Текст книги "Обрушившая мир (СИ)"

Автор книги: Каролина Лирийская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Пролог. Исповедь

Sofia Karlberg – Take me to the church

Небеса хмурятся и тихо ворчат – на пределе слуха, но сверху будто бы исходит незаметная всем остальным вибрация, утробный рев. Я кусаю обветренные сухие губы, ощущая железный привкус собственной крови во рту, и медленно поднимаю голову. По лицу ударяет резкий порыв ветра, на мгновение оглушивший меня. Сжав кулаки и впившись ногтями в ладони, я иду дальше, по-военному чеканя шаг, вслушиваясь в грохот ботинок по растрескавшемуся асфальту. Небо рычит угрожающе, с липких пальцев вязко капает кровь – алая, почти человеческая. Я иду вперед, не оглядываясь, на подкашивающихся ногах.

В глубине души все переворачивается, надрывно воет и пытается утащить меня как можно дальше от этого места, намоленного, освященного задолго до того, как я решила перевернуть миры. Стараясь не сбиться с шага, я иду дальше, неловко схватившись за ограду, привалившись к ней плечом тяжело: не держит, колени дрожат, ноги, блядь, подламываются. Железо не обжигает, но вызывает нервную дрожь, и, даже когда я отнимаю руку, эта пульсация не угасает.

Передо мной церковь: темная, старая, обветшалая, но хранящая в себе такой ослепительный свет, какого не видели Небеса много столетий – не увидят и теперь уже никогда. Но от маленького покосившегося строения разит такой истинной и светлой верой, что я невольно щурюсь, не в силах смотреть. Спина словно огнем объята, лопатки колет, и мне до боли хочется обернуться и поглядеть, не пылают ли мои крылья.

«Крылья давно уже обгорели, глупая, – шепчет сладкий голос, такой знакомый, но неразличимый. – Больше некуда».

И все равно мне чудится, что они пылают. Ярко, вспыхивая, что сноп соломы, раз за разом. Такие необходимые, они опять сгорают, оставляя меня внизу, на земле – на отвоеванной многими жизнями земле. Кажется, теперь уже навсегда.

Нетвердым шагом я ступаю в церковь, прерывисто дыша. Здесь пахнет ладаном и чем-то неуловимым, и это призвано успокаивать. Меня запах почему-то, наоборот, тревожит, ассоциируясь с угрозой и предательством. Я пытаюсь идти, подняв голову, но, победившая и взявшая свою победу, терплю поражение.

Опять. Не лавровый венок, но терновый венец, и кровь заливает глаза, и впиваются шипы в виски, стискивая, клеймя. На меня в упор смотрит невидящими каменными глазами без зрачков Христос. Улыбаюсь ему устало, как старому врагу.

Падаю на скамью, не обращая внимания на боль, на шепотки вокруг. Я украдкой оглядываюсь, задерживаю взгляд на нескольких прихожанах. Сцепив пальцы, одна из них молится – губы шевелятся, она задыхается, но выталкивает из глотки такие колкие, такие ставшие бесполезными слова. Вторая сидит, словно окаменев, что их идол на кресте, уставившись в стену. Мужчина рядом с ней толком не знает, о чем думает жена, но тоже пришел, нервно оглядывается.

Стоит немного подтолкнуть их – и они полетят в Ад, уповая на своего ушедшего Бога. Просто рухнут вниз, не заметив этого. Нужен лишь маленький неверный шажок, и там, внизу, станет на несколько душ больше. Падение неизбежно, но мне не хочется марать руки, да и нет теперь нужды отвоевывать души Аду: они все ему принадлежат.

Это все равно случится. Не сегодня, быть может, но это произойдет; их судьба предрешена. Как и мира, в общем-то; все миры рано или поздно поглотит жаркий огонь разрушения, вопрос лишь в том, кто высечет его первоначальную маленькую искорку. У кого хватит смелости и безумия повергнуть в прах самое великое и святое, непогрешимое и недоступное…

Я незаметно для себя тихо смеюсь, всхлипывая. Потертые крылья ноют – как же больно, как же невыносимо… как… Христос смотрит на меня и будто бы тоже улыбается грустно и устало; нет нужды спорить, чья боль сильнее. Тех, кто хотел спасти, всегда распинают.

