Текст книги "Философия. Книга вторая. Просветление экзистенции"

Автор книги: Карл Ясперс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 40 страниц)

Никогда не ограничиваясь только рациональной техникой моего планомерного воления, но никогда и не без этой техники, я приближаюсь к недостижимой во времени цели, которую достигаю каждый раз только там, где выступает мне навстречу мое самобытие, и только для него все двусмысленное в историчном мгновении разрешается в однозначную решимость (Entschluß).

Поскольку зло не уничтожается и поскольку лишь в борьбе с ним обретает действительность добро, для воли во временном существовании невозможно самодовольство (Selbstzufriedenheit) собственной добротой (Gutsein). Еще в высшем мгновении достижения истины как акта моей доброй воли звучит тихий шепот (schwingt leise): то, что мне удалось, удалось не мне одному. То, что удалось мне как добро, станет средством ко злу, если оно как обладание обратится в покой и претензию. Поэтому хотя я и люблю себя самого в активности доброй воли, но я тут же теряю себя, как только превращаю это подлинное себялюбие в наблюдающее знание о своем бытии, которое думаю удовлетворенно познавать отраженным в зеркале моего делания. В первое же мгновение такого наблюдения (Zusehen) моя деятельность сразу же становится для меня сомнительной или, если я утверждаю ее, становится претензией, которой я в то же самое мгновение уже не кажусь сам себе бесспорно достойным (dem ich... mir schon nicht mehr sicher gewachsen scheine).

Добрая и злая воля, как и свобода, принадлежат только к являющемуся временному существованию возможной экзистенции. А здесь они привязаны друг к другу, в необозримом богатстве форм взаимно пробуждая друг друга. С какой бы ясностью и решительностью ни могло быть открыто добро как требование в историчном мгновении, в какой бы строгости, простоте, однозначности ни могло оно присутствовать в охотно желающей его душе, – все же его невозможно знать объективно, всеобщим образом и раз навсегда, как единое благо (das Gute). Если его знают как таковое, оно тут же становится возможным обличием зла.

Вновь и вновь изумляет нас пародия, состоящая в том, что зло может всего решительнее выступать перед нами в обличье морального пафоса (daß das Böse am entschiedensten in moralpathetischer Gestalt begegnen kann). Эта роль призрачного двойника (gespenstiger Doppelgänger) проходит неистребимой двусмысленностью через все бытие свободы в существовании. Зло в своем крахе подобно непостижимой гримасе, передразнивающей в себе истинный крах возможной экзистенции как явления в существовании; его отчаянная решительность есть словно мимикрия экзистенциальной решимости, его самодовольство в созерцании своего существования – мимикрия себялюбия требовательного к себе благородного существа подлинной самости.

ГЛАВА ШЕСТАЯ Свобода

Просветление экзистенциальной свободы

1. Свобода как знание, как произвол, как закон. – 2. Свобода как идея. – 3. Свобода как выбор (решимость). – 4. Бегство от свободы. – 5. Помысленность экзистенциальной свободы.

Существование и бытие-свободным

1. Вопрос о бытии свободы. – 2. Ходы мысли, желающие доказать существование свободы. -3. Исток сознания свободы.

Свобода и необходимость

1. Сопротивление необходимого. – 2. Фантом абсолютной свободы. – 3. Единство свободы и необходимости (свобода и долженствование).

Свобода и трансценденция

1. Свобода и вина – 2. Зависимость и независимость– 3. Трансценденция в свободе

То, что я вопрошаю о свободе, происходит не оттого, что она представляется мне как понятие, предмет которого мне бы хотелось познать; скорее, постановка вопроса о том, существует ли вообще свобода, при использовании средств предметного исследования привела бы как раз к отрицанию свободы; то самое, что я сам не становлюсь предметом, становится для меня возможностью свободы. Вопрос о том, существует ли она, имеет свой исток во мне самом, желающем, чтобы она существовала.

