Текст книги "Философия. Книга вторая. Просветление экзистенции"

Автор книги: Карл Ясперс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 40 страниц)

6. Систематика пограничных ситуаций.

– Первая пограничная ситуация заключается в том, что я как существование всегда есмь в определенной ситуации, а не вообще как целокупность всех возможностей. Я существую в этом историческом времени в этом социологическом положении, я есмь мужчина или женщина, молод или стар, мной руководят поводы и шансы. Пограничная ситуация моей привязанности к неповторимому положению в тесноте моих данностей получает всю свою остроту от контрастирующей с нею мысли о человеке вообще и о том, что присуще ему во всех его совершенствах. Теснота оставляет в то же время, однако, довольно простора для того, чтобы во всякой ситуации оставалась также возможность, как неопределенное будущее. В этой пограничной ситуации есть беспокойство, для которого еще предстоит то, что решаю я сам; в ней есть свобода принимать на себя данное, делая его своим собственным достоянием, как если бы я его и желал (als ob es gewollt sei).

В то время как первая пограничная ситуация доводит до сознания историчное во всяком существовании экзистенции, отдельные пограничные ситуации затрагивают каждого как всеобщие ситуации в рамках его, всякий раз специфической, историчности: смерть, страдание, борьба, вина.

Эти пограничные ситуации, в-третьих, дают перспективу видения существования (eine Perspektive in das Dasein), где этому существованию как целому задают вопросы и мыслят его как возможное, или невозможное, или возможное иначе. Существование вообще понимается как граница, и это бытие переживается опытом в пограничной ситуации, которая раскрывает для меня сомнительность бытия мира и моего бытия в нем (die Fragwürdigkeit des Seins der Welt und meines Seins in ihr offenbar macht). Всеобщее, какого бы то ни было рода, вплавляется в сознание экзистенции, видящее всякое существование как ставшее, становящееся и будущное (geworden, werdend und zukünftig) в абсолютной историчности. Сознание бытия углубляется в этой пограничной ситуации из историчной экзистенции индивида до сознания бытия вообще как исторично являющегося бытия.

Путь нашего представления (Vergegenwärtigung) пограничных ситуаций должен, следовательно, от определенно и конечно историчного в экзистенции восходить, через отдельные пограничные ситуации, к неопределенно и абсолютно историчному, как оно дает нам ощутить себя в универсальной пограничной ситуации всякого существования.

I. Пограничная ситуация историчной определенности экзистенции

То, что я не только нахожу себя в неком мире вообще, но и стою, относительно этого мира, во всякий раз определенной ситуации как отдельное существование – об этом забывают в притязаниях, из которых некто требует для себя всего, как если бы он мог притязать на то, чтобы действительно быть существованием как таковым, во всем множестве его возможностей. Сравнивая себя с другими в смысле объективных шансов, мы хотели бы, по крайней мере, как равные со всеми, быть тем же и желать того же, что и они. Напротив, из историчного сознания несравнимой изначальности я могу активно в светлой сознательности приняться за определенную ситуацию как мою ситуацию, если теснота определенного как пограничная ситуация пробудила возможную экзистенцию в явлении ее существования.

1. Определенность.

– Ситуация есть определенная ситуация, в отличие от мыслимой всеобщей ситуации в некотором мире вообще, который как полнота существования (vollständiges Dasein) оставался бы, правда, совокупностью всех определенностей, но сам при этом остался бы неопределенным. Однако ситуацию как определенную невозможно логически вывести так, чтобы она была без остатка постигнута как частный случай всеобщих моментов в их взаимной комбинации. В этой определенной ситуации я в такой степени есмь в то же время через нее, что я, скорее, из нее обретаю в перспективах различных картин мира некую всеобщую картину мира, нежели я мог бы в достаточном для моего историчного сознания виде вывести свою ситуацию из всеобщей картины мира. Существование в определенной ситуации – это ограничение некоторого лишь воображаемого всеобщего; выведение из всеобщего, насколько оно удается, есть только путь постижения мыслью, на котором я ставлю себя в ситуации над своей ситуацией, как если бы я не был в ней. Ибо, когда я постигаю ее не как положительность в возможности моего собственного основания, а как возможность, которая могла бы быть и иной, я есмь как бы вне ее. Этот путь, на котором я посредством ограничения мыслю определенное как частный случай всеобщего, не ведет к бытию, но есть способ ориентирования. Объемлющим остается при этом исполненная действительность, которая лишь с точки зрения всеобщего (aus dem Gesichtspunkt des Allgemeinen) называется определенным, однако фактически полагает границы моему выходу из ситуации во всеобщее. Только этот неразложимый из всеобщего остаток как бесконечная бездна действительного есть полнота присутствия бытия (die volle Gegenwart des Seins). То, что это присутствие имеет для нашей мысли форму конкретной определенности как тесноты, есть для экзистенции пограничная ситуация. Рассудок, постигающий только всеобщее и предполагающий, что может в бесконечном прогрессе постичь существование, подводя под всеобщности, неспособен видеть эту пограничную ситуацию, а может только скрывать ее (verdecken).

