Текст книги "Философия. Книга вторая. Просветление экзистенции"

Автор книги: Карл Ясперс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 40 страниц)

Если человек не только исполняет свой мир в профессии и в воздействии на близких к нему людей, но и соучаствует делом или, по крайней мере, знанием в жизни государства, – это придает человеку специфическое достоинство. Только так он входит в соприкосновение с той силой, от которой так или иначе зависит всякое существование, будь то в самом его существе, будь то в отношении к пространству его осуществления. Каждый из нас, знает ли он об этом или нет, обусловлен в своем существовании политическими и хозяйственными процессами, словно природными стихиями. Но поскольку в политике и в хозяйстве люди собственной волей определяют происходящее или, во всяком случае, фактически сами бывают его причиной, а потому этот ход событий всегда есть нечто большее, нежели простая необходимость природы, то индивид может оставить свое пассивное положение и участвовать в происходящем, оказывая влияние на волю других и вступая в борьбу за место у руля, где принимается какое-то решение. Он ничего не может добиться здесь ни одной лишь выдумкой своего рассудка, ни произволом, ни раздающим приказания барством. Здесь можно действовать лишь вместе с другими и лишь в той мере, в какой наша собственная воля есть воля многих. Близость к вещам, – приобретаемая столкновением с действительными силами сопротивления, обращением со всякого рода людьми, контактом с их действительностью и их возможностью, длительной упорной работой, собственным опытом бессилия и имеющихся шансов, – дает сознание собственных сил и границ этих сил. Глубина публичного действия заключается в его благоразумной трезвости.

Служебный труд, обеспечивающий и защищающий повседневное существование, хотя и не имеет достоинства, присущего политическому руководству, но имеет другое достоинство надежного действования: исполняя ее, человек живет в некоторой объективности, которая постоянно требует в присутствии настоящего партикулярной определенности компетентного действия для этого дня. Как в мироориентирующем знании, так же и в мироопределяющем действии наша собственная работа остается на границе несущественного (казалось бы, все и без меня идет своим путем, и каждый, кажется, заменим), и все же в нем тоже есть свои восхождения, через мое активное участие в действительности целого, с судьбой которого отождествляется моя судьба.

6. Исток философии государства и права.

- Вступление в объективность общества означает, что я обязан что-то делать и что я вправе требовать. Что именно составляет долженствование и что имеет смысл требовать, – это было бы однозначно определено в замкнуто завершенном миросозерцании, которое знает себя не только истинным, но и всеобщезначимым, и мнит знать целое, каким оно обязано быть, и путь, ведущий к нему. Там, где церковь считала бы себя органом единственно истинной религии, теократически формировала бы мировое существование общества как заместительница самого божества, там все было бы определено.

Там, где автономная философия как система пропагандировала бы себя как всеобщезначимую философию, там она так же точно проникала бы собою в одном-единственном смысле все сферы существования, противостояла бы церкви и всякой другой философии в стремлении исключительно самой формировать мир, потому что она одна истина и действительна. Ибо церковь и эта философия видят объективность существования как замкнутую, – будь то в эфемерном институте сверхчувственного процесса истории, предназначенного обрести свой уже знаемый конец, будь то как бесконечное приближение на пути к идее целого. Но там, где философия выступает как трансцендирование в ориентировании в мире, просветлении экзистенции и метафизике, там однозначное требование становится проблематичным. Поскольку эта философия не может подчинить целое одной-единственной значимости, она, казалось бы, принуждена принимать все таким, как оно есть. Казалось бы, неизбежно, что эта философия изолируется в своем уединении и ничего более желать не станет.

