Текст книги "Год рождения 1921"

Автор книги: Карел Птачник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

– А мы здесь, в Германии, сидим сложа руки и ждем, пока нас освободят! Неужели мы ничего не можем сделать? Помочь тому, чтобы скорей кончилась эта чудовищная война?

Доктор улыбнулся.

– Каждый из нас может чем-нибудь помочь, – сказал он. – Пока наши руки не скованы в буквальном смысле, мы можем сопротивляться. И наносить удары.

– Но как? – беспокойно спросил. Гонзик, ероша свои густые волосы. – И с чего начать?

У входной, двери раздались три коротких звонка. Доктор взглянул на часы, потом на Гонзика, спокойно встал, вышел и переднюю и вернулся с высоким плечистым человеком в поношенном синем пальто. Старый шарф закутывал шею гостя, на ногах были тяжелые сапоги, на голове – засаленная кепка с поломанным козырьком.

– Это Ганс, – сказал доктор, показав на Гонзика. – А он тоже Ганс, – доктор сделал жест в сторону человека в кепке. – Ганс Крапке, пиротехник фирмы Босвау и Кнауер. Знакомьтесь.

Гонзик протянул Крапке руку, тот крепко пожал ее и бросил свою кепку на кресло.

– Доктор рассказывал, мне о вас, – сказал он и сел. – Как ваше здоровье?

Гонзик улыбнулся.

– Доктор говорит, что хорошо. Можно ему верить?

– Безусловно, – усмехнулся Крапке.

– Мы как раз говорили о Сталинграде, – сказал доктор Гансу Крапке, предлагая ему сигарету. – Гонзик считает, что неправильно было бы ждать сложа руки, пока русские разгромят нацистов. Он считает, что надо что-то предпринять. Так ты сказал, Ганс?

Гонзик вопросительно взглянул на Крапке, потом на доктора. Крапке усмехнулся, блеснув здоровыми, ослепительно-белыми зубами.

– Вы действительно так сказали?

Гонзик нахмурился.

– Сказал, – упрямо подтвердил он. – Можете донести на меня.

Доктор тоже весело улыбнулся, а Гонзик насупился еще больше.

– Не знаю, что здесь смешного? – сердито заметил он. – И не знаю, зачем ты твердишь об этом?

Лицо доктора стало серьезным.

– Извини, – сказал он. – Я совсем не собираюсь смеяться над тобой. А Крапке тебя не выдаст. Он наш человек, потому я и заговорил при нем напрямик. Ты сказал, что хотел бы помочь. Так поговори с ним об этом.

Человек в кресле снова весело осклабился.

– Помощники нам нужны. Нужен каждый, кто ненавидит нацизм и Гитлера. Что бы вы могли сделать для нас?

Гонзик смутился и покраснел.

– Что угодно… – неуверенно сказал он. – Вернее… я не знаю, что вам нужно… Оружия у нас нет, одни голые руки. Ими мы и можем помочь.

– Оружие очень нужно и нам, – сказал Крапке. – Немного у нас есть, но для всех его не хватит. Могли бы вы раздобыть оружие?

Гонзик с минуту стоял молча.

– Вы меня просто ошарашили. Впрочем, вы правы, долгие околичности ни к чему. Но с оружием дело не так-то просто. Где его взять?

Крапке внимательно поглядел на него.

– При вашей роте – пятнадцать солдат.

Гонзик медленно покачал головой, потом озабоченно наморщил лоб. Через минуту он поднял взгляд на Крапке.

– Я думаю, что это удастся.

Крапке подал ему руку.

– Благодарить тебя не буду.

Гонзик вспомнил, что в палате его ждут товарищи и поспешил к себе. Ребята уже собирались уходить.

– Испортился ты, – проворчал Мирек. – Товарищи пришли к тебе в гости, а ты якшаешься с каким-то нацистом.

Гонзик покосился на спящего Гастона.

– Ребята, – сказал он. – Битва за Сталинград кончена. Немцев разгромили.

Карел тихо свистнул и взволнованно помял пальцами заросший подбородок.

– Черт подери, вот это здорово! Немцы сообщили?

– Нет, не они. Они еще помолчат несколько дней. Москва.

Пепик вытянул губы и поднял брови.

– Это, конечно, очень отрадно, но для нас освобождение придет с запада. Не думаешь же ты, что Сталинград определит исход войны? Что русские начнут наступление и пробьются в Германию? В такую-то даль!

