Текст книги "Министерство будущего"
Автор книги: Ким Робинсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 39 страниц)
Противоречивый вышел день. Тут ей позвонили из клиники, где проходил лечение Фрэнк. Он потерял сознание и пребывал в плохом состоянии.
Фрэнку выделили отдельную палату. Небольшое помещение почти полностью занимали больничная кровать и аппаратура жизнеобеспечения. Верх кровати был приподнят, чтобы Фрэнк мог сидеть. Он был одет в больничный халат, трубка от иглы в руке тянулась к капельнице с раствором. Монитор показывал пульс в графическом режиме, его частота показалась Мэри слишком высокой. Лицо Фрэнка побелело и отекло, под глазами обозначились черные круги. Короткая стрижка обнажила залысины на лбу.
Фрэнк дремал или, по крайней мере, держал глаза закрытыми. Мэри присела на свободный стул, решив не беспокоить его и дождаться пробуждения.
Нездоровый вид больного. Гудение приборов, сполохи пульса на дисплее в изголовье кровати. Слабый запах крахмала, пота и мыла. О да, Мэри, эта обстановка хорошо знакома.
Она со вздохом откинулась на спинку. По сути, это хоспис. Даже если Фрэнка еще пытаются спасти либо выиграть время, все равно это хоспис. Мэри бывала в таких местах – станциях на полпути между земным миром и небытием.
Тишина, щадящий режим. Многие нужды уже отпали. Оставались питье, кое-какая еда – не более чем для поддержания сил, и от той нередко отказываются, чтобы приблизить конец побыстрее, болеутоляющие да удаление экскрементов. Из-под простыни к подвешенному на кроватной раме мешочку спускалась трубка катетера. В такие приюты Мэри иногда приносила с собой музыку – средство, которое организм больного не отвергал, а угасающий разум все еще помнил и любил или на которое отвлекался. Скука мучила пациентов не меньше, чем посетителей. Слишком много времени для раздумий – как при хронической бессоннице. Хотя недостатка сна не возникало. Заснуть помогали лекарства и банальная усталость. А еще постепенный отказ функций мозга. Сон, как нередко в жизни, заполнял пустоты, приносил облегчение, потому что больной, даже тяжело просыпаясь и не чувствуя себя посвежевшим, хотя бы на некоторое время выключал сознание и боль. Сон, распускающий клубок заботы[21]21
Цитата из «Макбет» У. Шекспира (пер. М. Лозинского).
[Закрыть].
Если бы. Во время ее собственной мучительной бессонницы сон ничего не распускал, но строчка все-таки хороша. Укачивающий колыбельный ритм. Шекспир умел построить фразу. Настоящий поэт. Великий поэт, чьи пьесы всегда казались Мэри сумбурными. Никогда не знаешь, где и чем отзовется. Сгустки напряженного противостояния посреди бессвязной кутерьмы. Она вспомнила сцену в театре «Эбби», когда Фальстаф и Хел препирались, как ей показалось, около часа, подначивая друг друга и состязаясь в острословии, и все это на фоне какой-то неведомой смутной угрозы. Их дружбе не суждено было выжить ввиду огромной разницы в положении. Возможно, Мэри и Фрэнк чем-то на них похожи. Память о первой встрече ее никогда не отпустит.