Во всяком вопрошании субъект в том или ином смысле составляет условие характера этого вопрошания и способа предметного ответа на него; но в вопросе о свободе подлинное самобытие в его возможности есть в одно и то же время и тот, кто спрашивает, и тот, кто отвечает. Если поэтому я спрашиваю, существует ли свобода (ob Freiheit sei), то вопрос становится в то же время моим действием (Тип): берусь ли я за себя или оставляю себя, и как именно; я не ищу по сторонам – не встретится ли мне, скажем, где-нибудь в мире свобода. Поэтому вопрос: существует ли свобода? – становится совершенно ничтожен как вопрос сознания вообще; весомость этого вопроса не остается всегда одинаковой, но только растет с ростом присутствия подлинного самобытия; я вопрошаю об этом не абстрактно, но в той мере, в какой это затрагивает меня самого.

Кто полагает, что истинный ответ на вопрос о свободе он имеет уже в некоторой чистой понятийности, тот называет свободу как таковую основным понятием философии. Кто, однако же, не знает здесь, а потому и вовсе не ожидает получить в ответе некий результат (Ergebnis), но желает уясниться сам (klar werden will), потому что желает стать самим собою на своем историчном пути, – для того свобода станет подлинным знаком (signum) просветления экзистенции.

Если, оглядываясь по сторонам, я мысленно устраиваю смотр всему тому, что вообще называют свободой, то впадаю в множественность фактических обстояний и дефиниций, из которой никакое объективное сознание смысла не позволяет мне выбрать, что -и где именно – есть свобода, а что она не есть. Только если меня направляет мой подлинный интерес к свободе, я замечаю в этом множестве то, что напоминает мне о свободе, потому что я сам в возможности уже свободен. Только из этой возможности моего собственного бытия-свободным я и могу вопрошать о свободе. Свободы, стало быть, или вовсе нет, или же она есть уже в вопрошании о ней. Но то, что она вопрошает как исконная воля быть свободным, предвосхищает это бытие-свободным в самом фактуме вопрошания (Daß sie aber als ursprünglicher Wille zum Freisein fragt, nimmt im Faktum des Fragens dieses Freisein vorweg). Бытие-свободным не может сперва доказать себя, а потом и желать себя, но свобода желает себя, потому что уже насущно обладает неким смыслом своей возможности.

Философствование из возможности бытия-свободным попадает на путь, на котором, аргументируя, желает удостовериться в свободе, – а именно в том, что свобода есть. Эти аргументы – родившиеся словно вместе с самим бытием свободы – насущно необходимы философу, чтобы, отталкиваясь от них, выйти к подлинной свободе (um sich von ihnen zur eigentlichen Freiheit abzustoßen). Поэтому просветлить свободу означает, негативно, не желать доказывать свободу как некоторое существование. Свобода доказывает себя не в моем прозрении.^но в моем действии (Tat). В заботе о бытии свободы уже заключена та активность, из которой осуществляет себя свобода.

Но если свобода есть возможность, то она есть в то же время возможность моей несвободы, и страдание от несвободы есть отрицательный импульс свободы. Я как самобытие не выношу возможности несвободы. В этой невыносимости я осознаю себя самого: потому что я сам существую как самость, которой может быть безусловно важно нечто от него зависящее, для меня должно быть возможно быть свободным (weil ich als ich selbst da bin, dem es auf etwas, das von ihm abhängt, unbedingt ankommen kann, muß ich frei sein können). Но это – не умозаключение от факта к его условию, но выражение самого самобытия, сознающего свою возможность как бытие, которое к тому же принимает и решение о самом себе. Требуя от себя, оно тем самым требует и себя (Es fordert sich, indem es von sich fordert). Ему должно быть возможно удовлетворять требованиям, если оно желает быть.

Свобода как первое и последнее в просветлении экзистенции говорит вообще только здесь, – не в ориентировании в мире, и не в трансценденции. В ориентировании в мире есть бытие как наличность, как предметное и значимое; насколько простирается здесь познание, свободы еще нет. В трансценденции свободы уже нет более; было бы ошибкой абсолютизировать свободу, превращая ее в трансцендентное бытие; свобода есть только как экзистенция во временном существовании. Правда, в свободе есть движение, имеющее целью сделать себя самое излишней; будучи последним в явлении временного существования экзистенции, она хочет уничтожиться в трансценденции. Свобода всегда есть еще бытие экзистенции, а не какой-либо трансценденции (einer Transzendenz); она – рычаг, с которым трансценденция приступает к экзистенции, однако она такова лишь благодаря тому, что эта экзистенция, в своей независимости, и есть она сама.

