Текст книги "Министерство будущего"
Автор книги: Ким Робинсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)
Когда все поняли, что центральные банки вмешаются и наведут порядок с ликвидностью, многие рынки успокоились. Пекарни продолжали выпекать хлеб. Конгресс США активно принимал новые законы. Китайский народ прекратил демонстрации и вернулся на рабочие места под руководством нового центрального комитета. Курдистан взял под охрану свои границы и подписал договоры со всеми странами и организациями, изъявившими на то согласие. Люди искали пути, чтобы заработать один-два карбон-койна. Лишь немногие обменивали их на местные валюты. Уловить сто тонн углекислоты? Подумаешь! В моду вошли самопальные проекты улавливания углекислоты из воздуха вроде больших огородов для выращивания овощей на продажу, объединяющие обе цели.
Месяц выдался бурным, а за ним и год, он стал одним из тех годов, о которых люди потом говорят еще много лет, отметкой в календаре, вместившей в себя целую эпоху. Тектонический сдвиг в истории, землетрясение в умах.
76
Я поступила на службу в ВМС США сразу же после школы. Хотела сбежать из нашего захолустья. Посмотреть мир. Неплохо для девчонки из Канзаса. Мама переполошилась, зато отец мной гордился. Военному флоту пригодятся умные женщины, говорил он. Покажи им, на что способна! Я люблю своего папу.
Отбарабанила восемь лет. Иногда приходилось разгребать дерьмо, в основном в отношениях, не буду вдаваться в подробности, это с каждым случается, все лажают, прежде чем повезет, если повезет вообще. И если тебе хватило ума заметить удачу и ухватиться за нее, дела выправятся. Мои выправились. Но я сейчас о флоте. Когда меня приняли, платили 25 штук в год – не так много, если посмотреть. Зато бесплатные жилье и питание, профподготовка по нескольким специальностям – это позволяло откладывать почти все жалованье, что я и делала. Со временем скопилась приличная сумма. Но об этом позже.
Главное, что я хотела сказать: я горжусь, что служила на флоте. Многие из моих флотских приятелей разделяли любовь к флотской службе. Нас объединяло чувство локтя. Не удивлюсь, если дело в других видах вооруженных сил обстоит точно так же, но мы их считали тупицами по сравнению с нами. Знаю, это не оригинально. Суть в том, что флотская служба хорошо организована. ВМС, пожалуй, одно из наиболее уважаемых и хорошо управляемых учреждений. Среди прочего мы эксплуатировали 83 судна с ядерными установками 5700 реакторо-лет, пройдя 134 миль без единой серьезной аварии. Я три года обитала в нескольких метрах от ядерного реактора, и никакого вреда или болезней. Показания на моем дозиметре не отличались от ваших, а может быть, были даже лучше. Почему такое возможно? Потому что систему делали абсолютно безопасной, не считаясь ни с какими расходами. Не срезали углы, чтобы выгадать лишний доллар. С таким подходом система работает. Может, энергосети страны лучше отдать на попечение флотских? Это так, к слову.
Еще пару слов о флоте. После появления роевых ракетных комплексов ни один наш корабль не способен пережить нападение обладающего таким оружием противника. Против роев нет защиты. Чтобы это понять, необязательно заканчивать академии. Начальство молчит, никто не хочет об этом заикаться, потому что выводы не укладываются в голове. Неужели остается выбросить полотенце и признать себя кавалерией либо дикарями с копьями или заостренными камнями? Нет, сразу так никто не скажет. А это значит, что реальную войну способен вести только подводный флот. Подлодки несут ядерную угрозу типа всеобщего ядерного апокалипсиса, так что остается лишь надеяться, что их никогда не пустят в ход. А значит, на практике до перевооружения подводных лодок – возможно, на собственные роевые комплексы – военно-морской флот как ударная сила вообще непригоден. Все военные флоты. Начнись реальная война, надводные флоты быстренько пойдут ко дну. Кисло.
Тогда какова роль ВМС в мирное время? С учетом роевых комплексов, оно, пожалуй, уже наступило, хреновенькое мирное время с ассиметричными малоинтенсивными действиями повстанцев, с террористами и климатическими беженцами. В таком мире надводный боевой флот США мог бы оказывать охранные услуги, помогать в чрезвычайных ситуациях. Его главной функцией, как у армии Швейцарии, могло бы стать оказание помощи в прибрежных районах. Сила добра, американское посольство для всех стран мира. Я не фантазирую. Если военный флот вообще сохранится, то он этим и будет заниматься. По факту уже занимается.