Чтобы найти ответ ввиду подобной постановки проблемы, следует, прежде всего, различить возможные способы требования:

Признания убедительно правильного и эмпирически фактического требовать не следует. Кто понимает это, тот совершенно не может уклониться от такого признания. Однако при взаимном понимании занимать позицию против правильного (beim Verständnis ... gegen das Richtige sich zu verhalten), отвергать или оттеснять его, означает неправдивость, при которой я разрываю коммуникацию как разумное существо. Требовать значит здесь: в дискуссии и в совместной деятельности уметь принимать другого всерьез только при условии, что он признает убедительную правильность и фактичность как в их наличии, так и в их границах. Я не могу вести борьбу еще и за то, чтобы добиться признания этого требования. Ибо к исполнению его по самой природе вещей принудить нельзя, потому что его можно исполнить только силою свободы сознания вообще. Именно здесь невозможно требовать, ссылаясь на авторитет эксперта, признания того, чего мы не поняли.

Я не могу также требовать безусловного или признания некоторого абсолюта. Возможная экзистенция становится действительной в безусловности. Только там, где есть безусловность, я подлинно есмь. Где я действую посреди относительностей и ничто для меня не абсолютно, там я рассеян. Коммуникация экзистенций совершается только от безусловности к безусловности и в созвучии безусловности с самой собой, однако так, что эта безусловность и здесь не могла бы стать адекватно-сказуемой или подлежать какому-то объективному критерию. Требование безусловности в экзистенциальной коммуникации – самоочевидно, но излишне, поскольку в отсутствие безусловности эта коммуникация не состоялась бы вовсе. Подобной безусловности невозможно вынудить никакой борьбой, но можно только в борющемся призыве к ней вновь пробудить экзистенциальную коммуникацию, если грозит ее исчезновение.

Иное дело – требование в пределах объективности общества. В службе мы требуем на начала взаимности исполнения определенных согласно правилам задач каждого; тот, кто не исполняет своего долга, терпит убытки, или его увольняют. В строящей организующей работе создающий требует согласия и участия; он старается убедить, обрисовать на логичных основаниях, доказать возможными успехами; он находится во взаимосвязи с другими, участвующими в работе вместе с ним или предоставили себя в его распоряжение; он слушает, усваивает, видоизменяет свои проекты, внося более удачные предложения других. Здесь уже есть в задатке возможность борьбы, которая делается явной в сопротивлении противников и начинается только в деятельности. Теперь от противника требуют признания наших прав или компромисса, или доводят дело до реальной борьбы, в какой бы то ни было ее форме, тем самым разрывая коммуникацию вплоть до решения исхода борьбы. Однако в объективности общества отношения противников по борьбе смещаются, смотря по тому, о чем именно идет в ней речь. Многие по привычке на всякий случай состоят при такой-то партии, при известном имени, известном лозунге. Немногие по-настоящему знают, о чем идет речь. Чтобы самому наглядно представить себе это и привести дело к действительному решению,-для этого требуется воссоздать для себя во всех существенных чертах всю образованность и духовный мир другого, в котором и из которого он смотрит на вещи (In der Objektivität der Gesellschaft verschieben sich aber die Gegnerschaften, je nachdem, um was es sich handelt. Viele sind aus Gewohnheit für alle Fälle bei einer Partei, einem Namen, einem Schlagwort. Wenige wissen eigentlich, um was es sich handelt. Dieses zur eigenen Anschauung und wirklichen Entscheidung zu bringen, fordert in allem Wesentlichen die gesamte Bildung und die geistige Welt des Anderen sich herzustellen, in der und aus der die Dinge gesehen werden). Но принять во внимание все возможные последствия чего-либо не смог бы никто.

Поскольку ни признания убедительно правильного, ни признания безусловного требовать невозможно, а можно только предполагать в другом такое признание, то либо, на основе двух этих предпосылок, в коммуникации возможно требование, становящееся совместным пониманием (ein zu gemeinschaftlichem Verstehen werdendes Fordern), либо же без этих предпосылок при фактическом отсутствии коммуникации оказывается возможным требование, вынуждаемое средствами внушения, уговора, насилия (ein durch Mittel der Suggestion, Überredung, Gewalt erzwingbares Fordern).

