича послать его помощником. Не понял Федор его доброго намерения, оттолкнул от себя.

«Ничего, – решил Сергей, – мы народ терпеливый, не гордый».

...От механического цеха до откаточного штрека самый длинный путь, а управились за пять часов. Но вот до лавы осталось каких-нибудь километра полтора, а засиделись основательно. Да оно и понятно; нет электровоза, нет подъемной установки, да и простора никакого. Вся надежда на силу рук своих, на смекалку, на выдержку.

Комбайн, как секцию, не толкнешь, осторожность нужна. Федор то и дело кричит:

– Куда пихаешь?! Куда?!

Такелажников зло разбирает: взять да прицепить канат, потянуть лебедкой, – но все тот же Пазников останавливает:

– С ума сошли! Угробить хотите?!

– Ишь ты, прилипчивый какой! – все чаще наскакивал на Федора задиристый такелажник.

Товарища поддержал другой, но не ярился, как первый, а гундосливо бубнил:

– Тоже мне, начальничек нашелся! Видали мы таких!

Наконец Сергей, оказавшийся самым спокойным и сдержанным, говорит:

– Присесть надо, подумать.

– Верно, подумать надо, – соглашается Федор.

– Время-то не ждет! – нервничает задиристый такелажник. – Работать надо, не думать. Не на собрании!

Федор вскакивает, со злостью бросает:

– Уймись ты, горлопан!

– Ну-ну, потише! – петушится такелажник.

Но настоящая трудность наступила там, где ее никто не ожидал, – на самом устье лавы. В этом узком месте так сдавило стойки, что они расщепились, торчали острыми углами, и проход наполовину завалило породой. Ни развернуться, ни подтолкнуть.

– Лебедкой придется, – решил Сергей.

– А может, еще попробуем? – не сдавался Федор.

– Одна попробовала, да родила, – проворчал нервный такелажник и крикнул товарищу: – Гришка, вниз беги! Кличь машиниста!

– А если ручной лебедкой? – предложил Федор.

– Эка, спятил совсем! Такую махину да ручной лебедкой?

– Не выйдет, Федор, – вздохнул Сергей. – Мы как-нибудь осторожно, с приглядом. – И кивнул остановившемуся такелажнику: – Ладно уж, беги, Григорий.

Опять не понравилось Федору, что распоряжается Сергей Наливайко. Он, Федор, здесь хозяин, с него, если что случится, будут спрашивать, его виноватить. Прикрикнуть бы на Сергея, да некогда – думать надо, как дальше будет.

Прицепили канат, посветили вниз, Юрию Бородкину. Пока он в бригаде был единственным машинистом шахтных машин. И на конвейере он, и на лебедке, на компрессорном насосе. Ни разу еще не подводил и сегодня, в воскресенье, вовремя пришел.

Юрий включил лебедку. Канат натянулся. Комбайн, будто от боли, вздрогнул. Вздрогнул и Федор, придержал дыхание.

– Еще немного! Еще! – И не обращал внимания на то, что отдергивал его от комбайна Сергей, предупреждая:

– Осторожнее, Федя. До беды недалеко!

– Еще немного! Еще!

В темное устье лавы, как в омут, подался комбайн. Наполовину вошел, но тут покачнулся, заскользил беспомощно прямо в выработку, круша стойки. Застучали по железной крыше куски породы. Рванулся за комбайном Федор, и, наверно, привалило бы его, не очутись в это мгновение рядом с ним Сергей. Дернул он Федора на себя,закричал:

– Крепить! Быстрее крепить! Завалит!

Метнулся Федор за топором, за ним Сергей, тут и нервный такелажник кинулся вслед. Вовремя подоспел и Леонтий, тоже стал помогать. Быстро заделали завал, потом осторожно вывели комбайн из опасной выработки на забойную дорожку.

– Теперь легче будет, – успокоил Сергей.

– Смотреть надо было, – запоздало предупредил Леонтий.

– Хорошо, – согласились остальные и, передохнув немного, махнули вниз, Бородкину: – Давай, Юра! Но канат мертво лежал на забойной дорожке.

