Текст книги "Министерство будущего"
Автор книги: Ким Робинсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)
48
Плач младенцев на рассвете. Уже жарко. Люди хотят есть. Солнце над холмами – как взрыв бомбы. Жар ощущается кожей. Главное, не смотреть в ту сторону, иначе ослепнешь на все утро. На западной окраине мира разбегаются тени. Так будет продолжаться до тех пор, пока на пути яркого света не встанет крыша палатки – часов в девять. К этому времени шевелиться станет слишком жарко. Лучше потеть, чем не потеть. К поту прилипает пыль, на коже появляются грязные ручейки. Душ только в субботу – очередь в этом месяце. Как хочется под душ.
Палатка-столовая открывается в восемь, когда солнце еще висит над горизонтом. Длинная очередь на входе. Люди пропускают вперед женщин с маленькими детьми. По крайней мере, так делает большинство. У входа – толпа, очередь разваливается, все нервничают. Если только не умираешь с голодухи, лучше держаться в стороне. И надежнее тоже. Через некоторое время это входит в привычку. Я хожу в одни и те же места. Женщины в группе, к которой я примкнула, стараются не сойти с ума, занимают себя разговорами.
Из палатки пахнет яичницей, луком и паприкой. Большие чашки йогурта без добавок – моя любимая еда. Зарядиться и протянуть до наступления темноты. Пропустить обеденную сутолоку. Ходить за едой по три раза на дню – слишком печальное занятие. Люди здесь как на ладони, нервные, дерганые, изнывают от жары и недокорма.
А еще им скучно. Все время одна и та же пища, одни и те же лица. Никаких занятий, кроме еды.
Гуманитарный персонал набрали из каких-то северных стран. Одни тихие и серьезные, другие смешливые и оживленные. Все чистенькие. Они тоже потеют, но не бывают грязными. Я не знаю, откуда они приехали. Иногда я различаю лица, и не только симпатичных мужчин, но само выражение лиц, в них что-то притягивает взгляд, лик отпечатывается в памяти. Их вид – как магнит, я не могу оторвать взгляд. Но меня они не видят. Когда добровольцы раздают еду людям в очереди, то смотрят в глаза и спрашивают, хотим ли мы это блюдо, однако очень немногие действительно видят нас настолько, чтобы запомнить наши лица. Так они спасаются от тоски. При этом они все равно быстро выгорают. Или просто срок работы у них короткий. В любом случае их часто меняют. Они как бы здесь, но их нет, на самом деле они не настоящие.
Очень важно не злиться на них. Люди направляют свои эмоции на то, что у них перед глазами, такова человеческая природа. Существует целый мир людей, посадивших нас в этот лагерь. Не все они принимали участие лично, однако все они причастны. Эти люди живут в мире, где полно таких лагерей, как наш, и в ус не дуют. Другие делали бы то же самое.
В итоге мы остаемся в неволе, виноватые лишь тем, что хотим жить. Такой порядок. Люди знают, что мы здесь, но ничего не могут изменить. Или так себя убеждают. И то правда: освобождение всех заточенных из неволи по всему миру потребовало бы огромных усилий. Проще ничего не делать. Перевести мысли на другой предмет, а о нас забыть. Я бы на их месте тоже так делала. Человек осознает, что и с ним может случиться беда, только когда почва начинает уходить из-под ног. А до тех пор никто не верит, что это произойдет с ним лично.
Вот та причина, по какой некоторые люди приезжают добровольцами в наш лагерь, помогают нас кормить и выполняют всякую работу, необходимую для содержания за забором восьмидесяти тысяч человек, которым просто некуда деваться. Чистят туалеты, стирают простыни и все такое. И, разумеется, кормят. Три раза в день. Работы очень много. Но они не пасуют. Почти все они теперь моложе меня. Не так давно, когда я только прибыла в лагерь, почти все помощники были одного со мной возраста. Они познают новое, ездят по миру, встречаются с себе подобными и так далее. Им приходится держаться на расстоянии от нас, иначе они будут так же несчастны, как мы сами. В лучшем случае их возмущают причины нашего заточения, это вызывает у них стресс. Поэтому лучше соблюдать дистанцию. Я понимаю.