На вопрос, возможно ли развить из философствования, которое знает себя не как выражение единственной истины, однако как безусловно истинное, некоторое требование в объективности общества, в соответствии с полученными различениями следует ответить:

В отношении к целому общества основополагающее значение имеет не одно лишь знание о целом и следующая отсюда техника действия и достижения, но то и другое могут быть решающе важными, только если они, на службе некоторой безусловности, просветляют исторично присущий настоящему путь.

Безусловное одного лишь существования в его витальных властных интересах всякий раз зримо внешним образом и может быть высказано объективно, даже если само оно сплошь и рядом и пытается маскироваться. Но экзистенциальная безусловность, осознающая себя в идеях, не может получить себе адекватного выражения в объективном высказывании. Но в то время как безусловное сугубого существования становится истоком софистики, если не замирает в циническом позитивизме, эта экзистенциальная безусловность становится истоком философии государства и права. Однако эта философия не может, разумеется, систематически развивать из разгаданного ею с однозначностью целого требование в обществе во всеохватывающей взаимосвязи. Философия также и здесь остается просветлением существования как историчного явления экзистенции.

Во-первых, этому философствованию недоступно целое общества вообще, каким оно обязано быть. Оно находит себя в определенном обществе, и, как бы далеко ни простиралось историческое и социологическое познавание в ориентировании в мире, всегда остается необозримое поле возможностей. Поэтому такое философствование ожидает другого, который может восполнить и скорректировать его в его явлении, и другого, которое есть для него абсолютный противник, а этим последним всегда бывает тот, кто считает некоторое целое единственно истинным и всеобщезначимым, будь то церковь, полагающая всякое спасение только в самой себе, потому что одну лишь себя считающая истиной, будь то марксизм, в облачении социологической науки знающий знает единственно правильный путь, на который он хочет силой заставить выйти всех людей, будь то иные притязания на авторитет.

Во-вторых, обрисовывать как требование то, чего должно желать в историчном положении, – это условие для того, чтобы вообще иметь возможность осмысленно действовать. Развивать затем это требование в систематическом виде, пусть даже никогда и не приводя к завершению, поскольку в нем самом необходимо остаются неразрешимые трудности и надломы, – это во всякое время составляет задачу для философствования.

В-третьих, это философствование состоит не в начертании планов и частных техник, составляющих, скорее, задачу экспертов-специалистов, но в просветлении идей, исходя из которых в объективности общества и ее осуществлении в субъективности осознается субстанциальное содержание, и без которых всякая техника была бы лишена смысла.

Эти идеи – идеи конкретных профессий, институтов, идея народной общности, идея этого определенного государства с природными и историческими данностями его положения в мире. Всякая идея становится просветлением самоосуществления некоторого мира.

Например, там, где утрачена идея врача, условия этой становящейся отныне простой техникой профессии случайно определяются в обществе из разнородных интересов, совершенно разрушающих субстанцию профессии. Точно то же самое случается со всеми профессиями, которым свойственна некоторая самоцель как целость существования в его служащей функции; ибо профессиональных достижений невозможно ни рассчитать, ни вынудить силой по производственному заданию, но они растут из внутреннего побуждения индивида, несущего в себе идею своей профессии (так же и в профессии учителя, судьи, административного чиновника, священника, предпринимателя и т.д.). Только такие профессии, поскольку они захватывают всего человека, по-настоящему достойны человека, другие же, требующие лишь некоторой партикулярной деятельности до изнеможения как отработки простого количества остаются неизбежной виной человеческого существования перед самим собою. Идеи – это субстанция и направляющие любой рассудочный расчет руководители в таких институтах, как университет, школа, творческие предприятия; без идей все становится функцией в безнадежной монотонности и бессмысленной опасности. Идея -это историчная субстанция государства, благодаря которой оно обладает непрерывностью воли и имеет судьбу.

И все же идеи не бывают чисто объективными, но они суть или субъективно силы действительного существования, или же становятся объективными в просветлениях через наброски действия, а в призыве – через косвенное сообщение. Причастность идеям -это исполненное существование в историчной объективности. Только из идеи рождаются осмысленные требования, являющиеся в этом историчном месте и в этой профессии требованиями безусловными и тем самым истинными. Поскольку, однако, идея никогда не бывает предметом, которым мы владеем окончательно, поскольку, далее, в обществе действительно множество идей, само требование есть движение, в самом себе и через конфликт с другими идеями, сталкивающимися в своих материальных условиях существования в пространстве и времени.