И об этой встрече тоже. Да, хоспис дает уйму времени поразмышлять. Пусть разум погуляет на воле. Можно, конечно, достать телефон, почитать почту. Послушать музыку через «капельки» или, если Фрэнк тоже согласится, послушать вдвоем, принести маленький динамик. А можно просто сидеть. Расслабиться. Думать. Прокрутить в уме закончившуюся конференцию и все остальное: последнюю совместную прогулку в Альпах, живущих своей жизнью в горах диких животных. Когда-нибудь эти существа тоже умрут в муках и, возможно, в окружении родни. Или в одиночестве. Как Татьяна. Или Мартин, умерший в таком же хосписе. В таких случаях Мэри смотрела на положение как бы с большой высоты, точно с обрыва, взгляд доставал до края Земли, словно она стояла на верхушке Мохерского утеса. С полоски тротуара над бездной, говоря словами Вирджинии Вулф. Сидишь на краю тротуара, свесив ноги в пустоту, смотришь в пропасть, на горизонт или на тротуар, казавшийся таким важным, пока они вместе по нему шли, а теперь обернувшийся тоненькой паутинкой в бесчувственном воздухе. И все же что такое жизнь? Такая глубокая, такая ценная, полная эмоций, так много значащая, и вдруг один миг, и нет ее как бабочки-однодневки. Ничтожный пустяк в великой схеме бытия, да и самой великой схемы тоже нет. Какая головокружительная высота у этого прикроватного стула в хосписе.
Невозможно отделаться от мысли, что то же самое когда-то случится и с тобой. Обычно от нее удается отмахнуться – конец далек, о нем необязательно думать. Прими эту мысль, перевари малыми дозами в теории, а потом снова забудь. Живи так, словно будешь жить всегда. Однако в таком месте, как хоспис, истинное положение вещей вываливается наружу, как из другого измерения. Отсюда головокружение, страх высоты. Воистину, «большой счет в маленьком трактирном кабинете». Считается, что этой фразой Шекспир намекал на смерть Марло, который, как все считали, был убит в пьяной драке из-за неоплаченного счета в пабе. Внезапное, тупое вторжение хосписной реальности в бытовую.
Во время первого визита Мэри в хоспис Фрэнк так и не пробудился. Мэри ушла, ощущая постыдное облегчение. Она прекрасно себе представляла, что не смогла бы сказать ничего обнадеживающего. Да и сам Фрэнк не любил разводить антимонии и подслащивать пилюли. Ему не нравился сам факт, что она его навещает. Как будто мстит.
Во время второго визита Мэри застала в палате бывшую сожительницу Фрэнка с дочерью. Девочка выросла и превратилась в девушку. Она была совершенно удручена. У молодых нет защиты против эффекта таких помещений, на них он, возможно, производит еще более тягостное впечатление своей новизной или необычностью. Мозоли пока не наросли, реальность смерти вызывает шок, не встречая преград.
Бывшая гражданская жена Фрэнка тоже приуныла. И мать, и дочь сидели на стульях, выпрямив спины, свивая и развивая пальцы, глядя куда угодно, только не на больного. Фрэнк смотрел на них взглядом, полным, как показалось Мэри, доброты, раскаяния и любви. Сцена иголкой уколола сердце. Мэри полагала, что Фрэнк оставил былые чувства и неудачный семейный опыт позади. Теперь стало ясно, что не оставил. Млекопитающее никогда не забывает причиненную боль, а все люди – млекопитающие. Включая этих двух. Мэри заметила, что обе женщины робели в присутствии Фрэнка. Боялись не его смерти, а его самого. А он это заметил? Может, и заметил, но все равно благодарен за то, что они пришли. Девушка-подросток запомнит эту сцену на всю жизнь. Этот образ навсегда станет частью досады, которую она будет испытывать. Победитель – тот, кто пережил других. После чего он тащит на себе бремя победы, отвратительное ощущение триумфа. Нет, такого чувства никому не пожелаешь.
– Я потом зайду, – предложила Мэри.
– Мы уже уходим, – отозвалась мать. Дочь с благодарностью закивала. – Уходим. Он, пожалуй, устал.
Легкая улыбка на губах Фрэнка говорила иное.
– Спасибо, что приехали, – поблагодарил он. – Для меня это очень важно. Я жалею, что вынудил вас сюда ездить. Обо всем жалею… вы знаете.
– Нет-нет, – воскликнула женщина. Из ее глаз неожиданно хлынули слезы. – Мы приедем еще. Здесь недалеко.