– Уснул он, что ли?! – закричал Федор, подтолкнул Леонтия: – Разбуди его!

Леонтий помчался вниз, но по дороге его перехватил дежурный электрослесарь, сердито буркнул:

– Домой убёг, паршивец!

– Как домой?

– Смена-то кончилась.

– Ну и что? – непонимающе спросил бригадир и побежал было за Бородкиным, но остановился: время не ждет, и сам встал за лебедку.

Еще два часа пролетело как одна минута, и вот – комбайн внизу, в просторной нише.

– Все, – сказал Леонтий, и такелажники тотчас испарились, даже прощальное «до завтра» забыли сказать.

Федор пристально смотрел на комбайн. И вдруг засмеялся.

– Ты чего? – спросил Сергей.

– Вот, стоит. Помучались же мы с ним.

– Да, помучались.

Обратной дорогой Федор все говорил только о комбайне, рассказывал Леонтию, как они ругались с такелажниками, как двигались, упорно и настойчиво, к своей цели.

И о Юрии сказал. Сказал, что за ним глаз да глаз нужен: в бильярдной на деньги играет, бывает частенько выпивши, с плохой компанией дружбу водит.

– Откуда узнал? – удивился Леонтий.

– А мне такелажники все секреты о парне выложили. Он ведь у них поначалу работал.

– Что ж, надо будет заняться.

А на поверхности, в свете яркого солнца и снега, Федор неожиданно примолк. При Сергее не стал его Леонтий спрашивать об Ирине, но в бане, моясь под душем, все же спросил:

– Ты подождешь меня?

– Зачем?

– Зашли бы к тебе...

Федор высунул голову из-под струи воды, открыл глаза.

– Ты серьезно?

– Конечно.

– Вот что, Леонтий, катись-ка ты подальше. – И опять сунул голову под душ.

– Да ты подожди, – обиделся Леонтий. – Я же помочь хочу. Поговорю с ней. Должна ведь она понять.

Федор густо намыливал лицо и делал вид, что не слышит слов бригадира, да и не хочет их слышать. Как-нибудь сам разберется. Обойдется без советчиков. Жалел теперь, что не выдержал, рассказал вчера о своей семейной беде. Теперь привяжется – не отстанет. А зачем ему это? Зачем ему чьи-то советы? Все равно он больше не поступит так, как сказал Леонтий. А сказал он, как отрезал: держи себя достойно, капризам не поддавайся. Примешься уговаривать – пиши пропало: станет жена и дальше помыкать, будет себя правой чувствовать. Федор попытался, а что вышло? Совсем замолчала...

В тот день, когда он признался Ирине, что вернулся в бригаду Ушакова, она, не дав ему до конца высказаться, неожиданно раскричалась, и ему ничего не оставалось, как схватить пальто и шапку и выскочить за дверь. Домой пришел поздно и, хотя, как ему казалось, был пьян, пьяным себя не чувствовал. Позвонил. К двери никто не подошел. Снова позвонил. Опять молчание. «Неужели к своим уехала?» – испугался он и сам открыл дверь, и с порога к вешалке. «Дома», – вздохнул обрадованно и ткнулся лицом в теплый пушистый воротник пальто. Захотелось тотчас же увидеть Ирину, приласкать.

Не раздеваясь прошел в комнату. Включил свет.

Ирина лежала в постели, отвернувшись к стене. Федор на цыпочках, балансируя руками, будто шагал по тонкой жердочке, достиг кровати, прикоснулся к горячему плечу жены. Ирина скинула его руку, натянула на плечо одеяло.

– Ирина, – прошептал он, – Ирина, ну чего ты?

Она, будто кто ужалил ее, скинула резким движением одеяло и, скривив губы, презрительно оттолкнула его от себя.

– Нажрался! – грубо, совсем по-мужски, вскричала она. – А теперь лезешь?! Свои слова забыл?! Тряпка ты! Рохля!

– Замолчи! – И замахнулся невольно.

– Ну, ударь! Ударь! Чего же ты?!