Всякому требованию присуща объединяющая сила. Оно соединяет технически для исполнения совместного плана, идеально -в субстанции некоторой идеи, экзистенциально – в коммуникации индивидов. Техническое соединение людей, при предпосылке общего воления, бывает прозрачно для них в силу дельного понимания из их сознания вообще. Идеальное соединение само уже есть общность движущегося во времени целого. Экзистенциальное соединение должно быть правдиво и действительно у истока, потому что на него должно опираться всякое другое соединение людей.

Всякое требование становится борьбой с другим требованием, поскольку борьба есть для всякого мирового существования та граница, с которой другое ставит его под сомнение. Коль скоро неудача в борьбе ничего не доказывает об истине и истоке, а победа остается по своему смыслу сомнительной, потому что я не знаю, всегда ли успех бывает на стороне истины и лучшего, и даже, исходя из всего своего историчного опыта, сомневаюсь в том и скорее склонен ответить отрицательно, – борьба пробуждает также различение мира как мирности и трансценденции, в котором и должна родиться всякая правда (in der alles Rechtsein entspringen muß). Требовать – значит поэтому высказывать в мире то, что нужно сделать для того, чтобы в борьбе за существование человек во всякой особенности своей общественной возможности получил ту форму существования, которая всего решительнее достойна человека, потому что в ней он может осознать свою прирожденную сущность в ее трансцендентной соотнесенности. Следует требовать, чтобы жили те люди, которые являют в себе наивысшее благородство, и чтобы было сделано все для того, чтобы доставить всякой ситуации человеческого существования возможность человеческого благородства (Fordern heißt darum: In der Welt dasjenige auszusprechen, was getan werden muß, damit im Kampf um das Dasein der Mensch in jeder Besonderheit der gesellschaftlichen Möglichkeit die Daseinsgestalt gewinnt, welche am entschiedensten des Menschen würdig ist, weil er in ihr seines eingeborenen Wesens in seiner transzendenten Bezogenheit innewerden kann. Es ist zu fordern, daß diejenigen Menschen leben, die den höchsten Adel zur Erscheinung bringen, und daß alles getan wird, jeder menschlichen Daseinssituation die Möglichkeit menschlichen Adels zu verschaffen).

Желать этой действительности – значит в историчных ситуациях не сметь уклоняться от борьбы, быть обязанным рискнуть крахом, но так, чтобы желать все же именно действительности и не-краха (Nichtscheitern). Вся ответственность за крах падет на рискнувшего, и только если она была подлинной, она в конце концов откроет ему в возможности и действительности краха – трансцендентное другое.

Обосновать единственно правильное из имманентной конечной цели невозможно. Там, где в прозрачной рациональности эту цель высказывают как последнюю цель, и все же человек весь, без остатка, отдает себя ее достижению, там действует, не понятая им, иная, еще скрытая от него трансценденция. То, что должно иметь силу в мире, должно иметь своим истоком безусловность, лежащую вне границ мирового.

Поэтому действительное обоснование требования в государстве и обществе возможно только в отнесенности к трансценденции. Чисто имманентной может оставаться деловитая весомость техники юридического мышления в толковании состава деяний, так же как и учет средств для предохранения и защиты. Но там, где государственное сознание и право как форма для содержания нашей общности находит свою основу, – это сознание не может быть выведено ни всеобщезначимым образом, ни из фактов мира.

В то время, однако, как религия может выражать однозначные определения требования в мире, философствование должно не выводить логически то, что является единственно правильным, но сначала дать почувствовать трансценденцию вообще в безусловности государственной деятельности и в истоке правовых положений, а затем в своей историчной ситуации просветлять то, что есть для него истина.