– Спасибо, – ответил Фрэнк. Он протянул руку, женщина ее пожала. Дочь подбежала и накрыла руку матери своей рукой. Они замерли в рукопожатии на несколько секунд. Потом девушка выскочила за дверь, за ней – плачущая мать.
– Извините, – сказала Мэри. – Я не хотела помешать.
– Ничего. Они и так собирались уходить.
– Неправда.
– Ничего страшного. Они пробыли у меня довольно долго.
– Я могла бы прийти позже.
– Незачем. Посидите еще, если хотите. Нажмите за меня кнопку вызова сестры. Пусть принесут соку.
– Сейчас.
Воцарилось молчание. Через некоторое время сестра принесла стаканчик с яблочным соком, закрытый пленкой, из которой торчала соломинка. Больничный размер. Так, наверное, удобнее для инвалидов. Фрэнк всосал содержимое за один прием.
– Если хотите, я найду питьевой фонтанчик, снова наполню, – предложила Мэри.
– Было бы неплохо.
Фонтанчик обнаружился ниже по коридору возле санузла. Пленку было трудно удалить, но Мэри справилась. Стаканчик слишком уж мал. Чтобы пациент не поперхнулся, не перепил жидкости? Мэри так и не поняла причину.
Она тянула время, но не вернуться не могла.
Снова опустилась на стул. Фрэнк, похоже, не хотел встречаться с ней глазами. Чтобы он посмотрел, требовалось приложить усилие.
– Встреча выдалась на славу, – начала она.
– Да? Расскажите.
Мэри рассказала. Задача – подвести итог конференции такими словами, чтобы и он оценил, – пришлась ей по вкусу. Один день для достижений, второй для нерешенных проблем. Очень трудно все связать воедино. Трудно остановить себя и не пытаться влиять на процесс, не говоря уж о том, чтобы им управлять. Оседлавший тигра слезть уже не может. Китайцам это ощущение давно знакомо.
– А что китайцы? – с любопытством спросил Фрэнк. – Они тоже поддержали?
– Да, все к тому идет. У меня сложилось впечатление, что они видят свое место в центре сцены, а себя – главными актерами. Для них важны не только Соединенные Штаты. Китай одновременно соперничает и сотрудничает с Россией и Индией. Похоже, поняли, что они соль Земли. Компартия, скорее всего, перестанет распространяться насчет вековых унижений. Нынешние китайцы этого уже не поймут. В том числе те, кто сидит в руководстве. Становятся спокойнее, привыкают к тому, что с ними считаются. Их уже никто не способен стращать, включая США. Глупо даже пытаться. При этом они видят, что остальной мир начинает им подражать. Госпредприятия там. Все начали рассуждать о деньгах, энергии и земле как народном достоянии, а китайцы так всегда делали. Сдерживание рынка, финансистов – в этом они выступали застрельщиками, подавая пример всем остальным.
– Выходит, главная проблема все-таки в Америке?
– Видимо, так, – вздохнула Мэри. – Очень легко списать на кого-то все невзгоды, навешать всех собак, однако меня это никогда не устраивало. Помимо плохого у американцев много хорошего. Ведущая страна мира как-никак.
– Не так ли говорили о Британии, когда она была мировой державой?
– Не знаю.
– Не в Ирландии, конечно.
– Вот уж правда! – Мэри рассмеялась. – Хотя надо сказать, что британцы с их империей принесли некоторое благо даже Ирландии.
– Могу заключить пари, что дома вы бы так не сказали.
– Нет, не сказала бы.
Фрэнк вдруг дернулся. На лбу выступил пот.
– Вам больно? – спросила Мэри.
Фрэнк промолчал. Только нажал кнопку вызова сестры, что само по себе было ответом. Когда та пришла, он попросил болеутоляющее. У Мэри скрутило узлом желудок. Как она могла забыть. Он же страдает. Мучается так сильно, что выступают капли пота на лбу, сереет лицо. Это явление называют «взрывные боли». Ей не впервой это видеть, но с последнего раза прошло много времени.