Просветление экзистенциальной свободы

1. Свобода как знание, как произвол, как закон.

– То, что только наличествует или происходит, есть несвободное существование. Я оказываюсь в нём как бы скачком. Я есмь не только череда событий, но я знаю, что я есмь. Я делаю нечто и знаю, что я это делаю. Как и всё живое я должен умереть, но я знаю, что я должен умереть. Знание о том, что происходит пассивно и необходимо, хотя не изымает меня от необходимости, но возносит Я, которое знает, в знании о том, что всего лишь необходимо; быть самому причастным происходящему, понимать как делать то, что я должен сделать, – это момент свободы. В знании я ещё не свободен, но без знания свободы нет.

Зная, я вижу пространство возможного для меня. Из многих возможностей, какие я знаю, я могу делать выбор. Там, где для меня возможно несколько событий, там мой произвол бывает основой того, что происходит. Правда я могу попытаться в объективном рассмотрении постичь этот произвол как вынужденный ход событий: такой выбор зависит от способа моего знания, сложение которого я могу проследить. Я избираю то, что я будто бы знаю, только таким, каким я его знаю; поскольку же моё знание, сравнительно с той действительностью существования, которой я ещё не знаю, всегда бывает также ложно, то я узнаю опытом, что наступает не то, чего я ожидал. Мой выбор зависит, далее, от психологических побудительных, сил, за которыми я могу наблюдать (решает дело психологически самый сильный мотив). Но, несмотря на обе эти зависимости, произвол все-таки остается как активность, которая не постигается никаким познанием, но предполагается; невозможно ни дедуцировать его бытия, ни доказать или предсказать в частном случае как неизбежно необходимое его фактическое решение со всей строгостью каузального разумения. Даже если я как избирающий превращаю для себя свое решение в совершенную случайность, – считая, например, на пальцах, или бросая кости, – момент произвола сохраняется, потому что таким образом я добровольно подчиняюсь пассивности некоторого объективного случая. В последнем случае со всей наглядностью обнаруживается то, что свойственно произволу вообще: Поскольку он в объективном смысле поступает спонтанно (beliebig), кажется, будто он лишен выбора (wahllos), т.е. спонтанен также и субъективно, но этого невозможно помыслить; скорее, во всяком произвольном решении участвует нечто совпадающее с моим бытием-Я как спонтанностью. Поскольку произвол бессодержателен, он еще не есть свобода; но без произвола свободы нет.

Но если я принимаю решение не волей произвола, не произвольно, но согласно известному закону, который признаю для себя обязательным к соблюдению, то я свободен, поскольку подчиняюсь найденному в себе самом императиву, которому я мог бы и не подчиняться. Закон не есть неизбежная природная необходимость, которой я подчинен, но необходимость норм деятельности и мотивировки, которым я могу следовать, а могу и не следовать. В признании подобных норм, ясных (offenbarer) мне как обязательные к соблюдению, и в следовании им я сознаю свою самость как свободную и реализую необходимость, которая, взятая в себе, лишь значит, а не есть (die an sich nur gilt und nicht ist). Какие нормы имеют силу – это я узнаю не от какого-либо авторитета; ибо в таком случае я произвольно подчинился бы чему-то чуждому (которому или предстою с доверием, следуя ему и не понимая, но все-таки оставаясь при этом самим собою; или же – в который я постепенно превращаюсь, отрекаясь от себя самого). Нормы я переживаю как очевидно значимые, поскольку тождественные с моей самостью. Если даже форма этих значимостей есть всеобщая форма, то содержание особенных значимостей специфицируется вплоть до предельно конкретного содержания, и в каждом случае его приходится обнаруживать в полном присутствии нашей самости. Эта самость, трансцендентальная свобода, в которой я через повиновение имеющим силу нормам обнаруживаю себя свободным как себя самого, есть активная свобода в сравнении с лишь пассивным знанием и опирается на необходимость, если сравним ее с относительной спонтанностью в произволе. И все же свобода знания и свобода произвола заключены в этой свободе. Так же точно, как не могло бы быть подлинной свободы без этих двух свобод, так справедливо сказать: нет свободы без закона (keine Freiheit ohne Gesetz).

