Текст книги "Сумерки Эдинбурга"

Автор книги: Кэрол Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Эдинбургский городской морг был местом темным и затхлым, здесь пахло плесенью и невыполненными обещаниями. До Иэна донесся шорох крысиных лап и редкий стук капель, точащихся из неведомого источника, – размеренный гулкий звук, напоминающий погребальный звон церковного колокола. Чем больше Иэн пытался не слышать этот звук, тем глубже он ввинчивался ему в мозг. Кап, кап, кап, кап.

Сержант Дикерсон шел сзади, ступая по каменному полу по-кошачьи беззвучно, – похоже, это место нравилось ему не больше, чем Иэну. Дорогу указывал шагающий впереди с фонарем дежурный – маленький косматый валлиец Джек Керридвен. Иэну уже случалось встречаться с ним раньше, и, хотя то был весьма сварливый коротышка, добрая пятая[2]2
  Имеется в виду 1/5 галлона, что равняется 0,9 литра, то есть емкости одной бутылки спиртного


[Закрыть] односолодового помогла изрядно сгладить самые острые углы его характера. Иэн вручил своему провожатому бутылку «Кардý», которая стоила его недельного жалованья, и теперь очень надеялся, что это вложение окупится.

Иэну казалось, что с каждым следующим шагом каменные стены затхлого коридора постепенно сближаются. Чтобы утишить приступы накатывающего откуда-то из желудка ужаса, он заставил себя дышать глубже и медленнее. Иэн изо всех сил старался не замечать всего того, что так явно напоминало ему о подвале, в котором он однажды оказался заперт огнем. Время так и не стерло из памяти весь ужас той ночи. На лбу выступил холодный пот, руки и ноги мелко задрожали, а сердце бухало не тише турецкого барабана. По-прежнему безучастно раздавался медленный стук капель. Кап, кап, кап, кап. Набрав полную грудь пахнущего плесенью воздуха, Иэн усилием воли заставил себя переставлять одну ногу за другой.

Керридвен распахнул внушительную железную дверь, явно выкованную еще в Средневековье. Она захлопнулась за их спинами с гулким лязгом, дрожью отдавшимся в стенах пещероподобного здания. Процессия оказалась в большом помещении с кафельным полом и голыми кирпичными стенами, укрытыми десятилетиями наносившейся краской. Иэн не мог отделаться от мыслей о том, что скрывается под слоями краски и свидетелями каких страданий довелось быть этим стенам. Язычки газового пламени дрожали в рожках на бурых кирпичных стенах; сквозь ряд вытянутых узких окон в помещение заглядывали скудные отблески дневного света, сумевшие пробиться через завесу сырого зимнего тумана. В этой просторной комнате с высоким потолком и окнами Иэн почувствовал себя заметно лучше.

Вдоль дальней стены тянулся ряд каменных столов на привинченных к полу стальных основаниях. Все они были одного размера – под человеческое тело. На третьем от стены столе лежал накрытый обтрепанной грязной простыней труп.

Керридвен эффектно, словно исполняющий свой коронный номер фокусник, сдернул простыню:

– Пожалте. Ждет не дождется, бедолага, чтоб за ним пришел кто-нибудь.

Иэн взглянул на него:

– Семья? Невеста? Никого?

Керридвен отрицательно покачал головой, обдав собеседника запахом перебродившей выпивки из-под седеющих усов:

– Не-а. Может, кто и приходил сюда в ночную смену, да только вряд ли.

Иэн взглянул на распростертое перед ним тело. Юноша оставался полностью одет, его голова была повернута под странным углом – видимо, при падении случился перелом шеи, а может, и нескольких позвонков в придачу. Однако, несмотря на множество сильных гематом и других заметных повреждений, было ясно, что при жизни это был следивший за собой, ухоженный и даже симпатичный молодой человек. Густые светлые волосы обрамляли овал лица с правильными и чистыми чертами. Одежда – также весьма пострадавшая – была хорошего качества и весьма недешевой. В высшей степени странно, подумал Иэн, что у такого человека не нашлось родственников или друзей, готовых оплакать его кончину.

– Вижу, вы еще не сняли с него одежду, – сказал он Керридвену, – в карманах было что-нибудь?

Керридвен переступил с ноги на ногу и кашлянул:

– Да вроде ничего такого – грязный платок, ключей связка… а, да – еще карта игральная. Тройка треф, сэр.

