Текст книги "Год рождения 1921"

Автор книги: Карел Птачник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

8

Так Кованда и Карел попали под арест. Карцер помещался неподалеку от казарм, в первом этаже соседнего дома, над подвалом, который одновременно служил и бомбоубежищем.

Друзей заперли в камеры, разделенные коридором. Это были маленькие комнатки, в 8—9 квадратных метров, отгороженные от мира толстой дубовой дверью. Высоко под потолком тускло поблескивало забранное решеткой окошко.

Когда рота по сигналу тревоги – она начиналась обычно за час до полуночи – шла в убежище, оба арестанта перекликались с товарищами.

– Ребята, дайте покурить! – взывал Кованда, и товарищи бросали ему и Карелу сигареты и спички. – Сегодня с утра я искурил половину своего тюфяка, да только это неважное курево. Бабушка мне всегда говорила: не кури плохого табака, вредит здоровью. А что нового на свете? Берлин еще не взят?

Гиль, заметив, что Мирек сует в окошечки арестантам кульки с едой, стал на страже у самых дверей карцера. Это рассердило Кованду.

– Скажи ему, что он мне застит, – крикнул он Карелу. – Пусть лучше отопрет карцер, чтобы мы могли спастись из горящего дома… если подвернется такой счастливый случай. И пусть вынесет мою парашу, мне ночью свежий воздух нужен.

В ночном темном небе монотонно гудели самолеты, а на земле, зря расходуя снаряды, грохотали зенитки.

Фельдфебель Бент, задумавшись, сидел в темном углу тускло освещенного бомбоубежища и думал о письме, полученном сегодня от Эрики. Мелким, красивым почерком выводя буквы, племянница писала ему, что жизнь в городке идет по-прежнему, как будто и нет войны. Вот только сын торговца текстилем Иохим Федерер убит на фронте, а сын кузнеца Курт Шлоссер вернулся из России без ног. Старый Шлоссер каждый день возит сына в колясочке в церковь. В тщательно подобранных словах Эрики заметны были опасение и страх, – чувствовалось, что она боится, как бы война не затянулась слишком надолго; под конец она даже спрашивала, выиграет ли Германия эту войну. Последнюю фразу Эрика старательно зачеркнула, видимо опасаясь цензуры, но Бент все-таки прочел ее. Сейчас он размышлял на эту тему.

Скверные вести из-под Сталинграда жестоко поколебали его безразличие ко всему, что было связано с войной. Впервые ему пришлось всерьез задуматься о военных событиях. До сих пор Бент считал, что практически они никак не могут отразиться на его личных делах, ибо не сомневался, что Германия победит. Но поражение под Сталинградом означало, что нельзя так уж безраздельно уповать на гениальность фюрера и несокрушимость вермахта. Вслед за этой мыслью потянулись другие: а что, если Германия потерпит поражение? Какова будет участь людей, помогавших нацистам прийти к власти, поддерживавших режим, сила и правота которого еще недавно казались им неоспоримыми.

Сидя на деревянной скамейке в полутемном бомбоубежище, Бент вспоминал свой дом, светлый маяк кабинетика в мансарде, и думал о том, что в этом городишке под Альпами он был довольно видной партийной фигурой, особенно в период возникновения гитлеровской партии. Не случайно ему пожаловали почетное гражданство и золотой значок свастики. Несмотря на свою скромность и застенчивость, Бент бывал польщен, когда на разных торжествах и празднествах ему доводилось стоять рядом с самим гаулейтером. Но сейчас он вдруг позавидовал совсем простым немцам, которые никогда не выделялись над тысячеголовой безликой толпой. Он позавидовал им, ибо в его душу закрался страх – страх перед гибелью режима, становлению которого Бент помогал, хотя и несколько необычно. Это был страх возмездия. Фельдфебеля вдруг охватило предчувствие, что события, начавшиеся разгромом под Сталинградом, неизбежно увлекут за собой и его.

Мысли эти не давали Бенту покоя, ему не сиделось в подвале: казалось, что низкий потолок становится еще ниже и вот-вот рухнет всем на голову. Фельдфебель вышел в коридор и, слегка припадая на левую ногу, медленно направился к выходу.

Около карцеров он встретил Гиля.

– Что ты тут делаешь? – спросил он без всякого интереса, просто так, чтобы не пройти молча.

– Караулю! – вытянувшись в струнку, отрапортовал ефрейтор. – Этих двух преступников.

Коридор был освещен единственной лампочкой. Бент пригляделся и увидел в окошечке левой двери глаза Карела.

– Идите в убежище, я заменю вас здесь, – неожиданно приказал он удивленному Гилю. – И принесите мне ключ от камер. Ключ всегда должен быть под рукой. На случай налета.

Гиль убежал и вскоре вернулся, вручил Бенту ключ и ушел в бомбоубежище.

Бент задумчиво стоял около камер, сложив руки за спиной и вертя в них ключ. Он был измучен безотрадными мыслями. Глядя в пол, он думал об одном: что принесет проигранная война всем тем, кто тесно связан с партией Гитлера и его режимом. Думал он и о письме Эрики, и о зачеркнутых строчках, которые ему удалось разобрать, держа листок против света. Они повергли его в смятение, какого еще не знала душа этого лавочника. «Как же так, – думал Бент, – почему Эрика раньше меня допустила мысль о неблагоприятном исходе войны? Наверняка она долго думала об этом, прежде чем решилась написать те зачеркнутые строки». Он знал Эрику: она никогда не задавала вопросов о том, до чего могла додуматься сама. Скорее всего, там, на родине, получают совсем другие вести о событиях, чем на фронте, и потому люди там больше знают, предчувствуют и предвидят.

Подавленный этими размышлениями, Бент уныло стоял в тускло освещенном коридоре. Подняв глаза, он встретился с пристальным взглядом Карела.

– Как дела? – спросил фельдфебель и медленно подошел к двери карцера. – Не скучно вам?

Карел усмехнулся.

– Нет, не скучно, – сказал он. – По крайней мере есть время подумать.

– О чем может думать такой молодой человек, как вы? О женщинах?

– Молодой человек, у которого вся жизнь впереди, может думать и о многом другом, не только о женщинах. Не правда ли?

Что-то в тоне Карела привлекло внимание фельдфебеля.

– Например? – спросил он. – О чем же, например?

– Например, о том, когда и как кончится война и что будет потом.

Бент с задумчивым видом стоял у дверей, поигрывая связкой ключей, вертя их на железном колечке. Потом, словно по внезапному наитию, он подошел к двери карцера и сунул ключ в замочную скважину.

– Эй, Карел! – крикнул из своей камеры Кованда. – Если этот колченогий лысак вздумает тебя обижать, ты позови меня. Я к тебе и сквозь стену пробьюсь!

Бент вошел в камеру Карела, запер дверь и сел на опущенную койку. На пол перед собой он положил фуражку и на нее – зажженный карманный фонарик.

– Скажите, – начал он, – что вы думаете о войне? Как вы, чехи, оцениваете положение, чего вы ждете?

Карел сел рядом.

– Вы хотите, чтобы я говорил откровенно?

– Конечно.

– Ну, вот видите – этого-то я и не могу.

– Почему?

– Представьте себе, – медленно проговорил Карел, – что я сказал бы: Германия проиграет войну. Сказал бы это какому-нибудь прохожему на улице. Что бы со мной случилось?

Бент смущенно молчал и глядел на карманный фонарик.

– Меня бы арестовали, – продолжал Карел, – потому что в Германии не любят правду и боятся ее.

– Таков, значит, ваш прогноз? – тихо спросил Бент.

– Нет, – улыбнулся Карел. – Это я только так, для примера. А мое мнение для вас совсем неважно.

Бент не спеша вынул портсигар, предложил Карелу сигарету и закурил сам. Потом сказал:

– А я хотел бы знать ваше мнение. Может быть, оно мало отличается от моего.

Карел с минуту обдумывал что-то, потом встал и подошел к двери.

– Папаша! – позвал он Кованду.

Тот отозвался не сразу.

– Я уже было улегся. У тебя все еще гость?

– Да. И я тебя прошу – присмотри, чтобы нас никто не подслушал.

– Интересно, какому такому уму-разуму вы там друг друга учите… Ладно, я присмотрю, действуй.

Карел вернулся на койку.

– Режим, который держится насилиями и убийством, – сказал он, – может продержаться несколько лет, но рано или поздно ему придет конец.

– На войне убивают обе стороны, – возразил Бент, впиваясь взглядом в Карела. – Разве это не так?

– Я говорю не о войне, которую вы проигрываете. Вы истребляете евреев, отправляете в концлагеря французов, поляков, чехов и немцев, убиваете женщин и детей. Вы поработили всю Европу и хотите, чтобы мы помогали вам выиграть войну. Чтобы мы помогали вам в ущерб своим народам. Это и смешно и чудовищно. Вся Европа голодает или живет впроголодь. Спросите любого, верит ли он в близкий разгром Германии. Каждый верит! Иначе не было бы смысла жить. Es häffe keinen Sinn zu leben – ist es so richtig deutsch gesagt?[41]41
  Иначе не было бы смысла жить – так это говорят по-немецки? (нем.)


[Закрыть] Чем мы будем, если Германия победит? Рабами! Неужели вы в самом деле не замечаете, что вас обманывают? Как вас воспитывают? В Германии человека не ставят ни в грош. Возьмите для примера хотя бы Бартлау. Таких нынешняя Германия воспитала тысячи, сотни тысяч. Представляете, как эти люди ведут себя в России?

В камеру донесся нарастающий грохот зениток, видимо где-то поблизости била батарея крупного калибра. От каждого выстрела здание сотрясалось до основания, как от взрыва бомбы.

– О н и, – откашлявшись, сказал Бент, – такие же убийцы. Они тоже убивают женщин и детей, разрушают древние памятники.

– Насколько мне известно, – неумолимо возразил Карел, – английский город Ковентри был разбомблен раньше, чем Кельн или Эссен. А год назад наша Лидице была стерта с лица земли.

– Вы не трус, – признался Бент. Ему пришлось повторить свои слова, ибо Карел не расслышал их в грохоте зениток. – А почему вы только что не хотели ответить на мой вопрос и вдруг сразу так смело высказали свое мнение?

Карел подумал.

– Может быть, я поторопился и еще пожалею об этом. Быть может, я вижу в вас прежде всего человека и лишь потом немца. Вы и в самом деле отличаетесь от остальных. Вы не такой, как Гиль, Кизер и Нитрибит. Вы не фанатик.

– А что, если вы во мне ошибаетесь? Если я донесу на вас?

– Я подумал и об этом, – тихо отозвался Карел. – Вы недолго проживете, если поступите так.

Канонада заметно стихла, в перерывах между выстрелами слышался глухой шум авиамоторов. Потом грохнул взрыв, за ним другой, третий.

– Уже бомбят, – сказал Карел и встал. Бент остался сидеть, усиленно обдумывая что-то.

– По-моему, это не бомбежка, – сказал он, – Скорее похоже на взрыв. – И, не поднимая головы, спросил: – Уж если у нас откровенный разговор и я не собираюсь на вас доносить… можете вы мне сказать, что будет после войны? Какая участь ждет Германию, которая, по вашему мнению, потерпит поражение? Что станется с армией и людьми? Как вы думаете?

Карел пожал плечами.

– Это я себе плохо представляю. Во всяком случае, надо создать такой порядок, чтобы не было третьей мировой войны. Надо покарать виновников войны, а ведь это не только министры и генералы. Это и военные промышленники, и деятели гитлеровской партии, и другие убийцы.

Бент медленно встал.

– Я не фанатик и способен войти в ваше положение. Но вы, конечно, понимаете, что я не могу желать, чтобы война кончилась так, как хочется вам. Уже потому, что я немец.

– Прежде всего вы – человек, – прервал его Карел.

– Немец у нас значило и значит больше, чем просто человек, – усмехнулся Бент. – Но и, как личность, я должен желать успеха Гитлеру. Я был свидетелем рождения его партии, я помогал создавать ее, у меня есть имущество, есть свои радости, которые для меня все, они нужны мне, как жизнь. Поймите, уже ради всего этого я не могу не желать, чтобы мы устояли. Можете вы это понять?

Карел слегка усмехнулся:

– Стало быть, вы, как человек, совсем не возражаете, чтобы миллионы людей были истреблены, лишь бы вам жилось спокойно и удобно. Видно, я в вас ошибся.

Бент смутился, но лишь на минуту.

– Ход событий не зависит от нас с вами, – сказал он.

– И слава богу! Те, кто будет решать судьбу Германии, не станут исходить из своих личных интересов и радостей.

– Ответьте мне еще на один вопрос.

Карел улыбнулся.

– Пожалуйста. Вы и так все обо мне знаете.

– Вы… коммунист?

– А вы думаете – да?

– Наверняка!

– Почему?

– Ваши взгляды, ваше отношение, ваше…

– Вы, немцы, считаете каждого, кто против вас, коммунистом. Я не коммунист. Такие взгляды, как у меня, вы встретите у всех порядочных людей на свете, особенно у тех, у кого вы отняли свободу и отнимаете даже жизнь.

Бент в растерянности стоял посреди камеры, включая и выключая фонарик.

– Я вот думаю, отчего это мне пришло в голову зайти к вам? Ведь я не мог ожидать, что услышу от вас что-нибудь другое. Именно такими мы и считаем чехов: мы знаем, что вы нас ненавидите, стараетесь саботировать, мешать нам во всем, вредить… Перевоспитать вас невозможно.

– А потому гораздо проще – истребить, – улыбнулся Карел. – Не так ли? Ausrotten, ausradieren, liquidieren, kaputt machen, nicht wahr?[42]42
  Истребить, уничтожить, ликвидировать, прикончить, не так ли? (нем.)


[Закрыть]

– Никогда в жизни я не был склонен к насилию, это не в моем характере.

– А что станет с вашим характером, когда вы почувствуете, что конец войны и Германии близок?

Бент не ответил. Широко раскрытыми глазами он смотрел перед собой, словно кроме него в камере никого не было. Потом опомнился, вздрогнул и виновато улыбнулся.

– Кто знает? – медленно сказал он. – Кто может знать? Я сам этого не знаю.

Он подошел к окну и, потушив фонарик, отодвинул бумажную светомаскировку. За окном полыхало багровое небо.

– Где-то пожар, – заметил он. – И большой.

– Карлуша! – послышался голос Кованды. – Идет тот, пузатый.

– Сюда идет Гиль, – передал Карел Бенту, и тот быстро отпер дверь.

– Schlafen Sie gut[43]43
  Спокойной ночи (нем.).


[Закрыть], – сказал он, обращаясь к Карелу, и взгляд его стал тверже и строже. – Поразмыслите о том, каков будет мир, если Германия выиграет войну.

9

Когда раздались взрывы, Гонзик стоял у окна в квартире доктора. Доктор сидел в своем любимом кресле и курил. Светился только огонек его сигареты.

– Началось, – сказал Гонзик и ощупью подошел к свободному креслу. – В убежище не пойдем?

– Это были не бомбы, – отозвался доктор, встал и затемнил окна. – Надо быть наготове, – продолжал он, зажег свет и надел белый халат.

– Ты ведь не дежуришь сегодня.

– Все равно каждую минуту я могу понадобиться.

– Ты же только что сказал, что это не бомбы.

Доктор пожал плечами и не ответил. В комнату донесся шум подъехавших машин.

– Уже приехали, – сказал доктор и нервным движением загасил в пепельнице недокуренную сигарету.

Гонзик недоуменно глядел на него.

– Ты от меня что-то скрываешь, – укоризненно сказал он. – Я еще не видел тебя таким взволнованным.

Доктор повернул голову к двери и напряженно прислушался. В прихожей щелкнул замок. Доктор даже не успел подбежать к двери, как в комнату вошел Крапке в потертом синем пальто и старой кепке с поломанным козырьком, на шее у него болтался шарф, пальто на груди было порвано и сожжено, щеки Крапке измазаны чем-то черным, над бровью виднелась кровоточащая рана.

Доктор подбежал к нему и схватил за обе руки.

– Ну что? – нетерпеливо спросил он, глаза его заблестели. – Говори же.

Крапке закряхтел от боли.

– Не жми мне руки! – простонал он. – Взгляни-ка!

Он протянул к нему руки, повернув их ладонями кверху. Обожженные ладони были черны, кожа на них потрескалась так, что виднелось живое мясо; кончики пальцев были изодраны до крови, ногти поломаны.

Доктор поспешно вышел и вернулся с бинтами, пластырем и пузырьками.

– А ты рассказывай, – прикрикнул он на Крапке, раскладывая медикаменты на гладкой поверхности рояля. – Рассказывай же, прошу тебя!

Гонзик молча смотрел на обоих, потом подошел к сидящему Крапке.

– Скажите же мне, что случилось, – спросил он нетвердым от волнения голосом. – Или мне этого нельзя знать и лучше уйти?

Наклеивая пластырь на лоб Крапке, доктор сказал:

– Оставайся, все узнаешь. Или не видишь, что и я сгораю от нетерпения. Скажи, Ганс, – обратился он к Крапке. – Удачно?

– Удачно, – ответил тот и, подставив доктору правую руку, стиснул зубы от боли. – Заряды взорвались точно один за другим, как рассчитано. У печей были только сторожа, двенадцать человек – на весь завод, – голландцы, французы и наши. Я видел все из своего окна, я ведь живу там, напротив; взрывом у меня выбило стекла. Эта рана над глазом – от стекла. Потом я побежал на завод. Веркшуцовцы оставили ворота без надзора, и через минуту на завод сбежалась вся улица. Я помогал на аварийных работах… Пятеро раненых, – тихо добавил Крапке, – …и двое мертвых, голландец и француз.

Доктор быстро делал, перевязку, волосы ушли ему на лоб, губы были плотно сжаты.. Ловкими, пальцами он промывал ссадины, резал марлю и пластырь, накладывал бинты.

– Жертв не должно было быть, – строго сказал он. – Тем более иностранцев. Тотально мобилизованные?

Крапке молча кивнул и опустил глаза.

– Я не виноват, – тихо сказал он. – О господи, для меня это больнее всего… Но невозможно было целиком исключить жертвы. Сторожа поочередно обходили печи. Когда произошел взрыв, они были у соседней домны… Как раз через них я разузнавал порядки на заводе. Только потому нам и удалось так удачно провести операцию… Но не мог же я предупредить их! – в отчаянье воскликнул Крапке и поглядел на Гонзика и доктора, словно ожидая приговора.

Доктор сосредоточенно делал перевязку, а Гонзик стоял у рояля, сложив руки на груди, и глядел в пространство, словно решаясь на что-то.

Крапке с минуту молча ждал и, не дождавшись ответа, вспылил:

– А по-вашему, их можно было предупредить? Вправе был я сделать это?

Доктор поднял голову. На глазах у Крапке застыли слезы.

– Нет, Ганс, – твердо сказал доктор, – никого нельзя было предупреждать. Такие вещи нельзя сообщать даже людям, которых мы считаем вполне надежными.

Крапке сидел, уставясь в пол, и все еще не решался поднять глаз. Потом, почувствовав, что уже вполне справился со слезами, он обратился к Гонзику.

– А ты не сердишься на меня, Ганс, – робко спросил он. – Не сердишься за то, что те двое… иностранцев…

Гонзик вздрогнул и быстро подошел к нему.

– Всякая борьба требует жертв, – сказал он. – О боже, доменная печь… Мне и не снилось, что я стану свидетелем такого большого дела.

Крапке, уже не таясь, вытер глаза перевязанной рукой и крепко выругался.

– Черт дери, – усмехнулся он, – я чуть не расхныкался, как баба.

Он встал с кресла и тыльной стороной руки сдвинул на лоб кепку, которую ему надел доктор.

– Ну, я пойду, – сказал он. – Пойдешь поглядеть на других раненых, доктор?

– Разумеется. Ты тоже, Ганс?

Гонзик покачал головой.

– Если ты не возражаешь, я лучше останусь.

Выходя вместе с доктором, Крапке вдруг вспомнил о чем-то и вернулся.

– Спасибо тебе за пистолеты, Ганс, – сказал он и показал в улыбке крепкие белые зубы. – Они нам очень пригодились. Я еще не все рассказал: мертвых было, собственно, трое; третий умер через пять минут после взрыва, это был начальник веркшуцовцев – великая сволочь. Так что спасибо тебе, – добавил он и перевязанной рукой прикоснулся к козырьку кепки.

10

Багаж Пепика славился в роте своей тяжестью и большими размерами. При каждом переезде стоило немалых хлопот уложить и запаковать все его вещи так, чтобы они не рассыпались в пути. А уж нести их Пепику было и вовсе не под силу.

– Удивляюсь я тебе, – ворчал Кованда, взмокший под тяжестью его чемодана (он всякий раз помогал Пепику), – на кой черт ты собираешь всякое барахло? Одежи у тебя с гулькин нос, а чемодан набит одними бумагами. Да еще рюкзак, да корзинка!

Багаж Пепика был наполнен газетами – чешскими, немецкими, французскими, русскими, старыми и новыми, справочниками и картами. Он запасся русским, голландским, польским и французским словарями и автомобильными, туристскими и климатическими картами всех стран мира. Поиски таких справочников были коньком Пепика. Во всех книжных и букинистических магазинах Саарбрюккена знали его тонкую мальчишескую фигуру, повсюду он разыскивал специальную литературу и редкие издания, которые по своей литературной или исторической ценности часто были много выше того, чем обычно интересуются клиенты таких магазинов. Кроме книг, Пепик старательно собирал передовицы и политические статьи из «Фелькишер беобахтер», подобрал в хронологическом порядке сводки германского командования, коллекционировал фотоснимки на военные темы, стихи, театральные и литературные рецензии.

– Когда-нибудь, – говорил он с увлечением, – надо будет составить хронику этой войны и показать лживость немецкой пропаганды. Это будет легко, если иметь материал, который сейчас сам просится в руки. Прошу вас, ребята, когда вам попадается что-нибудь интересное, несите это мне.

В быту Пепик был слаб, почти беспомощен и целиком зависел от помощи многочисленных друзей. Он ни пуговицы не умел пришить, ни выстирать рубашки, ни побриться. Пепик откровенно признавался, что дома мать чистила ему ботинки, и совсем не смутился, когда товарищи захохотали, услышав об этом. У него, мол, никогда не оставалось времени на такие пустяки, это же чисто женское дело. Любознателен он был чрезвычайно, но больше всего любил рыться в книгах, вечно читал и изучал что-нибудь – этакий всезнайка, с которым можно поговорить на любую тему; все он мог разъяснить, о чем ни спросите: о династии Птоломеев или о теории относительности, о клеточном размножении или о радиоактивном излучении. Обо всем он кое-что знал, но глубоких познаний у него никогда не было: он просто не успевал приобрести их, потому что вскоре его увлекала другая тема, другой предмет. Он мечтал стать издателем, юристом, военным, дипломатом; загоревшись каким-нибудь делом, он быстро охладевал к своим прежним увлечениям. Для будничной работы это был потерянный человек.

Пепик охотно делился своей порцией сигарет с Фрицеком, который его обстирывал; для повара Йозки, чинившего ему белье, он писал по-немецки любовные письма; он щедро оделял содержимым своих посылок всех товарищей, которые чистили ему обувь, прибирали постель или ходили за едой. Без дружеской помощи Пепик, конечно, пропал бы ни за грош. Но при этом он до последнего вздоха клял бы нацизм и поучал грядущие поколения о том, как и что надо сделать, чего не страшиться и чего остерегаться, дабы достичь главной цели – навеки сохранить демократию, которая, по мнению Пепика, имела свою постоянную резиденцию во Франции, Англии и Америке.

– Самое важное в нашу эпоху, которую люди так испортили, это пережить ее, – говаривал Пепик. – Все остальное второстепенно. Всякий режим, который кончается на «изм» обречен, – ораторствовал он, насмешливо поглядывая на Гонзика. – То, что вечно, кончается на «ия».

Пепик вел дневник, занося свои впечатления в толстую тетрадь, купленную в Сааргемюнде. В виде вступления он написал:

Я не нахожу душевного спокойствия в дни событий, которые делают спокойствие бессмысленным и жутким. Я мечусь из стороны в сторону, ищу, допытываюсь, ошибаюсь и не узнаю самого себя. Я постигаю отраду одиночества, когда я окружен людьми и увлечен ими, значение дружбы, когда я покинут всеми, ценность истинной и прочной любви, когда размышляю о зыбкости чувств и тщете всего, прелесть и очарование окружающего мира и безмерную ценность жизни, когда теряю надежду и веру, видя вокруг себя лишь торжество смерти и гибель всех ценностей, которые считал вечными.

Каков же я сам?

Каково все мое поколение, в котором грубый жизненный опыт преждевременно убил юность души?

Каковы все мы, люди, так легко утрачивающие человечность, мы флюгера на ветру, мы, семена, которые взойдут еще несчетное число раз, и всегда иными колосьями?

Кто ответит мне? Кто разрубит гордиев узел, которым тесно связаны правда и страх?

Весной 1943 года роту послали строить многоэтажные бомбоубежища в разных местах города. Эти убежища представляли собой мощные железобетонные коробки, неказистые, громадные. Их строили на обширных открытых участках, в садах или на площадях; вокруг каждого бомбоубежища возникала целая строительная площадка с бараками, подъемными кранами, бетономешалками, рельсами, тачками, складами. В этом человеческом муравейнике нетрудно было потеряться и ускользнуть от надзора солдат. Именно так и поступал Пепик. Но только благодаря старому Кованде его бездельничанье оставалось незамеченным: Кованда изобретал множество тактических приемов, с помощью которых можно было удрать с работы, не привлекая внимания стражи. Другие товарищи тоже симпатизировали Пепику и, в случае нужды, помогали ему в тяжелой работе.

Свободное время Пепик проводил преимущественно в одиночестве, избегая шумной компании. Он бродил по городским паркам, сидел над дневником или, уставясь взглядом в одну точку, размышлял о себе и обо всем мире, исполненном хаоса и тревоги.

В такие минуты Пепик испытывал прямо-таки мучительную жажду нежности и любви, которая хотя бы ненадолго заполнила его душу. В таком настроении он в один мартовский вечер побрел к реке, на берегу которой стояло низкое деревянное строение – местный публичный дом. Уже не раз Пепик направлялся в ту сторону, но всякий раз стыд останавливал его. На этот раз он решился…

Торопливо возвращаясь теплой ночью в казарму, чтобы не просрочить часа, красными чернилами обозначенного на картонном пропуске, Пепик чувствовал себя так, словно только что очнулся от беспамятства. Смутно вспоминались лишь разрозненные подробности пережитой унизительной сцены, все время мерещилась комнатка, наполненная жалкими сувенирами и картинками на стенах, зеркальцами и засохшими букетиками, синее покрывало на широком диване, часы с кукушкой и пустой диск патефона. Не было руки, которая остановила бы этот быстро вращающийся диск. Не было руки, которая положила бы на него пластинку и вставила бы новую иглу в мембрану. Музыка в этот момент свела бы Пепика с ума, но и тишина, которую нарушало лишь тиканье часов с кукушкой, тоже раздражала его. Надевая пальто, Пепик не мог отвести взгляда от круглой подвязки, упавшей на синий потертый коврик, по которому, наверное, прошло больше мужчин, чем проходит за день в ворота их казармы. Пепик торопливо шагал по улице и не мог изгнать из памяти легкий мурлыкающий смех, которым его проводила девушка. Этот смех преследовал его всю дорогу, он словно спешил за ним босыми, голыми ножками, на одной из которых зацепилась за пальцы тонкая паутинка чулка…

В казарме было темно и тихо. С пылающим от волнения лицом Пепик прокрался по безлюдным коридорам в умывалку, сбросил одежду и стал под душ. От ледяной воды у него захватило дух, накопившаяся в душе горечь вызвала слезы на глазах. Юноша тер все тело, словно стараясь смыть с него грязь этого нового жизненного опыта, и дрожал от холода и подавляемых рыданий.

В умывалку вбежал Мирек. Он схватил Пепика за плечи, вытащил его из-под душа, растер полотенцем, одел и, пристально глядя в его заплаканное лицо, вытер ему слезы.

– Ты совсем спятил, что ли? Есть у тебя голова на плечах? В полночь залез под ледяной душ и торчит под ним столько времени! У тебя что, железное здоровье, а? С чего это ты вздумал?

Пепик сидел на скамейке, чувствуя, как тепло возвращается в его тело.

– Мне все равно, – сказал он, стыдясь взглянуть на умывающегося Мирека. – Мне кажется, я такой грязный… что не отмоюсь до самой смерти. Я был в публичном доме… – тихо сказал он, весь дрожа и с трудом сдерживая слезы. – Я там был сегодня, Мирек!

Мирек спокойно вытирал лицо, потом не спеша спустил засученные рукава рубашки, надел куртку, закурил сигарету и сел на скамейку рядом с Пепиком.

– Только и всего? – спросил он. – Из-за этого ты переполошился? Женщины в этих домах под врачебным контролем, так что не бойся, не заболеешь. Если еще из-за этого стреляться… А она была недурна?

Пепик закусил губы и закрыл заплаканные глаза. Но это не помогло, он ясно видел девушку, словно она и сейчас стояла перед ним – молоденькая, черноволосая, с запахом ромашки, который он до сих пор чувствовал на губах.

– Дай мне закурить, Мирек!

Мирек громко засмеялся и протянул ему сигарету.

– Авось пройдет и позабудется! Столько впечатлений. Ты в первый раз?

Пепик молча кивнул.

– Надо же когда-то начать, дружище. Не знаю только, зачем после этого лезть под холодный душ…

Пепик курил, держа сигарету, как карандаш.

– У меня потом было такое чувство, словно я весь испачкался… но не физически… Теперь я понимаю. Этого не отмоешь, Мирек! Это не снаружи, а внутри…

Невозмутимый Мирек усмехнулся.

– Зря ты эту канитель разводишь. Почему бы и не сходить к девочкам? Это ведь естественно. Получил удовольствие, и ладно. Может, тебя завтра убьют нежданно-негаданно. Я так на это смотрю, и здесь, в Германии, мой принцип во сто крат более оправдан, чем дома. Ни от чего не отказываться, брать от жизни все, что можно. Смерть может прийти завтра или через час. Для кого же беречь себя? У тебя есть девушка?

Пепик отрицательно покачал головой.

– Вот видишь, ты даже никому не изменил.

– Я хотел иначе, – сказал Пепик, не открывая глаз. – Я всегда считал, что это приходит под конец… после всего, что бывает раньше, понимаешь? Сперва все так… чисто… а уж потом… А это было гадко. Как у зверей…

– Нет, тебя не переделаешь! – рассердился Мирек. – Умеешь ты делать из мухи слона. Если ты не хотел, не надо было туда ходить, ну, а если тебя тянуло, так о чем жалеть?

В умывалку тихо вошел Гонзик и очень удивился, увидев там Мирека и Пепика.

– Я думал, что только у меня сегодня увольнительная, – сказал он. – А вам спать не хочется?

– Чудесный вечер сегодня, – продолжал он, кладя на скамейку свиток нотной бумаги. – У вас мыла нет?

Мирек подал ему обмылок и развернул свиток.

– Опять сочинял! – снисходительно улыбнулся он. – Ох, и много же бумаги ты изводишь!

Гонзик поспешно мыл руки. Между указательным и средним пальцем правой руки у него красовалось большое чернильное пятно.

– Мне даже домой не хотелось сегодня, – сказал он. – Воздух душистый, как на сенокосе. А ночь тихая, словно и нет войны. О господи, когда же человек перестанет бояться наступающей ночи? Когда настанет мир на земле? Когда люди научатся ценить чистое, ясное небо, ароматные цветы, человеческую жизнь и пение жаворонка?

Он разговаривал сам с собой, не замечая, что товарищи внимательно глядят на него, и все тер и тер руки, хотя чернильное пятно уже давно отмылось.

Вдруг выражение его лица изменилось, радость и восторг как рукой сняло.

– Я бродил около реки, – строго сказал он, – сидел там на лавочке, у пристани, и видел, что наши ребята ходят в публичный дом. Низенькое такое деревянное строение. Едва стемнело, туда прошло несколько человек.

– Ну и что ж? – отозвался Мирек и сжал пальцами плечо Пепика. – Почему бы и не сходить, если им это нравится? Не знаю, что в этом плохого.

Гонзик хмуро поглядел на него.

– Не знаешь? А они отлично знают. Увидели меня и вернулись, чтобы не повстречаться.

– Получат удовольствие, и ладно, – сердито возразил Мирек и наклонился, чтобы загородить Пепика, который опять начал тихо всхлипывать. – Нынче такие времена.