Если, стало быть, в трансцендентальной свободе я удостоверяюсь в самом себе через следование закону, который я из собственной очевидности (Evidenz) признаю своим законом, – то все же я не могу и остановиться на нем при истолковании свободы в ее подлинном смысле. Закон понижается в достоинстве, если становится формулируемым окончательным правилом (formulierbaren endgültigen Regel) как выразимым в словах (aussagbaren) императивом, самость понижается до частного случая осуществления закона. В этой универсализации закона и самости, переводящей ее в самость вообще, мое конкретное сознание свободы не находит себе адекватного просветления. Рационально однозначная формула с необходимостью вынуждена застыть, принести с собою прямолинейность и механизацию.

Содержание закономерности в ее конкретном определении при приближении к историчной самости в определенной временной ситуации отнюдь не описывается законом трансцендентальной свободы. Это содержание возникает в полярности напряжения между тотальностью ведущей идеи и историчной уникальностью (Einmaligkeit) самобытия в его выборе.

2. Свобода как идея.

– Я становлюсь свободным, когда непрестанно расширяю свое ориентирование в мире, без границ довожу до сознания условия и возможности деятельности и когда даю слово в себе всем мотивам и даю всем им проявиться вполне. Но из этого агрегатоподобного скопления свобода возникает лишь в той мере, насколько осуществляется внутренняя соотнесенность того мира, в котором я действую, насколько все становится связано со всем не только фактически, но и для моего сознания, как ока возможной экзистенции. Такого рода соотнесенность не замыкается в закругленную и прочную форму (Gestalt); она остается в том бесконечном целом, которое не есть, но лишь становится как идея. Из нескончаемого многообразия в работе накопления ориентирований и мотивов силой живо присущей мне идеи являются структура и порядок, хотя и не становится предметной для меня иначе как только в замещениях и схемах. Движению в среде бесконечных объективных отношений предметного и в бесконечной рефлексии во мне самом, с тем чтобы живо явить в этом движении свое восцеление (Ganzwerden) как свободы, – этому движению противоположны теснота ситуации, односторонняя определенность некоторого закона, изолюрующая сила частного знания. Я тем более знаю себя свободным, чем в большей мере я обретаю определение своего взора и решения, своего чувствования и действования из тотальности, ни о чем при этом не забывая (Ich weiß mich um so freier, je mehr ich aus der Totalität heraus, ohne irgend etwas zu vergessen, die Bestimmung meines Sehens und Entscheidens, meines Fuhlens und Handelns gewinne).

3. Свобода как выбор (решимость).

– Однако всюду, где я принимаю решение и действую, я не есмь эта тотальность, но есмь некое Я, со своими определенными данностями, в своей объективно-партикулярной ситуации. Мое действование еще не вытекает как результат из неограниченного ориентирования в мире и из расширения моего возможного самобытия в бесконечной рефлексии. Я не есмь просто арена всеобщей идеи, из которой бы развивался как необходимое последствие ход событий, составляющий мое существование во времени, но я переживаю на опыте, прежде всего, что в то время как тотальность никогда не достигает завершения, и расширение возможного самобытия нигде не приходит к своим границам, время, однако, уже не ждет (drängt doch schon die Zeit). Я бы никогда не смог начать действовать, если бы захотел дожидаться развития идеи, поочередно представляя себе во всей наглядности все предпосылки и возможности этого развития. Из этого трения между незавершенностью тотальности и необходимости жить, делать выбор, доводить дело до решения во временной определенности, теперь или никогда, возникает вначале специфическое сознание несвободы, как привязанности к известному времени и месту, суженности (Verengerung) спектра возможных идеальных проверок и гарантий. Но тогда я понимаю также опытом, что этот определенный во времени выбор есть не только нечто неизбежно отрицательное и несвободное, что поневоле приходится совершать при незавершенности идеи, но только в этом выборе я сознаю ту свободу, которая есть исконная свобода, потому что только в нем я впервые по-настоящему знаю себя, как себя самого. С этой точки зрения, все другие моменты свободы кажутся не более чем предпосылками для того, чтобы могла явиться на свет эта глубочайшая, экзистенциальная свобода. Эта свобода недоступна ни для какого опредмечивания, ни для какой универсализации. После того как я усвоил себе, признавая их, предшествующие моменты, передо мной только теперь открывается граница, на которой я – или, впадая в отчаяние, сознаю, что меня вовсе нет, или же осознаю в себе некое более исконное бытие. Тот, кто есть самость (Wer er selbst ist), совершает выбор в своей историчной уникальности, открывая себя в этом себе самому и другой экзистенции:

Экзистенциальный выбор не есть результат борьбы мотивов (это был бы объективный процесс), не есть лишь кажимость решения, как бы решение арифметической задачи, выясняющее известный результат, как правильный (этот результат был бы логически убедительным, и я мог бы только признать его за очевидность и сообразоваться с ним), не есть послушание объективно сформулированному императиву (подобное послушание есть или предварительная форма (Vorform) свободы, или уклонение от нее). Решающее в выборе есть, скорее, именно то, что я выбираю. Пронизывая пространство определенности и партикулярности, историчное, объективно необозримое содержание проявляется в существовании с сознанием, – отнюдь не случайности и того, что «могло бы быть и иначе», – но с сознанием изначальной необходимости нашей подлинной самости.

Этот выбор есть решимость быть в существовании самим собою (Diese Wahl ist ein Entschluß, im Dasein ich selbst zu sein). Решимость как таковая еще не есть рациональная воля, которая, несмотря ни на что, может все-таки сделать «решительно» всегда лишь нечто конечное. Она не заключается и в беззаботном осуществлении смелого в своей слепоте существования. Но решимость есть то, что дается воле еще как подарок, которым я могу по-настоящему быть, когда желаю: из которого я могу желать, но которого самого я уже не могу желать. В решимости я принимаю свободу из надежды на то, что в себе, в основе, я встречу себя самого благодаря тому, что могу желать. Решимость, однако, открывается в конкретном выборе.

Этот выбор есть всецело опосредованный выбор. Ввиду всех объективных обстояний в пространстве возможного и будучи испытана в бесконечной рефлексии субъекта, произносит свое слово абсолютное решение экзистенции. Но это решение не есть результат размышлений, хотя оно прошло через них и потому без них не существует. Решение как таковое действительно лишь в скачке. На основе размышлений я достиг бы разве что вероятностей. Но если бы моя деятельность определялась одной только вероятностью, то я вовсе бы не имел экзистенциальной решимости; ибо решимость – безусловна. Если, далее, моя деятельность определяется только успехом в расчете шансов, то решимость вообще исчезает; ибо в решимости успех уже не составляет последнего критерия истины, – в решимости берутся за то, что остается истиной, даже если терпит крах. И уж тем более, наконец, решимость не есть сугубая непосредственность произвола, в противоположность пониманию (Einsicht), но есть то, где я знаю, чего я хочу в историчной конкретности моего существования. Если я обдумал не все, если я вступаю в возможность, не взвесив ее, если я не потерялся однажды в бесконечной рефлексии, – то я не принимаю решимости, но следую слепому внушению (einer blinden Eingebung).

Несмотря на это, решимость также совершенно непосредственна. Однако она есть непосредственность не существования, а подлинного самобытия. Решимость и самобытие – это одно и то же. Нерешительность вообще есть недостаток самобытия; нерешительность в это мгновение показывает только, что я еще не нашелся (daß ich mich noch nicht gefunden habe). Но выбор и решимость, светлость и исток сливаются воедино (Wahl und Entschluß, Helligkeit und Ursprung aber schlagen in eins). Если решимость имеет внешность произвола, то, хотя объективно не существует критериев для их различения, но субъективно в решимости достигается как раз крайняя противоположность спонтанности (Beliebigkeit): то, что с виду похоже на произвол, есть свобода того, кто должен поступить так, потому что он есть он сам.

Выбор решимости, если смотреть на него со стороны времени, имеет ту весомость, что взятое в нем безусловно удерживается. Я не могу вновь отказаться от него; ибо я не стою как-либо еще раз позади того, что я есмь как самость. Если я все-таки отказываюсь от того, как что я был в этой решимости, то заодно я уничтожаю и себя самого. Принятое в исконное решимости существование есть источник (Quell), из которого я живу и из которого одушевляется для меня все новое. В решимости возникает движение, способное придать моей жизни непрерывность из самой себя в рассеянности моего существования.