– Именно так я и думаю, – твердо сказал Гонзик.

– И да спасет тебя вера твоя, – отозвался Пепик, нахлобучивая кепку.

Мирек на минуту онемел от удивления.

– О господи! – взволнованно произнес он. – Впервые за всю войну немцы биты!

– Во второй раз, – поправил его Гонзик. – Впервые это было под Москвой.

– И как только Адольф скажет об этом народу? – рассуждал Мирек, выходя вслед за Пепиком. – Ведь он обещал, что Сталинград будет взят.

– Вот он и взят! – улыбнулся Гонзик и, слегка сжав Карелу руку, задержал его в дверях. – Пошли мне сюда Кованду или зайди завтра сам, – прошептал он. – Сегодня я не могу… – Он кивнул на Мирека и Пепика.

Карел подмигнул: понимаю, мол, и Гонзик проводил товарищей до выхода.

– Мы еще придем к тебе, – пообещал Мирек. – Но лучше скорей возвращайся ты сам. Не хватает тебя в нашей комнате.

Вечером Гонзик опять сидел у доктора. Тот читал, а Гонзик играл на пианино и слушал радио. Говорили они очень мало.

– Если я тебя спрошу, что вы замышляете, ты мне скажешь? – спросил Гонзик.

Доктор снисходительно улыбнулся.

– Нет, не скажу.

– А почему?

– Каждый из нас знает совсем маленький участок подполья и лишь нескольких ближайших товарищей. Это не потому, что мы не верим друг другу, а в интересах безопасности нашего дела.

Гонзик вошел в палату тихо, чтобы не разбудить Гастона. Раздеваясь в темноте у своей постели, он услышал слабый приглушенный хрип. Гонзик бросился к выключателю и зажег свет. Гастон лежал на полу, с петлей на шее, сделанной из кожаного пояса, другой конец которого был привязан к изголовью кровати. Глаза у него вылезли из орбит.

Гонзик быстро приподнял товарища, посадил на постели, освободил из петли, отшвырнул пояс на пол и сел рядом, потный от волнения и усталости. Через минуту Гастон вздохнул, сознание вернулось к нему.

Стиснув зубы, они смотрели друг на друга, как заклятые враги, оба громко дышали и не находили слов, чтобы выразить свои мысли. У Гонзика кружилась голова, кровь сильно пульсировала в заживающей ране. Он оперся о спинку кровати и сжал руками перевязанную голову.

– Почему ты не дал мне умереть! – после бесконечной паузы сказал Гастон и раскашлялся. – Сейчас я бы уже развязался со всем.

Гонзик долго не отвечал и, сжав кулаки, не сводил с Гастона возмущенного взгляда. Потом он заговорил, и голос его звучал так глухо и отчужденно, что Гастон не узнал его.

– Жалею, что этого не сделал. Очень жалею, что не дал умереть трусу… Впрочем, еще не поздно, – добавил он после паузы. – Можешь попытаться снова, я обещаю тебе, что и пальцем не пошевелю, чтобы спасти тебя. – Он соскочил с постели, поднял пояс и швырнул его Гастону. – А если этот порвется, я дам тебе свой.

Босиком он дошел до выключателя, повернул его и бросился на постель. Они долго лежали, не шевелясь, затаив дыхание, каждый старался услышать движения другого. Засыпая, Гонзик слышал, как Гастон тихо плачет в подушку и шепчет: «Сюзанна, Сюзанна…»

6

На другой день, незадолго до ужина, пришел Кованда. Шапочка у него была надвинута на уши, воротник он поднял, шею укутал шерстяным шарфом, а руки прятал в большие брезентовые рукавицы.

– Сдается мне, что это не я, а какой-то капустный кочан, – сказал он, медленно снимая многочисленные одежды. – Помню, у нас в деревне выступал однажды заезжий фокусник. Вылез он на сцену почти голый, в одних трусиках, зашел за бумажную ширму – сперва он нам ее показал с обеих сторон, – а когда вышел оттуда, на нем сверху была каракулевая шуба, а под ней – овчинная, под овчинной – черная пара в полоску и другая без полоски, жакет, костюм из молескина, да еще спецовка и шаровары. Как стал раздеваться, целую груду платья навалил на стол и стулья. А тут как раз был судебный исполнитель Цвайлих. Он и говорит: «Эту одежду я у вас конфискую, господин Працух, потому что за вами недоимка по налогам столько-то и столько-то». И бегом на сцену. Не успел он добежать, фокусник уже оделся, и – шасть за ширму. А когда Цвайлих вскочил на подмостки, фокусник опять расхаживал голый, платья и след простыл, как ни искал Цвайлих, всю ширму истыкал зонтиком, ничего не нашел. А фокусник говорит: «Прилепите мне гербовую марку вот сюда, на трусики, господин исполнитель…»

Кованда сел на стул у постели и весело расхохотался.