То, что для рассмотрения по мерке всеобщего есть определенное, как особенное, то для возможной экзистенции в существовании становится определением (Bestimmung). Если, однако, это определение хочет в свою очередь вывести себя из всеобщности некоторого целого, в силу которого оно имеет свое бытие на своем месте, то пограничная ситуация, релятивируя всякое целое, отбрасывает экзистенцию к ее темному истоку. Ибо и исторично определенное как существование экзистенции, и то целое, в котором бы она имела свою сущность, как бытие непознаваемы. Вместо того чтобы сметь действовать только по объективным правилам, возникающим из целого, экзистенция в пограничной ситуации своей определенности призывается к решению о своем определении. Вместо того чтобы успокаиваться уже в объективности некоторого целого, ее сознание бытия может найти себе покой, через формы всех объективностей, только в глубине ее собственной основы.

2. Определенность как теснота.

– Во всякое мгновение я существую через данности и имею перед собою данности, относительно которых я желаю и действую; так я существую как эмпирическое существование для себя самого, и так мой доступный для меня мир существует для меня в своей определенности как подлежащая оформлению данность (die zu formende Gegebenheit). Ввиду ее сопротивления действительная ситуация есть теснота; она ограничивает свободу, привязывает к определенным возможностям.

Сопротивления, к которым мы активно обращаемся в их конкретной определенности, существуют, в общем виде, в следующих формах:

Передо-мной (das Gegenüber) есть, во-первых, материал, который используют (Material, das verwendet wird), – используют правильно для нужного мне применения и, может быть, неадекватно для него самого, которое есть само по себе нечто иное, нежели только этот материал. Живое поглощается как продукт питания; люди как материал становятся функциями машин. – Передо-мной есть, во-вторых, жизнь, за которой ухаживают (Leben, das gepflegt wird). Для желательной жизни создают условия и дают ей расти. Забота есть насилие, имеющее целью бытие того, о ком заботятся (Die Pflege ist Gewalt, welche das Sein des Gepflegten zum Zweck hat). Но хотя она имеет в виду опекаемое само по себе, а не как материал для другого, это опекаемое все же находится в зависимости, не имея иной самобытности, кроме той, для которой оставляет или же создает пространство заботящийся. Отношение остается лишенным коммуникации. – Передо-мной есть, в-третьих, душа, которую воспитывают (Seele, die erzogen wird). На пути некоторой коммуникации в отношении авторитета и повиновения остается некий аналог заботы в зависимости воспитанника (Erzogene), которого в его свободе воспитатель признает лишь по видимости, не безгранично, но условно. В зависимости упражнение, привыкание и обучение (Übung, Gewöhnung und Lehre) полагают основу, имея в виду возможность будущего бытия-свободным. – Как это бытие-свободным, передо-мной становится, в-четвертых, духом, с которым осуществляют коммуникацию (Geist, mit dem Kommunikation vollzogen wird). При безоговорочном признании самостоятельности самобытия в отношениях взаимности мы ищем собственного бытия в другом, не полагая ему границы своей умалчиваемой, односторонне знаемой целью. Решающим является не уговор (Überredung), не внушение (Suggestion) и не авторитет, но убеждение (Überzeugung), обретенное нами самими понимание и согласие. Разумное (das Vernünftige) получают в неограниченном процессе мыслящей диалектики.