– Я хотел бы на нее взглянуть.

– Постойте-ка, вроде не выбрасывал… – сказал Керридвен, охлопывая карманы своего халата. – Точно! Вот!

Иэн взял карту. Рисунок оказался необычным – три пляшущих скелета в залихватских красных фесках. Трефы были центральной частью каждой из фигурок.

– Странная карточка, сэр, – сказал сержант Дикерсон, заглядывая Иэну за плечо.

– Странная, – согласился тот, аккуратно опуская карту в нагрудный карман пиджака, а потом снова повернулся к Керридвену. – А каких-нибудь личных вещей – кошелька, например, часов или колец – не было?

– Не-а. Может, те забрали, что тело нашли.

– Не сомневаюсь, – сухо кивнул молодой инспектор. Служители эдинбургского морга были хорошо известны своим обычаем «освобождать» усопших от не нужной им более собственности, однако краденое при этом скрывали так искусно, что уличить кого-то было крайне непросто. Держатели же бесчисленных городских ломбардов и эдинбургские скупщики краденого всегда без вопросов принимали вещь и быстренько перепродавали ее, заметая следы.

Керридвен снова переступил с ноги на ногу и кашлянул, явно желая как можно скорее уединиться с бутылкой, что ждала его в каморке дежурного.

– Я вам еще понадоблюсь, джентльмены?

– Спасибо, мистер Керридвен, – думаю, мы справимся и сами, – ответил Иэн.

– Ну, тогда я пошел. Свистнете, как уходить соберетесь.

Развернувшись, Керридвен поспешил вон из комнаты, и его торопливые шаги вскоре стихли в коридоре.

Сержант Дикерсон поскреб подбородок:

– А разве он не должен присутствовать при осмотре тела, сэр?

Иэн поглядел вслед сбежавшему Керридвену:

– Служителям морга не впервой пренебрегать своими обязанностями по зову бутылки, сержант.

Ответный смешок Дикерсона прозвучал в этом скорбном окружении так неуместно, что сержант тут же осекся и опустил взгляд на лежащий перед ними труп.

Мертвое тело являет собой картину одновременно любопытную и мрачную. Сперва смотрящий ощущает инстинктивное отвращение к смерти и ко всему мертвому, затем это чувство сменяется болезненным любопытством, удивлением, и, наконец, приходит очередь печали. Если же тело не обезображено, то иногда возникает странное ощущение, будто человек вовсе не мертв, а того и гляди откроет глаза и сядет.

Хотя Иэну уже случалось иметь дело с трупами, он раз за разом вынужден был проходить все перечисленные стадии. Тело молодого Вайчерли уже начало разбухать за счет расширения скопившихся в пищеварительной системе газов. Кровь постепенно покидала ткани, оттекая к тыльной части тела, и кожа трупа обретала серый оттенок смерти – то, что называют трупными пятнами. Тем не менее лицо покойника до сих пор сохраняло отпечаток кротости и благородства. Хотя, быть может, после разговора с хозяйкой Вайчерли Иэн был пристрастен, но в любом случае чертовски жаль, подумал он, что в сущности еще мальчишка погиб так неожиданно и страшно. И тут в голове у инспектора появилась строфа одного из его ранних стихотворений:

 
Вновь встретимся с тобой у черной смертной двери,
которой ты покинул этот мир
Со всеми похотьми его и разочарованьем,
с его скорбями и весельем —
со всем, что словно кровь отхлынуло от побледневшего лица.
 

Дикерсон неловко переступил с ноги на ногу.

– Что теперь, сэр?

– Что вы думаете об этом молодом человеке, сержант?

Дикерсон вытер ладонью потный лоб – несмотря на царившие в помещении сырость и холод, его лицо пылало.

– Он… он умер, сэр.

– Что ж, блестяще. А что еще?

– Я не совсем понимаю, о чем вы.

– Мертвые говорить не могут, поэтому за них это должны сделать мы.

– Ваша правда, сэр.

– Так что?

– Э… что именно вы имеете в виду, сэр?

– Каждое преступление – это повесть, история, рассказанная задом наперед. Мы знаем, чем она закончилась, и должны выяснить, что случилось в ее начале и середине.

– А как мы это сделаем?

