Текст книги "Сумерки Эдинбурга"
Автор книги: Кэрол Лоуренс
Жанр:
Исторические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
К тому моменту, когда Лиллиан Грей выбралась из экипажа с крепко зажатым в руке билетом, у здания Королевского театра уже собралась толпа. Люди толкались и тянули шеи, пытаясь разглядеть происходящее у касс, а некоторые во все горло требовали продать им билет. Увидев это, Лиллиан искренне порадовалась тому, что сходила в кассу заранее.
Впрочем, судя по наклеенному на стену плакату с надписью «Билетов нет», шансов добиться своего у большинства собравшихся не было. Из-под этого черно-белого плаката выглядывала разноцветная афиша с причиной столь необычного даже для субботнего вечера ажиотажа. Причина смотрела на поклонников сверху вниз во всем своем пятикратном, по сравнению с оригинальным масштабом, великолепии – белозубая улыбка и черные как смоль блестящие волосы, оттеняющие безупречную белизну воротничка элегантного фрака.
Месье Жак Лекок, экстраординарный гипнотизер!
Повелитель оккультных искусств и знаток людских душ!
Единственный вечер – лишь для отважных!
(Детям и склонным к обморокам женщинам вход воспрещен)
При виде этого умело будоражащего воображение вычурного призыва Лиллиан лишь покачала головой – разве можно было более действенно завлечь на представление склонных к обморокам дам? Может, и правда будет что вспомнить, подумала она, подбирая юбки, чтобы ступить на парадную лестницу. Унылое ненастье, не выпускавшее город из своих объятий всю последнюю неделю, отступило. Вечер выдался великолепным – широкая, будто в улыбке расплывшаяся луна осеняла своим светом неоклассицистические здания Нового города. В мертвенно-белом свете они казались призраками, парящими над блестящей брусчаткой в безмолвном ожидании чьего-то прихода. Поднимаясь по широкой лестнице, Лиллиан ощутила, как по телу пробежал трепет предвкушения. Театр заново отстроили всего три года назад – ноги утопали в глубоком мягком ковре, тихо светилась позолота на колоннах и массивных рамах украшавших вестибюль зеркал.
Воздух был насыщен ароматами дорогих духов, со всех сторон доносились шорох шелка и негромкое позвякивание браслетов и бокалов с шампанским. Посетители возбужденно роились у буфета, стремясь успеть обзавестись стаканом горячительного или пакетиком сладостей до начала представления. Всеобщее радостное возбуждение передалось и Лиллиан, пробирающейся через вестибюль к своему месту в частной ложе прямо над сценой. Альфи входил в совет попечителей театра, и после смерти мужа ее встретили тут с большим сочувствием, настоятельно предлагая сохранить свое место в ложе. Но не было никакой нужды ее уговаривать – Лиллиан обожала театр и зрелища.
Как же жаль, подумалось ей, что племянник не смог прийти – в присланной ей записке Иэн писал, что он не может отложить дела, пока действующий в городе душитель не схвачен. Одна работа на уме, подумала Лиллиан, поудобнее устраиваясь в красном бархатном кресле. Вообще-то неожиданный отказ очень ее расстроил, хотя она в жизни не призналась бы в этом Иэну. Лиллиан Грей никогда не лезла за словом в карман, но она ни за что на свете не хотела показаться кому-то – даже собственному любимому племяннику – старой одинокой женщиной.
И все же, подумала Лиллиан, поднимая свой театральный бинокль, как же жаль, что Иэн упустил возможность побывать в таком пестром обществе. Вокруг царили шик и роскошь. Помимо представителей интеллектуальной и творческой элиты Эдинбурга в этот вечер сюда явились разряженные в свое лучшее платье купцы, держатели таверн и банкиры. На некоторых парней помоложе, полузадушенных своими твердыми стоячими воротниками, было жалко смотреть. Задние ряды занимала публика попроще – торговцы, кузнецы и докеры с голосами столь же грубыми, как их просоленные и обветренные многолетним трудом руки. Среди женщин Лиллиан углядела нескольких ночных бабочек, определив их по крикливым нарядам и слишком уж ярко нарумяненным щекам. Они громко хохотали, явно успев уже не по одному разу приложиться к бутылке с виски.