И все-таки я ненавижу их за то, что они в упор меня не видят. Смотрят мне в глаза, накладывая пищу в протянутую тарелку, и не видят. Я пытаюсь подавить эту ненависть, но у меня не получается. Я вообще все в этой жизни ненавижу.
Никому не нравится ощущать благодарность. Священники расхваливают благодарение, однако делать это никто не любит, ни один человек. Даже сами священники. Они принимают сан, чтобы избавиться от необходимости благодарить. Принимают наши благодарности, как и нашу боль, но сами никогда не благодарят. А если и делают это, то по профессиональной привычке – в роли приемных окошек для наших ощущений и смыслов, посредников между нами и Богом или чего там еще. Нет, от духовенства меня тоже воротит.
Когда солнце опускается к западному горизонту и спадает беспощадная жара, я хожу к северной границе лагеря и смотрю на холмы. Мне положено сидеть в палатке и учить детей, и я туда скоро вернусь, но сначала прихожу сюда. Холмы напоминают мою родину, хотя здешние покрыты яркой зеленью. Здесь есть хребет, очень похожий на тот, на который я девочкой смотрела с улиц нашего маленького городка. В конце весны наши холмы тоже покрывала зелень, не такая влажная, но достаточно яркая – оливкового, лесного оттенка, с пятнами дрока. Я смотрю сквозь ячейки сетчатого забора, похожего на все заборы на свете, однако наш сверху оседлан мотками плоской колючей проволоки. Да, мы заключенные. Если через забор было бы легко перелезть, он, чего доброго, пробудит в нас фантазии о свободе. Что касается самой проволоки, она не выглядит крепкой, ее можно легко перерезать – если не обычными, то ножницами для жести. Запросто. Да только в лагере нет ножниц для жести.
Я прислоняюсь к забору и чувствую, как он прогибается под моим весом. Нижний край глубоко вкопан в землю, я хорошо это вижу. Наверное, раньше под ним можно было сделать подкоп – ложкой или голыми руками. Теперь почва слежалась, затвердела. Копать трудно, а главное – долго. Заметят. И все-таки я каждый раз, стоя у забора, невольно задумываюсь. На закате, глядя, как последние солнечные лучи окрашивают в розовый цвет макушки холмов, я ковыряю землю. Нет, ничего не выйдет. Или?.. Нет, не выйдет.
Солнце уходит за горизонт, небо становится сумрачно синим, еще позже – цвета индиго. Заканчивается мой 1859-й день в лагере.
49
В июле 1944 года правительство Соединенных Штатов созвало семьсот делегатов из всех стран – участников антигитлеровской коалиции на конференцию, посвященную созданию послевоенного финансового порядка. Встреча проходила в отеле «Маунт Вашингтон» в Бреттон-Вудс, штат Нью-Гэмпшир. После трех недель заседаний были обнародованы рекомендации, которые после ратификации правительствами стран-участниц привели к созданию Международного банка реконструкции и развития и Международного валютного фонда. На новые структуры возлагались надежды, связанные с укреплением свободы рынка и стабилизацией валют стран-участниц.
Предлагалось также создать Международную торговую организацию, но из-за отказа Сената США ратифицировать эту часть предложения она не была основана. Позже было создано ГАТТ, Генеральное соглашение по тарифам и торговле, взявшее на себя функции несостоявшейся МТО. Впоследствии на смену ГАТТ пришла Всемирная торговая организация. Джон Мейнард Кейнс, главный переговорщик от Великобритании, предложил в Бреттон-Вудсе создать Международный клиринговый союз, который использовал бы новую денежную единицу – банкор. Банкор был призван дать возможность странам, испытывающим торговый дефицит, избавляться от долгов, используя счет в МКС с допущением овердрафта, позволяющим тратить деньги на повышение занятости своих граждан и тем самым увеличение экспорта. Государствам, воспользовавшимся овердрафтом, займы в банкорах должны были выдаваться под 10 процентов. Такие займы не могли торговаться за обычные валюты или частными лицами. Странам с большим активным торговым сальдо надлежало платить те же 10 процентов с излишка торгового баланса, а если к концу года их займы превышали установленный максимум, то МКС конфисковал излишки полностью. Таким образом, Кейнс стремился создать международный торгово-кредитный баланс, не позволяющий странам чересчур беднеть или богатеть.