– Может, я потом приду? – предложила она.
– Хорошо.
95
Я существую. Я живая, я мертвая. Имею и не имею сознание. Наделена разумом и лишена разума. Я множество и единое целое. Я место обитания секстильона граждан.
Я вращаюсь вокруг божества, но оно, как и я сама, не божество. Я не мать, хотя под моей опекой множество матерей. Вы живы благодаря мне. Однажды я вас уничтожу, а может быть, не я, а что-то еще, – в любом случае я вас проглочу. Однажды… скоро…
Вы уже поняли, кто я. Теперь откройте меня.
96
В последующие недели Мэри стала брать с собой в клинику, где лечили Фрэнка, планшет. Период хирургических операций и вмешательства сменился рутиной паллиативного ухода. С чужой помощью Фрэнк мог подниматься с кровати и кое-как выходить во двор клиники – приятное, обнесенное стеной место в тени огромной липы. Там он сидел, глядя на листья и небо. Во дворе на ухоженных грядках росли цветы, однако на них он почему-то не обращал внимания. Насколько Мэри могла судить, бывшая гражданская жена Фрэнка с дочерью больше к нему не приходили. Однажды она спросила об этом в лоб, Фрэнк нахмурился и ответил, что они, кажется, навещали его раз или два, но не смог вспомнить, когда именно. Мэри даже расспросила сестер, ей сказали, что такой информацией с посторонними не делятся и лучше спросить у самого пациента.
Невелика беда. Фрэнка навещали соседи по коммунальной квартире, в которой он недолго пожил, приятели по тюремному заключению. Он сам так говорил. Однако, когда бы Мэри ни пришла, в любое время дня, у Фрэнка никто не сидел, причем было заметно, что так прошел весь день. Возможно, дело было в его облике, Фрэнк день ото дня все больше уходил в себя, но Мэри доверяла первому впечатлению – что к нему почти никто не приходит. По мере ухудшения состояния, когда Фрэнк вставал с кровати и покидал палату все реже и почти все время лежал под капельницей с болеутоляющим раствором, Мэри стала проводить у него больше времени. Она верила: когда человек умирает, его нельзя бросать одного, прикованного к постели, забытого всеми, кроме медсестер и врачей. Это неправильно, не по-человечески. Такого не должно быть.
Поэтому Мэри превратила палату Фрэнка в свой офис. Принесла динамик, разыскала в клинике маленькую скамеечку для ног, подложила на спинку стула подушку.
Завела для себя порядок: утром быстро завтракала в своей охраняемой квартире, набирала кофе в термос, приезжала в министерство проверить состояние дел, после чего продолжала работу, сидя в палате Фрэнка. Устраивалась поудобнее на стуле, включала в знак своего появления «Kind of Blue» Майлза Дэвиса и принималась работать на планшете. Когда требовалось сделать звонок, выходила в коридор и как можно тише и быстрее заканчивала разговор. Телохранители – ими почти всегда назначались Томас и Сибилла – обосновались в приемной клиники как дома. Работа у них, судя по всему, была прескучная, но они не жаловались. Однажды Мэри задала им этот вопрос, охранники лишь пожали плечами. «Нас устраивает, – сказали они. – Так даже лучше. Хорошо бы ничего не менять».
В те дни Фрэнк редко просыпался, что приносило облегчение и ему, и гостье. Очнувшись ото сна, он шевелился, кряхтел, моргал и тер покрасневшие глаза, растерянно глядя по сторонам. Отекшее лицо. Заметив Мэри, он говорил «а-а». А сказав, иногда замолкал на несколько минут. В других случаях спрашивал, как дела, просил рассказать о последних событиях. Мэри кратко сообщала последние новости, особенно если они как-то были связаны с беженцами. Если речь шла конкретно о Швейцарии, зачитывала новости с планшета, чтобы ничего не упустить. В противном случае передавала своими словами.