Она подалась к нему. Ночная рубашка распахнулась. Он до боли зажмурил глаза и уронил голову в раскрытые ладони.

– Поплачь – пожалею! – надрывалась Ирина.

– Перестань! – Федор схватил ее руки, крепко сжал и, подняв глаза, натолкнулся на презрительно-холодный взгляд жены.

Пошатываясь, вышел из комнаты. На кухне достал из холодильника распечатанную бутылку водки и стал пить прямо из горлышка, жадно, как в зной.

Утром проснулся на полу рядом с кроватью Ирины. Стал припоминать, что делал потом, как достал из холодильника бутылку. И, кроме того, что пил из горлышка, ничего не мог вспомнить. Он лежал на коврике, прикрытый старым одеялом. В головах было свернуто поношенное зимнее пальто. Конечно, он мог разобрать такую постель и сам, но хотелось думать, что сделала это Ирина. Было приятно, что Ирина позаботилась о нем. Значит, простила?

На кровати жены не было. Федор прошел на кухню, но как только увидел ее, молчаливую и хмурую, надежда на скорое примирение растаяла. Понял: оправдываться бесполезно, все равно не поймет. Молча позавтракал и ушел на шахту, и тягостное состояние не оставляло его всю смену. С работы спешил, а переступил порог дома – тот же непрощающий взгляд, то же молчание.

Так прошло долгих пять дней. Вчера он не выдержал, рассказал Леонтию. Думал: станет легче. Но легче не стало. Напротив, пожалел, что признался. Леонтий собрался тут же сходить с ним к Ирине. Едва уговорил его Федор. И вот сегодня снова завел тот же разговор.

Нет, приглашать к себе он его не станет. Со своей бедой как-нибудь сам справится. Не нужна ему чужая помощь. Да и должна же наконец Ирина понять, что иначе он поступить не мог. Ведь он был когда-то знаменитым машинистом, был на шахте человеком уважаемым. И он снова им станет. И уж если говорить напрямик, ни при чем тут и Леонтий Ушаков. Его любовь к комбайну оказалась сильнее, это она, только она, вернула его в добычную бригаду.

И вот он спешит домой, надеясь, что уж сегодня Ирина снова будет прежней – ласковой, доброй. Не стал звонить, тихонько открыл дверь – и сразу же взгляд на вешалку. И вздрогнул: нет пальто. Кинулся на кухню, в комнату – никого! «К своим уехала, в город». Вспомнил: еще неделю назад собирались вместе поехать в гости к ее родителям. Значит, одна уехала, впервые одна, не стала ждать. Неужели не вернется? Там, в городе, заночует?

И вдруг звонок. Почему звонок? Забыла ключ? Поспешила сама напомнить о своем возвращении? Распахнул дверь – на пороге Леонтий. И вспыхнувшая радость померкла, помрачнел, ссутулился.

– Извини, не выдержал. Не поздно?

– Все равно. Нет ее дома. Уехала.

– К родителям?

– Наверно. Чего стоишь – проходи.

– Вернется, Федор. Должна вернуться. Не унывай...

– Не надо. Не люблю... И оставь меня, Леонтий, оставь...

Не стал уговаривать Федора Леонтий, понял: разные слова действительно лишние. Было обидно, что не может помочь Федору, оставалось одно – ждать и надеяться.

ДЕСЯТАЯ ГЛАВА

В худенькой маленькой женщине, открывшей ему дверь, Леонтий сразу признал мать Юрия Бородкина. И все же спросил:

– Вы Серафима Андреевна?

– Да, – испуганно ответила женщина. На какой-то миг она застыла на месте, но тут же, спохватившись, торопливо сказала: – Проходите. Я сейчас. У меня тут не прибрано. Вы уж извините, не ожидала...

Она, суетясь, стала задвигать какие-то вещи под кровать, накинула на неприбранный стол газету, сняла фартук, даже успела взглянуть в зеркало, поправить сбившуюся прическу.

Была она еще молода, но, видно, трудная вдовья жизнь сделала свое: и морщины на лице, и в глазах растерянность, и взгляд пронзительно-жалостный. Присела на краешек стула молча, вся в терпеливом ожидании.