Гарри Декстер Уайт, заместитель министра финансов США и главный переговорщик от Америки, ответил на этот план: «Наша позиция – абсолютное нет». В качестве крупнейшего кредитора и обладателя золотого запаса мира США вступали в послевоенный период хозяевами глобальной валюты – американского доллара, обеспеченного золотом. Уайт предложил создать взамен Международный стабилизационный фонд и возложить долговое бремя на страны, испытывающие дефицит; эта часть плана потом приняла форму Всемирного банка.
В Бреттон-Вудсе план Уайта возобладал над планом Кейнса. После отказа от Международного клирингового союза и банкора послевоенная реконструкция и последующее экономическое развитие финансировались за счет доллара США, который стал воистину глобальной валютой. Так сказать, имперским койном.
50
Мэри вернулась в Цюрих и, пытаясь смягчить фиаско в Сан-Франциско, стала наносить визиты в отдельные центральные банки поочередно. В Лондоне она встретилась с министром финансов Великобритании и несколькими членами правления Банка Англии.
Накануне встречи Мэри прочитала историю зарождения Банка Англии и открыла для себя, что она явилась важной вехой в финансовой истории мира. В 1694 году Карл II и Вильгельм III Оранский брали деньги взаймы у частных банков и не платили долги либо облагали налогом все виды деятельности, лишь бы свести концы с концами, из-за чего стоимость жизни росла для всех, кроме царственных особ, все меньше отвечавших за свое транжирство. Шотландский купец Уильям Паттерсон предложил, чтобы 1268 кредиторов ссудили английскому королю 1,2 миллиона фунтов под фиксированные восемь процентов. Подписание королем Вильгельмом III соответствующего указа заложило краеугольный камень нынешней финансовой системы. Государство и частный капитал связали общие корни; богачи и государство стали взаимозависимыми аспектами одного и того же режима власти.
Банк Англии стал тем механизмом, за счет которого финансирование госаппарата превратилось в монополию узкой группы богатых торговцев; переход от феодальной власти землевладения к буржуазной власти денег свершился. С тех пор государство неизменно остается в долгу у частного капитала и вынуждено полагаться на благоволение неких частных лиц, никем не избираемых и никого не представляющих, кроме своего класса, но в то же время допущенных в святая святых государственной власти. К тому же Банк Англии был основан во время чрезвычайного положения – шла война. Правда, повод для наращивания и укрепления государственной власти всегда найдется. Что бы там ни утверждал закон, связка банк – государство во все времена поступала так, как считала нужным.
Разумеется, новое образование вызвало острые споры. Тори той эпохи считали, что банк усилит власть парламента, подорвет основы монархии и приведет к торжеству черни. Виги видели в нем механизм, помогающий монарху увиливать от выплаты долгов. В любом случае банк угрожал сложившемуся политическому базису и с самого начала воспринимался как соперник государства, замкнутый очаг власти внутри него, состоящий из никем не избранной группы богатых банкиров.
Все это не предвещало ничего хорошего, однако Мэри не могла избавиться от мысли, что именно неограниченная власть этих людей могла бы позволить найти быстрое решение проблемы углеродных выбросов – лишь бы они согласились поддержать ее идею. Неважно, если они спасут мир ради спасения своих привилегий. Справедливость пока может подождать.
И Мэри отправилась в Лондон.
Руководство Банка Англии отнеслось к плану с прохладным скептицизмом: он мог вызвать инфляцию, превратить центральные банки в мишень для валютных пиратов, усилить уязвимость к рыночному давлению; как этого избежать – непонятно. Когда Мэри напомнила, как для спасения банков из воздуха мерами количественного смягчения создавались триллионы фунтов, банкиры согласно закивали: спасение банков – это их забота. Но создание из воздуха триллионов фунтов ради спасения мира? Нет, это не их забота. Пусть об этом заботятся законодатели.
На следующей неделе Мэри отправилась в Брюссель. Европейский центральный банк, учреждение намного младше Банка Англии, было основано в конце двадцатого века как финансовый инструмент Европейского союза. Представители ЕЦБ повели себя на встрече с министром еще бесцеремоннее англичан. В группу хозяев входили в основном мужчины из Германии и Франции, очень утонченные, умные, вежливые и надменные. Они отнеслись к Мэри с крайним пренебрежением. Во-первых, она возглавляла ведомство, лишенное финансовой мощи и правовых рычагов; в их глазах создание министерства было неким идеалистическим жестом, призванным убедить людей в чрезвычайной серьезности усилий, в то время как дело обстояло с точностью до наоборот. На Мэри, как на ирландке, стояло двойное клеймо: одно – из-за национального происхождения, второе – из-за ее пола. После Меркель, Тэтчер и Лагард редкая женщина добиралась до высших эшелонов европейской политической и финансовой власти. Мэри восхищалась этими женщинами как личностями, хотя и ненавидела суть тэтчеризма; к тому же ни одна из них, понятное дело, не достигла вершин благодаря прогрессивным взглядам. Но чтобы ирландка? Это уж слишком. Ирландия – это колония, страна-карлик, член PIIGS, одна из «чушек» Европы, подбирающих крошки со стола больших стран и не имеющая никаких шансов обрести яркий лоск одного из крупных игроков, иными словами, Германии или Франции. Эти два антагониста все еще вели борьбу за господство в Европе, но никого больше к этой борьбе не допускали, остальным они не придавали значения и в лучшем случае считали их подручным инструментом. Почему-то малым странам не удавалось преодолеть разногласия и выступить единым фронтом. Подобное сотрудничество потребовало бы сильно потеснить национализм и суверенитет. В итоге пара заклятых друзей стояла на вершине в одиночестве, в лучшем случае поглядывая вниз со снисходительным высокомерием, в обычных условиях бесцеремонно командуя, а в худших случаях жестоко выкручивая руки. Что, конечно, лучше кровопролитных войн прошлого. Тем не менее пребывание в обществе таких людей доставляло мало удовольствия. Костюмы по тысяче евро!.. Мэри не замедлила показать свое ирландское презрение к пижонству. Она демонстрировала презрение одним взглядом, оставаясь нарочито вежливой, но, конечно, это не шло на пользу дела. Министр быстро поняла, что Европейский центральный банк озабочен исключительно стабилизацией цен и укреплением своей власти в мире. Если бы их попросили ради спасения мира скорректировать процентную ставку на полпроцента, они бы отказали. Спасение мира – не их епархия.
Народный банк Китая, с другой стороны, был государственным учреждением, накопившим среди центральных банков мира наибольший объем активов – почти четыре триллиона долларов США. Хотя по сравнению с другими китайскими госорганами банк пользовался независимостью, он все же управлялся Госсоветом. Вступать в переговоры с руководителями банка Китая не имело смысла, надо было обращаться напрямую к министру финансов, а еще лучше – к премьеру и президенту. Честно говоря, Мэри возлагала на китайцев свои лучшие надежды. Они не доктринеры, не зациклились на идеях неолиберализма или какой-либо другой версии политэкономии, китайцы считали практику единственным мерилом истины. У них есть пословица: реку переходят вброд, нащупывая ногой камни один за другим. Если китайцы уверятся в ценности замысла, им будет наплевать на мнение других банков.
Вот только без одобрения большинством центральных банков план все равно не сработает.
Ломая голову над дилеммой, Мэри поручила изучение вопроса Янус-Афине. Если идею поддержит один банк Китая, будет ли она действенна? Я-А ответила «нет», ни один банк не станет рисковать на рынке подобным образом. Даже Китай, даже США. Если речь идет о том, чтобы связать глобальную экономику воедино, то и те, и другие лишь чуть крупнее других лилипутов. Нужна массовость.
Значит, ничего не выйдет. Говорить с банкирами бесполезно. Они посмотрят друг на друга, увидят на лице коллег отсутствие рвения и воспользуются этим, чтобы спрятаться за их спину. Даже если весь мир изжарится и цивилизация рухнет, их невозможно будет привлечь к ответственности, пусть именно они финансировали каждый шаг, ведущий к катастрофе.
Должно произойти что-то такое, чтобы они зашевелились.
«Программы структурной перестройки», которые в конце двадцатого века навязывал Всемирный банк развивающимся странам, охваченным долговым кризисом, создали условия для возникновения мирового порядка двадцать первого века. ПСП были инструментом послевоенной американской экономической империи. В отличие от империй прошлого, американская не стремилась к владению экономическими колониями, ей было достаточно владеть их долгами и прибылями. В плане эффективности это была лучшая империя за всю историю. Неолиберальный строй всегда ставил на первое место эффективность в ее наиболее чистом экономическом выражении – скорость и легкость перемещения денег от бедных к богатым.
Любой стране, желающей получить кредит на санацию экономики в рамках ПСП, выдвигались следующие требования: сокращение государственных расходов, налоговая реформа – в особенности уменьшение налогов на корпорации, приватизация госпредприятий, привязка процентных ставок и курсов обмена валют к рынку, недопущение государственного вмешательства, надежное обеспечение прав инвесторов, не позволяющее «стричь» их депозиты (так называемые «волосатые» нормы), и отмена государственного регулирования где только можно – в рыночной деятельности, деловой практике, охране труда и защите окружающей среды.
Несмотря на то что «программы структурной перестройки» подвергались широкой критике и в конце двадцатого века были признаны некоторыми аналитиками провальными, они использовались как шаблон для преодоления кризисов в малых южных странах ЕЭС и в полной мере были развернуты в Греции, дабы напугать Португалию, Ирландию, Испанию и Италию, не говоря уже о новых членах ЕЭС из Восточной Европы, и показать им, что ЕЭС (то есть в данном случае Германия и Франция) с ними сделает, если они позволят себе взбрыкивать. Вступил в ЕЭС? Подчиняйся диктату Европейского центрального банка, другими словами – Германии и Франции. Ввиду того что немецкая экономика была в два раза крупнее французской, у людей по всей Европе возникло чувство, что Германия, чем бы ни кончилась Вторая мировая война, их окончательно завоевала. Подобно тому как Америка покорила мир не силой оружия, а финансами, Германия захватила Европу теми же средствами. Не зря Германия была верным вассалом Америки в период холодной войны. Теперь, когда холодной войне наступил конец, а Германия в экономическом плане стала сильнее России, она могла себе позволить немного отодвинуться от Америки, ловко играя роль лакея, когда ей это было выгодно, в то же время преследуя в основном свои цели. Это было очевидно всем в Европе, однако Америка ничего не замечала из-за самовлюбленной близорукости в отношении к остальному миру.
Поэтому любой визит в Берлин был для Мэри чреват напряженностью. Местные банкиры и министры финансов были не такими лощеными и надменными, как во Франции и Брюсселе, зато излучали еще более зловещую бюргерскую уверенность, что статус-кво навсегда останется неизменным. Бундесбанк, центральный банк Германии, был создан в послевоенный период именно для того, чтобы закрепить статус Западной Германии как верной попутчицы американской сверхдержавы. Учитывая невероятную травму двух мировых войн и периода между ними, Мэри не удивилась, когда прочитала в документах, связанных с созданием Бундесбанка, что «охрана устойчивости национальной валюты» рассматривалась в Германии как «моральное и правовое обязательство». Независимый статус банка был закреплен в конституции, он, в частности, предполагал, что устойчивость валюты входит в список основных прав человека. Право на жизнь, свободу и процент инфляции! Ну что ж, эта страна в прошлом видела, как от ее валюты остались рожки да ножки. Проиграй начатую тобой же войну, и по условиям капитуляции на твое население могут наложить репарации, от которых невозможно отказаться и которые лягут бременем на твой народ до седьмого колена. Неудивительно, что немцы, пережившие этот ад, поклялись, что больше такого не допустят. «Гражданское право проистекает из экономики» – отмечено в учредительном документе Бундесбанка. Мэри прежде считала ровно наоборот и теперь задумалась. Что это? Тайное признание немцами принципа Маркса и Гегеля – практика есть мерило теории? Увы, министры не философы и не историки, они всего лишь трудяги-дипломаты. Однако трудяги-дипломаты склонны полагаться на причинно-следственную связь, планы и их исполнение. В этом состоит суть управления, бюрократии и самой экономики. Законы определяют рамки правового поведения. Возможно, это вопрос из разряда о курице и яйце. Но чтобы следствия определяли причины? Так любому определению недолго потерять всякий смысл.
В общем, Мэри во время визита в Берлин ощутила себя униженной. Немцы победили, проиграв войну, свыклись с поражением и зашли с другой стороны. Может быть, они больше не стремятся править всем миром и всего лишь защищают Германию с помощью активной дипломатии и максимального влияния на Европу и мир в меру своих относительно небольших населения и экономики? В таком случае у них неплохо получалось. Подобно своим визави Мэри старалась не упоминать их кошмарную историю и сосредоточиться на настоящем моменте. Центральные банки, втолковывала она, способны за счет количественного смягчения очистить мир от двуокиси углерода! Государственный суверенитет возобладает над глобальным рынком за счет взаимодействия крупных государств, способных противостоять рынку и даже изменять его. Да они его просто купят на хрен! Последнюю фразу она произнесла в вежливой форме.
Немцы уставились на Мэри. Один из них наморщил лоб, между бровями пролегла глубокая складка. Он первым взял слово. Центральный банк Китая, самый богатый, накопил активов на четыре триллиона долларов США. Активы всех центробанков, вместе взятых, составляют примерно пятнадцать триллионов. Валовый мировой продукт достигает восьмидесяти триллионов в год, в темных недрах высокочастотного трейдинга ежедневно обращаются еще около трех триллионов долларов. Даже если согласиться, что последние три триллиона в некотором смысле фиктивные доллары, вывод очевиден: рынок крупнее всех государств мира, вместе взятых.
Мэри покачала головой. Даже если признать, что рынок и государство – две части одной системы, эта единая система управляется законом. Законы же создаются государствами, а следовательно, государства могут эти законы менять, в этом вся суть суверенитета, на этом зиждутся сеньораж, легитимность, общественное доверие и ценности. Рынок сложился и паразитирует на этой правовой структуре.
– Рынок способен купить нужные законы, – заметил один из немцев.
– Рынок непроницаем для закона, – добавил другой. – Он сам себе закон, рынок в природе человека, так живет весь мир.
– Это вопрос правовой системы, – возразила Мэри. – Мы меняем законы каждый день.
– Центральные банки существуют исключительно для того, чтобы стабилизировать валютный курс и цены, держать в узде инфляцию. Наиболее полезный инструмент для достижения этой цели – регулирование процентной ставки.
– Центральные банки, – сказала Мэри, – нередко коллективно советуют законодательным органам своих стран, каким образом изменить уровень налогообложения, чтобы стабилизировать денежный курс.
– Законодателям никто не указ.
– Законодатели принимают финансовые законы по указке центральных банков, – не отступала Мэри. – Финансы нагоняют на законников ужас, они поручают разработку законов в этой области экспертам по финансовой математике. Если вы спустите им указание, они никуда не денутся. Особенно если порекомендовать им укрепление контроля за финансами!
Выражение на лицах собравшихся говорило: мы, немцы, практичные люди. Эта мысль достойна рассмотрения на предмет полезности для Германии.
Не самая безнадежная реакция. Мэри покинула встречу опустошенной, с желанием выпить и закончить вечер в спортзале, колотя кулаками по чему придется, однако полного упадка чувств, как после других встреч, она не испытывала. Немцы пережили самое худшее. Им известно, какой поганой бывает жизнь. Пусть нынешние немцы всего лишь правнуки тех, кто пережил ужасы войны, или даже праправнуки, но культурную память они не смогут преодолеть и через сотни лет. Разумеется, она подавляется, однако там, где существует искусственное подавление, подавленное способно возвращаться – подчас в искаженной и концентрированной форме, нередко представляя собой еще большую угрозу, чем первоначальный объект подавления. Могло статься, что немцы теперь дорожили надежностью в такой степени, что это желание само по себе создавало угрозу. Не они первые.
Оставалась еще Россия. Российский центральный банк был почти настолько же государственным учреждением, как Народный банк Китая. По конституции половину прибыли он отдавал государству. Ему принадлежали шестьдесят процентов «Сбербанка», крупнейшего коммерческого банка страны, и сто процентов национальной перестраховочной компании. Центробанк России превыше всего интересовала защита национальных интересов. Разумная цель, да и люди, встретившиеся с Мэри, вели себя приветливо. Любая страна, способная породить такую личность, как Татьяну, чего-нибудь да стоила. Русские за свою историю тоже всякого натерпелись. Еще на памяти живущих империя рухнула на голову своим гражданам, а до этого нацию постигла тяжелейшая травма мировой войны. У русских были причины не любить немцев и – в меньшей степени – американцев, вообще никого не любить, если уж на то пошло. Весь мир против нас – эта установка была частью психологии русских с тех пор, как они открыли для себя существование остального мира. Однако русские в основном были заняты собственными проблемами, в некотором роде они были не от мира сего. В истории человечества встречалось много таких мест, да и сейчас они есть, потому что все до определенной степени живут в плену психологии, продиктованной географией, все обитают в мире родного языка, и если ваш родной язык не английский, то вы, как ни крути, чужой в глобальной деревне. Глобализация означала много чего, в том числе реальность совместного проживания на одной планете, границы на поверхности которой – плод фантазий на тему истории. В то же время глобализация выступала как форма американизации, мягкой имперской власти вкупе с экономическим господством, позволяющим США держать в своих банках и компаниях семьдесят процентов капитальных активов мира, хотя население Штатов составляло всего пять процентов от мирового. Глобализация, диктуемая физической реальностью, неизбежна, она будет только крепнуть по мере усугубления проблем биосферы, а вот глобализация американского империализма не устоит, ибо именно она создает большинство проблем для биосферы. Тем не менее всемирный универсальный язык всегда будет помогать укреплению мягкой власти.