Почти все время Фрэнк спал беспокойным, неглубоким сном. Накачанный медикаментами. Порой лежал без движения, но часто беспокойно ерзал, пытаясь найти положение поудобнее.
Иногда просыпался внезапно, и казалось, что он в полном сознании, но как бы смотрит на нее с большого расстояния. Однажды, пребывая в таком состоянии, вдруг ни с того ни с сего сказал: «Ну вот, теперь меня похитили вы».
Мэри немного обиделась, но стараясь не подавать виду, проворчала: «Слушатели поневоле всегда недовольны».
– Вы могли бы помочь мне совершить побег.
– Я этим и занимаюсь.
– У вас плохо получается.
– Ну, клиника хорошо охраняется.
– То есть все та же тюрьма с ее визитами?
– Боюсь, что так.
В другой раз он, проснувшись, уставился на Мэри, не сразу опознал ее, не понял, где находится.
– Жаль, что не увижу, что будет потом. Похоже, начинаются интересные события, – тихо проговорил Фрэнк.
– Пожалуй. С другой стороны, никто из нас не проживет достаточно долго, чтобы увидеть, чем все это закончится.
– Что, новые неприятности?
– Они есть всегда. – Мэри взглянула на поступившие сообщения. Чтобы добраться до последнего, пришлось прокручивать список несколько минут. – Иногда проблемы подобных масштабов сохраняются многие годы.
– Веками.
– То-то и оно.
– Пусть даже так. Но перелом – вы как-то о нем говорили… Ключ – в переломе. Вы до него еще доживете.
Мэри, не отрывая взгляда, кивнула. Когда Фрэнк заводил разговор о собственной смерти, ей всегда хотелось уйти в сторону. Он заметил в ней этот страх – словно ломался некий барьер и они оба падали в невыносимую бездну. Со временем Мэри научилась не торопиться с ответом, позволяя Фрэнку закончить мысль. Какой смысл проводить с кем-либо время, если не позволять им выговориться.
На этот раз Фрэнк задремал, так и не сформулировав мысль до конца. Во время следующего визита она застала его уже проснувшимся и сидящим на постели в возбужденном состоянии. Заметив Мэри, Фрэнк лихорадочно протянул ей навстречу руку, чуть не упав с кровати.
– Я только что проскочил сквозь потолок! – воскликнул он, дико вращая глазами. – Проснулся, вижу: стою на кровати. И прыгнул сквозь потолок – прямо сюда! – Он ткнул пальцем вверх. – А дальше не получилось. Попытался оторваться – не вышло. Плюхнулся назад, опять очнулся в кровати. Но прыжок был, я помню!
– Ну и ну, – выдавила Мэри.
– Что это значит? – Фрэнк вперил в нее смятенный, ошарашенный взгляд. – Что вы хотите сказать?
– Не знаю, – немедленно отозвалась она. Нашарила его руку, сплела свои пальцы с пальцами Фрэнка и бережно отодвинула его от края кровати. – Вам, похоже, было знамение. Вы пытались отсюда вырваться.
– Да, пытался.
Мэри отпустила руку Фрэнка и села на стул.
– Рано еще.
– Черт!
– Вы очень сильная личность.
– Если так, почему не получилось?
– Ну-у, – замешкалась Мэри, – Дело, очевидно, не только в вас. Просто ваше время еще не пришло.
Фрэнк посмотрел на нее пришибленным взглядом. Еще бы: сон как явь, галлюцинация, попытка улететь из этого мира способны не на шутку вывести из равновесия.
Мэри не знала, чем его утешить. Фрэнк заплакал, не отворачивая лица, слезы скатывались вниз по щекам. У Мэри тоже защипало в глазах. Нечто неуловимое преодолело разделяющее их пространство, как телепатия, как древний праязык. Так бывает, когда кто-то рядом зевнет, и зевота мгновенно передается тебе. Что говорят в таком случае?