И последнее, что я хотела бы сказать о ВМС. Временами на боевые корабли с визитами приезжают адмиралы. Они посещают даже эсминцы и минные тральщики. Проверки, церемонии и все такое. Проходя вдоль строя и заметив матроса первого класса женского пола, они иногда останавливаются поболтать, расспросить. Обычно адмиралы – пожилые мужчины. Однажды приехала женщина – вот было здорово. Они все учились в Аннаполисе и посвятили флотской службе всю свою жизнь. Даже те, кто быстро взобрался наверх по карьерной лестнице, пожили свое на борту и знают, почем фунт лиха. То есть эти люди отнюдь не профаны, их интересует, как живется морякам в наше время. Они всегда проявляют любопытство, вежливы и, я бы сказала, удивительно нормальны. Как обычный командир корабля, только без гонора.
Я как-то посмотрела и обнаружила, что жалование адмирала составляет около 200 000 долларов в год. Больше этого на флоте никто не получает. Существует ограниченная шкала зарплаты – от самого низшего до самого высшего уровня. Максимальная разница зарплат на военном флоте составляет коэффициент один к восьми. И это в одной из наиболее уважаемых организаций на Земле! Иногда такую систему называют равенством в сфере зарплат или экономической демократией. Давайте просто назовем ее справедливой, эффективной, товарищеской системой. Один к восьми! Не удивительно, что адмиралы выглядят нормальными людьми, они нормальные и есть.
А вот в мире корпораций, как я читала, разброс зарплат составляет один к пятистам. И это медианная величина. Один к полутора тысячам далеко не редкость. Руководители таких компаний за десять минут зарабатывают больше, чем начинающие работники за год.
Вы только задумайтесь, дорогие сограждане. Люди рассуждают о стимулах – словечко из школы бизнеса. Какие могут быть стимулы при разрыве зарплат от единицы до тысячи? У того, кто получает в тысячу раз больше начинающего работника, какой у него стимул? Я бы сказала: не попадаться на глаза. Скрыть тот факт, что ты вовсе не производишь в тысячу раз больше обычного работника. Скрывая, ты перестаешь быть нормальным человеком. Превращаешься в фуфлогона. А каков стимул у наиболее низко оплачиваемых? С наскока не приходит в голову, но то, что приходит, звучит цинично, низменно либо совершенно нереально. Типа, вот выиграю в лотерею, или сейчас бы уколоться, или весь мир – параша. Ведь вы такое слышали, не правда ли? Пожалуй, слово «стимул» к ним не подходит совсем. Скорее, говоря тем же жаргоном, это антистимул. Когда вам платят одну сумму – а кому-то другому за менее сложную работу в тысячу раз больше, – всякий стимул за что-либо отвечать исчезает. В таком состоянии вы швыряете камень в окно или в надежде на шанс начать жить по-новому голосуете за какого-нибудь мерзавца, который потом наломает дров, а если не выйдет, то по крайней мере хоть покажете фигу загребающим тысячи. Конца не видно.
Но что, если весь мир будет управляться как военный флот США? Что, если стандартную, юридически закрепленную максимальную разницу в зарплатах для простоты расчетов установить в соотношении один к десяти? Низший уровень должен быть достаточно высок, чтобы обеспечить прожиточный минимум, достойное существование или как там это называется. Чтобы хватало на пристойную жизнь. Сколько будет в десять раз больше? Много! Подумайте сами. Сосчитайте на пальцах рук и ног, где «достаточно» приходится на каждый кончик пальца, потом соедините все пальцы вместе и посмотрите на них. «Достаточно» в десятикратном размере – гребаная роскошь.
Ведь на флоте это работает? Так точно!
77
Все знают, что я такое, но никто не может меня рассказать. Никто со мной не знаком, хотя все слышали мое имя. Когда все вместе что-то говорят, получается нечто, похожее на меня, но это не я. Я складываюсь из поступков каждого человека на Земле. Я кровь на улицах, незабываемые катастрофы. Я прилив и отлив, качающий мир, хотя никто меня не видит и не ощущает. Я происхожу в настоящем, однако рассказывают обо мне только в будущем, полагая, что речь идет о прошлом, хотя речь идет всегда о сегодняшнем дне. Я не существую, и в то же время я везде.