– Ваша очередь, – звучит совсем близко голос.

Порывисто оглядываясь, я вижу молодого человека, с интересом следящего за мной. Он смущенно отводит взгляд, но прежде я замечаю интерес в его глазах. Он чувствует, что со мной что-то не так, хоть и нет у меня сейчас рогов и крыльев, не туманятся мраком глаза, а на глубине зрачка не пляшут искорки пожара; нет, я просто здесь, обессиленная, распятая и казненная. Кривлю губы в ухмылке и киваю.

Моя очередь.

В исповедальне темно и терпко пахнет деревом, и оттого я не могу сосредоточиться, продолжая кусать губы. Потребность во вкусе крови стала непреодолимой, и я ничего не могу с этим поделать, нет сил даже смеяться над собой и этим нездоровым вампиризмом.

С чего начать? За всю жизнь я сотворила столько грехов, что не хватит и тысячи лет для их описания, а мне слишком страшно оставаться здесь надолго. Так мало во мне искорок света, что их не хватит на отмеренную суровым Богом вечность.

На мне много грехов, и душа не просто черна – ее нет, она продана, заложена Аду. Только всепоглощающая жадная дыра в груди, туманящая разум, толкающая на убийства. Я дала ей волю и потеряла – уж лучше бы себя, чем…

От запаха ладана и сосны першит горло. Я, понимая, что вот-вот начну глухо, отчаянно, по-собачьи как-то кашлять, кошусь на закрытую тканью решетку. По ту сторону человек – я слышу биение его сердца, – но ему просто безразличны чужие проблемы. Работа, в конце концов, есть работа.

Сцепляя пальцы, я все же решаю начать. Сквозь туман, застлавший сознание при приближении к церкви, я чувствую нереальный холод своих полумертвых рук.

Я мерзну, а ослабшие крылья горят.

Ходячий парадокс.

– Простите меня, святой отец, ибо я согрешила. – Голос хриплый, словно неделю я провела в пустыне. Сглатывая почему-то вязкую слюну, я дрожу.

Со стороны – прежнее безразличие. И плевать.

Мне нужно кому-то выговориться, пусть даже меня не услышат. Только бы не держать в себе ужасающую правду, вымораживающую все чувства.

Еще немного – и я начала бы кричать в небо, настолько нестерпимыми стали голоса. Такой жестокой была истина.

Так вот почему я пришла, вспоминаю я, улыбаясь саднящими губами.

Единственное желание – рассказать все без утайки.

– Я начала Апокалипсис, – вырывается у меня.

Я расскажу все, даже если умру здесь, не вынеся силы этого места. Это лучше, чем одной просыпаться в пустой квартире, подскакивая на постели, и не спать полночи, ощущая не отпускающий жар Преисподней. Лучше, чем в попытке молитвы или проклятия Богу – теперь все одно – глотать алый песок, раздирающий глотку.

Я расскажу. Это нетрудно: каждая картинка до сих пор стоит перед глазами, не желая исчезать. Каждый миг надежно отпечатался в памяти, предательски всплывая каждую ночь.

Сплевывая кровь, я начинаю…

Глава 1. Пепел

С неба падает пепел. Медленно кружится в холодном, заледеневшем, хрустальном воздухе – ни малейшего ветерка, а потом все так же осторожно опускается вниз, покрывая землю, путаясь у меня в крыльях и волосах. Чувствуя оттого холод на лице, я вздрагиваю, нервно провожу пальцами по оголенной шее, ощущая мелкие обжигающие укусы.

Мне нужно пять долгих минут, чтобы осознать, что никакой это не пепел, а самый заурядный снег, но первоначальная мысль мне нравится как-то больше, распаляет, воскрешает самые смелые мечты. Прикрыв глаза, я с удовольствием представляю пылающие райские кущи, погибающие города, одетые в мрамор и золото, и ангелов с обгоревшими остовами крыльев – их легкое перо удивительно красиво и быстро горит. Если б горели Небеса, я бы, возможно, смогла увидеть далекое зарево пожара в вышине, но там всего лишь тяжелые серые тучи, извергающие снег. Скука, блять, какая же скука. Давайте бурю, давайте рев ветра и вой озлобленной метели, пусть ударит – я буду готова. Пусть уже разразится буря, пусть не будет ебаного бездействия. Не будет ничего…

На меня безмолвно взирает Париж, подо мной спешат по своим неизмеримо важным делам люди, текут единым живым потоком, поражающим своей режущей глаз пестротой, прорывая холодный студень воздуха. Сам Дьявол не знает, наверное, почему я решила сегодня быть в этом городе; хотя, эй, Дьяволу ведь полагается знать абсолютно все?