Музыканты закончили настраивать инструменты, спешно рассаживались по своим местам опоздавшие. Многоголосый гомон стал стихать, превращаясь в напряженное молчание, и на подиум вышел дирижер в великолепном фраке и белом галстуке. Он бросил строгий взгляд на музыкантов и резко уронил палочку, давая отмашку к началу. Оркестр заиграл популярный марш, потом – сумрачный таинственный вальс, который Лиллиан слышала впервые. С континента, подумала она, – из Франции, наверное.
Последние аккорды вальса еще не успели стихнуть, когда тяжелая красная кулиса ушла в сторону, открыв залу силуэт одинокой фигуры, подсвеченной лучом синего прожектора. Разом онемевшая публика напряженно замерла в своих креслах, все взгляды устремились на застывшего в глубине сцены мужчину, чьи черты были скрыты окутавшей все вокруг тьмой. А потом он шагнул вперед, и сцена в мгновение ока расцветилась миллионами ослепительных в своей яркости бликов лазури и индиго, золота и янтаря, киновари и пурпура. Женщины ахнули, мужчины выпрямились в своих креслах. Еще два шага – и зал был в полной власти человека на сцене.
Волшебство началось.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Четыре пинты спустя твердое намерение Гамильтона не задерживаться в таверне окончательно растворилось в хмельной дымке. Иэна мучило раскаяние – выходит, он отменил встречу с тетушкой лишь затем, чтобы надраться с едва знакомым ему человеком.
– Боюсь, мне пора, – сказал он, нетвердо поднимаясь из-за стола. Голова кружилась сильнее обычного – наверное, из-за того удара о мостовую. Вообще весьма неразумно было, подумалось ему, так безмятежно браться после этого за стакан.
– Я могу проводить вас, – с готовностью предложил Пирсон. – Вы сейчас куда?
– Всего лишь домой.
– А где это, позвольте спросить?
– Виктория-террас, – четыре пинты эля полностью лишили его обычной осторожности. Да и потом, думал Иэн, натягивая пальто, это ж просто библиотекарь.
– Отлично! Нам по пути! Пройдусь с вами, если не возражаете.
Причин возражать у Иэна не было, так что вскоре двое мужчин уже вышли в холодную февральскую ночь.
У Эдинбурга, как и у всех больших городов, часто менялось настроение. Он мог быть теплым и по-шотландски, в свойственной местным разбитной манере, приветливым, а мог стать и лукаво манящим, как черноглазая гетера, или же источать предвещающую беду мрачность. Этим вечером в заметно похолодевшем воздухе витало чувство напряженного ожидания. С востока надвигалась метель, и ветер от Ферт-оф-Форта налетал резкими порывами, кружа вокруг зданий, как кот, выбирающий местечко помягче, чтобы прикорнуть.
Двое мужчин шагали по улицам, наглухо запахнувшись в свои пальто. Разговаривать было уже невозможно, потому что ветер становился все сильнее, бросая в лица своим жертвам пригоршни колючего снега и стегая их по прищуренным векам. Омнибусы уже давно ушли с улиц, да и кебов, сколько ни глядел Иэн, не было.
У Южного моста он пожелал Пирсону доброй ночи. Скорее всего, библиотекарь ожидал приглашения на чашку чая, но до его дома было еще далеко, да и Иэн уже порядком устал от общения. Терпимость молодого инспектора к людям имела свои пределы, и ему хотелось поскорее оказаться в тишине и уединении собственной квартиры. Но бедняге не позавидуешь, думал он, глядя, как грузная фигура библиотекаря растворяется в темноте.
Оказавшись дома, Иэн первым делом задернул тяжелую портьеру, а потом вытащил из шкафа и зажег тонкую восковую свечу.
– Наконец-то один, – пробормотал он, чуть ли не первый раз за день вдохнув всей грудью и от души наслаждаясь мягкостью ворсистого ковра под ногами.