– Взгляните на него, сержант, и расскажите, что видите.

Дикерсон уставился на тело Вайчерли и с трудом сглотнул:

– Ну, он совсем молодой, кажись.

– Что еще? Что скажете о нем как о человеке – внешность, манера одеваться?

– Ногти у него ухоженные.

– Хорошо. Еще что-нибудь о руках?

Поежившись, Дикерсон поднял кисть мертвеца и стал ее разглядывать.

– Я б сказал, что кожа очень гладкая, сэр.

– И что же вы теперь можете о нем сказать?

– Он точно не рабочий. Поди, большую часть жизни в помещении просидел.

– Великолепно! – воскликнул Иэн. – Прекрасно.

– Благодарю вас, сэр, – отозвался Дикерсон и кашлянул в кулак. Иэн хорошо знал, что подчиненные главного инспектора Крауфорда не привыкли к похвалам со стороны начальства, и жизнь редко удивляла их обратным.

– Если рассматривать его жизнь как повествование, то в тот момент, когда пути Вайчерли и преступника пересеклись, началась новая линия сюжета.

– Та самая, что нам и нужна?

– Точно! Теперь займемся его одеждой.

Дикерсон выпрямил спину и сложил руки на груди.

– Одет как торговец, ну или клерк. В конторе, поди, работает.

– Дело говорите, – кивнул Иэн. – Теперь вы мыслите как инспектор.

Дикерсон нахмурился:

– Об этом мы и у его хозяйки дознались бы, сэр.

Иэн предостерегающе вскинул палец:

– Тсс! Внимание надо напрягать сразу, чтобы потом не упустить ни одной зацепки.

Дикерсон скептически поджал губы:

– Как скажете, сэр.

– А теперь помогите мне освободить его от одежды.

– Сэр? – Лицо Дикерсона явно позеленело.

– Надо осмотреть тело.

Дикерсон с трудом сглотнул, потом закусил нижнюю губу и мужественно шагнул вперед, несмотря на явно охватившую его сильнейшую тошноту.

Трупное окоченение уже начало отступать, и, когда они потянули за рукав, рука Вайчерли неожиданно обмякла. Почувствовав прикосновение мягкой кожи, Дикерсон едва не отскочил в сторону. Его и без того румяное лицо побагровело. Сержант сделал глубокий вдох и расстегнул пуговицу на жестком воротнике мундира.

– Как вы, сержант? – спросил Иэн. Он вспомнил собственную первую встречу с мертвецом в свою бытность констеблем. То был несчастный старый оборванец, насмерть замерзший в неотапливаемой съемной комнатушке дома по переулку Скиннерс-клоуз. Шеф велел ему тогда закрыть отстраненно уставившиеся в пустоту глаза, и Иэн до сих пор помнил мраморный холод твердой плоти под пальцами. То мертвое лицо потом много недель преследовало его по ночам, и в своих снах Иэн отчаянно и безуспешно пытался закрыть широко распахнутые глаза. А они смотрели на него, ужасные в своей неподвижности, моля о помощи и одновременно обвиняя. С тех пор Иэн поклялся себе, что сделает все, чтобы присутствие смерти никогда больше не застало его врасплох.

Дикерсон откашлялся и отер пот с верхней губы.

– Держитесь, – сказал Иэн, кладя руку ему на плечо.

– Я справлюсь, сэр, – пробормотал Дикерсон, снова подступая к трупу.

Крови почти не было – похоже, основные повреждения пришлись на внутренние органы. Освобождая труп от зеленой твидовой куртки, Иэн увидел ярлычок дорогого лондонского ателье. На обшлаге правого рукава не хватало пуговицы.

– А что об этом скажете, сержант? – сказал Иэн, протягивая куртку Дикерсону.

Тот бегло осмотрел оба рукава:

– На левом рукаве две декоративные кожаные пуговицы, сэр, а на правом одной не хватает.

– И какой вывод вы из этого сделаете?

– Кажись, мистеру Вайчерли следовало заглянуть к портнихе.

– А вы взгляните на состояние остальной одежды – все в идеальном порядке, если не считать следов падения.

– Выходит, эта пуговица оторвалась, когда…

– …Когда они боролись, сержант, – там, на вершине Артурова Трона.