Дело во вновь начавшейся войне с ангелами и закрытии Чистилища – той самой пограничной зоны, где я подрабатывала Привратником Ада. Находиться там – самоубийство, сейчас на месте моего поста окопы, сейчас светлая магия рвет демонов на части, а иногда падает подбитый ангел, громыхая смертельно сияющей небесной сталью. Раз за разом, круг за кругом, бесконечная шахматная партия меж Светом и Тьмой. Партия, в которой безликими пешками гибнут тысячи…

Лишившись чего-то, понимаешь, как оно, оказывается, было необходимо. Теперь у меня нет работы, в которую можно рухнуть, забить мысли, успокоиться чередой рутины, отчетов, подсчетов и еще хер пойми чего. Нет работы, но есть куча свободного времени. Ходить только, гулять по узким улочкам Столицы Ада, живущей обычно: жарким восточным базаром, криками торговцев, опахалами, гоняющими тяжелый, пропитанный болью и кровью воздух, тошнотворной сладостью лакомств и остротой специй. Да все к чертям; все маски, декорации, под которыми обессмысленные взгляды тех, кто не живет, но выживает.

От Судьбы никуда не денешься – однажды она тебя достанет, выцарапает из самых темных закоулков Ада и, встряхнув, отправит на передовую. Я хотела бы на передовую, рвалась бы, если б битва не была бесконечной, без победителя и проигравшего. Война ради войны. Нет, не та война, в которой я хотела биться до последней капли крови, до последнего звериного рыка, рева, отчаянного крика. Та война еще не начата.

Я избрала самый ненадежный способ прятаться от смертельных игр: сижу на крыше с давно знакомой и очень милой, иногда трогательно наивной демоницей Ишим и лениво разглядываю бегущих внизу людей, улыбаюсь их неведению. Кто бы из них увидел меня, надежным заклинанием, как теплым плащом, укрытую. Кто бы рассказал им, что в других мирах за власть над ними бьются и погибают. И это – верх безумия, учитывая военное положение, зная, что на меня сверху могут налететь ангелы и коршуном растерзать. Но такое безумие мне нравится.

Люблю Париж, что уж скрывать, хотя последний раз была тут еще при Великой революции, первой революции, что зажгла мне взгляд, зажгла что-то глубоко внутри, неугасимое и звериное. Я как сейчас помню запах пороха и крови – ей смердел потом весь город, липкие темные лужи растекались под ногами – и поющее лезвие гильотины, начищенное до блеска. Помню толпы людей, помню свой-чужой-общий крик, уже утративший слова и красивые фразы, но по-настоящему честный, потрясающий основы мироздания. Гремели выстрелы, звенели разбитые стекла, кричали люди на сотни глоток, а брусчатка под ногами мокрела. Я жила там – истинно жила те безумные несколько лет, на кладбище похороненных ценностей и утерянных смыслов.

Родина революции, родина анархии, моя родина, воскресившая уставшего наемника. А ныне – красивый, по их словам, город, немного вычурный и показной, ухоженный, причесанный, правильный, но разве этим определяется красота? Ничего родного в столице Франции, ничего святого – а тогда их слова казались мне молитвой, их борьба – моей борьбой, а люди вокруг братьями и сестрами – и в те же дни я осиротела вновь. Но запомнила каждый час навсегда.

А теперь просто искала место, где можно посидеть. Таких во всех мирах было мало; еще меньше было демонов, с кем я отважилась бы просто молчать, но Ишим сидит рядом тихо, мирно, ласково глядя, и есть в ней что-то успокаивающее и родное, что всегда ищут мятежные души, вроде моей. Всегда ищут и всегда теряют.

Пепел – все же пепел – сыплется с неба, как кровь из страшной раны. Из самого брюха, словно его пронзил кто-то острым клинком, выпотрошил.