Мэри ткнула пальцем в динамик, полилась мелодия «Kind of Blue». Она стала их музыкальной темой, весь альбом стал фоном для их умных разговоров. Мэри отклонилась на спинку стула, купаясь в знакомых аккордах. Они взялись за руки и так сидели некоторое время. Фрэнк время от времени сжимал ее пальцы. Через некоторое время его хватка ослабла, он заснул и уже не просыпался до конца дня.
В другой раз, мечась в беспамятстве на постели, извиваясь, он вдруг очнулся, словно вынырнул из воды на поверхность хватнуть воздуха, заметил Мэри – и тут же страдальчески отвернулся. Он был напичкан медикаментами, дезориентирован и пришел в сознание лишь наполовину. В своем сумеречном состоянии Фрэнк пробормотал: «На то воля судьбы. На то воля судьбы».
Мэри внимательно осмотрела своего друга. Лицо вспотело, одновременно распухло и осунулось. Дыхание давалось с трудом, Фрэнк втягивал в себя воздух с отчаянными потугами, как будто не мог надышаться вволю. Убедившись, что Фрэнк опять впал в небытие, Мэри произнесла: «Дружище, судьбы не существует».
Однажды утром Мэри застала в палате двух сестер, ухаживавших за больным… нет, они занимались уборкой.
Одна из них подняла голову, заметила Мэри и произнесла:
– Очень сожалею, но он умер.
– Нет! – вырвалось у Мэри.
Первая сестра кивнула несколько раз, вторая покачала головой.
– Они нередко потихоньку уходят, когда рядом никого нет, – сказала первая сестра. – Такое ощущение, что нарочно выбирают момент. Не хотят, чтобы им мешали, знаете ли.
Сестра, насколько Мэри могла судить, не расстроилась. Даже не встревожилась. У нее работа такая – помогать людям, достигшим последнего этапа, распрощаться с жизнью без особых страданий и переживаний. Еще один покинул этот мир – что с того?
Мэри отрешенно кивнула, не сводя глаз с остановившегося лица Фрэнка. Такое впечатление, что он спит. Она навещала его целых два месяца. А теперь он лежит и не шевелится. Мэри сделала глубокий вдох. Она ощутила собственное дыхание, биение сердца. Мэри была смущена, ей казалось, что умирающий всегда напоследок борется, хватается за жизнь. Разве всегда так бывает? С чего она взяла? Последний раз Мэри сталкивалась со смертью очень давно, да и то нечасто.
– Мы о нем позаботимся.
Мэри кивнула.
– Дайте мне минутку побыть с ним наедине.
– Разумеется.
Медсестры вышли. Мэри сложила окоченевшие кисти Фрэнка на груди. От них веяло холодом, но грудь была еще теплая. Мэри наклонилась и коснулась губами его лба. Забрала и положила в сумку планшет и остальные вещи, вышла за дверь. Пешком дошла до Банхофштрассе, свернула к озеру.
Мэри шагала по красивым богатым улицам Цюриха, ничего не видя перед собой и одновременно замечая то, на что годами не обращала внимания. Мысли разбегались, сердце – в ступоре. Стены зданий по обе стороны Банхофштрассе сложены из тяжелых обтесанных булыжников. На удивление похожие друг на друга геометрические тела, не идеальной формы, в крапинах и сколах для придания поверхности текстуры, но даже в этом похожие, пригнанные так плотно, что трудно вообразить, как это получилось сделать. В конечном итоге все решали человеческий глазомер, человеческий разум. Швейцарская аккуратность. Дома построены в то время, когда камнетесы выполняли подобные строительные работы вручную. Виртуозы с изощренной эстетикой, где-то даже фанатики. Маньяки кубических форм. Бестрепетные. Неизбывные. Многие здания построены еще в пятнадцатом веке. Кладку, возможно, подремонтировали в восемнадцатом и девятнадцатом веках, а может, и нет. Не исключено, что стоит и не шелохнется, как положили.