Свобода этого выбора не есть свобода избрания (des Wählens), которая имеется лишь в отсутствие внешних помех для спокойного самоосуществления выбора, но она в предметных категориях непостижима, однако сознает себя в себе самой как свободный исток, абсолютно несравнимый и подлинный смысл. Ибо в этой свободе я делаю себя самого абсолютно ответственным за себя, в то время как извне меня делают ответственным за поступок в отношении его чистой фактичности. Выбор есть выражение сознания того, что я в своем свободном решении не только действую в мире, но в историчной непрерывности творю свою собственную сущность. Я знаю, что я не только существую, и существую таким-то, и вследствие этого действую так-то, но что в действовании и решении я есмь исток своего поступка и своей сущности одновременно. В решимости я опытом переживаю свободу, в которой я не только принимаю решение лишь о чем-то, но о самом себе, в которой невозможно разделить мой выбор и мое Я, но я есмь сам свобода этого выбора. Выбор сам по себе представляется мне только как выбор между объективностями; но свобода действительна как выбор моей самости (Bloße Wahl erscheint nur als eine Wahl zwischen Objektivitäten; Freiheit aber ist als die Wahl meiner Selbst). Я не могу поэтому еще раз противостать себе и выбирать между собой самим и небытием-собой-самим, как будто бы свобода – только мое орудие. Но: коль скоро я выбираю, я есмь; если я не есмь, я и не выбираю. Правда, пока еще неясно, что именно есмь я сам, еще, правда, неясно, потому что мне еще только предстоит принять решение: постольку я еще не есмь. Но это небытие как еще-не-окончательно-бытие в явлении существования насквозь просвечено экзистенциальной достоверностью моего бытия там, где я, выбирая, становлюсь истоком в своей решимости.

Эта решимость в выборе изначально коммуникативна. Выбор меня самого существует вместе с выбором другого (Wahl meiner selbst ist mit der Wahl des Anderen). Но выбор другого совершается не так, что я, к примеру, прежде абсолютно полагал бы себя как нечто уже наличное и ставил себя вне всех людей, среди которых бы избирал затем немногих, с которыми я желаю соединиться. В подобном случае я совершал бы сравнительные оценки, как если бы я существовал уже и без другого. Подлинный выбор другого – не отбор (Auswähien), но изначальная решимость безоговорочной коммуникации с тем, с кем я нахожу себя как себя самого (der ursprüngliche Entschluß der bedingungslosen Kommunikation mit dem, mit dem ich mich als mich selbst finde). Я нахожу не потому, что ищу, оглядываясь по сторонам, но нахожу благодаря готовности к решимости безусловной историчной коммуникации. Тогда не только моя внешняя судьба, но и мое бытие сплетается с другим бытием. В истоке выбора как решимости у меня не было альтернативы и вопроса. Только из достоверности этого истока я принимаю решение об альтернативах и отвечаю на вопросы.

4. Бегство от свободы.

~ Человеку, который, становясь основой себя самого, вкусил изначальной свободы, знакомо теперь как подлинное бытие только бытие свободы. Он хотел бы, насколько это возможно, не принимать в себе ничего как только данное, хотел бы, насколько возможно, принимать всего себя как свой выбор и свою ответственность. Он обретает ту установку по отношению к данному, при которой он делает себя самого ответственным за данное, коль скоро не приемлет (hinnimmt) его в пассивной резиньяции, но, насколько вообще простирается изначальная свобода, «принимает» его «на себя» (übernimmt), как свое собственное. Он знает, что откажется от своего самобытия, как только отвергнет свою тождественность со своим существованием в его историчности. В этом отождествлении себя есть решимость, а тем самым и безусловная вовлеченность (der Einsatz, der unbedingt ist). В этой вовлеченности я оставляю в стороне возможности, чтобы обрести действительность. Из пустоты того богатого мира, который мог бы быть, я вступаю в полноту мира, сравнительно с первым бедного, но становящегося действительным в опоре на самобытие.