Он с большой тщательностью отделывал свои комнаты, прислушиваясь к советам тетушки Лиллиан и украшая помещения турецкими тканями и персидскими коврами. Квартира была для Иэна местом уюта и тишины, убежищем, в котором он спасался от бесконечной суматохи большого города. Саму улицу Виктория-террас он выбрал за то, что, располагаясь в центре, она вместе с тем держалась особняком от главных артерий города. С рынка Грассмаркет на затаившуюся среди каменистых холмов Старого города Виктория-террас можно было попасть лишь по крутой каменной лестнице. По широкой мостовой перед выстроившимися полумесяцем домами редко проходил кто-то, кроме местных. Ближайшей улицей, на которую могли заехать кебы или повозки, была Виктория-стрит, расположенная пятнадцатью метрами ниже по склону.
В пересохшем от ветра и алкоголя горле запершило, а вместе с жаждой Иэн вдруг почувствовал, что умирает с голоду. Он вставил свечу в оловянный подсвечник и отправился в кухню. Подняв руку к газовому рожку, чтобы зажечь свет, Иэн внезапно уловил краем глаза какое-то движение и резко обернулся. Прямо на кухонном столе над россыпью хлебных крошек восседала маленькая серая мышка. Иэн удивленно сморгнул – это была не крыса, которых в Эдинбурге водились целые полчища, а самая настоящая чертова мышь. Она спокойно, будто оценивающе, смотрела на него.
Иэн бессмысленно таращился на зверька, чувствуя, что все еще не протрезвел. Мышь снова принялась за крошки.
И тогда Иэн воздел руку и начал читать Бернса:
Мышь покончила с крошкой и принялась за следующую. Иэн между тем продолжал:
…Не слышишь, бедный, под собой.
Поменьше трусь!
Мышь меланхолично жевала крошки, не выказывая ни малейших признаков беспокойства.
– Что-то невелик твой испуг, – пробормотал Иэн и подумал, как довольна была бы тетушка, узнав, что он смог прочитать первую строфу Бёрнса на оригинальном шотландском диалекте. Он выучил это стихотворение давно, еще в школе, но память Иэна имела любопытное свойство надежно сохранять все, что ему когда-либо довелось услышать.
Мышь поднялась на задние лапки и принюхалась.
Иэн шагнул к столу. Мышь взглянула на него поверх туго набитых крошками щек и раздраженно дернула хвостиком.
– Ясно, – пробормотал Иэн себе под нос, – выходит, мой дом – твоя крепость, да?
Он взял ломоть хлеба и кусок холодной говядины из ледника. Мышь следила за происходящим, не двигаясь с места.
– В хлебнице есть пара ячменных лепешек, – сказал ей Иэн, прежде чем закрыть дверь, – и смотри, не теряй времени, потому что завтра я куплю мышеловку.
Вскоре в камине уже вовсю полыхал огонь, и Иэн, покончив с перекусом, устроился в кресле с книгой, которую дал ему Джордж Пирсон. За окном бушевала метель. Снежная крупа настойчиво постукивала по стеклам, словно пальцы просящегося в дом черта. Иэн встал и поплотнее задернул шторы, но звук барабанящего в стекла снега по-прежнему был слышен. Ра-та-та, ра-та-та. Иэн вновь устроился в кресле и открыл книгу. Он внимательно прочитал первый абзац, но веки стали тяжелеть, и Иэн встряхнул головой, чтобы не заснуть. Позади был долгий день, проведенный на сыром холодном ветру, и теперь, когда его тело наконец-то расслабилось, сон властно предъявлял на него свои права. Языки пламени гипнотизирующе подрагивали в камине, кресло было мягким, а комната – теплой, и даже приглушенный стук снега о стекло теперь естественно дополнял убаюкивающую атмосферу. Ра-та-та…
Огонь был всюду, со всех сторон, но жáра не ощущалось. Он стоял в большой гостиной их дома, и пожар бушевал уже в полную силу. Пламя ревело и плясало, доставая до лица, а он застыл на месте, словно приколоченный к полу. Сквозь огонь раздавался голос матери, выкрикивавшей его имя, и он напряженно пытался понять, откуда она кричит.
– Иэн! Иэн, помоги! Пожалуйста! Где ты?
Он бросился на звук, но в этот момент голос раздался уже позади него.
– Иэн, милый, помоги! Спаси меня!