– Крылья не лапай, мелкая, – выдыхаю в морозный воздух, когда Ишим начинает с интересом ворошить мои перья, тонкими пальчиками зарываясь в пух.

Она самый обычный демон, каких в Аду сотни и тысячи: хрупкая девушка с рогами, хвостом и упрямым характером. У нее светлые волосы и глаза, и это, пожалуй, необычно для чернявого адского племени. И она вцепляется в крылья так, что у меня темнеет в глазах. Пальцы у нее тонкие и холодные, а еще до ужаса нежные. Мысли сами растворяются во вдруг навалившемся тепле. Я хмурюсь, понимая, что дрожат не только крылья, но и я сама.

– Руки убери, – меня хватает на эти слова; не хочется показывать слабость.

Ишим со вздохом отступает, зная, что к крыльям я отношусь очень ревностно и трогать никому не позволяю. А я невольно задумываюсь, почему терплю ее странную привычку перебирать черные перья. Крылья я едва не потеряла, когда меня выкинули с Небес, когда вырвали перышки по очереди, с особым удовольствием смакуя каждый мой крик, и теперь ощущаю их как-то острее и нужнее, ближе.

Я кошусь на нее. Она с живым интересом рассматривает людей, радостно дергая пушистой кисточкой хвоста, а я совершенно не понимаю, откуда в ней столько радости и света. Будто и не демон вовсе, честное слово.

Она кого-то мне напоминает, но этот «кто-то» надежно упрятан в самые недра памяти, и вытаскивать его оттуда нет никакого желания. Да и другая Ишим совсем, какая-то очень маленькая и тоненькая, защищать ее хочется.

– А ты Рай помнишь? – вдруг спрашивает она.

– Что? – Я от неожиданности вздрагиваю.

Рай был так давно, что потихоньку начал исчезать из памяти, стираться первыми стали детские воспоминания, и вот я не помню уже лиц и имен своих родителей, зато необычно ярко и подробно могу вспомнить их золотую кровь, стекающую с помоста, где они были казнены. Я сама хочу забыть полностью, но никак не выходит.

Я – удивительно – помнила, например, каждое дерево в Саду, даже злополучную яблоню, гордо торчащую посередине, помнила сияющие небеса и великолепный дворец, куда пускали лишь архангелов. Все это тогда казалось чудесной и недостижимой мечтой. Теперь же, если подумать, я нахожу деревья кривыми и старыми, отжившими свой век, небо с сотнями солнц – режущим глаза, пропуск во дворец – несправедливым, а улыбки ангелов – натянутыми.

Ад не любили за то, что там все без прикрас. Для понимания этого надо было побыть в Раю и устать от показного Света.

– Ебала я ваш Рай, – говорю я, понимая, что достаточно долго молчу. – Ничего хорошего там нет, только все притворяются святыми и прекрасными.

Ишим почти расстроена: она, по правде говоря, хочет попасть на Небеса, только чтобы посмотреть на их величие, которое воспевают в своих сказаниях даже демоны. Золотая мечта. Как-то раз ей даже удалось просочиться к райским вратам на минуточку, увидеть краем глаза, но она была успешно возвращена.

Я бы смотрела. Смотрела, как Рай исходит жаром, плавится, ложится пеплом к ногам. Но глазеть на закрытые ворота – как по мне, глупость.

– А летать тебе не страшно? – интересуется Ишим.

Сдерживая раздраженное шипение, смотрю наверх. День расспросов какой-то, а ведь я собиралась отдохнуть.

– Не страшно, – с показной небрежностью, отчасти желая успокоить, говорю я. – Встречаюсь иногда с ангелами, но от них легко отбиться.

– Ты тоже ангел, – не унимается Ишим.

Я сразу собираюсь, серьезнею. Пусть у меня крылья за спиной, но светоносных я ненавижу чистой и лютой ненавистью – за казненных родителей, за оборванные крылья, за растоптанную жизнь. Каждый, кто вспоминал о моем прошлом, долго об этом жалел и трижды думал потом, прежде чем опять называть меня ангелом. А на Ишим рука не поднимается.

– Я далеко не ангел, – ухмыляюсь я.

– Врешь, – честно заявляет та. – А летать – это здорово!