Б. Напряжение между индивидом и объективностью общества

Случайное своеволие витальных интересов вовлекает индивидуума в страстную борьбу, приводит к наслаждению и удобству, а затем создает в нем волю к разрушению и ненависть к своему собственному существованию и существованию других; он изводит сам себя в пустоте субъективности. Но и объективность общества, тем более снабженная в лице государства блеском наличного бытия в себе, во всякое мгновение вырождается как изолирующаяся объективность.

Поскольку объективность общества не есть истинное как наличие само по себе, но становится им только в удовлетворении субъективности, находящей в ней себя, поскольку, однако же, далее, субъективность и объективность не становятся в обществе таким целым, которое бы замыкалось в самом себе, – между индивидом и целокупностью общества сохраняется некоторое напряжение. Субъективность и объективность видят, что истина в форме индивида выступает против них обеих.

Хотя индивид становится исполненным смысла самобытием, только если он находится в обществе, в котором отождествляется с некоторой идеей, но также лишь в том случае, если он сохраняет в себе неотменимую ни в каком обществе независимость. Изолирующийся индивид впадает в ничто, но в ничто же впадает и потерявшийся во всеобщности социальной объективности и субъективности.

1. Милосердие (Karitas) и любовь.

– Поскольку человек живет не только в борьбе, но также и во взаимной помощи, этой помощи свойственна некоторая упорядоченная правильность, границы которой в обществе в силу его нравов и учреждений бывают во всякое время неопределенны. Помощь имеет два вполне разнородных истока:

Я помогаю этому определенному человеку, потому что люблю его в его сущности и его возможности, как этого, незаменимого для меня, единичного человека. Я вижу его в иерархии существ, не объективируя этой иерархии и не определяя ему, положим, известного места в ней. Я внутренне обращаюсь к подлинной самости в нем, помогаю не согласно всеобщим этическим положениям из долга по известной теории, но потому что я открыт для этой души. Материальная сторона помощи есть только следствие случайной ситуации. Я остаюсь на том же уровне с ним, действую не как имеющий преимущество, но из самоочевидности любви, из которой я только в мгновения усталости противопоставляю себе себя самого как долженствование.

Иначе обстоит дело, если мы, не взирая на лица, помогаем как ближнему всякому человеку, случайно встречающемуся в наших ситуациях. Эта помощь безусловна только у святого, который, раздарив все свое, отрекается от себя самого как существования в мире и живет лишь до тех пор, пока случайность и помощь от других оставляют ему эту возможность; но фактическое существование требует удерживать в себе своеволие к жизни, а тем самым необходимо требует ограничения пространства для другой жизни. Помощь обделенным в таком случае относительна. Милосердием, в отличие от любви, называется позиция, при которой помогают без близости нашего собственного самобытия к самобытию другого, при неравенстве уровней и в отсутствие безусловности.

Мотивы милосердия многообразны:

Сознание вины существования всех без исключения людей влечет к компенсирующим действиям; помощь есть как бы длящееся погашение вины, хотя вина от нее не умаляется.

Тот, кто оказывает помощь, сознает в себе, что и он тоже мог бы, – или еще может, – попасть в подобное положение.

Побудительным мотивом для помощи является, далее, наслаждение благодеянием в сознании своего превосходства, самодовольство милосердных и сострадательных чувств и удовольствие от радости другого, которой я сам был причиной, от мелких любезностей, смотря по нашим склонностям, при собственном благополучии, и от изумления и благодарности другого.

Милосердие может всего живее выступать на первый план в тех ситуациях, где помогающий как раз хочет уклониться от оказания активной любви, которая через действительное отстранение своеволия поставила бы его в безоговорочную открытость (Offenbarkeit) подлинной дружбы; он не осмеливается достигнуть в любви, невнятно для себя самого, общего с другим восхождения. Поэтому возможно, что обширное милосердие идет рука об руку с черствостью сердца и эгоцентричной волей к власти, и что она оказывается несостоятельной там, где требуется умение не предать, любя, в иерархии существования своего благородства ради простой функциональной способности и моральности обыденного, находящим себе нескончаемые рациональные оправдания.