Каждое из этих передо-мной в его конкретной определенности образует своим сопротивлением ситуацию. Материал противится воздействию, жизнь растет иначе, чем мы ожидали, душа противопоставляет нам собственный исток, дух, вместо того чтобы быть только всеобщим, как разумным, получает опору в самобытии экзистенции. Если свободой называется преодоление сопротивления, снятие тесноты в широте существования, не знающего сопротивления, то мыслимы два предельных случая этой свободы. Свобода как полное господство над предметом посредством знания укрощает передо-мной как нечто чуждое; сопротивление, которое как непрозрачная природа состояло в своеволии и случайности, подчиняется (fügt sich) моему мышлению, образованию, действию. Свобода, как совершенное предметное согласие духов совершается в светлости сознания между абсолютно независимыми, которые уже не противятся друг другу, потому что стали едины и солидарны во взаимном признании; в них взаимно уничтожилось воление собственных целей с его сопротивляющейся природой. В первом случае остается насилие по отношению к покоренному материалу; это

– внешнее тождество меня с другим в моей свободе как господстве. Во втором случае есть общность взаимопроникающих; это – внутреннее единобытие (Einssein) в свободе как согласии. И то и другое

– идеальный предельный случай.

Однако дух действителен только в связанной природою форме (Wirklich ist Geist jedoch nur in natürlich gebundener Gestalt). В нем как действительном духе остается сопротивление непонятного и непонимающего во мне и в другом. Если не считать отдельных анклавов полного понимания в согласии, наша деятельность вынуждена считаться с этим сопротивлением и относится к нему. На это сопротивление, как на то, чего мы не можем привести к единогласию изнутри на пути понимающей коммуникации, можно оказать некоторое влияние, только если мы соотнесем друг с другом и взаимно приложим друг к другу те силы, которое оно таит в себе, устроив их как известное целое. То, что в самом себе есть дух, с тем как сопротивлением мы в нашей заботе и воспитании обращаемся как с природой.

Над самой природой как абсолютно иным мы со своей стороны можем господствовать в свободе только в некотором идеальном предельном случае. Только замкнутые системы конечной действительности вполне обозримы и потому предсказуемы для нас. Поскольку, однако, в действительности все связано со всем, всегда есть возможность нарушения в подвластной нам сейчас конечной системе. Безграничная случайность всякого ряда событий осталась бы сопротивлением даже и в том случае, если бы элементы были полностью известны и всецело подвластны нам. Действительное остается бесконечным; неповторимое существование остается как непроницаемо иное, в которое мы вовлечены, поскольку существуем.

Моя неизбежная зависимость от природных данностей и от волевых позиций других людей – это лик пограничной ситуации, поскольку она стесняет (einengt) меня. С этой точки зрения границы свободы – это только торможение и сопротивление. Но только в возникающей вследствие этого определенности всякой ситуации становится заметно, что эти понятия свободы как властвующего насилия и как совершенного согласия в идеальной абстрактной свободе уничтожают экзистенцию. Они видят всякую определенность только как границу и ограничение.

3. Определенность как глубина экзистирования.

– Будучи понята как пограничная ситуация, определенность, казавшаяся только сопротивлением и теснотой, становится непроницаемой глубиной явления самого экзистирования.

Эта глубина существования экзистенции не просто дана в историчной определенности ситуаций и вместе с историчным сознанием как таковым. Она осуществляется только через экзистенциальное просветление ситуации как пограничной ситуации. Это просветление не может быть перенесено от другого, но в своем незаместимом истоке каждый обязан тем, что он есть, самому себе (Diese Erhellung kann nicht übertragen werden, sondern in seinem unvertretbaren Ursprung ist jeder, das er ist, sich selber schuldig).

Поскольку я действую не в неком мире вообще, и однако, этот мир остается ориентировкой для всеобщего в моей ситуации, мое существование всякий раз в определенной ситуации означает для моей деятельности, что я экзистирую тем решительнее, чем более я действую в уникальной ситуации как таковой. Я не свободен в этой деятельности ни в том смысле, в котором совершенное господство над материалом отменяет сопротивление этого материала, ни в том смысле, в котором непонимание отменяется в совершенной духовной коммуникации и возникающем из нее согласии: однако я свободен в трансцендирующем смысле изначальной историчности моей экзистенции в существовании: я как самобытие пребываю в беспокойстве способности избрания (Unruhe des Wählen-könnens) для возможной достоверности некоторой истины, заключенной, по ту сторону всякой светлости и обоснования, только в этой моей ситуации.