Он бросился обратно, но теперь голос звучал уже из противоположной части дома. Стекла треснули и разлетелись от жара, стены стали рассыпаться пылающими бревнами, которые перегораживали путь, но огонь по-прежнему не причинял ему ни малейшего вреда. Из-под потолка рухнула огромная балка – он успел отшатнуться, спасая голову, однако один из пылающих концов задел плечо и сбил его с ног. Он лежал на полу, придавленный тяжестью бруса, языки пламени облизывали плечо и спину, уши раздирал пронзительный звук его собственного крика. Сквозь стену огня он увидел медленно приближающуюся маму.
Иэн судорожно выпрямился в кресле, будто и не спал, ожидая увидеть стоящую перед ним мать. Но комната была пуста, огонь в камине потух, превратившись в тускло мерцающие угли. Плечо саднило, и, когда Иэн потянулся, чтобы растереть его, в голове само собой возникло продолжение стихотворения Бёрнса:
Кроме негромкого потрескивания умирающего огня в комнате раздавался лишь гул бушующей за окном метели и стук снега о стекло. Интересно, подумал Иэн, а здесь, в Эдинбурге, человек тоже поссорился с природой или же во всем виновата она сама, потому что человек – всего лишь очередной хищник, но только иного порядка?
И тут на него накатила злость – причем Иэн потрясенно понял, что злится он не на тех, кто виноват в смерти его родителей, а на самих отца и мать. За то, что погибли, что оставили на него сломленного Дональда. В это мгновение он испытал страстное презрение и к брату – может, лучше бы и он погиб в том пожаре? Или даже они оба?
Но уже в следующее мгновение Иэн устыдился этих мыслей. Он вспомнил светлые беззаботные годы жизни в горах. Неужели все это было лишь миражом, порожденным дымкой времени и памяти? История их семейной жизни вдруг показалась Иэну страницами, которые кто-то вырвал из книги его жизни. Резко поднявшись с кресла, он отдернул шторы и стал всматриваться в царившую за окнами темноту. Снег клубился вокруг газовых фонарей Виктория-террас, осеняя белым нимбом желтые язычки пламени.
Было ясно одно – вспять время не повернешь. В ушедшие дни не вернуться – остается лишь хранить память о них, упорно шагая в будущее. По крайней мере, мрачно подумал Иэн, у него есть расследование. В погоне за преступниками все остальное отступало, и у него появлялась цель. Замерев у окна, он стал ждать рассвета.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Мужчина во фраке раскинул руки над сценой Королевского театра и шагнул в круг прожектора. Склонив голову набок и подставив лучу света свои глянцевые черные волосы, он вперил взгляд в темноту зала. Каждая женщина почувствовала, что он смотрит прямо на нее, каждый мужчина неловко заерзал в кресле. Месье Жак Лекок одарил завороженную публику широкой улыбкой, обнажив блеснувшие в свете прожектора белые, как китовый ус, зубы. Сердце каждой женщины в зале вздрогнуло, каждого мужчины – упало. Гипнотизер был отлично сложен, его элегантную фигуру облегал безупречный черный фрак с белым накрахмаленным кушаком. Густые волосы поблескивали в свете прожектора, как бока вороного жеребенка, туфли были начищены до ослепительного блеска. Но главное заключалось не в этом. Одно присутствие этого мужчины на сцене притягивало к ней сосредоточенное внимание. Лиллиан почувствовала, как против своей воли поддается его соблазнительным чарам.
– Многие ли тут верят в силу человеческого разума? – спросил мужчина густым низким голосом с сильным акцентом, который красноречиво выдавал его галльские корни.
По залу пронесся приглушенный шум. Месье Лекок поднял руку, и вновь воцарилась тишина.
– В природе человеческой нет более естественного состояния, чем желание, – объявил он, направившись в правый угол сцены. – Голодные, мы желаем пищи, насытившись же, начинаем жадно думать о следующем блюде. Поэзия, театр, песни – все это плоды желания. Наши мифы полны честолюбивых королей, разлученных любовников и устремленных к некоей цели благородных героев. Желание будит поэзию в наших сердцах как ничто другое – любовь ли, домашний уют или даже сама природа. Многие из вас пришли сюда сегодня, потому что страстно желают чего-то, пусть даже сами еще не знают чего.
Он остановился и опустил взгляд на рассевшихся в первом ряду дам, которые тут же зарделись и стали пересмеиваться. Месье Лекок перешел на другую сторону сцены и поднял глаза к ложе, в которой сидела Лиллиан. Она почувствовала, как по шее поднимается волна жара и вспыхивают щеки.
– Однако сила человеческого разума еще не изучена должным образом, – продолжил гипнотизер, – а между тем она способна побороть не только желание, но даже боль, страдания и множество других скорбей нашей жизни. Кто из вас верит в силу разума человека?
– Я! – выкрикнул молодой человек из третьего ряда, и все взгляды немедленно обратились к нему. Он сидел рядом с очень красивой девушкой в легком голубом платье с обрамленным светло-русыми кудряшками личиком. Было ясно, что своим выкриком юноша надеялся произвести на нее впечатление. В зале раздались смешки, некоторые дамы распахнули веера и прикрыли ими лица до самых глаз.
Месье Лекок улыбнулся:
– И как же вас зовут?
– Филлип! – голос смущенного всеобщим вниманием юноши дрогнул.
– Имя достойное короля! – без улыбки отметил гипнотизер, на что зал отреагировал взрывом несколько нервного смеха.
Юноша тоже засмеялся, но на его лице читалось не веселье, а беспокойство.
– Не согласитесь ли помочь мне продемонстрировать удивительные возможности человеческого разума, Филлип? – добродушно спросил месье Лекок, потирая руки.
– С удовольствием! – выкрикнул Филлип дрогнувшим голосом чуть громче, чем это было необходимо.
– Очень хороню, – ответил гипнотизер, одарив дам еще одной ослепительной улыбкой, – не соизволите ли подойти ко мне, Филлип?
Юноша встал с кресла, поправил кушак и пригладил свою и без того безукоризненную прическу. Прежде чем начать пробираться к проходу, он подхватил руку своей спутницы и картинно коснулся ее губами. Окружающие дамы завздыхали при виде столь галантного жеста, а их спутники сморщились от его театральности. Филлип был симпатичным молодым человеком с волевым подбородком и красивым аристократическим носом – разве что слегка не вышел ростом. По пути к сцене он споткнулся и чуть было не упал, но смог сохранить равновесие и спустя минуту уже взбежал наверх к месье Лекоку.
Тот встретил юношу крепким рукопожатием и дружески похлопал его по плечу.
– Дамы и господа, наш первый отважный доброхот этим вечером – Филлип!
Зал отозвался жидкими аплодисментами. Царившее в воздухе напряжение было не менее густым, чем знаменитый эдинбургский туман. Публика подалась вперед – огромный, снедаемый любопытством зверь, вперивший свой взгляд в сцену. Служитель вынес из-за кулис простой стул с прямой спинкой и после кивка месье Лекока удалился.
Рядом с широкоплечим, с львиной гривой черных волос гипнотизером Филлип выглядел совсем худым и тщедушным. Лиллиан подумалось, что мощная мускулистая фигура месье Лекока – один из секретов эффектности гипнотизера. Казалось, он подавляет собой юношу, и тот буквально на глазах уменьшается в росте – гипнотизер же, напротив, растет.
– Итак, Филлип, – сказал он своим низким звучным голосом, легко долетавшим до последних рядов, – как чувствуете себя нынешним вечером?
– Хорошо, благодарю вас, – ответил молодой человек, хотя с каждой минутой он выглядел все хуже. Его левое колено дрожало, зубы были стиснуты, а лоб усеяли крупные капли пота.
– Расслабьтесь! – скомандовал месье Лекок, сжав обеими ладонями плечи Филлипа. Видно было, что этот резкий жест напугал юношу, но едва его глаза встретились со взглядом гипнотизера, тело молодого человека обмякло. Лиллиан испугалась, что сейчас он и вовсе упадет навзничь, но гипнотизер цепко держал юношу.
Лекок продолжал пристально глядеть в глаза Филлипа, пока лицо юноши не расслабилось, а веки не начали опускаться. Наконец глаза его закрылись, и обмякшее тело стало падать. Зал ахнул, но месье Лекок подхватил юношу и умело усадил бесчувственное тело на стул. После этого он обернулся к залу, не обращая ни малейшего внимания на юношу, неловко, будто во сне, замершего на стуле.
– Энергия человеческого разума вещь поистине удивительная! Мы только-только начинаем подозревать, на что она способна.
Девушка из третьего ряда взволнованно укусила собственный кулачок, но Лекок наградил ее успокаивающей улыбкой.
– Позвольте уверить вас, дамы и господа, что с юношей, которого вы видите перед собой, не случилось ничего плохого. Он не спит и не потерял сознание, но всего лишь пребывает в состоянии глубокой расслабленности. И сейчас он в высшей степени подвержен внушению. Позвольте, я продемонстрирую.
Гипнотизер повернулся к сидящему юноше:
– Филлип, вы знаете какое-нибудь стихотворение наизусть?
Юноша кивнул, не открывая глаз.
– Не прочтете ли его для меня?
Филлип поднял голову с по-прежнему закрытыми глазами и начал читать громким и уверенным голосом:
Ее власы как нежный олененка бок
И взгляд заветный голубой росой —
О, свежести нежнейший ток!
Я знаю, что мужчинам не владеть тобой.
О, нежная,
Тебя им не обнять,
Не удержать,
Так оставайся ж той,
Какой в мечте своей они тебя творят,
О, нежная![13]13
Роберт Браунинг. Красивая женщина (перевод Д. В. Орлова).
[Закрыть]
– Роберт Браунинг, если не ошибаюсь? – с улыбкой спросил гипнотизер. Филлип кивнул. – Отлично! – сказал месье Лекок. – Не ошибусь ли я, если предположу, что эти строки относятся к вашей очаровательной юной спутнице?
Филлип вновь кивнул, по-прежнему не открывая глаз.
Лиллиан перевела взгляд на девушку в третьем ряду. Покраснев до корней волос, бедняжка пыталась прикрыть лицо платочком.
– А теперь, если желаете, можете открыть глаза, – сказал гипнотизер. Юноша подчинился, слепо глядя в пустоту, будто все еще пребывая в трансе. – Очень хорошо, Филлип, – вы замечательный материал. Могу ли я предположить, что в случае необходимости вы вполне могли бы залаять по-собачьи?
Филлип кивнул.
– Так не соблаговолите ли продемонстрировать?
В следующее мгновение молодой человек пронзительно и отрывисто залаял – точь-в-точь как настоящий терьер или спаниель. Из зала донеслось несколько смешков.
– Может статься, вы могли бы и кудахтать как курица? – спросил месье Лекок.
Юноша немедленно ответил на это куриным кудахтаньем, весьма похожим на настоящее.
– Мне хотелось бы, чтобы вы попробовали повторить и движения курицы – сможете? – спросил гипнотизер.
Филлип спрыгнул со стула и, присев на корточки, стал расхаживать по сиене, размахивая руками как крыльями, то и дело останавливаясь, чтобы поскрести пол ногой и нырнуть к нему носом, будто видел под собой не доски, а земляной пол курятника. Зал взорвался хохотом, который стал еще громче, когда гипнотизер сообщил, что у него в руках жирный сочный червяк, а юноша тут же жадно схватил воображаемое угощение и проглотил его с видимым удовольствием. Не смеялась только девушка из третьего ряда, на ее лице застыло выражение ужаса и крайнего изумления.
– Просто великолепно! – воскликнул месье Лекок. – А теперь последнее испытание, с вашего разрешения.
С этими словами гипнотизер извлек из кармана фрака длинную тонкую иглу:
– Вы позволите мне вонзить эту иглу вам в руку?
В зале раздался протестующий ропот, несколько женщин выкрикнули: «Нет!»
Гипнотизер поднял руку, призывая к молчанию:
– Я уже обещал вам, что Филлип не пострадает, так что почтительнейше прошу довериться мне. – И он вновь повернулся к юноше: – Вы разрешаете мне ввести эту иглу в ваше тело?
Филлип кивнул, все так же бессмысленно глядя в пустоту. Гипнотизер шепнул что-то ему в ухо, и юноша повторил кивок.