Не то что человеческая жизнь – полет бабочки-однодневки, завиток дыма. Вот она есть, и вот ее нет. Фрэнк Мэй умер. Ну, по крайней мере он не убьет ее однажды ночью. Мэри стряхнула глупую мысль, сама ее испугавшись. Побеждает тот, кто дольше проживет. Нет и нет. Хватит этих колких реплик. Блаженство альпийского дня, редкий момент покоя, темный подспудный гнев, неумолчное бесплодное раскаяние – Фрэнк теперь свободен от всего этого. Тридцать лет он тащил на себе этот груз, проговариваясь лишь в моменты потери бдительности.
Жертва ПТСР. Применимо ли к нему такое определение? Не все ли мы, в конце концов, жертвы посттравматического стресса? Может быть, это лишь способ сведения к патологии естественной природы человека? Мартин так же, как Фрэнк, умер у нее на глазах – хоспис, болеутоляющие средства, последний отказ функций организма, точка в жизни в двадцативосьмилетнем возрасте – они прожили в браке всего пять лет. Это ли не травма? Еще какая! Сцена стояла перед глазами Мэри, как будто она видела ее только вчера, и, конечно, визиты к Фрэнку вновь разбередили воспоминания до прежней остроты, притупившейся за много лет. Это ведь тоже посттравматический стресс?
Да. Однако ПТСР означает, что пережитая травма была особенно… жестокой? Но ведь смерть тоже бывает жестока. Тогда острой? И такой она тоже бывает. Шокирующей, кровавой, преждевременной, коварной? Резкой. Из ряда вон выходящей, отчего человек, ее переживший, не может выбросить событие из головы, страдает флешбэками до такой степени, будто заново переживает случившееся, как в вечно повторяющемся кошмаре? Да.
Вероятно, все зависит от степени тяжести. Посттравматическим стрессом страдают все, это часть человеческой натуры, от нее никуда не деться. Просто некоторым людям достается больше, вот и все. Потом это их преследует, тяготит, превращает в инвалидов. Иногда бывает так тяжело, что пострадавшие кончают с собой – лишь бы освободиться. Это не такая уж редкость.
Смерть и память – какие они удивительные. Мартин был еще молод, сопротивлялся смерти с бешеным упорством, с ощущением несправедливости. Он не примирился с ней до самого конца. Даже после потери сознания его организм продолжал бороться, рептильный разум мозжечка поставил под ружье каждую клетку. Последние часы натужного дыхания, которые называют предсмертными хрипами, навсегда запали в память Мэри. Слишком уж долго они продолжались. Она редко возвращалась к этой сцене в мыслях, научилась о ней не думать. Способность забывать – ключ к здоровой психике, однако память иногда возвращалась в сновидениях, заставляя Мэри просыпаться по ночам, хватая воздух ртом, и вспоминать – забыть насовсем никак не получалось. Человек не забывает, он лишь выдавливает воспоминания. Сует их в некий ящик, раскладывает по полочкам. В том, что это означало для мозга и разума, Мэри не могла разобраться. Каким-то образом у людей получается не вспоминать и не думать об определенных вещах. Может быть, в этом заключается суть ПТСР? В неспособности забыть или хотя бы не вспоминать?
Ничего из этого в данный момент не действует, уныло призналась Мэри самой себе. Спусковой крючок нажат, мозг прострелен навылет. Бедный Мартин. Она бродила по умиротворяющим улицам прекрасного каменного города, который очень любила. С памятью о Мартине – она вернулась, как только Мэри впустила ее обратно. Легче простого. Как она его любила! Ах, добрый Цюрих, милый город – на ум пришли строки из старого стихотворения, которое она учила на уроках немецкого в школе. Город стал для нее родным. С Мартином она жила в Лондоне, Дублине, Париже и Берлине. Они ни разу не приезжали сюда или вообще в Швейцарию. За это она и любила Цюрих. Город был действительно ей мил, даже дорог. Его обитатели веселили ее своим швейцарским духом, стоицизмом и тягой к порядку, замешенными на энтузиазме и меланхолии. Эта странная, невыразимая смесь превратилась в национальный характер, национальный стиль. Он устраивал Мэри. Может быть, она сама была в душе немножечко швейцаркой. Но теперь внутри проснулась застарелая боль, тоска по утрате, после которой минуло уже сорок четыре года.