Определенная деятельность, поддающаяся обоснованию, а потому может оправдать себя, высказывающая то, что она делает, и выводящая из этого высказывания целесообразные требования для других, – принуждена обходиться постижимыми частными моментами в мире, которые можно мыслить как подчиняющиеся всеобщим правилам. Мы имеем дело с партикулярным; мы зависим от вещей, на которые мы каким-либо образом можем рассчитывать,-пусть даже только как на нечто нам неподвластное.

Если подобная целерациональная деятельность отчасти преодолевает сопротивление, то непреодолимая основа сопротивления раскрывает нам, – если мы всеми силами избираем эту возможность деятельности, и только тогда, – пограничную ситуацию. Проходя через идеи свободы как отсутствия сопротивления и как совершенного согласия, не отказываясь от этих идей, но понижая их и обращая их в путь, возможная экзистенция возвышается в то мгновение, когда мы свободно принимаем на себя это определенное, случайное, могущее-быть-также-иным, как принадлежащее к составу Я, или где мы отвергаем возможность принять на себя эту действительность ввиду опасности вечного оскорбления нашей собственной сущности в этой вине. Из безличной коммуникации в духе, в которой историчное сознание принимается только как возможность, возвышается, используя эту коммуникацию как среду для себя, более глубокая коммуникация личных экзистенций в сознании ситуации. Непонятное становится откровением историчности в ситуации моего существования. Свобода экзистенции, как объемлющая свобода остается – никакой правильностью и никакой идеей в достаточной мере не обосновываемым – выбором, в котором я принимаю или отвергаю определенность своего существования как свою собственную определенность.

Поскольку я как частный случай чего-то всеобщего целесообразно сделал то, что не более чем правильно, душа моя в конце концов пуста и удивляется своему недовольству, которое заставляет ее в жажде перемен «коротать» время. Только из исторично определенного истока в пограничной ситуации возможно удовлетворение как исполнение, время как являющееся осуществление, в котором душа удивляется своему глубокому созвучию (Einklang) с самой собою. Поскольку я действую и мыслю согласно всеобщему, мною владеет неудержимое влечение сравнивать себя и мериться с другими. Поскольку я экзистирую исторично, я чувствую себя самого в тишине бытия, где сравнения прекращаются (Sofern ich nach dem Allgemeinen handte und denke, beherrscht mich die Sucht, sich zu vergfeichen und zu messen. Sofern ich geschichtlich existiere, fühle ich mich selbst in der Stille des Seins, wo der Vergleich aufhórt).

4. Определенное как пограничная ситуация начала.

– Я не могу мыслить себя как абсолютное начало; я не сотворил себя самого; хотя я и овладеваю собой как истоком, если бываю собою самим (ergreife ich mich als Ursprung, wenn ich ich selbst bin), но я определенен в своем происхождении. Происхождение имеет свои возможности, но оно не заключает в себе всех возможностей.

Если я объективирую свое происхождение как свое начало, то я знаю, что мое существование обусловлено встречей моих родителей, определено наследственностью и воспитанием, социологическим и экономическим положением. Мое начало не есть начало вообще (Mein Anfang ist nicht der Anfang). Я смотрю дальше своего начала и вижу это начало как ставшее; проникая за мое рождение, взгляд уводит меня в безграничный процесс этого становления, в котором я не достигаю такой основы, которая была бы первым началом.

В этой объективации мое происхождение не остается для меня тем, что оно подлинно есть. То, что как историчная основа погружается в необозримую даль, то как пограничная ситуация меня одновременно ограничивает и исполняет. Я деятельно отношусь (verhalte mich) к своему происхождению, если, уже однажды став благодаря ему, я осознаю его. В нем есть нечто необъективируемо неизменное, в чем силою верности я есмь я сам или же, отрицая, теряю себя самого (in dem ich durch Treue ich selbst bin oder verleugnend mich selbst verliere): «Природа, что пренебрегает корнем, / Сама себя в границах уж не сдержит»⁴³.