Милосердие, далее, соответствует известной сентиментальности, ищущей сердечных движений, но без внутреннего потрясения. Сильные движения души, вовсе, однако, не затрагивающие сердцевины нашего собственного и чужого бытия, становятся как бы эрзацем действительной жизни. Тяга к нищете делает тех, кому мы помогаем, раздражителем, который притягивает и отталкивает нас, но по-настоящему остается недействительным. Роль нищих была поэтому в истории неоднозначна. Нищенство осуждали, как потому что распознали возможные корни склонности подавать милостыню, так и в интересах нуждающихся в помощи людей, которым полагающееся им должно доставляться по праву и правилу, а не по прихоти и случайности. Но нищенство также и культивировали в интересах среднего человека, желающего наслаждаться своим милосердием без обременительной для него повинности.

Любовь проявляется не в аффектах сострадания, сожаления и утешения, – этих функциях чистого страдания и безлюбовности, -но в приближенном к существованию углублении каждой приближающейся особенной ситуации, силой внутренней жизни, которой рассудок только служит, а затем и в собственно помогающих действиях, которых никогда не удается исчерпывающе обосновать, и которыми в спокойствии души, надежно и с непрерывною верностью совершается то, что материально возможно совершить для подлинного бытия другого. Это может сделать только тот, кто, – в возможности или действительно, – находится в пограничных ситуациях.

Если милосердие состоит в помогающих поступках согласно всеобщим категориям, слепых к особенности существа, отмеряет, взвешивает и судит по мерке моральных всеобщностей, то она не имеет в себе любви. В милосердии заключена возможность другой любви к человеку вообще, которая, в своей подлинной силе, совершенно отказывается также сравнивать, взвешивать и мерить и, как солнце, одинаково светит всем – и цветам, и сору. Помочь нужно каждому ближнему, возможно большему числу их, даже всем. Это милосердие может превратиться в психологический импульс, действенный в социальной объективности. То, что в жизни общества, с нарастающим его усложнением, становится все более необходимым для одного только поддержания порядка существования масс, то имеет здесь на субъективной почве исток воления. Жизненные возможности массы требуют организационной структуры для предохранения от безработицы, болезни, инвалидности, для помощи и обеспечения заблудшим и беспризорным. Общество может сохраниться, только если люди, которые от отчаяния хотели бы разрушить все существующее, остаются в таком меньшинстве, что публичная власть как функция середины (Funktion des Durchschnittlichen) всегда может справиться с ними. Общество существует только при условии относительного довольства большинства, которое не может впадать в отчаяние, но должно иметь по меньшей мере надежду и шанс, и минимум радости жизни в настоящем. Поэтому ставшее социальным милосердия имеет также следующую тенденцию: о тех бедствиях, которые постигает обширные группы людей, заботу проявляют безлично. Это попечение не охватывает редкого и своеобразного в несчастии отдельных людей. Отдельно взятого несчастного мы можем и ненавидеть, хотя помогаем ему, если такие несчастные встречаются во множестве.

Социальная объективность милосердия идет двумя путями. Как церковная действительность она остается по своему смыслу милосердием, как следствием солидарности всех людей. Как государственная действительность она превращается в организацию прав и обязанностей.

Объективность помощи в социальном обеспечении и страховых учреждениях как функция бюрократии и ее механизма становится бездушной. Как таковая она утрачивает отношение к истоку человеколюбия. Механизм светского учреждения удовлетворяет установленные законом правовые притязания, а сверх того, он в меру своих финансовых сил предоставляет то, что кажется ему объективно необходимым. При этом ожидается, что тот, кто останется несолоно хлебавшим, из соображений социальной солидарности одобрит этот отказ в помощи, хотя объективная оправданность его права на поддержку сохраняется по-прежнему.