И все же этой вовлеченности я в то же время и страшусь (zurückschrecke): я не хочу становиться действительным, но хочу остаться возможным: мои размышления и проекты как таковые не вынуждают ни к какому результату как решению; не только фактически всегда недостаточное познание, но даже завершенное в идее познание не дает мне достаточного обоснования для решимости. В выборе, пока он не сделан, есть всегда нечто недостоверное и потому неспокойное. Для выбора нужна несравненная достоверность. Пока же ее нет, я в страхе все не смею принять это впоследствии уже необратимое решение, включающее и решение о существе моей самости; ибо не могу знать как наблюдатель (zusehend wissen) там, где под вопросом само мое бытие.

Поэтому кризис незнания предшествует достоверности: страх, минутное колебание, о котором я не знаю: есть ли это последняя попытка избежать неверного пути – или последняя задержка дыхания перед принятием решения. Поскольку этого страха в становлении свободы я не могу разделить с другим, без которого, однако же, я не получу действительности бытия, оказывается возможным совершенное одиночество в кризисе и глубочайшая коммуникация в принятии решения. Поскольку решение есть светло-ясный и обдуманный приступ к делу (Zugriff), в котором я обретаю свое бытие, в отсутствие исконной свободы происходит насильное впадение (gewaltsame Hineintaumeln), в котором я принимаю решение без знания и без выбора, в пустоте. Я отрекаюсь от себя самого, чтобы появиться вновь с обусловленным извне, всего лишь социальным, а не экзистенциальным самосознанием, чтобы сыграть некую роль, в которой нет больше самости.

Я бываю вынужден узнать на опыте небытие своей самости, если я не знаю, что я должен делать; если ни расчет, ни закон, ни развитие некой идеи не говорят мне во всеобщезначимом виде, что мне следует делать; если, пребывая во всем этом, я в конце концов, вместо того чтобы знать в истине: «путь таков», хотел бы увильнуть от свободы; если, вместо того чтобы решать, я позволяю случайности решать обо мне. Тогда я с самом деле стал всего лишь ареной и, видя, как собственное мое бытие исчезает в ничто, говорю двусмысленные слова: «от меня это вовсе не зависит». Здесь у глубочайшего истока распадается или завязывается коммуникация от экзистенции к экзистенции. Тот, кто подобным образом извещает о своем небытии, как бы ускользнул (Wer sein Nichtsein solcherweise kundgibt, ist gleichsam entschlüpft).

Но такова сущность явления экзистенции во временном существовании, что решение должно быть принято (es muß entschieden werden). Или решаю я (экзистируя), или же решение принимается обо мне (причем я, превратившись в материал чего-то другого, не имею экзистенции). Ничто не может остаться нерешенным. Есть только некоторая ограниченная область временных возможностей, за пределами которой решений уже нельзя более откладывать, иначе эти решения будут приниматься уже не мною самим, но обо мне.

Свобода, которая является возможностью в знании, произволе, законе и идее, еще как бы оставляла какое-то пустое пространство. Если, разбивая все объективности, мы даем ответ на вопрос о «свободе от чего», то с тем большей настоятельностью выступает перед нами вопрос о «свободе для чего». Если я не знаю, чего я хочу, то я в беспомощности стою перед нескончаемостью возможностей, чувствую, что я – ничто, и вместо страха в свободе испытываю страх перед свободой.

Множеством своих малых поступков, – в частностях незаметно, но в целом определяя саму свою сущность, – я совершаю шаги, в которых теряю или обретаю себя. Или я сопротивляюсь принятию решения; ослепляю себя сам, потому что мне не хочется желать (mache mich blind, weil ich nicht wollen mag): свобода, из которой я обязываю себя, потому что решаю что-то раз навсегда, вызывает у меня ужас; я хотел бы свалить с себя ответственность и позволяю чему-то совершаться. Или же я в малых внутренних и внешних поступках, спокойно и без резкостей, так же неприметно иду своим путем и созреваю для того, чтобы в подлинных решениях остаться самим собою (und werde reif, in den eigentlichen Entscheidungen ich selbst zu bleiben). Принимаю ли я свободу или бегу от нее – это простирающееся во времени явление того, что я есмь.

5. Помысленность экзистенциальной свободы.