Текст книги "Год рождения 1921"

Автор книги: Карел Птачник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

3

Евреи из лагеря возили цемент через всю заводскую территорию – из главного склада к стройке подземного бомбоубежища. Двое заключенных катили по рельсам вагонетку, верхом нагруженную мешками, за ними шел конвойный эсэсовец с ружьем. Рельсы узкоколейки были проложены по насыпи, которая от склада слегка поднималась в гору до того места, где высились штабеля гофрированного железа. Оттуда полотно шло под уклон. Мимо чехов, красивших железные листы, вагонетка обычно тащилась очень медленно, заключенные с трудом катили ее, изо всех сил упираясь деревянными башмаками в шпалы. Под палящими лучами солнца их полуобнаженные тела блестели от пота, мышцы напрягались от отчаянных усилий.

– Вы только гляньте! – прошептал Кованда, осторожно наблюдая из-за штабеля за приближающейся вагонеткой. – Этот подлюга солдат идет себе, как на прогулке. И не подумает помочь беднягам. Да еще пихает их ружьем.

За вагонеткой шел молодой эсэсовец ефрейтор. Ружье он повесил через плечо, дулом вперед, руки сложил за спиной и временами, подергивая за приклад, тыкал дулом в обнаженную спину заключенного. Тот из последних сил толкал тяжелую вагонетку. Это был старый еврей с седой бородой, кожа на его изможденном теле, без мускулов, висела мелкими складками; он крепко стиснул губы, слезы стекали по его щекам на щетинистую бороду, по спине бежала извилистая струйка крови. Эсэсовец безмятежно курил сигарету, отшвыривая ногой камешки на дороге и для развлечения царапал мушкой своей винтовки окровавленную спину еврея.

Кованда уронил кисть и закрыл лицо измазанными краской руками.

– Ребята, – сказал он, – я не могу этого видеть! Я этому солдату разобью башку. Сил нет глядеть!

Вагонетка медленно приближалась, эсэсовец продолжал свою забаву. По спине заключенного струилась кровь, она стекала за пояс, капала на брюки. Вдруг еврей обернулся, кинулся к конвойному и ударил его кулаками в лицо, потом вцепился в воротник и почти оторвал его вместе с петлицами. Пораженный эсэсовец зашатался, отскочил на четыре шага, сорвал с плеча винтовку и прицелился. Первую пулю он выпустил заключенному в живот, вторую в шею, третью в грудь, четвертую – стреляя уже по лежачему – в голову.

Все это произошло за какие-нибудь пять секунд: эсэсовец хладнокровно щелкал затвором и стрелял. Второй заключенный упал на колени около вагонетки, судорожно прижавшись лицом к мешкам, и дрожал всем телом, тоже ожидая пули.

Конвойный спокойно закинул винтовку за плечо, выплюнул окурок сигареты и свистнул в пальцы. Через минуту из склада выбежала группа заключенных. Они прикрыли труп бумажными мешками из-под цемента, один из заключенных молча стал на место убитого, и вагонетка покатилась по рельсам, словно ничего не произошло. Остальные заключенные гуськом побежали обратно к складу, конвойный закурил новую сигарету и, сложив руки за спиной, зашагал по дорожке вдоль рельс, носком сапога отбрасывая камешки с дороги.

Старый Кованда быстро нагнулся и поднял с земли кирпич. Ребята и оглянуться не успели, как он исчез между штабелями. Уже бесцельно было окликать и увещевать его. Молодые чехи, затаив дыхание, глядели на приближающуюся вагонетку, ожидая, что произойдет.

Вагонетка тащилась по рельсам и уже миновала штабель, находившийся метрах в сорока от ребят. Конвойный лениво шел, сложив руки за спиной, наклонив голову и не глядя по сторонам. И в тот момент за его спиной вдруг появился Кованда. Он поднял над головой кирпич и нанес им сильный удар.

Конвойный упал на колени, раскинул руки и повалился ничком. Винтовка перелетела через его голову и звякнула о рельсы. Евреи у вагонетки обернулись, но Кованда уже скрылся за штабелем. Заключенные с минуту испуганно смотрели на лежащего эсэсовца, потом переглянулись, видимо, решая, что делать. Может быть, попытаться бежать? Бежать в этом мешковатом арестантском тряпье? И куда?

Ожесточенно жестикулируя, они устремились по насыпи к складу.

Кованда прибежал к ребятам, дрожащими руками схватил кисть и стал красить железный лист, лежавший на козлах. По рельсам уже бежали евреи и конвойные с ружьями. Солдаты подняли оглушенного эсэсовца и положили его на вагонетку, с которой заключенные поспешно сбросили мешки. Пятеро заключенных покатили вагонетку под уклон и скрылись за поворотом, остальных солдаты согнали в кучку, приставили к ним часового, а сами, с ружьями наперевес, кинулись к штабелям железа.

– Я ничего не мог с собой поделать… – прохрипел запыхавшийся Кованда. – Не сердитесь, ребята. Если бы я убил его, и то не было бы жалко.

– А ты убил?

Кованда покачал головой.

– Нет, – уверенно сказал он. – Наверняка нет. Я так осерчал, что даже не прицелился, как следует. Треснул его сбоку, по уху.

Солдаты подбежали и к ним. Один сквозь зубы спросил по-словацки, не пробегал ли здесь еврей, ударивший конвойного.