Вы уже догадались, кто я. Я история. Сделайте так, чтобы я была хорошей.
78
Человек прилетел в Лакхнау, сел на поезд до города, потом доехал на подземке и автобусе до филиала школы Монтессори, в которую ходил в детстве. Крупнейшая школьная система планеты, лауреат премии мира ЮНЕСКО, несомненно круто повернула его жизнь. Отец женился на непалке, сын мог бы на всю жизнь застрять в Непале, в горной деревне Раванг, полицейский участок которой, взорванный маоистами, так и не отстроили заново. Отец был упрям и не хотел подвергать жену тяжестям жизни в Лакхнау. Второй по удачливости город Индии жестоко обходился с уроженцами гор. По воле родителей, нашедших друг друга после того, как на отчаянное брачное объявление молодого парня ответила девушка, научившаяся читать, писать и мечтать, сын мог бы всю жизнь провести в средневековье.
Как-то раз в деревню с группой гуманитарных активистов приехал один немец. Когда мальчишку поймали на воровстве – худшем проступке в его жизни, – допрос с основательностью полицейского учинил именно Фриц. При этом он вел его непринужденно, не веря в дурной характер и не принимая всерьез набыченный вид мальчишки. Фриц сказал: «Чтобы чего-то добиться в этом мире, запряги своего тигра в колесницу. Не воруй, так ты только сам себе навредишь. Ты умен и одержим жгучим желанием действия – я вижу это в тебе. Так что не будь дураком, найди бесплатное место в городской школе. Так ты получишь то, что хотел, никого не обижая. Впитай в себя все, что преподают в местной школе. Я вижу, что это не составит тебе большого труда». Потом Фриц переговорил с отцом мальчишки: «Отправьте парня в город. Дайте ему шанс». Отец послушался совета. Так мальчик оказался в родном городе отца, Лакхнау.
Город восхитил и ошарашил подростка. Поворот в судьбе был настолько крут, что до самого конца детства и отрочества он не спал больше трех часов за ночь – все из-за бешеной суматохи в голове, ощущения, что каждый день вертится, как белье в стиральной машине. Ему повезло с Лакхнау. Город вылепил из него личность.
А теперь он приехал назад. Человек медленно шел, удаляясь от старой школы, в густонаселенный соседний район с южной от нее стороны, старый квартал, зажатый между линией подземки и рекой, прошлым и настоящим. В юности он натворил здесь немало глупостей. Несмотря на опьянение городом, мальчишка неизвестно почему сохранил вольные привычки непальского детства. Хапки сумочек на улицах с передачей подельникам, кражи на рынках – может быть, эти выходки напоминали ему о родном доме? Родители отлупили бы его, узнай, чем он занимается в городе, бездумно рискуя всем на свете, хотя риск, вероятно, придавал жизни дополнительную остроту. Ему нравилось совершать набеги, и компашка хулиганистых друзей тоже нравились. Он был таким же, как они. Юноша вырос диким горным зверьком, никакой город не мог его приручить. Притормозить пришлось, когда его чуть не поймали с поличным, сломав руку. Переехав в Дели, он еще один раз стал другим человеком, покончил со старыми забавами. И опять не мог вспомнить, почему это сделал и чем для себя обосновал эту перемену. В то время он попросту реагировал на происходящее. Хотя юноша и в Лакхнау спал редко, по-настоящему проснулся только после переезда в Дели. В этот момент ему многое стало ясно, и он уже не возвращался к старому.
А теперь вот приехал назад. Потянуло заглянуть в прошлое. Человек прошелся через город до школы, поговорил с группой школьников. Вид юных лиц сразил его наповал. Они горели таким же жгучим желанием действий, хотели того же, что и он в своей юности. Он не знал, о чем с ними говорить. А потому просто сказал: «Чтобы чего-то добиться в этом мире, запрягите своего тигра в колесницу».
Вместе со школьниками человек посетил поля за городом; в рамках программы регенеративного сельского хозяйства Индии у всех теперь имелась гарантированная работа. Индия достигла полной занятости, труд был тяжел, однако опирался на научную базу, помогал год за годом удерживать углерод в земле, что всем шло на пользу. Человек поработал со школьниками, сажая кукурузу, починил стенку террасы. К концу дня он совсем запарился. «Я по-прежнему дитя гор, – сказал он своим спутникам. – Я не умею расчищать тераи – слишком жарко для меня. Но вы делаете хорошую работу, не останавливайтесь. Этот мир создал Ганди – сатьяграха, «сила миролюбия» на санскрите, ведь вы все слышали это слово, правильно? Махатма создал его в одиночку, он был бы рад представить себе мир в обратном порядке – как грахасатью, «мирную силу». Прилагательное вместо существительного. От вас исходит мирная сила, она несет мир Земле. Не останавливайтесь».
Когда человек уже собирался уходить, на улице ему сунули записку с просьбой о встрече. Приглашение его заинтриговало. Он давно хотел поговорить с этими людьми, но не знал, как с ними связаться. Поэтому отправился по адресу, указанному в записке.
Прибыв на место, человек удивился и восхитился, что дом находился на расстоянии всего одной улицы от пятачка, где он провел бо́льшую часть своей мятежной юности, – расположенных буквой «Х» переулков, сходящихся у скрещенных под прямым углом двух широких проспектов. Очень неспокойный перекресток, такой же неспокойный, каким были тогда его разум и жизнь. Все те же трамвайные провода над головой, узкие балкончики с коваными решетками на домах. Человек с улыбкой подумал, что люди, позвавшие его на встречу, во времена его молодости, очевидно, тоже были хулиганами и, сами того не ведая, пригласили его в до боли знакомый квартал.
Увы, пригласившие его на встречу оказались ничуть не похожими на него молодого. Эти люди ставили перед собой четкую цель, их жгучее желание имело направление, они давно впряглись в боевые колесницы. Гости вышли за порог и жестом пригласили человека в пустующий чайный киоск. Они были старше его, за главную у них была женщина. Хулиганы времен его юности были веселыми, разбитными ребятами, эти же имели насупленный вид и держались настороженно. Ну еще бы: на карту поставлены многие жизни, включая их собственные. Вдобавок, вероятно, повидали великую жару. Такие события оставляют неизгладимый отпечаток. Закаляют огнем. На него поглядывали, словно примеряясь, куда воткнуть нож, «дети Кали».
– Мы хотим, чтобы вы не стояли в стороне, – напрямик сказали ему.
– А я хочу, чтобы вы отошли в сторону, – парировал человек как можно более мягким тоном.
Женщина и четверо мужчин насупили брови. Их физиономии напоминали лики демонов на ожерелье богини смерти.
– Вы нам не указ. Здесь вы практически фаранги.
– Неправда. Вы не знаете, кто я. Допускаю, что вы достаточно разведали, чтобы пригласить меня на встречу, но это не все, что вы обо мне знаете.
– Мы видим, что происходит. Мы привели вас сюда, чтобы сказать: того, что вы делаете, мало.
– А я откликнулся на ваш зов и пришел сказать: настало время сменить тактику. И это хорошо, в этом отчасти есть ваш вклад. Вы поступали так, как требовалось, я это знаю.
– Мы по-прежнему поступаем так, как требуется.
– Вопрос только, что именно требуется в настоящий момент.
– Это уж нам решать.
Человек по очереди обвел взглядом всех членов группы, тут же сообразив, что такой взгляд таит в себе даже бо́льшую угрозу, чем слова. Он подобен физическому прикосновению, электрическому разряду, перескакивающему через разделяющее умы пространство. Взгляд жесткий – пусть видят его позицию.
– Послушайте, – продолжал человек, – я вас понимаю. Я помогал вам. Помогал таким, как вы, повсюду в мире. Иначе бы вы не пригласили меня прийти. И я согласился с вами встретиться. Я предал себя в ваши руки, чтобы дать понять: я с вами заодно. И пришел сказать, что обстоятельства изменились. Их изменили мы, изменили сообща. Если продолжать убивать злодеев и преступников в то время, как большинство из них уже мертвы, вы сами превратитесь в них.
– Самые гнусные преступники еще живы, их много, – пылко возразила женщина.
– На смену мертвым придут новые.