Мы и летали однажды: я подхватила, утащила забавно кричащую и слабо сопротивляющуюся демоницу в адское красноватое небо, и она округленными от ужаса и восторга глазами смотрела вокруг, цепляясь за мою шею. Да вот руки устают, нести тяжело, и не видать ей никогда неба, не чувствовать наслаждение, с которым ввинчиваешься ввысь, взбивая крыльями упругий воздух. Но с ее чистой детской мечтой не хочется спорить, и я молчу. Ишим, не дождавшись ответа, снова уставилась на асфальтированную дорожку, но более угрюмым взглядом, чем раньше. Пожав плечами, я встаю и убираю крылья: если долго держать их на холоде, потом будет трудно лететь.

Я отряхиваюсь от пепла.

– Кара! – раздается громогласное позади.

Ничуть на него не реагирую, Ишим же едва не падает вниз от неожиданности, но я успеваю подхватить ее за ворот свободной рубашки. Сообразив, кто именно явил свой темный лик, она испуганно приглаживает волосы и отряхивает одежду от незримой пыли. Самаэль – Антихрист, сын Люцифера и первой из человеческих женщин, еще сущий мальчишка и бездельник – с легкой улыбкой следит за ее попытками выглядеть достойно звания демона. Я удрученно качаю головой.

– Чем обязаны? – кривлюсь напоказ, самой неприятно.

– Меня больше интересует, почему я обязан вас искать, когда вы прохлаждаетесь.

Спорить с Антихристом никто бы не решился. Но у меня, все по его же формулировке, мозгов и совести нет совершенно. И если насчет первого он сильно ошибался, то отсутствие второго – тут не поспорить, это врожденное.

Догадываюсь, отчего он здесь на самом деле: знает о том, как я гуляю по улицам, как смотрю в лица демонов и что им говорю. Что война неостановима и окончить ее может только Апокалипсис – генеральное сражение, которое так воспевают все, так пугают детей с колыбели, но никто пока не отваживается начать. Если Антихристу поручат меня заткнуть, судьба моя решена, но пока что он только осыпает меня укоризненными речами и взглядами, явно тщательно отрепетированными у зеркала, и убеждает отправиться на передовую. Люцифер посылает Самаэля за мной.

– Я не буду участвовать в вашей глупой войне, – устало повторяю я в сотый раз. – Она ни к чему не приведет, только к гибели солдат. Ты знаешь, я свою жизнь ценю и не отдам ее в битве, которая ровно ничего не изменит.

Заполучить в адскую армию Падшего ангела, способного держать оружие в руках, Сатана хочет, даже сына за мной послал. Или же он надеется, что я сгину в череде сражений на границе, буду похоронена под алым песком, как тысячи иных бойцов? И никто вечерами не будет рассказывать демонам в тавернах о том, как они могли бы жить.

– Мне казалось, ты любишь сражения. – Пытается взять меня на слабо, но гонора не хватает, а голос по-юношески дрожит и запинается. Смешно до слез за ним наблюдать: что ж мы за Ад такой, без Антихриста, без решимости, без надежды.

– Я не люблю бессмысленных сражений! – злюсь я, продолжая старый спор. Ишим испуганно хлещет хвостом по бокам, жмурится, хватает меня за локоть, но тут же и отпускает, поникшая под моим страшным взглядом. – Да эти ваши войны каждый год заново начинаются! – рычу я. – Видимо, до тех пор будут, пока мы друг друга не перебьем. До бесконечности! До бесконечности станут погибать те, кому нет смысла и сражаться!

Антихрист мрачнеет; видимо, подобные мысли и его посещали. Что бы там ни кричал Люцифер перед солдатами, идущими на бойню, никакая это не Святая война, а просто битвы против ангелов, без которых мироздание отлично обошлось бы. Демоны хотят остановиться, но не могут – это я слышу каждый день, прогуливаясь по Столице. Генералы боятся за свои владения, боятся, что ангелы прорвутся через границу и ударят, разорят… Да они готовы положить всех простых солдат, лишь бы сберечь свои замки.

Самаэль все молчит, и я с обреченной гордостью думаю, что умудрилась парой предложений надломить что-то в сыне Сатаны.

– И что ты предлагаешь? – интересуется он наконец.

– Какой, по-твоему, сейчас год?

Вместо Антихриста отвечает Ишим дрожащим голоском:

– Две тысячи от рождения Христа. – Последнее слово – зло, сквозь зубы, обжигаясь.