– Мне бы Юрия увидеть.

– А его нет. Он на стадионе, в бильярдной. – И осторожно спросила: – Вы из милиции?

– Нет, я с шахты, бригадир. Ушаков Леонтий Михайлович.

– Извините, я уж худое подумала.

Напряженность, которая чувствовалась в каждом ее движении, в каждом слове, постепенно спала, и Серафима Андреевна заговорила, не отрывая от Леонтия заполнившихся слезами глаз:

– Спасите его, умоляю. Он на этих проклятых шариках начисто помешался. Никакого удержу нет. Ночь-полночь, а он все там пропадает... Выпивать стал. Вот и на работу как-то выпивши пришел. Могли и рассчитать. Спасибо Алексею Ивановичу, вам спасибо, поверили... Ему бы работать, а он, баламут, за прежнее берется... Видать, опять что-нибудь натворил?

– Успокойтесь, Серафима Андреевна, ничего серьезного. Хотелось поближе познакомиться, и с вами тоже.

– Так я сбегаю. Тут недалеко...

– Не надо. Я сам схожу.

– Вы с ним, Леонтий Михайлович, потверже будьте. Он парень, правда, шумливый, вспыльчивый, в отца пошел, но покладистый... Был бы отец настоящий, приглядел бы... Но ушел от меня, покрасивше отыскал. Ну да ладно, раз так поступил, чего уж тут, но дитя-то общее?.. А он и носа не кажет... А каково одной-то... Мучение только. – И, глядя воспаленными глазами на Леонтия, продолжила: – Юрий-то мой и ласки настоящей не видывал... Все брань да ругань... Сызмальства присмотрелся к таким страстям, замкнулся. Он ведь у меня слабеньким рос. Родила недоношенного, в тепле его выходила. К теплу и привык. Чуть продует – и слег. А муж пьянствовал, буянил. Каково было Юре слышать и видеть! Не спрячешься, не закроешься – вот она, комнатка, вся тут. Спросите вы: «Почему мужа не выгнала?» Да все та же наша женская слабость да жалость. Трезвый он был тихий, а как выпьет, зверем становится. Выгоняла его, приходил, каялся. Прощала... А потом сам ушел. И обидно стало, что сам ушел. Ну, и злобу свою неразумную на сыне срывала... А потом плакала, на коленях перед ним стояла...

Она бы, наверно, еще жаловалась, но, увидев, как приподнялся со стула Леонтий, замолкла. А Леонтий не решался взглянуть ей в глаза, как будто чувствовал себя виноватым. Он так и вышел, не посмотрев ей в лицо, и, выйдя на улицу, жадно хватанул воздух – свежий, к вечеру слегка подмороженный.

К стадиону Леонтий пошел напрямик по тропке, прямо через поле, и тропка привела его к высокому забору. Леонтий смущенно крякнул: «Придется перелезать». Ему вдруг припомнился случай из далекого детства. В поселок заехала футбольная команда из Москвы. Народ повалил на стадион валом, пришлось утроить наряд сторожей и милиционеров. Но вездесущие ребятишки все же проскальзывали. Решился и он, Лешка Ушаков. Пролез в дырку под забором и по-пластунски, прижимаясь к земле, пополз к дальним кустам акации, которые росли рядом с трибунами. И не слышал, как сзади ему кричали мальчишки: «Лешка, назад!» Он замер, наткнувшись на запыленный, пахнущий ваксой сапог милиционера. Крепкая рука схватила его за ворот рубашки, и, как лягушонок, Лешка повис в воздухе...

Леонтий усмехнулся: «Что ж, попытаюсь еще раз!» Оглянувшись, он быстро перемахнул через забор. Конечно, никаких сторожей не было. И никто его не думал останавливать, и ощущение было такое, что на стадионе никого нет. Но, подойдя к большому строению, которое он принял за бильярдную, Леонтий увидел на крыльце ребят в спортивной форме. Разумеется, это не бильярдная. Рядом было другое строение. К нему и направился Леонтий. Еще издали он увидел мальчика лет десяти, который сжимал под мышкой шахматную доску. «Опять не то», – решил Леонтий и впервые пожалел, что так давно он не был на стадионе.