Понятно, что сегодня благотворительные учреждения, создаваемые церковью, представляются более подлинными, чем государственные и муниципальные учреждения. Поскольку в любом случае все зависит от тех людей, которые по долгу профессии слышат требования отдельных индивидов, раздают пособия или отказывают в их выдаче, то вполне можно понять, что среди церковно верующих людей чуткость к подлинному может быть безусловнее, совесть – чувствительнее, и милосердие – изначальнее, в то время как светское чиновничество само стремится к механизмам, – если только единичный человек не создаст здесь по своей вере, уясняющейся для самой себя только в свободном философствовании, то, чего эта атмосфера общности сама по себе не дает.

Никакая объективная организация как таковая не способна доставить помогающей любви и внутренней потребности нашего самобытия помогать другим то, чего они по-настоящему желают. То, что человек дает человеку и принимает от него, то в объективности, – а часто и вопреки ей, – еще должно отвоевать себе место. Правовое обязательство выполнять платежи дает партикулярную предсказуемость событий, милосердие – помощь, которая в то же время оскорбляет получающего ее; ни правовые претензии, ни виды на милосердие не могут создать того, чего желает любовь, действующая в среде материальной практики: жизненный простор для человеческого благородства, растущего лишь в атмосфере солидарности, которая не только внешним образом отмеряет права, но соединяет внутренне в общем требовании к уровню, открытости, ясности, готовности к самоограничению и служению (Rechtliche Verpflichtung zu Leistungen gibt partikulare Berechenbarkeiten, Erbarmen eine Hilfe, die zugleich kränkt; weder Rechtsanspruch noch Aussicht auf Erbarmen können hervorbringen, was die im Medium materiellen Tuns wirksame Liebe will: den Raum für menschlichen Adel, der nur in der Solidarität erwächst, welche nicht nur äußerlich abmißt, sondern innerlich eins macht im gemeinsamen Anspruch an Niveau, Offenheit, Klarheit, Bereitschaft zu Beschränkung und Dienst).

2. Общественное мнение и экзистенция.

- Объективность общества обнаруживается как запас всеобщих мнений (ein Allgemeines an Meinungen), не подлежащих обсуждению. Это самоочевидности: правила, мерки и суждения, остающиеся неосознанными потому, что они совершенно не ставятся под сомнение. Там, где их высказывают гласно и тем самым делают сомнительными, они еще сохраняются как неопределенно обособленная от прочих сумма мнений, которых, если они появляются, ожидают от каждого и с которыми повсюду сразу же соглашаются. Если о них знают, то на них, впрочем, решительно невозможно положиться в смысле предсказуемости, потому что их точно так же могут вдруг и отвергнуть. Признанные всеми без исключения, они все-таки оказывают влияние лишь в некоторой неопределенной степени; ибо они – покров общественной объективности, скрываясь за которым, каждый индивид делает свое собственное дело.

Эти самоочевидности изменяются. Они модифицируются, принимая особенный вид; как всеобщие мнения всего человечества они существуют лишь в растворенности абстракций. Вместо этого непроизвольно совершается претенциозное возведение специфической собственной сущности сохраняющей устойчивое единство группы людей в нечто мнимо всеобщечеловеческое. В этой группе действия и воззрения, если выходят в публичную сферу, находятся, казалось бы, на уровне совместно принятого. Поэтому тот, кто перед лицом этой нормальности остается нерешительным, отклоняется от нее действием и бытием, приходится вследствие такого поведения столкнуться с тем, что он делается чужим и нежелательным членом в обществе, что оно оставляет его и, в конце концов, исключает из своего состава. Но прикосновение в этой объективности, нарушать которую так опасно, остается все-таки совершенно поверхностным для самобытия. В то время как экзистенциально индивид из собственной основы соприкасается с индивидом, как и с идеей, здесь налицо лишь общее как согласующееся, необходимо относящееся к среднестатистически ожидаемому, определенному свойствами данной массы. С точки зрения наблюдателя, это – отшлифованность особенного человеческого общества, как результат суммы трений в действительном существовании, где удержалось только то, что было доступно и одновременно удобно для всех, чтобы сделать совместную жизнь более слаженной. Эта посредственность и отшлифованность есть для принадлежащих к этому обществу объективность их общественного существования и имеет силу для них.