– Карел говорил, что я тебе нужен, Гонза.

– О Сталинграде знаешь?

– А то как же, – просиял Кованда. – Видел бы ты, как обрадовались ребята! Прямо очумели. На работе сегодня никто палец о палец не ударил, а вчера ночью какой-то ловкач написал мелом на казарме – «Сталинград». Над окнами во втором этаже. Немцы взбеленились, а лезть никому неохота. Наконец полез одноглазый Бекерле, они ему держали лестницу, а он возился там полчаса, пока стер. А еще кто-то вырезал «Сталинград» на дверях конторы, прямо по свежей масляной краске, хулиган! Последняя буква у него не вышла, нож сломался. Столяры нынче эту дверь чинили, грунтовали и красили, но не вздумается ли кому снова разукрасить ее – бог весть.

Гонзик весело улыбнулся, потом лицо его стало серьезным.

– А что немцы?

– Сам понимаешь, нагоняют страху. Назначили нам муштровку после работы и перед работой, проверку одежды, генеральную уборку комнат. Срезали пайки, завели всякие строгости, не дают увольнительных.

– А тебя ко мне отпустили?

– Куда там! Я сам ушел, сиганул через забор, знаю там надежное место. Так что поторопись, я тут инкогнито.

– Как ты думаешь, – начал Гонзик, – может статься, что у кого-нибудь из наших немцев пропадет пистолет?

Кованда внимательно взглянул на Гонзика и усмехнулся.

– Может и такое случится. Немцы страсть какие неаккуратные. Например, один из них будет читать книжку и заложит пистолетом страницу, чтобы не забыть, где остановился… Или нахлещется шнапсом и посеет пистолет по дороге. Гиль, например, потерял фуражку. Он был именинник и наклюкался в столовой, как свинья. Так фуражка и не нашлась.

– Ты не хочешь меня понять, – упрекнул Кованду Гонзик. – Мне или еще кому-то очень нужен пистолет.

Кованда вытаращил глаза.

– Да что ты говоришь! А что ты будешь с ним делать? Еще попадешь в беду! Ты же с ним не умеешь обращаться, чего доброго он выстрелит у тебя в кармане. Не советую тебе брать в руки такую вещь.

Гонзик уже не улыбался.

– Ну будь хоть с минутку серьезным, папаша, – настаивал он. – Мне в самом деле нужно оружие, и ты должен его достать.

Кованда рассердился:

– Ты что же, мальчишка, подбиваешь меня, старика, на кражу? Я в жизни не воровал, разве только дрова в лесу, да однажды, еще когда был холостяком, стащил свинью, но это было просто так, для потехи. Не-ет, дело не пойдет. У меня дома жена и четверо ребят. Что скажут мои деточки о папе, ежели…

– Ты никак не можешь оставить свои шуточки?

– Да я не думал шутить, я говорю серьезно. Скажи на милость, на кой тебе пистолет? Где ты его спрячешь? Ведь найдут.

– Он не для меня, я его сразу отдам. Из рук в руки.

– Ну, а для чужих людей я и подавно связываться не стану. Сдурел я, что ли! Это же чертовски рискованное дело!

– Потому я и позвал тебя. Только ты сумеешь. Больше ни на кого нельзя положиться.

– Так нет же! – сказал Кованда, встал и начал одеваться. – Это ты, миленький, просчитался. Не стану я связываться с таким делом, не стану ни за что ни про что рисковать своей шеей.

– Как это так – ни за что ни про что! – закричал Гонзик.

Но Кованда только рукой махнул.

– Ерундовое это дело, ничего не выйдет, – решительно сказал он и надел кепку.

– Значит, ты отказываешься?

– Ну, ясно. А сколько тебе нужно-то? Один?

Гонзик не понял.

– Чего?

– Ну, мать честная, пистолетов-то один или два?

Кованда стоял у постели и лукаво подмигивал Гонзику своими добрыми, смеющимися глазами.

– Зачем ты меня изводишь, папаша?

Старый Кованда поднял обе руки:

– «Зачем изводишь?» – передразнил он. – Каждый сопляк считает, что можно придумать всякую блажь, а старый Кованда сразу сломя голову побежит выполнять. Чего бы я тогда стоил? Я тебе не помощник и не знаю, какие там есть глупые затеи в твоей треснутой башке. Ты все секретничаешь, все чего-то выдумываешь, заводишь всякие темные дела, а я на старости лет должен в них ввязываться? Мамаша мне говаривала, что моя свечка далеко не доплывет, с тех пор я осторожный. – Он повернулся и пошел к двери. – Эту игрушечку я тебе раздобуду. Может, мне Гиль уступит ее за сотню сигарет. Можно обсудить это дело с Карелом?

– Я сразу хотел с ним поговорить, но тут были Мирек и Пепик.

– Ладно. Так я пошел.

В дверях Кованда обернулся, взглянул на постель Гастона, щелкнул каблуками и, салютуя, поднял руку.

– Лихо у меня получается, а? Гилевская выучка!

Он повернулся и уже взялся было за ручку двери, но вдруг ему что-то пришло в голову. С минуту Кованда стоял у дверей, задумчиво наклонив голову, потом вернулся в палату и снова присел на стул у постели Гонзика.

– Слушай-ка, – сказал он медленно и без прежней ухмылки. – Пока я не ушел, задам-ка я тебе один… этакий… в общем, личный вопрос.

– Отвечу на любой, – отозвался Гонзик. – Только не о том, зачем мне пистолеты.

– Это мне трын-трава, – отмахнулся Кованда. – Может, кто собирает их на память. Я этих коллекционеров всегда считал полоумными. Нет, мой вопрос о другом. – Он оглянулся на Гастона. – Француз вправду не понимает по-чешски?

– Голову даю на отсечение, – улыбнулся Гонзик.

– Ну и слава богу, – облегченно вздохнул Кованда и стал медленно снимать свои брезентовые рукавицы. Снявши, он положил их на колени, потом взял одну и начал ее тщательно рассматривать. Гонзик с улыбкой наблюдал за ним.

– Ты хотел задать мне какой-то вопрос, – напомнил он немного погодя. – Собрался было, а молчишь. Спрашивай.

Кованда сердито наморщил лоб и сунул руку в рукавицу.

– А ты не смейся над стариком, – упрекнул он. – И учти, что я тебе не съездил по башке только потому, что она у тебя вся в бинтах. Я тебя – просто-напросто… хотел спросить, – тихо произнес он и опять снял рукавицу, – красный ты или не красный? Взаправду ты коммунист? Как раз сейчас страшно мне хочется это знать!

Гонзик улыбнулся.

– А зачем тебе знать, скажи, пожалуйста?

Кованда рассердился. Он сжимал и разжимал кулаки и, не поднимая глаз, теребил свои рукавицы.

– Нужно знать, вот и все! – обиженно буркнул он. – И не спрашивай, зачем. Я тоже не допытывался, на что тебе хлопушки!

Гонзик вытянул руки вдоль тела на одеяле.

– А если я красный. Кованда, – тихо ответил он, – разве это причина, чтобы мы перестали дружить? Или чтобы мы перестали понимать друг друга?

На лбу Кованды выступили капельки пота. Он расстегнул воротник и положил кепку на рукавицы.

– Я и не говорил ничего такого. Любишь ты всякие заковыристые слова и выкрутасы. Я тебя спросил напрямик и хочу, чтобы и ты мне так же ответил.

Гонзик уставился на потолок.

– А зачем мне выкрутасы! Ты из тех людей, которым не следовало бы бояться слова «коммунист», а я не стыжусь своих убеждений. Да, если хочешь знать, я коммунист, и отец мой тоже коммунист, потому его и засадили в концлагерь. В партию я вступил потому, что с ней правда, дружище. Правда для всех справедливых и честных людей.

Кованда тихо сидел на стуле у постели, держа в руках кепку и рукавицы. Он поднял глаза на Гонзика и встретил его добрый, открытый взгляд. Кованда улыбнулся и встал.

– Ну, я пойду, – заторопился он и снова надел кепку. – А то, пожалуй, Гиль меня хватится и будет скучать.

Он надел рукавицы и медленно пошел к выходу. Гонзик быстро сел на постели.

– Кованда! – воскликнул он.

Тот обернулся уже у самой двери.

– Ну, что?

– Так ты мне ничего на это не скажешь? Ни словечка? Не скажешь, что ты обо мне думаешь?

Старый Кованда подтянул на шее шарф и взялся за ручку двери.

– Что я о тебе думаю? – задумчиво произнес он, разглядывая сапоги. – Скажу. Скажу, что я в жизни не встречал еще такого хорошего парня, как ты. Такого… – он поднял воротник пальто, – чтобы был мне так по душе! Ну, будь здоров! – Он открыл дверь и заговорщицки усмехнулся. – Будь здоров, красный!

И он осторожно прикрыл за собой дверь.

7

– Ну, пошли, – сказал Кованда и положил Карелу руку на плечо. Тот встал со стула и взял с полки походный котелок.

– Одно мне обидно, – добавил Кованда, – что я останусь без обеда. Без этой самой овсяной бурды. – Он наклонился над койкой, скатал свои старые рабочие брюки, потом надел кепку и взял брюки под мышку. – Для общего блага приходится человеку жертвовать и хлебом насущным.

Они вышли из комнаты и по коридору пошли к лестнице.

– Ну, дуй, – сказал Кованда и, остановившись у лестницы, закурил сигарету, потом быстро шагнул в клозет, находившийся прямо против комнаты, где жили немцы.

Карел медленно спустился по лестнице в первый этаж.

У дверей кухни выстроилась длинная очередь. Франтина и Йозка открыли двери настежь, поставили там стол, и на него большие дымящиеся котлы и стали раздавать овсяный «айнтопф»[34]34
  Обед из одного блюда (нем.).


[Закрыть].

Карел прошел вдоль рядов проголодавшихся ребят и стал перед Миреком, который был уже близко от котлов.

– Не лезь без очереди! – закричали стоявшие сзади и забарабанили ложками в котелки. Мирек обернулся и закричал:

– Спокойно, ребята, спокойненько! Он тут стоял передо мной.

Подходили все новые люди, вернувшиеся с работы, очередь росла, несмотря на то что повара работали быстро.

– Сегодня все идет, как по маслу, – громко сказал Карел, подвигаясь вперед. – Обед из трех блюд!

Ребята засмеялись.

– «Айнтопф» сегодня жирный, – крикнули сзади. – Франтина сказал, что Гюбнер положил в котел большую восковую свечу. То-то полакомимся!

– Копун! – покрикивали сзади на Франтину. – Шевелись, лежебока!

Получившие свою порцию шли вдоль очереди к лестнице. Некоторые уже по дороге прикладывались к котелку.

– Я этого есть не стану, – заявил Эда Конечный и показал свою ложку. – Тут черви.

Ребята не поверили.

– Значит, у тебя мясное блюдо, – шутили они. Беги, пока Гюбнер не увидел. Видно, он перепутал и налил тебе из немецкого котла.

Карел подставил котелок, и Франтина наполнил его. Карел испытующе заглянул повару в глаза.

– Это верно, что там черви? – громко спросил он.

Франтина испуганно посмотрел на Карела.

– Не ори, – шепотом умолял он. – Я тебе уже говорил, что да.

Карел не отходил от котлов, хотя за ним нетерпеливо теснились остальные. Он зачерпнул своей ложкой похлебку и внимательно рассматривал ее.

– Восемь червей, – громко сказал он и обернулся к стоявшим сзади. – Ребята, восемь червей в одной ложке. Неужели мы будем это жрать?

Парни, стоявшие в длинной очереди, разом сгрудились около Карела, запрудив коридор. Ефрейтор Гюбнер, резавший у окна мясо, подбежал к двери.

– Was ist denn los?[35]35
  В чем дело? (нем.)


[Закрыть] – гаркнул он, вытирая руки фартуком.

– Ишь ты, мясо режет, – восклицали задние, приподнимаясь на цыпочки и заглядывая в кухню. – Для кого это, поваришка?

Карел поднял свой котелок и сунул его под нос Гюбнеру.

– Герр ефрейтор, – сказал он по-немецки. – Вот это рота должна есть? Этого собака жрать не станет!

Гюбнер побагровел, на лбу у него вздулась вена. Он сильно ударил по котелку. Похлебка брызнула на рубашку Карела. Вокруг раздались возмущенные возгласы. Карел схватился обеими руками за стол, на котором стояли полные котлы, и одним рывком перевернул его. Котлы с грохотом полетели со стола, похлебка хлынула на каменный пол. Задние ряды навалились на передние, и все вместе ворвались в кухню. Гюбнер отскочил к окну и схватил большую поварешку. Но едва он замахнулся ею, кто-то подставил ему подножку и сорвал с плеч петлицы. Обезоруженный ефрейтор яростно размахивал кулаками.

Франтина испуганно забился между котлов и, сложив руки, умолял всех товарищей: «Ради бога, опомнитесь, ребята!» – Йозка злорадно хохотал и, указав на окно, крикнул: «Мясо!»

Ребята быстро расхватали жареное мясо, нарезанное тонкими ломтями, и буханочки белого и черного хлеба. Эда Конечный проталкивался к дверям, прижимая к груди пачку маргарина. Ладя Плугарж нес жестянку с повидлом, держа ее высоко над головой, другие парни набирали в котелки картофельное пюре из большой кастрюли. Пюре досталось только нескольким, – остальные, озлобленно галдя, толпились вокруг Гюбнера.

В тот момент когда Карел перевернул стол, Мирек бросился во второй этаж и вбежал в комнату немцев, где были только фельдфебель Бент, Гиль и Нитрибит. Все трое валялись на койках.

– Hilfe![36]36
  На помощь! (нем.)


[Закрыть] – задыхаясь, кричал Мирек, отчаянно жестикулируя в сторону второго этажа, откуда в распахнутую дверь доносился шум. – Küche kaputt![37]37
  В кухне драка! (нем.)


[Закрыть]

Трое немцев вскочили и кинулись к двери. Мирек бежал впереди по лестнице. Едва они исчезли из виду, как дверь клозета открылась, и Кованда на цыпочках проскочил в комнату немцев. Он прикрыл за собой дверь, быстро огляделся, сощурив глаза, и бросился к стене. Расстегнув три кобуры, висевшие там на портупеях, он вытащил пистолеты и запасные обоймы. Все это Кованда спрятал за пазуху, заправил рубашку в брюки и туго подтянул пояс. С минуту он прислушивался у дверей, потом на цыпочках пересек коридор и скрылся в клозете. В мгновение ока он завернул пистолеты и обоймы в старые брюки, перевязал пакет веревочкой, проскочил по пустому коридору в левое крыло здания и по другой лестнице спустился во двор, где уже сгущались сумерки. Под прикрытием развесистых каштанов Кованда перелез ограду, весело ухмыльнулся и, насвистывая, быстро зашагал в город.

Гиль ворвался в кухню, как большой, тяжелый мяч, растолкал всех и, пробиваясь к Гюбнеру, раздавал удары направо и налево. Бент проталкивался за ним, награждая оплеухами ближайших парней. Нитрибит остался у дверей и, сложив руки за спиной, брезгливо наблюдал происходящее.

Ребята стали отступать. Они скользили по залитому похлебкой полу, спотыкались и падали; не удержался и Гиль, он грохнулся, увлекая за собой Франтину, который попался ему на пути. Ефрейтор поднялся, весь измазанный овсяной гущей, вне себя от ярости. Глаза его налились кровью. Он схватил валявшийся рядом стул и поднял над головой. В этот момент в коридоре появился капитан Кизер и остальные немцы, с которыми он в зале третьего этажа проводил совещание. Шум в кухне привлек их внимание, и они остановились в дверях, глядя на эту сумятицу. Парни, которым удалось раздобыть кое-что в разгромленной кладовой, испуганно ринулись в коридор, но окрик капитана заставил их вытянуться в струнку.

– Ja, was ist denn los?[38]38
  Ну, в чем там дело? (нем.)


[Закрыть] – прохрипел возмущенный капитан, подергивая плечами. – Hübner, was ist denn eigentlich los?

Повар Гюбнер, изрядно помятый и грязный, задыхаясь, отрапортовал, указывая на Карела. Тот нагнулся, поднял валявшийся на полу котелок, зачерпнул им немного «айнтопфа», оставшегося в котле, и подал капитану. Кизер долго смотрел на овсяный «айнтопф», и злость его сразу угасла. Он ткнул пальцем в сторону Карела:

– Vierzehn Tage verschärft, – и в сторону остальных: – Wegtreten![39]39
  Две недели карцера. Разойдись! (нем.)


[Закрыть]

Парни быстро разбежались по коридорам, опасаясь, что у них отнимут остатки немецкого пайка, которые им удалось урвать.

– Всем явиться ко мне через пять минут, – приказал капитан немцам и, придерживая болтающийся кортик, быстро пошел по лестнице.

Гиль, Бент и Нитрибит торопливо приводили себя в порядок в своей комнате, собираясь идти к капитану. Гиля обтерли мокрым полотенцем и стерли с него «айнтопф», потом все трое, почти одновременно, потянулись к портупеям на вешалке. Первым открыл кобуру Нитрибит и, не веря глазам, сунул туда руку. Несколько секунд он не вынимал ее и, разинув рот, глядел на Гиля.

– О господи! – прошептал он, побледнев от испуга, – мой револьвер…

Ганс Бекерле приоткрыл дверь и крикнул:

– Живей, к капитану!

Все трое устремились к двери, но Нитрибит остановил Гиля и Бента.

– Никому ни слова! – повелительно сказал он, глядя им в глаза. – Я сам обо всем доложу старику.

Немцы выстроились в шеренгу, растянувшуюся от двери до самого окна комнаты капитана. За ними на стене криво висело граненое зеркало в венецианской раме. Капитан сердито ходил вдоль шеренги и то и дело заглядывал в зеркало, где видны были только плечи и лицо, которому нельзя было отказать в миловидности, странно контрастировавшей с некрасивой фигурой.

– Мы, солдаты вермахта, – ораторствовал он, прохаживаясь вдоль шеренги, – надев на себя зеленый армейский мундир, должны позабыть всякое гражданское слабодушие, к которому я отношу сострадание, снисходительность, робость. Наш мундир – символ дисциплины, силы и порядка… – Он заглянул в зеркало и подумал о своем брате Генрихе, которого всегда считал образцовым солдатом.

Генрих был генерал-лейтенантом, и с его помощью Кизер, лейтенант запаса, да еще непригодный для фронта, быстро продвигался в чинах и наконец стал капитаном и командиром трудовой роты.

– Чехи – народ ненадежный и вероломный, – брезгливо произнес он. – Я сам прежде никогда не имел дела с ними, но мне писал о них мой брат генерал-лейтенант Генрих Кизер, лучший друг Гейдриха, убитого чехами. Чехи культурны, они пропитаны коммунизмом и враждой ко всему немецкому и национал-социалистическому. У нас, однако, есть средства принудить их к повиновению и порядку, и мы воспользуемся этими средствами, если будет нужно. Но пока что необходимо использовать другие, более умеренные методы воспитательного характера. Поэтому я не принимаю крайних мер в связи с сегодняшним происшествием. Его можно было бы избежать, не будь Гюбнер таким растяпой. Я ограничиваюсь тем, что сокращаю рацион и лишаю всю роту увольнительных на две недели. Приказываю тщательнее наблюдать за ними на работе, а в свободное время ежедневно проводить строевые учения и переклички, через день ночную тревогу, раз в неделю маршировку в противогазах. Разойдись!

Подчиненные вышли из комнаты, а Кизер подошел к шкафу и открыл его, чтобы вынуть душистую сигару, присланную ему братом. Внутренняя сторона дверцы была заклеена фотографиями женщин: киноактрисы, девушки в купальных костюмах, снимки голых женщин, вырезанные из французских журналов.

Кизер был холостяком. Сознание своей физической неполноценности мешало ему сближаться с женщинами. В его глазах они оставались прекрасными и недосягаемыми созданиями, исполненными совершенства, прелести и неги. Тяга к женскому телу с годами росла в нем и бродила, как вино в плохой бочке. Безмерная похотливость, нарастая, принимала уродливые формы, ибо он знал, что никогда в жизни не получит возможности удовлетворить ее – этому мешал стыд. Мысль о том, что ему придется раздеться перед женщиной – пусть даже продажной, – с юных лет была мучительна для него; страсть временами превращалась в ненависть к женщинам и всему, что напоминало о них. В такие минуты он походил на художника, который жаждет обладать сокровищами Лувра для того, чтобы уничтожить их, ибо совершенство этих шедевров безмерно угнетает его.

Закуривая сигару, он заметил в дверях Нитрибита, стоявшего на вытяжку. Кизер быстро прикрыл дверцу шкафа и недовольно посмотрел на рослого фельдфебеля.

Тот доложил о пропаже пистолетов.

Кизеру вдруг даже сигара показалась невкусной. В первый момент он подумал: вот удобный случай избавиться от Нитрибита, но потом сообразил, что пропажа оружия бросит тень на него, как на командира роты, и может испортить ему карьеру. Поэтому, сразу забыв о неприязни к фельдфебелю, он в беспокойстве подошел к нему.

– Что же мы предпримем, мой милый, – растерянно сказал он, подергивая головой и плечами. – Что делать?

– Пистолеты украдены, это несомненно, – сказал Нитрибит. – Предлагаю обыск у всего состава роты.

– Немедленно проведите такой обыск, – согласился он, зажигая погасшую сигару. – Собрать роту на плацу для переклички. Ее проведут Гиль, Липинский и Рорбах, остальные обыщут помещения и личные вещи чехов. Немедля предупредите часовых у ворот, чтобы никого не выпускали. Ни один чех не смеет покинуть казармы. Для обыска выдумайте какой-нибудь предлог, солдаты не должны знать о пропаже пистолетов. Действуйте.

Нитрибит объявил солдатам, что чехи прячут у себя листовки и оружие. Гиль и Рорбах выгнали роту на плац, остальные начали обыск в комнатах.

Примерно через час позвонил часовой: мол, десять человек из роты, вернувшиеся с работы позже других, просят впустить их в казармы. Капитан велел пропустить и раздраженно бросил трубку. Среди пришедших, которым пришлось стать в строй на плацу, был и Кованда. Он упорно добивался разговора с капитаном.

– Я еще ничего не ел! – кричал он Гилю. – Nichts essen, nichts ham-ham, viel Arbeit, krucifix[40]40
  Ничего есть, ничего ам-ам, много работа, черт дери (ломан. нем.).


[Закрыть].

За это Гиль трижды прогонял его бегом по плацу.

Через два часа, уже в полной темноте, роту распустили по комнатам, которые выглядели, как после разбойничьего налета. Тюфяки кучами валялись на полу, солома из них торчала во все стороны, одежда в шкафчиках была перерыта, чемоданы, картонки, корзинки раскрыты, содержимое разбросано по полу.

Кованда рассвирепел.

– Какое свинство! – шумно возмущался он. – Рота упражняется на плацу, закаляет свое здоровье, а тем временем кто-то обирает бедных чешских тружеников. Пойдем со мной к капитану! – обратился он к Пепику. – Он ахнет, когда узнает, как нас обидели.

– Не мели вздор, – проворчал Пепик. – И не прикидывайся дурачком. Это самый обыкновенный обыск. Здорово они всё разворотили!

– Уж не думаешь ли ты, что немецкие солдаты без нас обшарили наши вещи? Да ты возводишь на них гнусную напраслину! Нет, тут побывали воры. Вот гляди: у меня в чемодане была колбаса, целое кило, и тысяча марок. А где они? Обокрали, – заголосил Кованда, – обобрали до нитки!

– У тебя была колбаса? – усмехнулся Мирек. – Это откуда же? Не ты ли вчера говорил, что у тебя всех денег – две марки с половиной?

– Пьян я, что ли? – обиделся старый Кованда. – Мое слово твердо. Пойду доложу герру капитану. Пепик, пойдем со мной переводить. Твоя святая обязанность – помочь бедняге чеху, который не кумекает по-немецки.

Рассерженный Пепик натянул рубашку, бормоча, что Кованде пора бы на старости лет бросить шутовство. Но тот стоял на своем.

Капитан, услышав в переводе Пепика жалобу Кованды, позеленел и с минуту бессмысленно глядел на жалобщика. Потом распахнул дверь и крикнул: «Фельдфебель Рорбах!» Прибежавшему фельдфебелю он кивнул на Кованду:

– В карцер на неделю! Увести!

Кованда совсем не удивился такому исходу.

– Вот, видишь, – сказал он Пепику, – я знал, что капитан за меня заступится. Теперь ты понял, какие эти немцы справедливые и честные люди. Скажи ему, пожалуйста, пусть Рорбах подождет минутку, пока я сбегаю за теплым бельем и одеялом. Вдруг в карцере плохо работает отопление? Меня, чего доброго, скрутит ревматизм, а от этого упаси боже… Ауф видрше-ен! – повернулся он к капитану и взял под козырек, хотя был без шапки. – Я тебя, карлика, всегда любил, а когда-нибудь любя просто слопаю… Этого можешь не переводить, – снисходительно пояснил он Пепику и, сопровождаемый Рорбахом, проследовал в карцер.