– Эй, хлопец, – окликнул он мальчика, – где тут бильярдная?

– А вон там. – Мальчик указал на маленький дом, одиноко стоявший в дальнем углу стадиона.

«А может, я зря иду, – вдруг подумал Леонтий. – Ведь бильярд тоже игра. Сам немножко увлекался. Ничего тут зазорного нет».

Леонтий толкнул дверь, – пахнуло табачным дымом. Из узкого темного коридорчика он вошел в сравнительно большую комнату. Посреди стоял на толстых ножках массивный обшарпанный бильярд. Играли двое. В руках они держали длинные, как шпаги, кии. Чуть поодаль окольцевали стол болельщики – парни лет двадцати. Все они курили, весело и шумно обсуждали каждый удар, подзадоривали игроков.

Леонтий протиснулся к столу. В одном из играющих он признал Юрия Бородкина и стал внимательно следить за ним. Невольно с доброй завистью отметил: «Здорово играет». Удары Юрия были точны, хладнокровны. Напарник, прыщеватый, с сиплым голосом, нервничал, прежде чем ударить, обегал вокруг стола раза три, долго и тщательно прицеливался. Бил он рывком, лихорадочно отдергивая руку. После неудачного удара матерился и, не останавливаясь, как заведенный, мотал головой.

Проиграв, он кинул кий на стол и выскочил в коридорчик. «Эка нервный», – усмехнулся Леонтий.

– Следующий! – крикнул Юрий.

– Можно? – Леонтий выступил вперед.

Юрий, не ожидавший увидеть здесь своего бригадира, густо покраснел, хрипловато проговорил:

– Пожалуйста.

Уже первый удар Леонтия вызвал у болельщиков иронический шепоток, а когда стало ясно, что Леонтий, как выразился вернувшийся из коридорчика прыщеватый, «годен только для жаркого», над ним беззлобно и откровенно посмеивались.

– Все! – сказал прыщеватый и чуть ли не с силой выхватил кий. – Давай, Борода, контровую.

– Я не буду... Потом...

– А-а, сдрейфил?.. Нет уж, давай.

– Я же сказал – потом.

Но прыщеватый подскочил к Юрию и притиснул его в угол. Леонтий положил руку ему на плечо.

– Он со мной пойдет. Играть не будет.

– Катись-ка ты, папаша! – дернулся прыщеватый. – Защитничек нашелся! Играть научись!

Леонтий резким движением рванул на себя прыщеватого.

– Сопляк!

– Что?! Драться?! – завопил прыщеватый и отскочил к ребятам, кольцом окружавшим Леонтия и Юрия.

– Перестань, Гусь. Не связывайся. Рассыплется, а потом отвечай! – сказал высокий, с длинными волосами парень.

– Пойдемте отсюда, не надо, – шепнул Леонтию Юрий. – Я все объясню.

Юрий выглядел растерянно и жалко.

– Ладно, пошли.

Всю дорогу до ворот стадиона они прошли молча. Леонтий думал, что Юрий, как только выйдет из бильярдной, заговорит с ним, но тот, шагая чуть впереди, ни разу не обернулся. К нему после этой внезапной стычки никак не приходили нужные слова, а общие, красивые, которые так и вертелись на языке, говорить не хотелось. Эх, взять да встряхнуть Юрия, но разве это поможет? На его месте Алексей Иванович давно бы договорился с парнем, а он? Нет, не получится из него воспитатель! Это уж точно. Вчера не мог с Федором поговорить, а сейчас вот идет с Юрием и молчит, ждет, когда тот сам начнет жалобиться. А почему Юрий должен жалобиться? Может, наоборот, одного желает, чтоб тот ушел. А ведь шел Леонтий к Юрию с тем, чтобы серьезно, по душам, поговорить. А что выходит? Можно сказать, ничего...

– Вот что, Юра, ты не срами мать, не подводи ее, – только и сказал он, да и сказал не строго, а тихо, будто просил, а не требовал.