Между двумя глобализациями шла война, им требовались перемены, их следовало расцепить и рассматривать по отдельности, но в то же время понимать и анализировать как единое целое.
Безнадежно запутавшаяся в этих мыслях, как в дурном сне, Мэри услышала звонок. Звонил Бадим.
– Что у тебя?
– Помнишь парня, который тебя похитил?
– Да.
– Его поймали.
– А-а! Где?
– В Цюрихе.
– Правда?
– Да. У реки, в «шприц-парке». Помогал готовить ужин для беженцев, когда на них напала группа фашистов, нечаянно угодил в драку.
– Как они определили, что это он?
– По ДНК. Ну и, как обычно, попал на камеру. ДНК также связывает его с убийством на швейцарском берегу озера Маджоре. Там одного типа ударили по голове, и он умер. Похоже на то, что твой похититель и ударил.
– Черт! – Мэри была шокирована. – Ладно, я так и так завтра утром поездом возвращаюсь в Цюрих. Подготовь развернутую справку.
Длинную дорогу домой Мэри провела в томлении, не в состоянии навести порядок в мыслях и чувствах. Тревожное возбуждение, сильное любопытство, ощущение триумфа с толикой облегчения. Наконец-то ей больше ничего не грозило. Можно больше не бояться, что однажды ночью тебя разбудят руки неуравновешенного молодого человека у тебя на горле. Это хорошо, однако мысль о том, что он теперь попал в тюрьму, странным образом беспокоила ее. Можно ли вообще сажать в тюрьму людей с психическими отклонениями? Ну, иногда другого выхода нет. Какая каша из эмоций.
Однако нельзя было отрицать: что бы она ни чувствовала, ей было не все равно. Настолько не все равно, что хотелось увидеться с этим человеком еще раз. Тюрьма позволяла сделать это в безопасной обстановке. Но откуда вообще взялось желание видеть своего похитителя? Мэри не знала. Что-то в ту памятную ночь зацепило ее. Иначе быть не могло.
Пока поезд пересекал Германию, она решила, что уступит своему побуждению. Она решила приехать на встречу, хоть и не понимала, что ее к ней подталкивало. Часть разума подсказывала, что это плохая мысль. Ну, Мэри не впервой совершать недальновидные поступки. Склонность к скоропалительным действиям всегда за ней водилась. Она относила это свойство на счет своей ирландской натуры. Безрассудность ирландских женщин, как она считала, помогала им выжить.
На ум пришло выражение – «стокгольмский синдром». Применимо ли оно к ней? Мэри проверила значение: симпатия, возникающая у заложников к похитителям. Обычно интерпретируется как ошибочное поведение заложника, психологическая слабость, вызванная страхом, уступками, надеждой выжить, готовностью подставить свое горло (или другую часть тела), лишь бы не сопротивляться агрессору и не быть убитым.
А что, если это не ошибка? Что, если тебя взяли в заложники, чтобы заставить хоть раз вникнуть в реальное состояние или отчаянное положение другого человека, своей невыносимостью толкнувших его на безрассудный шаг? Что, если ты вдруг поймешь, что на его месте поступила бы точно так же? Если бы такая догадка по прошествии долгого времени с момента захвата в заложники пришла тебе в голову, ты бы по-новому оценила ситуацию, как-то изменилась бы, пусть не сразу. И такая перемена иногда единственно правильная реакция на случившееся.