– Две тысячи тринадцать, – поправляю я. – И?

Два совершенно не омраченных мысленной деятельностью лица смотрят на меня. Забывший о яростных сражениях изначалья молодняк, забывший про те громогласные битвы, отзывавшиеся и в мире людей, и обещания однажды уничтожить друг друга, вырезать подчистую. Сейчас это превратилось в рутинную войнушку…

– А конец Света обещали в том году! И за год до этого! И в начале двадцать первого века!

Самаэль эту тему не любит. Никогда ему не нравилась идея того, что именно он должен уничтожить человеческий мир, впустив в него орды демонов, поэтому наш Антихрист усиленно занимался всякой ерундой: искушением монашек, сбиванием праведников с пути истинного, подталкиванием ангелов к убийствам и прочим мелким вредительством. Чушь, какая же чушь… Он любит людей и не желает им гибели; да что уж там, все мы в чем-то такие: сроднились со смертными, привыкли к ним.

– Не пора ли уже? – требовательно спрашиваю, не останавливаясь на достигнутом.

– В смысле? – Антихрист быстро делает вид, будто понятия не имеет, что я там несу. – И какого черта ты мне приказываешь?

– Я не приказываю. Занимаюсь тем, что положено демонам, – толкаю на преступления.

Ишим пытается хоть слово вставить, но никак не отваживается.

– И зачем сейчас? – недоумевает Самаэль.

– А ты оглянись, – советую я. – Видишь же, что они все обречены. Они уже не верят ни в кого: ни в нас, ни в пернатых, забывают сами себя. Люди стали самостоятельны, да и пусть. Я говорю про ангелов, про их блистательную обитель, и пусть она горит, а не этот симпатичный мирок, вросший нам всем в сердце.

Антихрист снова долго молчит, я победно улыбаюсь, а с неба снег-пепел валит все крупнее и чаще, застилая улицы, заметая крыши. Горел бы Рай, я была бы счастлива. Скинутая давным-давно, но не забывшая предательства и несправедливости, я мечтала о том, как сама по камушку разнесу город Архангелов, взращивала в себе кипучую и крапивно-колючую ненависть, накаляла злобу до предела. Они заслужили.

Эта война наскучила всем, но ни у кого рука не поднимается дать отмашку Апокалипсису.

У меня поднимается. Очень даже легко.

Самаэль шипит совершенно по-демонски и хватает нас с Ишим за руки, вспомнив про приказ доставить в Ад, тянет на себя, словно бы ждет сопротивления и шанса выместить злость и досаду, но я поддаюсь, как покорнейшая, пусть и едко ухмыляющаяся марионетка. Закрываю глаза, зная, что иначе придется долго смаргивать пыль и песок, и открываю их только в Преисподней, в которую мы окунаемся, как в кипящую лаву. Ишим, пошатываясь, цепляется за мое плечо, ища опоры, а Самаэль куда-то исчез, растворился.

Но я отчего-то знаю, что мои слова надолго ему запомнятся.

***

Иногда мне кажется, что у Нат где-то припрятан будильник, возвещающий ей о том, что пора меня навестить. Я очень живо его представляю: старый, потертый и поцарапанный корпус и обязательно противный дребезжащий звонок, разъедающий уши, – и мне неизбежно хочется как следует шандарахнуть часы о тумбочку и сбросить в Тартар обломки. Потому что бедолага Нат, какой бы доброй она ни была, зачастую является просто надоедливой и приходит не к месту; хочет успокоить и поддержать, но лишь разжигает еще большую ненависть ко всем светлокрылым.

Она никак не могла осознать, что теперь Падшая, и упорно следовала привычке «помогать ближнему своему», то бишь лезла, куда не просили, и с упоением выносила всем мозг своей добротой. При этом, она совершенно не понимала, почему большая часть демонов ее сторонится и в спину плюется ядом; не понимала моих кривых вымученных ухмылок и просьбы оставить ненадолго.

– Как жизнь? – преувеличенно весело улыбается Нат. Или не преувеличенно: у нее всегда такой вид.

Я неумело кривлю губы в ответ. Улыбаться здесь все разучились, разве что оскал Ишим походит на выражение радости, и на этом все заканчивается. Просто не место и не время.

Мы одни в моей небольшой квартирке, что на последнем этаже невысокой пятиэтажки. Не знаю, когда спальные районы Столицы Ада стали так похожи на человеческий мир, припорошенный красным песком со стороны немыслимых величин пустыни.

В квартире мало мебели, мало вещей, и иногда я ловлю себя на мысли, что она так и не стала мне домом, сюда не хочется возвращаться. Дело в пустоте ее, в угнетающих темных обоях, в задувающем в щели ветре, в том, что дом давно требует ремонта, или просто в том, что я не умею жить, мирно существовать.

– Да, живая пока, – отмахиваюсь я от Нат, усиленно изображая деятельность. Мы сидим на кухоньке, и я старательно переставляю вымытые старые тарелки с обколотыми краями со стола в кухонный шкафчик. – По дому вот занимаюсь всяким, цветочки поливаю… – вру я вдохновенно.

«Цветочки» – это такое громкое название одинокого кактуса на подоконнике, невесть зачем притащенного Ройсом – духом, мертвым человеком, с которым мы одно время работали вместе на границе, у ныне снесенных адских врат. Растение же умудрилось приспособиться к адским пустыням и неплохо себя чувствовало под порывами ветра, смешанного с песком, – жила я на самой окраине Столицы.

– А чая не найдется? – Все пытается не дать себя выгнать Падшая.

Со вздохом я лезу в едва закрытый шкафчик и с трудом вылавливаю из вороха всякой всячины банку белого китайского чая. Нат и Ишим его одинаково любят, и потому у меня всегда есть маленький запас на тот случай, если кто-то из них решит зайти в гости. Себе я выбираю дешевый растворимый кофе, а щепотку чайных листьев бросаю в чайничек.

Пока занимаюсь этим, краем глаза смотрю на смирно сидящую за столом Нат – светловолосая, кудрявая девица с трогательным щенячьим взглядом. Стыдно: я все ожидаю удара в спину, хотя она желает мне только добра, иначе не сидела бы тут, не беседовала со мной. Да только в голосе ее то выражение, которые свойственно людям и нелюдям, говорящим со смертельно больным.

– Прошу, – церемонно киваю я на чашку чая, поставленную на стол перед Нат. А сама с удовольствием прихлебываю кофе, от которого любого человека наизнанку вывернуло бы, да и демона, признаться, тоже.

Нат блаженно щурится, отпивая немного из чашки, а я с усмешкой за ней наблюдаю. Такими темпами она забудет, зачем явилась, и мне это на руку; мне не хочется сейчас ворочать языком и что-то кому-то доказывать: красноречие лучше приберечь на потом, для моих ночных прогулок, ставших традицией.

Но Нат приходит в себя, когда чашка пустеет наполовину.

– Я слышала, ты опять удрала из Ада вчера?

– Прогулялась немного, – киваю я. – Что, это запрещено законом?

– Но война… – пытается возразить Нат. – Тебя могли заметить.

Сама она знает, что аргумент не лучший: убить меня не то чтобы проблематично, но у светоносных дел много, и никто не будет гоняться за давно забытой Падшей. Ладно, найдутся идиоты, но и они трижды подумают, прежде чем вступать в драку.

– А еще все обсуждают твои идеи Армагеддона, – продолжает Нат. – Куда ни пойди, говорят, шепчутся, тихо-тихо, как мыши: боятся, что Люцифер услышит. Но это все глупости: он наверняка давно узнал, раз посылает за тобой приглядывать самого Самаэля…

Она боится его больше, чем мальчик заслуживает по правде. Но я заметно хмурюсь, глядя на Нат, старым, еще наемничьим чутьем подмечая: слишком много она знает.

– Ишим все рассказала, – подсказывает Нат, угадывая ход моих мыслей. – Ты действительно хочешь уничтожить Рай?

Отпираться бесполезно.

– Почему нет? – Я отставляю в сторону кружку. – Этот мир отверг нас всех, так почему бы просто не уничтожить его?

– Но так нельзя… – робко встревает правильная девочка Нат, не забывшая милости Небес, не растерявшая в них истовую веру: сброшена недавно совсем, за какую-то мелочь, совсем незначительный проступок. Я слышала, ей и перья не выдирали, а опалили, сделав черными.

Вот только во мне веры давно нет, а злость плещет через край, заставляя лающе выговаривать сейчас, перегнувшись через стол к зажавшейся в угол Нат, бешено скалясь и срываясь на рык:

– Уверена? Думаешь, все смерти, все несправедливости – это замысел вашего блядского Бога, заранее предопределенный? Очнись, Натаниэль, мы просто месим друг друга в кровавую кашу по традиции. Потому что нам когда-то приказали на заре времен: идите и уебите Тьму! Да разве ж мы были Светом? Разве Свет посылает своих верных слуг, громыхающих железом, чтобы рубить на границе беспомощных демонят? Губит, уничтожает, втаптывает в песок, видит смысл своего существования в непрекращающейся битве? И разве Свет не выкидывал нас на свалку, когда мы сделали неверный шаг – пытал, выдергивал по перышку из широких белоснежных крыльев, а потом швырял нас, рыдающих от боли и ненависти, в пучины Ада?! – Вдруг я задыхаюсь: говорила на одном дыхании, и теперь в глотке глухо клокочет кашель, когда я урывками глотаю воздух. Мутным взглядом нашариваю испуганное лицо Нат, говорю тише, почти шепотом: – Какой смысл во всем этом: в сражениях, в борьбе за души смертных? Какое предопределение?..

Нат со стуком ставит пустую чашку на стол, трет виски. Я не демон, не умею искушать и сыпать зерна сомнения в благодатную почву, чтобы они потом проросли пышными шапками ядовитых цветов; я воин, я умею лишь кричать, ломать и разрушать. Не стоило и пытаться ее согнуть…

– Мало кому из владык Ада понравятся твои идеи, – тихо говорит Нат. – Все привыкли к такой жизни.

Смеюсь, обреченно и хрипато, отпиваю горький кофе, от которого сводит горло.

– В этом и есть наша беда: мы привыкли! Так не пора ли что-то менять? – предлагаю я. – Мир – миры – давно прогнили насквозь. Создадим свой собственный, в котором ангелов не скидывают с небес за малейшие проступки.

– Ты хочешь переиначить всю Вселенную. Добром это не кончится.

– А мне и не нужно добро. Я с самого начала не была на его стороне.

В конце концов Нат устает спорить и вежливо прощается, прежде чем уйти. Я хмуро ставлю чашку обратно в шкаф, не заботясь о том, чтобы ее помыть. К чертям это все. Да я и так здесь, у чертей – у демонов, точнее, а чертей суеверные людишки выдумали. Вон они, рогатые, под окном носятся и кричат, играют детишки, которых тоже заберут однажды на бесконечную войну, на скотобойню.

Есть желание выпить чего-нибудь покрепче кофе, но что-то меня останавливает. Глядя через тонкое стекло окна на заходящее ненастоящее солнце, я решаю, что с меня хватит. Довольно всего этого. С каких пор в Аду мне надоедает участие друзей и улыбки?

С каких пор у меня вообще есть друзья? Нельзя, нельзя привязываться, их всех растопчет, размажет по земле война.

Вслед за Нат я выхожу из дома, тщательно запираю дверь и прячу ключи в карман штанов из темной ткани, похожей на джинсу. Мне вежливо улыбается соседский ребенок, с которым я сталкиваюсь, пока спускаюсь по старой лестнице, где-то рядом воет и скребется в дверь адская гончая. Путь у меня знакомый, как и всегда, проложенный за многие месяцы, и я медленно иду, поглядывая на темнеющее небо, раскланиваясь со знакомыми.

Бар все такой же: темный, страдающий от недостачи осветительных кристаллов, переполненный всякой пьянью из самых бедных районов. Я, расплачиваясь старой монетой, найденной в кармане, беру себе бутылку крепкой мути, которую кто-то по ошибке обозвал виски, забиваюсь в особо темный угол и там могу позволить себе сорваться на смех: да я такая же, как они, я тоже топлю бездействие алкоголем, прячусь тут, вместо того, чтобы попытаться отбить Ад от ангелов. Вокруг успокаивающим морским прибоем шумят голоса, и я пью, не замечая этого, все больше и больше. Пьянею и смелею, и тоже вклиниваюсь в спор, лаюсь с кем-то, лезу давать по наглой харе, и все мешается в алкогольном помутнении.