Юрий опять промолчал. Сказал бы что-нибудь, все полегче было бы. Нет, молчит, как в рот воды набрал. А может, встряхнуть его, как этого, прыщеватого? И вдруг такая злость взяла Леонтия на этого прыщеватого, что решительно подумал: «Вернусь в бильярдную сейчас же».

И как только скрылся Юрий за углом своего дома, Леонтий зашагал обратно на стадион, но бильярдная была уже закрыта на замок. «Удрал, – с досадой подумал Леонтий. – Ничего, доберусь еще».

И, наверно, сходил бы на следующий день, но утром подошел к нему Юрий, попросил:

– Леонтий Михайлович, не приходите больше в бильярдную. Меня там не будет. Слово даю.

– Ладно, – согласился Леонтий. – Не пойду, но в комитет комсомола загляну. Пусть поговорят с директором стадиона.

– Бригадира, срочно! – крикнули из лавы, и Леонтий, хотевший что-то еще сказать, успел только крикнуть:

– Смотри не подводи! – и скрылся в лаве.

Юрий облегченно вздохнул. Не ожидал, что так неожиданно закончится разговор. А он был необходим. Он должен был предупредить бригадира, оберечь его от беды.

И зачем Леонтий Михайлович пришел в бильярдную? Зачем он связался с Гусем? Теперь тот навряд ли простит, что при всех его опозорили. И если вновь появится Леонтий Михайлович в бильярдной, то... Нет, лучше не думать.

Этот Гусь способен на всякое. Не зря его побаиваются дружки. Юрий давно бы с ним развязался, да не может решиться. Да и как решишься: Гусь не прощает измены. Не раз уже клял себя Юрий за тот вечер, когда он впервые до одури напился у знакомого товарища. Напился с тоски, с того, что не поступил в институт, что пришлось идти на шахту, в рабочие. На этом вечере столкнулся он впервые с Гусем и его дружками.

В последнее время все чаще стали собираться в бильярдной. Гусь хотел научиться играть, но у него ничего не получалось. Вот и вчера он проиграл. Уже в который раз. Это его сильно бесило. Не мог он примириться с тем, что кто-то другой умеет играть лучше его.

Ах, если бы знать, что так все получится, то он бы остался дома. Пусть бы Леонтий Михайлович вместе с матерью поговорил с ним, пристыдил бы. Но так ли? Даже если бы и знал, то все равно бы не остался дома. Ведь пришел Ушаков потому, что он, не спрося разрешения, самовольно ушел в воскресенье с работы. А почему? Потому что Гусь назначил ему встречу в бильярдной ровно в шесть вечера. И он испугался. Да, он боится Гуся, его дружков... И терпеливо ждет, когда они оставят его в покое. Но нет, не оставят. Ладно, он будет ходить, лишь бы Леонтий Михайлович не появлялся больше в бильярдной. Но поверил ли Ушаков ему? Может, еще раз подойти, еще раз спросить?

От этих мыслей его оторвал Потапов.

– Фу, едва догнал... Ну и разогнался ты, – весело заговорил он, подхватив Юрия под руку. – Придержи старика. Упаду.

– Разве мы с вами будем работать?

– А то как же! Придется сегодня дорожки в конвейерном штреке вместе чистить. А что, надоел? – И настороженно взглянул на Юрия.

– Я не знал, – пожал плечами Юрий. – Мне все равно.

– Ну, не скажи. На тебе раньше одежки было – ой-ой! А сейчас? Одна фуфайка, да и ту скинешь... Пожалел, поди, не раз, что сюда направили. Так? Пожалел?

– Меня перевели. Могли и выгнать.

– Ага, значит, пожалели. Добро.

Потапов говорил много, надоедливо, как всегда, но Юрия это ничуть не раздражало: он почему-то быстро привык к этому ворчливому, вечно недовольному старику. И сам не мог объяснить, почему. Может, ему было с Потаповым легко? Ни с кем Юрий не делился своими мыслями, а вот Потапову в первый же день рассказал о себе почти все. Внимательно выслушал его напарник, вздохнул: