Текст книги "Министерство будущего"
Автор книги: Ким Робинсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 39 страниц)
Особенно в сравнении с 3600 кубическими километрами, верно?
Мы наметили пробурить и обсадить двадцать скважин в леднике Пайн-Айленд. После этого выкачать столько воды, сколько получится. Идея была не так уж плоха. В районах выше широты Антарктиды колодцы бурили, вычерпывая невосполнимые запасы воды для ферм, как в бассейне Огдалилла. Это мы умеем! Все проблемы будут решены!
Ладно, не все. Не надо придираться. Если уровень моря поднимется хоть на метр, все пляжи мира исчезнут, а с ними вместе – морские порты, прибрежная инфраструктура, засоленные болота и много чего еще. Как еще в 2016 году заметил в своей работе Хансен со товарищи, если скорость повышения уровня океана будет удваиваться каждые десять лет, быстро наступит пипец, все прибрежные города мира будут разрушены, ущерба на квадрильоны долларов, если только его вообще можно оценить. Сколько стоит земная цивилизация? Сама попытка ответить на этот вопрос доказывает, что вы дурак – и в моральном, и в практическом плане. Ну, экономисты делают такие расчеты постоянно, но у них работа такая, и они считают, что в этом есть смысл. В данном случае проще развести руками и сказать: цивилизация есть непостижимая для человеческого разума фискальная бесконечность.
Торможение антарктических ледников, разумеется, не остановит повышение уровня моря. Но если замедлить скорость движения самых крупных ледников на девять десятых до той, какой она была в старые добрые времена, уже хорошо. А лучше сделать то же самое в Гренландии, там лед сползает еще быстрее, и хотя его меньше, чем в Антарктиде, если он весь растает, уровень моря повысится на семь метров. Почему бы и там не поработать? Рельеф Гренландии проще, практически это каменная бадья с узкими трещинами. Заделай их, чтобы не пропускали воду, и уровень моря заметно стабилизируется, будет нарастать примерно на миллиметр в год, повышение на один метр займет тысячу лет. За это время можно связать достаточно углекислоты, чтобы сократить ее содержание в атмосфере до 350 частей на миллион. Черт, да этого времени хватит для запуска еще одного ледникового периода!
Главное, проблема роста уровня мирового океана будет решена, пляжи не исчезнут.
Сегодня вечером в палатке кто-то спросил: так вот чем мы здесь занимаемся? Геоинжинирингом? Да какая разница! Что в имени? Пусть это будет Глобальная Единовременная Операция, Санкционированная Тронувшимися От Паники Правительствами И Напуганными Государствами – ГЕО-СТОППИНГ. Называйте как хотите, только не надо сжимать очко и голосить о невозможности предвидеть последствия, о том, что наши действия вызовут ответку, которая окажется хуже задуманных действий и так далее. Есть якобы вещи, которые человеку не положено знать – ага-ага. Нам положено знать все, что можно установить. Хватить малодушничать. Я первый скажу вам, какие побочные эффекты можно ожидать от замедления ледников в Антарктиде – никаких! Вообще. Кроме того, что пляжи и прибрежные города не уйдут под воду.
Раз план реален, а он, похоже, реален, то мы его выполним. Наша группа относительно мала. Проект дорог, но он нам по зубам. Достаточно пробурить несколько скважин в других местах, выкачать из них воду, обеспечить подогрев. А главное, завезти сюда людей и материалы. Да, это рискованно и дорого обойдется, но если быстро подсчитать расходы на операцию и умножить на сто, даже на тысячу, в итоге получим около десяти миллиардов долларов. Ну, может, расходы превысят этот уровень, когда работа развернется по-настоящему. Хорошо, пусть пятьдесят миллиардов долларов. Почти задаром!
Каждое утро я просыпался с желанием поскорее выйти на работу. Кстати, я всегда себя так чувствую в Антарктиде. Сборные домики, санные поезда, палатки, Мак-Таун – встаешь, стараешься не замерзнуть во время завтрака и подготовки, снаряжаешься, выходишь за дверь, и р-раз – морозный солнечный воздух, как выпитая залпом стопка водки и шлепок по лицу. Глаза слезятся от атаки с двух сторон. Плевать. Идешь к линейке аэросаней. Заводишь и вперед, по колее к последней скважине. Дороги для аэросаней размечены флажками, по ним легко судить о силе ветра. Если ветер сильный, будет очень холодно, в Антарктиде это – закон. Поэтому всегда говорят: губит не холод, губит ветер. Но даже когда ветра нет совсем, все равно холодно. Ветер же пробирает насквозь, никакая одежда не спасает. Чтобы полностью от него защититься, нужен космический скафандр, но и в нем будет зябко.
Сегодняшний объезд показал: все скважины работают исправно. Насосы качают, нагревательные элементы не позволяют воде замерзать. Линии от каждого насоса уложены прямо на лед и подсоединены к главному трубопроводу, это напоминает Аляску, нагреватели – через каждый километр, и еще узлы, через которые можно прогнать скребок, чтобы убрать скопившийся лед. Вода по трубопроводу идет вверх по пологому склону – занятное решение, ее можно было бы сбрасывать по откосу прямо в океан, на уровень моря это не повлияло бы. Люди предпочитают аккуратность.
Антарктида – странное место, трудно передать словами. Не бывавшим здесь не объяснить, как она выглядит и что ты тут чувствуешь. Чистый сухой воздух усиливает обман зрения и ощущение нереальности. Нередко ничего не видно, кроме неба и снега. Так часто бывает. Небо без единого облачка. На побережье иногда наползают облака – намного чаще, чем на полярное плато. А так почти всегда синее небо да белый снег. Иногда гладкий, иногда в застругах. Заструги и даже абсолютно ровный снег выглядят по-разному от того, стоишь ли ты лицом к солнцу или спиной. Когда смотришь в сторону солнца, ледяная поверхность сверкает, белизна слепит. Если отвернуться, она почему-то темнеет, может, из-за поляризации солнечных очков, тени на снегу кажутся совсем черными, а белая равнина внезапно выглядит холмистой, утыканной черными плоскими буграми. Разум отказывается переваривать такие контрасты. Почему же эти места считаются прекрасными? Не знаю. Может, не все люди так думают. Но мне Антарктида нравится.
Похоже, завтра мы сможем закончить последние проверки и объявить работу законченной. Примерно через год мы сможем сказать, насколько удалось затормозить монстра. Или через пять лет – для верности. Люди, конечно, поторопятся раструбить или об успехе, или о неудаче. Но если уж вбухивать в эту затею миллиарды долларов и обучать все новые и новые группы, лучше не торопиться с заявлениями. Люди – одно из самых узких мест плана. Работа требует определенного опыта. С другой стороны, если закрыть все операции нефтедобычи, как собираются сделать, масса народу потеряет работу. Сама по себе здешняя работа мало чем отличается от нефтянки. Многим она покажется даже легче. Проще грибов, холодно только. Хотя, если ты работал в Саудовской Аравии, холод может показаться благом. А если на Аляске, то никакой разницы. Да, эта часть плана должна оправдать себя. У нас здесь всего пятьдесят человек, с работой справились бы и тридцать, почти половина из нас изучает работу другой половины или привычно занимается наукой. Даже если увеличить это число в несколько раз, цифры выглядят пустяковыми.
Завтра устроим сабантуй, отметим.
Прошу меня извинить, но это – последняя запись в дневнике доктора Гриффена на его лэптопе. Он проводил инспекцию 6 февраля и, возвращаясь в лагерь, срезал дорогу, выехав за разметку с флажками. Видимость была хорошей, поэтому никто не мог взять в толк, почему он это сделал. Обычно доктор Г., как и все остальные, пользовался размеченной дорогой. Таково правило передвижения на ледниках, где расселины нередко прячутся под старым снежным покровом. К тому же короткий путь не давал большого выигрыша времени. Полная загадка.
Мы ждали возвращения доктора Г. в домике-столовой целый час, наши скалолазы забеспокоились и пошли проверять. Вдобавок мы обычно передвигаемся парами, однако доктор Г. не всегда придерживался этого правила, да и остальные тоже – буровая находилась от лагеря на расстоянии прямой видимости. То есть насосы мы проверяем в одиночку, до своей палатки или в туалет ходим в одиночку. Это в порядке вещей.
Когда, быстро объехав вокруг буровой, скалолазы не нашли доктора Г., мы отправили группу вдоль трубопровода – может, он поехал проверять водоотвод и что-то случилось с аэросанями. Остальные принялись искать следы аэросаней, свернувших с главной дороги. Ничего лучше мы не придумали, ведь мы могли обозревать всю поверхность ледника, а доктор Г. пропал без следа. Это само по себе вызывало сильную тревогу.
Джефф, один из скалолазов, дошел по колее до незаметной дырки в снегу. Потом сбегал за вторым скалолазом группы, Лэнсом. Они вдвоем приблизились к дыре, установили крепления, привязались канатом и подошли к самому краю, чтобы заглянуть вниз. Остальные молча наблюдали, столпившись у столовой. Лэнс подстраховал Джеффа, тот спустился в дыру. Не появлялся, наверное, минут двадцать. Нам показалось, что дольше. Наконец вылез, постоял на краю и подошел к Лэнсу. Они посовещались. Лэнс обнял его за плечо. Оба повернулись к нам. Джефф покачал головой. Мы поняли без слов: доктор Г. мертв.
Ночь прошла погано. Мы сидели в столовой как громом пораженные. Джефф, угрюмый и отстраненный, сидел у печки. Разумеется, когда он вернулся, мы спросили, что случилось, но он мог рассказать лишь очевидное. Доктор Г. сбился с пути, его аэросани провалились в расселину. Снегоход застрял на глубине шести метров, придавив доктора Г. своим весом. Джефф не стал рассказывать, в каком состоянии застал тело товарища. Наверно, не хотел пугать нас подробностями или промолчал из уважения к другу. Софи и Карен заплакали, остальные тоже то и дело вытирали слезы. Доктор Г. сам нанял большинство из нас на эту работу, а некоторым помог получить образование и сделать карьеру. Он – один из старых ледовых зубров, всегда возвращался в Антарктиду, настоящий полярник. Джефф и Лэнс не плакали. Лэнса больше волновало состояние Джеффа, гибель доктора Г. он воспринял спокойно. Мензурки вечно совершают глупости и гибнут, поэтому каждой группе в Антарктике придавали скалолазов – присматривать за учеными. Однако их не разрешается водить на поводке, невозможно удержать от нарушения правил, несмотря на жесткий инструктаж в начале каждого заезда и проведение тренировок безо всяких послаблений. Большинство альпинистов – плохие няньки. Джефф и Лэнс выглядели мрачно, но не потому, что считали себя виноватыми. Утром им придется спуститься в расселину, засунуть тело доктора Г. в мешок, поднять на поверхность и привезти на санях в лагерь. Завтра, если позволит погода, из Мак-Тауна пришлют самолет. Туда уже сообщили, в ответ – шок, сочувствие, обычное дело.
Мы сидели и пили. Черт! Ну почему? Кто-то вспомнил U-образную кривую: люди совершают рискованные действия либо в самом начале, пока неопытны, либо в самом конце, когда все давно знакомо. На эти два периода приходится наибольшее количество несчастных случаев, в то время как в промежутке их бывает немного. Поэтому график напоминает букву «U». Пилоты самолетов – хороший пример. Полярники – еще один.
Вот какие разговоры ведут ученые в трудную минуту. А может, не только ученые. Столкнувшись со смертью, с внезапным уходом друга из этого мира, разум отшатывается, не желает поверить. Почему? Нельзя ли прокрутить время назад? Хотя бы на несколько часов? Поступить по-другому?
Нет, нельзя.
Поэтому мы сидели и пили.
– Доктор Г. хотя бы отдал жизнь ради спасения мира, – сказала Софи.
– Нет! – воскликнул Джефф. – Неправда! Он погиб по оплошности!
Джефф и тут не заплакал, лишь лицо покраснело, бешено исказилось. Мы сгрудились вокруг него, кто-то всхлипывал, а кто-то нет. Трудно угадать точное время, когда тебя захлестнут эмоции. Многие в такие моменты уходят в себя, их накрывает позже. Иногда намного позже – невероятно, но я сам это испытал. Однажды меня проняло аж через двадцать один год после смерти близкого человека. Двадцать один год – клянусь. В ту ночь плакали почти все, только не Джефф. Мы страшно расстроились.
После этого мы взяли себя в руки, навели порядок и спокойно обсудили, как быть дальше. Никто не предложил ничего путного. Махнув наконец рукой, мы пошли спать – неохотно, как если бы сон был чересчур обыденным занятием и ставил точку на желании повернуть время вспять, изменить события. Смириться и пойти спать – другого выхода не было, завтра нас ожидала целая куча дел. Пить тоже больше не было смысла. Выпивка делу не поможет. Наш руководитель допустил элементарную, но смертельную ошибку. Мир на этом не закончится, но для нас он никогда не будет прежним.
58
Обычно считается, что теология освобождения зародилась в Южной Америке во второй половине двадцатого века. Этот термин был изобретен для характеристики феномена родом из Латинской Америки, поэтому справедливо считать, что он там и возник.
Однако в Испании известен более ранний пример молодого католического священника-идеалиста, помогавшего людям вопреки указаниям церковной иерархии. Несомненно, подобное случалось не раз, не привлекая чье-либо внимание за пределами соответствующей церковной общины. И разумеется, молодые священники нередко попадали во всякие неприятные ситуации. Но, вероятно, еще чаще молодой идеалист, стремящийся творить добро, пылкий, истово верующий, одинокий, заброшенный в бедную общину, в которой люди страдают от множества зол и едва сводят концы с концами, чтобы не пропасть, для кого клир, по идее, должен служить опорой, столкнувшись с этой ситуацией, уповал на веру, горел желанием помочь, полагался на церковь. Многие молодые священники влюблялись в свою паству и всю жизнь работали не покладая рук, чтобы ей помочь.
В данном конкретном случае молодого испанского священника звали Хосе Мария Арисмендиарриета. Он родился и вырос в Стране басков, воевал на гражданской войне за республиканцев, попал в плен к солдатам-франкистам. Говорят, что у него в жизни был свой «момент Достоевского» – его приговорили к смертной казни через расстрел, но он уцелел благодаря бюрократической оплошности: в день казни за ним просто забыли явиться, никто не знает почему. Очевидно у Бога на него были свои виды.
После этого молодой человек принял духовный сан, вероятно, полагая, что жизнь оставлена ему не зря, и в 1941 году в возрасте двадцати шести лет был направлен в Мондрагон. В то время режим Франко все еще пытался утихомирить басков, продолжавших бунтовать после поражения республиканцев.
Поначалу паства была не в восторге от нового священника. На войне он потерял глаз, Писание читал монотонным голосом, держался замкнуто и робко. Можно подумать, что он был контужен или, как мы сегодня выразились бы, страдал от отклонений в развитии. Он молча выслушивал прихожан целых шесть лет, прежде чем придумал, как именно им помочь. До войны в регионе существовала легкая промышленность, которая так и не восстановилась. Отец Хосе Мария прикинул: не запустить ли предприятия по-новому, и, чтобы это сделать, организовал политехническую школу, которая теперь известна как Мондрагонский университет. Вскоре после своего открытия школа начала выпускать инженерные кадры для поддержки нескольких заново открытых производственных предприятий. Самое первое выпускало керогазы. С подачи и при поддержке священника предприятия с самого начала создавались как кооперативы, которыми владели их работники. Эта форма организации была традиционной для басков с их региональной взаимопомощью, отражала докапиталистическую и даже дофеодальную дарономику древней Басконии, зародившуюся, насколько можно судить, еще до появления письменности.
Так или иначе, кооперативы процветали в Мондрагоне, в их корпорацию вступали все новые и новые члены. Со временем в нее вошли городские банки и кредитные товарищества, а также университет и страховая компания. Предприятия работников стали своего рода суперкооперативом, десятой по величине корпорацией Испании с активами на миллиарды евро и ежегодной многомиллионной прибылью. Прибыль не отторгалась для выплаты дивидендов несуществующим акционерам, но распределялась тремя способами: треть – между работниками-владельцами предприятий, треть шла на обновление основных фондов, и еще треть переводилась благотворительным обществам по выбору трудовых коллективов. Соотношение уровня заработной платы между главным руководством и минимальной ставкой было установлено в размере три к одному, иногда – пять к одному, и только в самых крайних случаях – девять к одному. Все компании и предприятия придерживались принципов кооперации, впоследствии официально принятых мировым кооперативным движением, в котором Мондрагон играл роль своеобразной жемчужины: прием новых членов без ограничений, демократическая организация, главенство труда, вспомогательная, подчиненная роль капитала, совместное управление, финансовая солидарность, внутреннее сотрудничество, социальная трансформация, универсальность, образование.
Этот список заслуживает подробного изучения, но не здесь. Если применить эти принципы в комплексе и повсюду, они бы сформировали экономику нового типа, совершенно не похожую на капитализм в его настоящей форме. Они представляют собой гармоничный набор аксиом, на основе которого появились бы новые законы, практики, цели и результаты.
Насколько это удалось осуществить в Мондрагоне, спорный вопрос. Система с самого начала была встроена в мировую экономику, ее пришлось подгонять под новые правила Европейского союза, она была вынуждена постоянно адаптироваться к рынкам и странам, в которых существовала. Некоторые утверждают, что она не работает вне баскского контекста и является порождением баскской культуры. Вряд ли это так. Другие – и их много – отказываются признать, что более гуманная альтернатива капитализму, которую можно назвать католической политэкономией, не только возможна, но существует и процветает уже целый век, не сдавая позиций.
Система пережила свои кризисы: рецессия подорвала расширение критически важных кооперативов, а однажды управляющий сбежал с огромной суммой денег, что серьезно нарушило оборот денежных средств. Тем не менее кооперативы обеспечивают своим работникам неплохой достаток и генерируют культурную среду, в которой уютно жить тем, кто ей привержен. В них процветают солидарность и чувство локтя. Действуя в мире оголтелой конкуренции, кооперативы почти каждый год заканчивают с прибылью, сотне тысяч человек ее хватает и на жизнь, и на поддержание всеобщей культуры.
В мире есть другие зоны и системы, пусть не столь примечательные и цельные, но чем-то похожие на кооперативы Мондрагона. Одни едва сводят концы с концами, другие процветают. Спрашивается только, если их ввести в основной лексикон нашего времени, смогут ли они соответствовать размаху современности? Куда ведет этот путь? Вперед? Выход ли это? Или всего лишь шажок в нужном направлении?
Мы полагаем, что это так. Мы предлагаем распространить проект на всю Испанию. А еще лучше – на весь мир. Это был бы наш вклад. Мы даруем вам Мондрагон.
59
Моя квартирка была расположена в Сьерра-Мадре, маленьком городке, окруженном высокими пальмами, втиснутом между Пасаденой и Азусой у подножия гор Сан-Гейбриел, бурой гофрированной стеной нависающих над этой частью Лос-Анджелеса. По мне – отвратный вид. Раньше его полностью, даже на расстоянии трех миль, скрывал густой смог – нет худа без добра. Все кольцо гор, опоясывающих Лос-Анджелес, не отличается красотой. Зато, как выяснилось в тот день, служит хорошим барьером.
К счастью, я, пока не сломала руку, много плавала на каяке, и лодка у меня еще сохранилась. Моя однокомнатная квартира находилась над гаражом, но имела отдельный вход, что я очень ценила, потому что мне не требовалось мелькать перед хозяином, он меня почти не видел и не мог устроить какую-нибудь подлянку. Квартиру он мне сдал из милосердия, или так я думала, пока не прояснились его истинные намерения, я не могла больше позволить себе снимать жилье в Голливуде, он, конечно, все понял, когда я скормила ему обычную историю о начинающей актрисе, временно работающей официанткой. Хозяин разрешил хранить крупные вещи в гараже под квартирой, по сути, она представляла собой сарай с санузлом, оборудованный на чердаке. Поэтому, когда образовалась атмосферная река, оказалось, что я одна из немногих жителей города, у кого имелось свое плавсредство.
В первую ночь пошел проливной дождь, время сыграло злую шутку – когда все проснулись, состояние уже было швах, и с этого момента все покатилось под гору. Вода катилась под гору в прямом смысле, а с ней – все остальное. На обычный потоп не похоже, а может, и похоже, я не знаю, однако в нашем случае поток воды с ревом сорвался с горных склонов прямо на город. На рассвете открылся страшный вид: горы поднимаются над Сьерра-Мадре на 3000 метров, они улавливали дождь, который лил как во время циклона, оттуда вода по вертикальным ущельям хлынула в примыкающие к ним улицы, превратившись в бурные, коричневые от грязи потоки вперемежку с валунами, кустами и обломками развороченных выше по течению построек.
Я выглянула за дверь и увидела, как по улице, на метр заполненной водой, качаясь на коричневых волнах, плывут автомашины. Вода уже затопила хозяйский дом и хлестала через двор в направлении автомагистрали № 210. Куда ни глянь – один сплошной бурый поток! Я окликнула хозяина, но он уже смылся, даже не предупредив меня, это так на него похоже. Вокруг вообще никого не было видно, кроме отчаявшейся семьи на крыше плывущего боком внедорожника.
Я спустилась по внешней лестнице и вброд добралась до боковой двери гаража. Электричество естественно отрубилось, так что массивную гаражную дверь не так-то легко было открыть. Я умудрилась поднять ее изнутри, в гараж хлынула водяная масса, затопив его примерно на тридцать сантиметров. Но я уже нашла свой каяк, схватила его и весло со стены, извиваясь, влезла под защитную юбку и выплыла на улицу.
С ума сойти! Все улицы затоплены, и выбраться можно только на лодке. Как много воды! Коричневой, как шоколад. Вдобавок дождь продолжал лить как из ведра, видимости почти никакой, да и поверить в увиденное было трудно. Позже я слышала, что затопило весь бассейн Лос-Анджелеса от Голливудских холмов до Сан-Клементе, включая Ирвин, где я родилась. Округу Ориндж досталось не меньше Лос-Анжелеса, ведь он расположен на такой же прибрежной равнине в окружении гор. Разумеется, кое-где на равнине, как выяснилось в тот день, имелись высокие точки. Рядом с пляжем Лонг-Бич торчало ранчо Палос-Вердес, несколько внутренних районов оседлали холмы Пуэнте-Хиллз и Роуз-Хилл, было еще место около Сан-Димас, где сходятся автомагистрали. В остальном, однако, Лос-Анджелес представляет собой сплошную береговую равнину, в тот день она превратилась в бурое озеро. Во многих местах единственными плоскими поверхностями, возвышавшимися над бурой водой, были автострады. Отрезанные от путей отступления люди собирались на автострадах. Несколько машин там тоже застряли, но ехать на них было некуда, и по мере сокращения пространства многие машины просто столкнули в воду.
Я проплыла на каяке под автострадой № 210, сняла людей с крыш и отвезла их на автостраду, пользуясь въездной аппарелью как пристанью. Многие шастали туда-сюда на моторках, которые держали во дворах, или на таких же каяках, как у меня. Мы помогали, как могли, некоторые люди дико паниковали, особенно те, у кого были дети, было очень трудно не дать им опрокинуть каяк. Рука болела в месте зажившего перелома. Не отпускало ощущение нереальности происходящего, слишком уж все было похоже на пошлый фильм-катастрофу. Что ж, мне, наконец, досталась первая роль, кроме того, страх на лице и в голосе пострадавших постоянно напоминал: нет, это – реальность, как бы дико она ни выглядела. К тому же боль, веслом надо работать обеими руками, одной не получится, я приговаривала «похер, похер» и продолжала грести.
Благодаря гигантским размерам бассейна Лос-Анджелеса его затопило хоть и полностью, но на относительно малую глубину. Крыши многих высоких зданий остались выше уровня паводка, другие дома просто рухнули и ушли под воду. Большинство пальм повалило – шокирующая сцена и помеха навигации. И сколько еще таких помех! Иногда люди цеплялись за конец моего каяка, а течение несло нас на плывущее дерево или машину, мне приходилось бешено грести, чтобы избежать столкновения, рука страшно болела, люди же не всегда работали ногами, как нужно. Старые вымоины, рассекавшие долину, вновь проявили свой характер, создавая быстрины в потоке, жутко наблюдать за этими течениями, они опасны, не всегда ясно, в каком направлении вода потечет по конкретной улице, все зависело от того, где находится ближайшая вымоина, – улицы-то почти плоские, и воду стягивало в низины. Уличные течения полностью или частично восстановили прежнюю речную сеть, вода могла течь на север, юг, восток, запад, куда угодно. Ориндж-Гроув-авеню с наклоном, по ней спускаешься как с водяной горки, на запад от нее по затопленной части старой пасаденской автомагистрали вода текла уже в другом направлении – с ума сойти. На Сепульведе жутко быстрое течение, меня предупреждали: не лезь на Сепульведу, это как восьмой уровень сложности! И все время поливал дождь. Ливень? В Лос-Анджелесе? Да еще многочасовой? Настоящий всемирный потоп! И чувство было такое, что он мог продолжаться еще сорок дней и ночей, почему бы и нет?
Десять миллионов человек ютились на островках, выступающих из воды, есть практически нечего. Дождь лил часами. Масса маленьких лодок, но ни одного крупного судна и никакой организации. Все автострады забиты промокшими людьми. Температура ни разу не опускалась ниже двадцати по Цельсию, однако долго стоять мокрым на ветру холодно. Правда, холод еще не самое страшное. Наводнение не та ситуация, когда надо срочно что-то делать – иначе смерть, но после часа страшной опасности наступает облегчение. По мере развития событий это все поняли. Все не так, как в кино. И это поразило меня еще больше. Я тут помогаю людям, мы все промокшие и перепуганные, правый бицепс раздирает боль, а я при этом думаю: это не игра, от меня есть реальная польза, на кой черт идти в актрисы? Нет, конечно, некоторые люди не сумели выбраться и утонули, это неизбежно при таком скоплении народа и напоре потока, вода – природная стихия; если она тебя подхватит, сопротивляться бесполезно, и все-таки большинство жителей поднялись на крыши и автострады, вопрос скорее стоял о срочной эвакуации, пока люди не начали умирать от голода. Если сразу не утонул, главное – продержаться и дождаться спасения.
Во второй половине дня я присоединилась к толпе на крыше ресторана, нас накормили спагетти. Работники ресторана проделали дыру в крыше, достали продукты со склада и большие кастрюли с кухни и сварили еду на костре, который группа мужчин развела на оторванном от чего-то листе гофрированного железа, прикрыв очаг от дождя вторым листом. Повара рисковали спалить ресторан; с другой стороны, достаточно было убрать второй лист, и костер мигом потушил бы дождь – такой он был сильный.
Посидев и дав больной руке отдохнуть, я вернулась на воду сытая, горящая желанием помогать еще. К концу дня людей, нуждавшихся в помощи, стало заметно меньше, они либо погибли, либо уже добрались до высоких точек. Я присоединилась к группе лодочников, мы прочесали несколько улиц. Должна признаться, от спуска по залившей Ориндж-Гроув-авеню коричневой воде почти со скоростью автомобиля захватывало дух, однако смотреть надо было в оба, иногда поток нырял под мост, и выбраться из этого течения, пока тебя не засосало и не утопило, было чертовски трудно. Лодочники делились сведениями об опасных участках, так я узнала о Сепульведе. Телефоны ни у кого не работали, однако несколько человек имели при себе GPS-устройства с введенными в память картами, они охотно делились информацией об ориентирах, к тому же местные хорошо знали свои районы города, мы ходили на веслах, повсюду мелькали моторные лодки, тратя драгоценное горючее, которое негде было взять. Однако вскоре владельцы моторок опомнились, а у некоторых просто закончился бензин, так что к закату на воде остались одни каяки да гребные лодки, даже пара яхт со спущенными парусами, люди на борту яхт грести не умели. Маленькая флотилия водяных клопов на великом озере Лос-Анджелес.
Я то и дело думала: фу, как Лос-Анджелес мне противен. Я здесь родилась, хорошо его знаю, читала и учила его историю в школе, но ненавижу от всей души. После Второй мировой войны это место из россыпи сонных деревушек превратилось в десятимиллионный человечий муравейник, все это время застройщики богатели, штампуя пригороды из облегченных домов один за другим и соединяя их автострадами, нарезавшими равнину на гигантские квадраты. Никакого благоустройства, никаких парков, никакой продуманности или планов. Выкупаешь апельсиновую рощу, выкорчевываешь деревья, строишь кучу фанерных домиков – и так раз за разом. Никто даже опомниться не успел, затея с самого начала была дурацкой. И в этом месте мы с тех пор живем! Причем многие пытаются повторить для себя сюжет «Ла-Ла Ленд» – двойная глупость.
Люди на каяках говорили друг другу: этому чертову месту конец! Все придется сносить подчистую. Лос-Анджелес требует замены. Целиком.
Вот и отлично. Может быть, на этот раз выйдет получше. А я найду себе другую работу.