Бродя по узким средневековым улочкам вокруг церкви Святого Петра и ресторана «Цойгхаускеллер», Мэри наткнулась на кондитерскую, где Фрэнк покупал засахаренные апельсиновые дольки, которыми восхищался как утонченным произведением швейцарского искусства.
А вот и озеро. Мэри направилась к парку с крохотной пристанью, желая еще раз взглянуть на статую Ганимеда и орла. Ганимед, видимо, просит Зевса вознести его на Олимп. Вознесение не принесет ничего хорошего, но Ганимед об этом еще не подозревает. Боги есть боги, людям в их кругу приходится несладко. Ганимед однако желал все увидеть своими глазами. Статуя запечатлела момент, когда смертный просит судьбу не подвести его.
Почти невозможно вообразить, что живой разум способен исчезнуть без следа. Все мысли, которыми ты ни с кем не делился, все твои мечты, ты сам как узелок вселенной – теперь ничто. Ни на кого не похожие личность, сознание… Как такое может быть? Не удивительно, что люди верят в наличие души. Души вселяются и покидают тела, снова и снова. Почему бы и нет? Ничего нельзя заведомо считать неправдой. Все остается в Боге. Кажется, это сказал какой-то святой, потом повторил Йейтс, за ним – Ван Моррисон, последнего Мэри знала лучше всего. Все остается в Боге. Даже если Бога нет. Все сохраняется где-то, в чем-то. Пребывает в вечности по ту сторону времени.
Стоя на маленькой пристани, Мэри вдруг услышала рев и увидела с левой стороны от себя дым над водой. Ну да, это же Шестизвонье, третий понедельник апреля. Совершенно вылетело из головы. «Саксилююте», как называют праздник швейцарцы на своем диалекте. Парад гильдий уже прошел, теперь высокую башню, сооруженную на площади Зекселойтенплатц, подожгли у основания. На вершине башни сидит сделанная из тряпок фигура снеговика-страшилища из швейцарского эпоса с головой, набитой петардами. Когда огонь доберется до них, они взорвутся. По времени, прошедшему от поджога до взрыва, предсказывали, будет ли лето солнечным или дождливым. Чем быстрее происходил взрыв, тем лучше должна быть погода.
Под визг и скрежет трамваев Мэри поспешила по мосту Квайбрюке на площадь Бюрклиплатц. Если снеговик взорвется слишком рано, она не успеет. Приходилось уповать на пасмурное лето – лишь бы увидеть фейерверк.
Мэри подоспела раньше, чем ожидала. Площадь, по обыкновению, была забита народом. Кольцо зевак вокруг горящей фигуры стояло ближе, чем позволили бы в любой другой стране, – швейцарцы относились к фейерверкам на удивление легкомысленно. Августовский День независимости напоминал поле битвы. Фейерверки доставляли буйную радость. На этот раз взрыв, по крайней мере, произойдет над головами, 1 августа толпы стреляли шутихами прямо друг в друга.
Башню высотой двадцать метров сложили из фанеры и бумаги. На вершине сидела, дожидаясь огня, человекообразная фигура снеговика с большой головой. Солнце почти зашло. На юге поднимались три гребня; первый – низкий зеленый вал на берегу озера, за ним – еще один, повыше, темно-зеленый между городом и Цугом, и в отдалении, далеко на юге – крыша мира, огромные треугольные пики Альп в пятнах снега. В лучах заходящего солнца они казались желтыми – «альпийское свечение». Цюрих, здесь и сейчас.