Не сам я определил себе, выбирая, своих родителей. Они -мои родители в некотором абсолютном смысле слова. Я не могу игнорировать их, если бы даже мне того и хотелось, их сущность, даже если она и кажется чужой, состоит в самой тесной общности с моей сущностью. Объективно-пустое понятие «родителей вообще» определенно наполняется только в моих родителях, которые принадлежат мне неким незаменимым образом. Поэтому здесь мое сознание экзистенции прорастает в неисследимой солидарной ответственности за их бытие – или в неисцелимом надломе моей экзистенции в самом ее корне. Однако родители – это не какой-то объективно устойчивый состав их так-бытия во взаимном отношении поколений, но они сами, экзистируя, существуют для меня как возможной экзистенции; от них ко мне и от меня к ним совершается процесс взаимной принадлежности (Zugehörigkeit) в действительной или остающейся возможною коммуникации. Историчная Определенность этой взаимопринадлежности разворачивается не как одно лишь существование и рост, но углубляется в напряжениях и кризисах. Она достигает совершенства в любви, которая есть безусловная, не позволяющая сомнений в себе, основа этого процесса, как экзистенциальное исполнение в пограничной ситуации моего, не избранного мною, происхождения, в том изначальном выборе, которым я принимаю на себя это происхождение как свое.

Бесконечно-неопределенное, экзистенциально принятое нами на себя в определенном образе наших собственных родителей, если мы испытаем его опытом в пограничной ситуации, до всякой коммуникации создает некую прочную связь (Verbundenheit). Что бы ни случилось, любовь к ним остается даже там, где ситуации вынуждают нас отказаться от коммуникации. Почтительность (Pietät) к родителям будет поэтому понята лишь недостаточно, если понять ее как коммуникацию; хотя в ней мы и стремимся неповторимым образом к коммуникации, почтительность как ее основа есть в то же время нечто большее, чем коммуникация. Родителям я обязан собой, если я радуюсь своей жизни; я еще люблю их, если отчаиваюсь в жизни; ибо в конце концов каждый человек когда-то жил с охотой, даже если он и лишил себя жизни.

5. Определенное как пограничная ситуация случайности.

– Определенные условия моей ситуации с течением времени приступают ко мне как случайности. То, чем я стану, за какие задачи я примусь в жизни, – зависит от удобных случаев, ход известного развития – от случайно сложившейся исходной социологической и экономической ситуации, любовь к спутнику жизни – от нашей случайной встречи в существовании.

Если я противопоставлю самого себя случайности, как если бы она была тем, с чем я ничего не могу поделать, то мне станет с отчетливостью ясно, что мимо меня проходит неизмеримое множество случайностей, и что это именно я вижу их – или не замечаю их, избираю их – или упускаю их; мой путь в действительности кажется мне существенно зависящим от меня. Но то, что становится, зависит ведь отнюдь не от меня одного; более того, я могу ощущать себя игрушкой (Spielball) этих случайностей. Этой почти невыносимой пограничной ситуации я избегаю, утешаясь тем, что слепая случайность уничтожается в покое необходимости, которая имеет полноту власти над каждым отдельным событием. Тогда я усердно, вплоть до астрологических средств удостовериться в ней, ищу необходимости – пусть даже не возвышенной идеи метафизически мыслимой необходимости, но той необходимости, которая определяет собою важно для меня особенное. Если, однако, я знаю, какая именно необходимость имеется налицо (vorliege) для меня, то сразу же является задняя мысль: не могу ли я по собственному выбору принять или перехитрить эту необходимость, – а значит, и отменить эту необходимость? Если необходимость становится абсолютной, то она невыносима, как и случайность. Человек по очереди пытается освободиться от одной при помощи другой, избавиться от произвольной случайности мыслью о необходимости, от безжалостной необходимости – мыслью о возможности и шансах случайности.