Дикерсон почесал в затылке:

– Вы уж меня простите, сэр, да только улика-то для такого вывода не слишком основательная.

– Тоже верно. Чтобы подтвердить мою версию, мне нужно что-то еще.

– А что именно вы ищете, сэр? – спросил Дикерсон, аккуратно укладывая куртку на стоящий рядом стул.

– Пока что и сам не знаю, сержант, – отозвался Иэн, расстегивая воротник льняной рубахи, – но надеюсь узнать, когда найду.

И в следующее мгновение он увидел на теле молодого Стивена Вайчерли именно то, что искал.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Лиллиан Грей вышла из мясной лавки, осторожно ступая по неровным булыжникам блестящей от дождя мостовой. Она вполне могла остановить один из двухколесных кебов, что катили мимо, поднимая фонтаны воды, но даже в своем почтенном возрасте Лиллиан весьма ценила ту пользу, которую способна принести человеку физическая нагрузка. Повесив на руку плетеную корзину с объемным свертком из коричневой бумаги, она пошла по Хай-стрит в направлении Главной кирки – собора Святого Эгидия, чтобы заглянуть туда на минутку перед тем, как возвращаться домой. Она старалась отдавать дань памяти своему милому Альфи хотя бы раз в неделю. Лиллиан не верила ни в одного из созданных людьми богов, но Альфред, благослови его Господь, всю свою жизнь был верующим христианином, и она чтила его память. Это было самым малым из того, что Лиллиан могла сделать для него после сорока лет брака. Муж оставил ей небольшое состояние, и Лиллиан была искренне благодарна ему за это, но только, не раздумывая, обменяла бы любые деньги на возможность и дальше прижиматься к его теплому телу холодными эдинбургскими ночами.

Брызги воды из-под колес проехавшего рядом кеба долетели до щеки Лиллиан, и она поглубже надвинула на голову шерстяную шаль. Возница не обратил ни малейшего внимания на ее негодующий взгляд и преспокойно продолжал охаживать кнутом два серых в яблоках крупа. Лиллиан вытерла лицо рукой в перчатке, а потом снова приподняла юбку, чтобы не измочить подол в лужах. Она провела в этом городе полжизни и успела хорошо узнать местную погоду, вот только узнать отнюдь не означает привыкнуть.

В Эдинбурге чудило даже само солнце. В самый разгар лета оно отказывалось уходить с неба в положенный час и продолжало отважно сиять до девяти вечера и дальше. Зимой же весь окружающий мир погружался в бесконечные сумерки – солнце едва-едва вскарабкивалось над линией горизонта и ползло по небу обессиленно, словно совершенно истощенное своими летними безумствами.

Лиллиан поднялась по Хай-стрит, оставив в стороне собор Трон Кирк с его остроконечным черепичным навершием, сереющим в дымке ледяного дождя. Она шла в собор Святого Эгидия – Альфи всегда восхищался его величием и роскошью и не упускал случая напомнить жене, что именно тут был главный центр шотландского вероисповедания. За собором стоял дом Джона Нокса, отца-основателя Реформации в Шотландии, который сперва провел два тяжких года в неволе на французских галерах, чтобы потом увести шотландцев из плена французского католичества. И хотя христианской вере в жизни Лиллиан места не было, она почитала Нокса как подлинного национального героя. Вообще же ей по душе был спиритизм, и она регулярно посещала сеансы мадам Фламбо по пятницам.

Вступив в огромное каменное здание, Лиллиан зябко поежилась, звуки ее шагов эхом отдались среди молчаливых стен. Тут из-за высоких спинок церковных скамей в центральный проход высыпала толпа хихикающих и толкающихся школьников.

– Тихо! Сюда, дети, за мной! – громко зашипела учительница, сбивая их в большое бело-голубое стадо. Это была крепкая дама в плотном шерстяном костюме – и без корсета, с неодобрением отметила Лиллиан. Дети послушно пошли за своей предводительницей, перешептываясь и трясясь от сдерживаемого смеха. Их подошвы шуршали по мраморному полу. Пара старших девочек самым неуважительным образом уставились на Лиллиан, и она ответила им тем же.

Лиллиан прекрасно знала, что уже немолода, но терпеть не могла тех, кто сбрасывал ее со счетов из-за возраста. Жизнерадостная женщина с острым умом и энергичностью, которым позавидовали бы иные дамы и вдвое моложе, она негодовала, если юная торговка в лавке вдруг начинала говорить с ней подчеркнуто медленно или громко.

– Говорите-ка потише, – раздраженно бросала она таким, – я не глухая!

Лиллиан нравилось изумление, появлявшееся в таких случаях на лице собеседника, и все же это удовольствие не могло искупить чувства очередной обиды, причиненной беззаботным эгоизмом юности. Лиллиан прекрасно помнила, как ей самой казалось когда-то, что юность будет длиться вечно, а старость может прийти к кому угодно, но уж никак не к ней.

Характер Лиллиан Грей являл собой прелюбопытнейшее сочетание духа подлинного бунтаря и трезвой практичности консервативной шотландской матроны. Она вполне осознавала эксцентричность своего характера, однако, как подлинная дочь Шотландии, не стыдилась, а даже гордилась ею. Лиллиан зашагала к дальнему концу прохода под взмывающими ввысь каменными арками, не без труда удерживая на руке тяжелую корзину. Ее взгляд поднялся к большому витражному окну на западной стене.

В юности Лиллиан изучала искусство – в семье считалось, что у нее есть «художественная жилка». А после смерти Альфи она совершенно случайно занялась фотографией, купив как-то громоздкий фотографический аппарат на толкучке. Остановившись под изображением архангела Гавриила с огненным мечом, Лиллиан потерла шею быстрыми движениями сильных пальцев, а потом склонила голову и выдохнула безмолвный привет своему дорогому Альфи (она ни за что на свете не назвала бы это молитвой, потому что молитва предполагала веру в Бога, наличие которой в своей душе Лиллиан с гордостью отрицала).

Закончив с этим делом, она извлекла из кармана юбки маленькие золотые часы и взглянула на циферблат. К ее немалому изумлению, было уже почти пять. Оставалось всего полчаса на то, чтобы дойти до дома и поставить чайник для Иэна, любимого племянника, сына сестры Лиллиан, обещавшего ее навестить. Они всегда ладили, но смерть дорогой Эмили связала Лиллиан и Иэна еще крепче. Сосиски, что лежали в корзине, предназначались как раз для племянника – Лиллиан намеревалась приготовить его любимое жаркое из капусты и картофеля. После смерти Альфи она настояла на том, что будет выплачивать племяннику ежегодное пособие (она в жизни не потратила бы всего доставшегося ей сама), но Иэн, благослови его Господь, не оставил работу полицейского, хотя тетушкины деньги полностью избавили его от необходимости зарабатывать на жизнь.

Лиллиан поспешно вышла из церкви. Когда она миновала западный вход в собор, мимо пронеслись двое мальчишек в школьной форме. Замерев на мгновение, они одновременно сплюнули на выложенную прямо в брусчатке каменную мозаику в форме сердца и помчались дальше. Это было Сердце Мидлотиана, названное так по прозвищу давно снесенной Толбутской тюрьмы и отмечавшее место, где когда-то располагались ее главные ворота. Сэр Вальтер Скотт посвятил этой тюрьме, где проводились публичные казни, немало места в одном из своих шотландских романов, который так и назвал – «Сердце Мидлотиана»[3]3
  В русском переводе З. Александрова и С. Мирлин «Эдинбургская темница, или Сердце среднего Лотиана».


[Закрыть]. Прохожие плевали в Сердце на счастье и из чувства шотландского патриотизма – Лиллиан, впрочем, считала эту примету лишь предлогом, которым пользовались мальчишки для того, чтобы безнаказанно плеваться на людях.

Энергично работая сильными ногами, она взобралась на холм, а потом свернула на юг и пошла к своему дому, расположенному близ университета. Навстречу ей стали попадаться студенты и профессора, шагающие на вечерние лекции в широких мантиях, развевающихся у них за спинами, будто огромные черные крылья. Добравшись до своей просторной квартиры, Лиллиан первым делом отправила сосиски в ледник, где уже лежал славный пучок кресс-салата, купленный еще раньше у торговца близ Лонмаркетского рынка. Дверной звонок задребезжал в тот самый момент, когда она наливала сливки в кувшин из тонкого фарфора, полученный когда-то в подарок от сестры. «Бедняжка Эмили!» – подумала Лиллиан, поспешая по длинному коридору к входной двери, за дымчатыми стеклами которой виднелся стройный силуэт племянника.

– Здравствуй, тетушка, – сказал он и поцеловал Лиллиан в щеку, когда та закрыла за ним дверь. Потом Иэн вручил ей охапку тепличных гвоздик, и Лиллиан вдохнула пронзительный коричный запах, приносящий мысли о весеннем ветерке и надежде.

– Ох, ну зачем ты? – воскликнула Лиллиан, чувствуя, как ее глазговский акцент непроизвольно усиливается в присутствии племянника.

– Затем, что ты мне в жизни не простила бы, приди я с пустыми руками.

Лиллиан шутливо шлепнула племянника по плечу и втолкнула его в гостиную, где на салфетке, расстеленной поверх круглого столика красного дерева, уже стоял заварочный чайник. Опустив цветы в вазу, Лиллиан поставила ее на пианино, которое когда-то принадлежало Эмили. Пианино уцелело в пожаре, в котором погибла сестра, и Лиллиан восприняла это как знамение. Играть она не умела, но твердо намеревалась научиться. Несмотря на то что в христианского бога Лиллиан не верила, она была человеком глубоко суеверным, причем никакого противоречия в этом не находила. Засыпав нарезанные сосиски и картофель в кастрюлю с длинной ручкой и поставив ее на огонь, Лиллиан вернулась в гостиную к племяннику.

Газовые рожки были прикручены, в очаге мирно потрескивал огонь При мысли о том, сколько чашек чая она выпила за этим столом со своим дорогим Альфи, Лиллиан почувствовала в горле ком. Целых сорок лет они провели друг рядом с другом – пока сердечный приступ не лишил ее мужа. Лиллиан предпочитала находить во всем светлую сторону – так было принято в семье Грей, а вот в клане Гамильтонов на жизнь, увы, привыкли смотреть иначе.

– Тебе налить? – спросила она, берясь за чайник.

Иэн вдохнул аромат пара:

– Крепкий и горячий – все как я люблю.

– У тебя новое дело, – сказала Лиллиан, передавая племяннику чашку.

– От тебя ничего не скроешь, тетушка, – сказал Иэн, берясь за ячменную лепешку с изюмом.

– Смотри не перебей аппетит, впереди жаркое.

– Этого можешь не опасаться, – сказал Иэн и впился в лепешку, усыпая ковер крошками.

– Кто главный следователь?

– Надеюсь, что я.

– Иэн! Твое первое настоящее дело! – воскликнула Лиллиан и захлопала в ладоши, как школьница.

– Пока все неофициально…

– Это надо отметить! – продолжала Лиллиан, не обращая внимания на его возражения. – Придется откупорить что-нибудь подходящее!

Поднявшись из кресла, она наклонилась к пустому заварнику и не без труда сдержала стон, когда ее немолодые суставы воспротивились столь резкому движению. Слои шерстяной одежды не смогли полностью защитить хозяйку от зимней сырости, и теперь колени Лиллиан опухли и болели. Но она не хотела, чтобы племянник заметил это, и, взяв чайник, пошла на кухню, изо всех сил стараясь держаться прямо. Помешав картошку с сосисками, Лиллиан вернулась к столику с бутылкой односолодового виски и стаканами. Щедро наполнив их, она снова опустилась в кресло:

– Ну же, я жду подробностей.

– Тебе, случаем, не попадалось статей о молодом человеке, которого вчера нашли в парке Холируд?

– Нужно быть глухим и слепым, чтобы ничего о нем не знать, – газеты только о том и пишут, – тут Лиллиан придвинулась поближе к племяннику. – Выходит, убийство? Я так и думала.

– Ты не устаешь меня удивлять. Но почему ты так решила?

Лиллиан улыбнулась:

– Если я раскрою тебе все свои секреты, то больше не смогу удивлять.

Иэн сделал глоток виски.

– Может статься, ты была бы лучшим полицейским, чем я.

– Да что там, мы оба знаем, – откликнулась Лиллиан, – почему ты стал полицейским. – Увидев, как сжались губы племянника, она поспешила сменить тему: – Есть какие-нибудь зацепки?

– Пока нет. Я вот что хотел спросить – ты ведь по-прежнему член Общества любительской фотографии?

– Казначей! – гордо ответила Лиллиан.