– У нас тоже.
– Знаю. Вы понесли много жертв.
– Знаете?
Он еще раз взглянул на женщину и по очереди посмотрел на всех мужчин. Страшные лица, милые лица. Жгучая жажда действий.
– Это город богини Лакшми, – медленно произнес он. – Я в нем вырос. Надеюсь, вы в курсе. Жил прямо в этом районе, когда он был куда опаснее, чем сейчас.
– Во время великой жары вас здесь не было, – возразила женщина.
Он посмотрел на нее, ощущая, что внутри вот-вот оборвется натянутая струна. Стараясь не допустить срыва, человек неровным голосом сказал:
– Я сделал для того, чтобы не допустить еще один период жары, больше, чем любой, кто вам встречался на вашем пути. Вы делали свое дело, я – свое. Я работал в интересах людей этого района задолго до великой жары и буду работать до конца моих дней.
– Пусть ваша жизнь будет долгой, – пожелал один из мужчин.
– Я не об этом. Я хотел сказать, что вижу вещи, которые вам отсюда не дано увидеть, и я как ваш союзник говорю вам: настало время перемен. Крупные преступники мертвы, сидят в тюрьме либо прячутся и бессильны. Если вы продолжите убийства, это будет рядовым преступлением. Даже Кали не убивала просто так, а уж люди тем более не должны. «Дети Кали» должны слушаться своей матери.
– Мы слушаемся ее, а не вас.
– Я и есть Кали.
Внезапно он ощутил огромную тяжесть правды. Группа видела, как сильно давит на него этот груз. Война за планету шла много лет, руки человека были вымазаны в крови по локти. На мгновение он потерял способность говорить. Да и сказать было больше нечего.
79
Приблизился день освобождения Фрэнка из заключения. Срок отсижен. Непостижимо, мысли разбегались. Прошли годы, а он даже не заметил как. Часть Фрэнка все еще как бы наблюдала со стороны, отстранившись от жизни с ее эмоциями. Это приносило успокоение, избавляло от боли, страха, воспоминаний. Ничего, кроме холодного солнечного света на угловой террасе. Жизнь в тюрьме подарила ему возможность проводить четыре-пять часов в день без единой мысли в голове. Перспектива потерять ее не особо его прельщала. Расщепление личности? Безмятежность? Наплевать на названия. Для него это была насущная потребность.
Наступило, насколько он мог судить, еще одно изменение – он перестал бояться. Так ему, по крайней мере, казалось. Присутствие страха он, конечно, заметил бы. Фрэнк превратился в человека привычки – ешь, гуляй, работай, читай, спи. Ни радости, ни уныния. Ну, не совсем так. Освободиться от страха он желал всегда. Посмотреть на диких животных еще раз – тоже. А еще хотел, чтобы людей освободили из заключения в лагерях беженцев, как освободили его. Очень разнообразные желания – одни он мог попытаться исполнить, другие были вне досягаемости.
Каждое утро тюремным фургоном, городским трамваем или автобусом Фрэнк приезжал в центры для беженцев, помогал наводить порядок на кухне. Или ходил пешком в деловую часть города, пересекал Лиммат взад-вперед по множеству мостов, нередко упираясь в один из парков на берегу озера.
Сегодня он пришел посмотреть на Гроссмюнстер, передать привет духу Цюриха, серому и аскетичному. Церковь напоминала старый бетонный склад, только очень высокий и практически пустой. Фрэнку всегда казалось забавным, что такое место назвали храмом и поклонялись в нем Богу. Архитектор Цвингли в роли дзен-монаха, поборника пустоты? Чистоты духа? Средоточие благочестия как вызов церквям в стиле барокко, самой идее церкви? Что этот храм говорит о самих швейцарцах? Не лучше ли выражает их нынешний дух изящная Фраумюнстер на противоположном берегу реки? Может быть. Фрэнк пересек реку еще раз, миновал табличку «Здесь спал Гете» и вошел в церковь Св. Петра. Нет, и она не годится. Прилизанная, китчевая, сплошной алебастр. Нынешние швейцарцы не такие. «Баухаус» прошелся по ним катком, теперь всем подавай дизайн, возврат к Цвингли либо скачок в будущее, к чистым линиям космического века. Функциональность как форма – да, это швейцарский стиль. Сделай на совесть, чтобы долго простояло. Чистота, незамысловатость, отточенность, стильность. Старомодные ужимки Хайди изгнаны в туристические районы Альп, где им и место. В Цюрихе главное – функциональность.
Фрэнк прошел мимо женского клуба на берегу Лиммат. С другого берега реки на загорающих женщин, словно похотливый Джеймс Джойс, взирал ресторан-кафе «Одеон». Оттуда – до перекинутого через исток Лиммат моста Квайбрюке. На западе вдоль берега озера раскинулся первый парк. Фрэнк посидел на скамье над крохотной пристанью, полюбовался на статую Ганимеда, протягивающего руку к сидящей на земле большой птице. Простой жест. Загадочный в своей бессмысленности. Фрэнку нравились такие статуи. Ганимед как бы говорящий «опа» – вылитый Фрэнк на перепутье. Что он предлагает большому орлу? Фрэнка пробила дрожь. На солнечном свете, пусть даже слабом, не должно быть зябко, но он ощущал холод. Потом нахлынула тошнота, из пор разом выступил холодный пот. Фрэнк мысленно попытался отогнать неприятное ощущение. К его облегчению, попытка удалась. А вот одежда стала влажной, он ослабел и замерз.
В последнее время такое случалось несколько раз. Он никому не рассказывал, старался не обращать внимания. Отчего-то под лучами блеклого солнца он чувствовал себя только хуже. Фрэнк поднялся, неуверенно держась за подлокотник скамьи. Спустился по широким ступеням до кромки воды, лижущей бетонные опоры пристани. Этот вид вызвал из памяти позабытую картину, которую нельзя было вспоминать. Фрэнк знал, что она такое, и отвлекся от нее, опустив руки в воду. Холодная альпийская вода, чистая и свежая. Мэри Мерфи говорила, что воду из озера можно пить. Она в нем плавала, она знает. Фрэнк зачерпнул пригоршню и поднес к губам. Холодная, пресная, с небольшой примесью органики. По вкусу было ясно, что вода еще неделю назад была снегом. Фрэнк выпил несколько пригоршней, не обращая внимания на прохожих, слегка обеспокоенных видом человека, пьющего из озера. Джеймс Джойс говорил, что в Цюрихе завтракать можно прямо с мостовой. Раз так, то и озерную воду тоже можно пить. Фрэнк вспомнил, что раз или два даже в ней плавал. С тех пор прошло много лет. Тогда его звали Джейк. Как давно это было.
Он сделал глубокий вдох. Что-то было не так, Фрэнк ощутил головокружительную ледяную слабость, которую не мог передать на словах. Люди говорили, что освобождение – это шок, несколько недель накануне тянутся как вечность, ты сходишь с ума, начинаешь бояться свободы, хочешь вернуться обратно. Когда настало его время, он ничего этого не почувствовал. Старые привычные реакции организма, якобы отражающие умственное состояние, не появлялись. Да, он страдал от посттравматического стрессового расстройства. Однако за этим диагнозом всегда крылось большее. Что есть травма? Что есть стресс? Что есть расстройство? Никто не знает. В джунглях человеческого разума никогда не прекращается брожение, поиски просеки, поиски водоема, все это под неясным светом кипящих мыслей, в полусне, в полуяви. Зачем помогающие ему пытаются найти для этого слова, непонятно. Ну, видимо, желают помочь. Люди не могут без слов, выражают ощущения словами. Иногда получается. А иногда нет. Нужных слов не находится.
Косой полоснул страх. Что-то не так.
Фрэнк осторожно, глядя под ноги, поднялся по ступеням. Неподходящее место, чтобы спотыкаться, – вокруг много гуляющих: если он упадет, к нему поспешат на помощь, заметят электронный браслет на щиколотке и подумают, что он наркоман. Нет, надо держаться.