Только в открытости (Offenbarkeit) пограничной ситуации возможная экзистенция способна вступить из этих кругов конечной заботы о своем существовании в некое иное сознание: историчная определенность в пограничной ситуации, вместо того чтобы быть только случайностью, становится явлением этого бытия, непостижимого для моего рассудка, между тем как оно может сделаться достоверным для меня, как вечность во времени. Любящий говорит своей любимой: «Ах, была во времени далеком // Ты моей сестрою иль женой»⁴⁴. Как деятель (Handelnder) я не остаюсь для себя просто другим перед ситуациями, в которые вступаю лишь внешним образом; то, чем я был бы без этих ситуаций, становится пустым представлением; я есмь я сам в них как в являющейся плоти того, чем я могу быть. Трансцендируя всякую постижимую мысль, я переживаю себя потрясенным в пограничной ситуации, а тогда знаю себя в единстве с той случайностью, которую я избрал как свою случайность.

6. Мифологизирующее просветление в пограничной ситуации историчной определенности.

– Сознание живо представляемой пограничной ситуации высказывает себя в мифологической форме. Эта форма остается существенной для самопросветления. Кант говорит, правда: «Есть также узурпированные понятия, такие как, например, счастье, судьба, которые хотя и используются в обиходе при общем снисхождении, но все же... не могут привести в свою пользу ни из опыта, ни из разума никакого отчетливого правооснования»⁴⁵; и в самом деле, эти понятия не могут устоять ни перед каким объективным познанием, методически сознающим само себя (und in der Tat bestehen diese Begriffe für keine ihrer selbst methodisch bewußte objektive Einsicht). Но эти понятия служат функциями метафизического просветления экзистенции в пограничных ситуациях. Как таковые их невозможно доказать путем обоснования, а можно только усвоить себе или отвергнуть.

а) Счастье.

– Случайность считают счастьем или несчастьем. Противопоставляя себя внешним обстоятельствам, я удерживаю раздвоение, существующее между ними и мною самим. Связь этих обстоятельств между собою мифологически поручают руководству фортуны (Fortuna) как направляющей силы. В этом раздвоении есть три возможности:

Счастье – это благоприятная случайность, хороший исход, с непрерывностью сопровождающий того человека, которому «выпало счастье» (der «Glück hat»). Он – fortunatus⁴⁶, которому счастье как бы принадлежит. Случайность становится элементом некоего целого, которому следует доверять. Фортуна – на его стороне. Он живет под счастливой звездой и называет сам себя felix⁴⁷.

Счастье – это двусмысленное, оно слепо и, по видимости, без всякого выбора обращается то на одну, то на другую сторону. Ему ни в чем нельзя доверять. Уклониться от него невозможно никак, разве что только хладнокровием (Gelassenheit), которая выходит прочь из мира, внутренне устраняется от суеты и в нерушимом покое обеспечивает себе экзистенцию по ту сторону всякого счастья и несчастья.

Счастье не есть ни что-то решенное, ни чуждая сила. Счастье нужно схватить (Glück ist zu ergreifen). В активности умения и риска счастье становится чем-то таким, что не достается на долю пассивно ждущему, но должно быть завоевано. Счастье – это женщина, говорит Маккиавелли; кто овладеет им и покорит его, того оно любит и служит ему⁴⁸.

б) Amor fati.

Три представления о счастье сохраняли в пограничной ситуации свою ограниченность конечными целями существования в раздвоении на Я и обстоятельства. Сравнительно с конечностью и внешностью ситуаций счастья пограничная ситуация впервые высветляется для нас по-настоящему там, где мы внутренне усваиваем себе случайности с тенденцией уничтожить это раздвоение. Я и обстоятельства внутренне связаны между собой. Историчное сознание знает себя в такой степени тождественным с особенностью своего существования, что счастье и несчастье понимаются им уже не как нечто только чуждое, привходящее, но как нечто принадлежащее к составу моей самости в более глубокой идее судьбы.

Я погружаюсь в свою историчную определенность, в которой я говорю «да» своему существованию таким, как оно есть, – говорю ему «да», пусть не как сугубо эмпирической объективности, но как экзистенциально пронизанной объективности. Для меня теряет всякий смысл произвольное желание быть кем-то другим в некотором другом мире; но в историчной определенности и я, и сама определенность существуем не как окончательные, но в той форме, что я становлюсь во времени тем, кто я есмь вечно (in der geschichtlichen Bestimmtheit bin ich und ist diese nicht endgültig, sondern in der Gestalt, daß ich zeitlich werde, der ich ewig bin). В этом погружении я избираю судьбу, не как лишь внешнюю судьбу, но как свою судьбу, в amor fati. Я люблю ее, как я люблю самого себя, потому что только в ней я экзистенциально удостоверяюсь в самом себе. По сравнению с пустой надутостью (Verblasenheit) того, что есть лишь всеобщее и целое, в том, что объективно есть ограничение, экзистенциально я переживаю бытие. Историчное сознание как сознание судьбы есть принятие всерьез конкретного существования (Geschichtliches Bewußtsein als Schicksalsbewußtsein ist das Ernstnehmen des konkreten Daseins).

Мнимые рефлексии искажают вид этого сознания судьбы в его собственных глазах:

Всеобщее делает особенное как частный случай, чем-то сугубо индивидуальным и приватным, которое должно сообразоваться со всеобщим, а само по себе не имеет важности. Но ведь всеобщности и целости становятся действительными, только переплавляясь в существование в абсолютно-особенном как экзистенцию; индивид как экзистенция может поэтому получить собственный пафос против всеобщего, которое остается лишь средой и путем. Но если затем дает о себе знать тенденция много воображать о себе (sich wichtig zu nehmen) в смысле абсолютизации особенностей как таковых в их историчном многообразии, то сознание экзистенции обращается против такой тенденции. Экзистенциально значительна не особенность как таковая, пусть даже абсолютно важно может быть лишь то, что проявляется в особенном (Nicht die Besonderheit als solche ist existentiell relevant, wen auch nur das im Besonderen zur Erscheinung Kommende absolut wichtig sein kann). Серьезность, одолевшая надутость во всеобщем и отвлеченную жажду многообразия особенного, – это истина неразделимого единства особенности и экзистенции, просветляющая себя в историчном сознании amor fati.

Правда, принятие жизни всерьез (Ernstfinden des Lebens) в теоретическом рассмотрении размышляющего философствования само по себе еще не является экзистенциальным, – экзистенциально только осуществление в его неповторимой определенности, не нуждающейся более ни в каких оправданиях перед лицом всеобщностей. Вопреки представлению о том, что важно только завершенное (это представление есть мерило, вполне осмысленное для ограниченных произведений и целей приложения сил), что существование должно повиноваться некой всеобщей правильности как объективно значимой истине, – экзистенция в своем историчном сознании amor fati совершает усвоение особенного как претворение определенного в глубину самой экзистенции (vollzieht Existenz im geschichtlichen Bewußtsein des amor fati die Aneignung des Besonderen als die Verwandlung des Bestimmten in die Tiefe ihrer selbst).

Amor fati имеет в себе как преодоленный момент и как своего всегдашнего противника, не дающего появиться в нем гармоническому покою жизни, – твердое «нет» отдельным условиям моего существования, а наконец, и всей моей судьбе, возможность самоубийства, а кроме того, вражды и упрямства.

II. Отдельные пограничные ситуации

Смерть

1. Знание о смерти и пограничная ситуация.

– Смерть как объективный фактум существования не есть еще пограничная ситуация. Для животного, ничего не знающего о смерти, пограничная ситуация невозможна. Человек, знающий, что он умрет, имеет это знание как ожидание, относящееся к неопределенному моменту времени; но до тех пор пока смерть не играет для него никакой иной роли, кроме той, которую дает забота о ее избежании, до тех пор смерть не является пограничной ситуацией и для человека.

Как только-живущий я преследую цели, стремлюсь добиться длительности и устойчивости всего, что для меня ценно. Я страдаю от уничтожения реализованного мною блага, от гибели любимых мною существ; мне приходится пережить опыт конца; но я живу, забывая о его неизбежности и о конце всего.

Если, напротив, я, экзистируя, уверяюсь в историчном сознании в своем существовании как явлении во времени: в том, что это существование есть явление, но явление возможной в нем экзистенции, – то опыт конца всех вещей обращен к этой являющейся стороне экзистенции. Страдание от конца становится удостоверением экзистенции.