– Не согласишься ли дать мне профессиональную консультацию?

– С превеликой радостью!

– Завтра ты свободна?

– Да.

– Сможешь подойти к моргу с утра? Часов в семь, например, – не слишком рано?

– Да что ты, я вместе с солнцем встаю. А с главным инспектором ты об этом уже разговаривал?

– Нет, но поговорю.

– Ужасно интересно! Но давай-ка уже есть. Я умираю с голоду, а уж ты, бьюсь об заклад, и подавно.

– Давай помогу с тарелками.

– Сиди где сидишь.

– Но…

– Потом поможешь убраться, коли так настаиваешь, – сказала Лиллиан, выходя на кухню. Какой бы независимой и самодостаточной она себя ни ощущала, а все же ей отчаянно не хватало мужчины, за которым можно было бы поухаживать. Лиллиан всегда доставляло огромное удовольствие обихаживать своего милого Альфи, хлопотать и кудахтать над ним, и она не собиралась упускать представившейся ей возможности окружить вниманием Иэна.

– Налетай-ка, тощий-длинный-тонконогий[4]4
  Герой народной шотландской детской песенки «Skinny Malinky Longlegs».


[Закрыть], – сказала Лиллиан, ставя перед племянником дымящуюся тарелку с сосисками, картофелем и кресс-салатом. Она очень любила пересыпать речь старинными шотландскими присказками.

Иэн скривился:

– Тетушка…

– Если не наберешь стоун-другой[5]5
  Британская единица массы, равная 14 фунтам, или 6,35 килограмма.


[Закрыть], на тебя ни одна девушка не взглянет, – перебила Лиллиан, намазывая лепешку свежим маслом.

– Да не нужно мне, чтобы на меня глядел кто-то.

– А вот у брата твоего проблем с аппетитом никогда не было, – ответила она и откусила кусок лепешки, смакуя нежный вкус. – Слышно что-нибудь от Дональда?

– Нет, – сухо ответил Иэн. – Знаю только, что до недавнего времени он не вылезал из пабов Глазго.

Когда пожар унес жизни родителей Иэна и все имущество семьи, Дональд, его старший брат, учился на медика, и ему прочили блестящую карьеру. Однако юноша так и не смог оправиться от поразившего его той ночью нервного потрясения, когда, вернувшись домой за полночь, он обнаружил, что дом пылает, младший брат заперт огнем в подвале, а родители погибли. Дональд бросил Эдинбургский университет и семь лет слонялся по Шотландии и континенту, перебиваясь случайными заработками в качестве портового грузчика, пастуха или бармена.

– Он по-прежнему играет? – спросила Лиллиан.

– И пьет.

– Жалко как, – вздохнула Лиллиан, и в комнате повисла тишина. Это была очень неприятная тема, и она уже жалела, что подняла ее.

– Горбатого могила исправит, – вдруг сказал Иэн, и Лиллиан стало грустно от обиды, которая сквозила в словах племянника.

Снаружи дождь колотил по крышам, не разбирая домов святых и грешников, выбивая монотонную непрекращающуюся дробь по древним жилищам города. Любой бедолага, что имел несчастье оказаться в такую ночь на улице и мимоходом заглянувший в окно гостиной, не сдержал бы чувства зависти при виде двух уютно устроившихся у потрескивающего огня людей. Но Лиллиан знала, что мысли ее племянника далеко отсюда – его длинные пальцы без конца терзали салфетку, а отсутствующий взгляд замер на языках пламени.

– Еще сосиску? – с надеждой спросила она.

– Нет, спасибо.

– Ну тогда иди уже.

Иэн удивленно взглянул на тетушку:

– Что?

– Я отлично вижу, когда тебе нужно побыть одному. Иди и берись за свою дудку – или во что ты там играть начинаешь, когда подумать надо.

Иэн покорно поднялся из кресла:

– Ты уж извини, собеседник из меня сегодня не ахти.

Лиллиан только махнула рукой.

– Да иди ж ты уже! – сказала она с сильнейшим глазговским акцентом.

– Тогда до завтра? Не забудь аппарат.

– Ровно в семь.

Он улыбнулся:

– Я тебя обожаю, тетушка.

– А теперь и вовсе заговариваться начал – иди, говорю, домой.

Быстро чмокнув ее в щеку, Иэн подчинился.