– Я только что сказал ему, – объявил месье Лекок публике, – что это будет совершенно безболезненно. А теперь позвольте мне продемонстрировать безграничные возможности человеческого разума. Филлип, вы не соизволите снять фрак и закатать рукав рубашки?
Юноша подчинился, обнажив тонкое белое предплечье.
– Как я уже сказал, вы ничего не почувствуете, – твердо повторил гипнотизер.
С этими словами он театрально взмахнул блеснувшей в свете прожекторов иглой и под приглушенный ропот зала вонзил ее в руку юноше. К удивлению Лиллиан, крови почти не было – лишь несколько крохотных капель, которые гипнотизер смахнул платком. Он нажимал на иглу, пока ее кончик не покаялся с другой стороны руки молодого человека. Все это время лицо юноши оставалось бесстрастным, а тело не выказало ни малейших признаков боли. Филлип ни разу не вздрогнул и не сморщился, пока сквозь его тело проходила острая сталь.
– Итак, – спросил месье Лекок Филлипа, – как вы себя чувствуете?
– Спасибо, хорошо, – ответил тот ровным бесстрастным голосом.
– Отлично, Филлип, просто замечательно! – воскликнул гипнотизер, аккуратно извлекая иглу. Потом он повернулся к залу: – Дамы и господа, давайте поприветствуем нашего отважного Филлипа!
Аплодисменты были долгими и искренними, в равной мере выражая и восторг зрителей, и их облегчение. Люди улыбались и толкали друг друга локтями, радуясь тому, что можно перестать волноваться за человека на сцене, с которым каждый в зале невольно отождествлял самого себя.
Все остальные номера программы были вариациями первого. Месье Лекок вызывал доброхотов группами и поодиночке, предлагая им читать стихотворения, петь песни или вытворять разные глупости. Среди прочего он продемонстрировал залу образец подлинного человеческого страха, заставив одного из вызвавшихся встать на стул и вообразить, что это крохотный горный уступ.
– И это, дамы и господа, не актеры, а самые обычные люди – такие же, как вы. Вы стали свидетелями действия еще почти что не изученной силы человеческого разума. То, во что вы верите, становится явью!
Лиллиан с любопытством следила за происходящим на сцене, хотя самым сильным впечатлением вечера остался номер с иголкой, безболезненно пропущенной через тело живого человека. Интересно, подумалось ей, нельзя ли использовать эту технику в медицине, чтобы утишить страдания больных людей? Хотя, тут же одернула она себя, все это вполне могло быть простым трюком, игла – фальшивой, а Филлип – подсадной уткой. И все же конец представления Лиллиан встретила с сожалением и долго еще аплодировала вместе со всем залом, переживая, что ее племянник был лишен возможности увидеть все это собственными глазами…
Стоило гипнотизеру войти в гримерку, его широкие плечи поникли – переполнявший тело на протяжении всего вечера азарт исчез, и мужчина почувствовал себя едва живым от внезапно навалившегося измождения. Он сбросил фрак и развязал мокрый от пота кушак, стащил липнувшую к телу сырую рубашку и отшвырнул ее на зеленый диванчик в дальнем углу. Потом он рухнул в установленное перед гримерным зеркалом кресло и, закурив сигарету, уставился в собственное отражение. Глаза казались мертвыми, в них не было души. О, в сердце, людском столько зла, что и не знаешь даже, с чего начать… Глубоко затянувшись, он закрыл глаза, чувствуя, как никотин растекается по телу. Табак был его единственным утешением, последней отдушиной в этом проклятом мире. Раздался стук в дверь, и, прежде чем откликнуться, мужчина сделал еще одну глубокую затяжку.
– Да?
– Это я, Калвин, сэр.
– Уходи, – французский акцент исчез, его заменил выговор уроженца Северного Лондона.
– Но тут вас поклонники ждут…
– Избавься от них.
– Но как?
– Как угодно – скажи, что я заболел, умираю, в конце концов! Что хочешь, то и говори.
После короткой паузы он услышал звук удаляющихся шагов и спустя еще несколько затяжек откинулся на спинку кресла, запрокинув лицо с крепко зажмуренными глазами далеко назад.
Разве можно умереть, подумал он, если ты и так уже мертв?