Фрэнк вышел на улицу, отдышался. Оценил состояние, потряс руками и ногами – они двигались как надо, и он воспрянул духом. Перешел через оживленную улицу к переулкам между Банхофштрассе и рекой. Там была кондитерская, в которой продавались засахаренные дольки апельсина, до середины обмакнутые в разные сорта шоколада. Ему нравился самый темный. Дольки отборных апельсинов, горько-сладкие, не до конца высохшие, покрытые отборным шоколадом. Фрэнк завел привычку: купив всего одну дольку, долго смаковал ее по пути. Продавщица сразу его узнала, не дожидаясь заказа, взяла дольку щипцами и опустила на листок вощеной бумаги – Фрэнку достаточно было просто кивнуть. Он вышел на узкую пешеходную улицу, мощенную плоской, гладкой плиткой, почти похожей на булыжное покрытие, почти, да не совсем, направился к Парадеплатц, пересек трамвайные пути, идущие вдоль Банхофштрассе, и углубился в район, прилегающий к ставшей такой знакомой тюрьме.
Апельсин и шоколад, шоколад и апельсин. Горькое и сладкое, темное и светлое. Вкус составных частей сливался в отдельный особый вкус, цельный и вязкий. На языке таяли сахар, немного жиров, возможно, толика кофеина. Свернув за угол и увидев здание тюрьмы, Фрэнк почувствовал себя лучше. Он преодолеет напасть, дождется освобождения с таким же стоицизмом, с каким переносил заключение, выйдет и снимет квартиру по соседству. Напротив автобусного депо находилась коммунальная квартира, он записался в очередь на жилье, как только начал отсидку. Теперь в квартире освободилась маленькая спальня. Он поселится в ней и будет жить, как жил до сих пор. Не высовываться, не загадывать наперед.
Мэри Мерфи долго не появлялась, Фрэнк даже начал волноваться. Когда она наконец пришла, он рассказал ей за столиком в кафе напротив тюрьмы о встрече с горными козами на склоне Пилата. У него не получилось рассказать как следует, он заметил, что смысл до Мэри не дошел. Фрэнк плюнул и раздраженно посоветовал, чтобы она съездила и посмотрела сама.
– Я рада вашей поездке, – односложно ответила Мэри.
Фрэнк спросил, чем занимается отдел министерства по делам беженцев. «Их уже около 140 миллионов, – сказал он, – а будет еще больше. Население Германии и Франции, вместе взятых. Хуже некуда».
– Я знаю.
– Вам надо выработать план, который поддержат все правительства. Вы изучали положение, существовавшее после мировых войн? Миллионы беженцев бродили по миру, умирая от голода. После Первой мировой войны решение проблемы поручили Фритьофу Нансену, он придумал систему нансеновских паспортов, разрешавших беженцам въезд в любую страну мира.
– Это правда?
– Кажется, да. Я читал, но не очень подробно. Зато у вас есть команда, которая могла бы этим заняться. Нужно снова ввести нансеновские паспорта.
Мэри вздохнула.
– Боюсь, многие страны на это не пойдут.
– Повторите трюк с центральными банками. Либо план, либо хаос. Да, есть лагеря, и я знаю, что вы их посещали, однако те, которые видел я, скорее похожи на тюрьму, только хуже – беженцы понятия не имеют, как долго их там продержат и чем они провинились. Европа наказывает жертв. Судан принимает больше беженцев, чем все страны Европы, а ведь Судан в развалинах. Люди бегут в Европу, а их называют экономическими мигрантами, как будто их собственные граждане делают не то же самое – ищут лучшую жизнь, проявляют инициативу. Но если ты приехал за этим же в Европу, ты преступник. Пора это менять.
– Так поступает не только Европа, – покачала головой Мэри.
– Но вы-то находитесь в Европе! – воскликнул Фрэнк.
Мэри потупилась, глядя в чашку «кафи фертиг». Опять повторялся первый вечер, что не предвещало ничего хорошего. Фрэнк наседал, требуя большего от министерства, Мэри негодовала.
С другой стороны, она все еще встречалась с ним, хотя прошло столько лет. Странно. Он не мог понять причину. Фрэнк внезапно осознал, насколько для него важны эти встречи. Он их жаждал. Они представляли собой нечто невыразимое словами. Ирландка, слегка взбалмошная, проявляет к нему нездоровый интерес, нередко ведет себя с оттенком жесткости и мстительности, шпыняет его, что дико раздражает. И все-таки он привык к ее визитам, нуждался в них.
– Это вам надо съездить в Альпы, – предложил Фрэнк. – Вы сами мне это посоветовали и оказались правы. Теперь я даю вам такой же совет.
Мэри кивнула.
– Может быть.