– Одного я видел, – серьезно ответил Кованда. – Вон он лежит там, под мешками от цемента.

Когда евреев погнали обратно на работу, чехи отложили кисти и уселись на траве.

– Не надо было этого делать, – отчитывал Пепик Кованду. – Бог весть, что теперь припишут евреям. Может, кто-нибудь даже поплатится жизнью. Необдуманно ты поступил, Кованда.

Кованда был удручен.

– Ну, не мог я удержаться… Не мог смотреть на это. Простите меня, ребята.

– Нечего тебя прощать, – сказал Мирек. – Я поступил бы так же, только не провел бы это дело так ловко, как ты. Когда я злой, то ничего не соображаю. Не побеги туда ты, побежал бы я. Кинулся бы на этого солдата и убил бы его. Или он меня.

Чехи сидели молча. Кругом тишина, в небе ни облачка, даже ветерок не пробегал по высокой траве. На полотне узкоколейки лежал застреленный еврей, лежал, раскинув руки, тихий, заброшенный.

Богоуш вылез на кучу железа и поглядел по сторонам.

– Уже пускают дым, давайте-ка собираться, ребята! Через минуту завыли сирены.

– Не полезем в карьер, – решил Мирек. – Солнышко так приятно греет, а бомбежки все равно не будет. Пошли в поле.

Все девять человек свернули на проселок и пошли гуськом по ухабистой и разъезженной дороге. По обе ее стороны стеной стояла почти созревшая рожь. Кованда на минутку остановился, сорвал ржаной колос, покатал его на ладонях, взял два зернышка в рот, а колос спрятал в карман.

– Скоро жатва, – тихо сказал он, словно обращаясь к самому себе. – Поспел новый хлеб. Как-то там у нас? Хорош ли урожай?

– Кому охота тесниться в штольне! – говорил Мирек Пепику. – Чего там хорошего! Мне, например, всегда кажется, что она вот-вот обвалится. Лучше заляжем во ржи. Самое верное дело!

– Ну и жара! – сетовал Фера, утирая пот со лба. – И ветерок не дохнет! Дымовая завеса будет мигом готова.

С четверть часа они шли по проселочной дороге, через поле. Завод уже исчез из виду, скрытый клубами дыма. По обе стороны высоко поднималась пышная желтеющая нива. На горизонте виднелся хвойный лесок.

– Дальше, пожалуй, можно не ходить, а? – сказал Кованда и бросил свою куртку под кривое и сухое придорожное дерево. – Тут, по крайности, есть, где укрыться.

И он развалился на куртке, блаженно пыхтя. Ребята легли рядом. Только Мирек и Руда в нерешительности остались стоять.

– Вы бы еще легли прямо сюда, в кучу, – пробурчал Мирек, кивнув на кучку коровьих лепешек. – Нашли тоже место!

– Главное – безопасность сверху, чтобы бомбы на нас не сыпались, – довольным тоном произнес Кованда и погладил высохший корень суковатого дерева. – Можете идти дальше, барчуки.

– Ну и пойдем, – отрезал Мирек и зашагал в поле. – Ты со мной, Руда?

Тот молча присоединился к Миреку, и они зашагали по обочине.

– Идите, идите, раззявы, – проворчал Кованда. – Разбивают компанию. Глядите, ребята, как они топчут жито. Что ни шаг, то каравай хлеба загублен.

Мирек и Руда медленно прошли по полю и легли во ржи, метрах в ста от дороги.

Солнце уже с трудом пробивалось сквозь дымовую завесу, нависшую над краем, как сплошная пелена белого тумана. Грохот моторов над головой то нарастал, то затихал, чьи-то самолеты целый час кружили над полем – они прилетали со стороны Лейпцига и улетали неведомо куда. Почти беспрерывно стреляли зенитки.

Кованда задремал под эти звуки.

– Сдается мне, что самолеты ищут завод, – беспокойно сказал Фера, когда канонада усилилась. – Дымовая завеса – хорошая вещь… для завода, конечно. А нам это дело может здорово выйти боком, если они сбросят бомбы не там, где надо. Больше я сюда не ходок. В убежище безопаснее.

Кованда проснулся и пошарил по карманам, ища сигарету.

– Не гневи бога, – сказал он. – Человек не знает, где найдет, где потеряет. А может, они сбросят бомбы прямехонько в тот карьер.

Над их головами вдруг начали рваться шрапнели. Осколки посыпались прямо в рожь. Семеро товарищей прижались к сухому стволу, в наивной надежде укрыться под этим кривым деревцом с редкой листвой. Грохот стал громче, самолеты снижались. Над самыми головами молодых чехов, подобно стремительной туче, промчались двенадцать бомбардировщиков с раскинутыми широким крестом крыльями, следом пронесся какой-то одинокий самолет. И вдруг земля дрогнула от оглушительного взрыва.

Толкая друг друга, ошеломленные парни жались к сухому деревцу, висли на его стволе, как перепуганный, обреченный на смерть пчелиный рой. Богоуш и Гонзик стремглав кинулись в рожь, Фера упал на колени посреди дороги, зажимая уши руками.

Метрах в ста от них, прямо в рожь, где залегли Мирек и Руда, упали бомбы, целый груз бомб. Поле разверзлось и взлетело к небу густой тучей земли, пыли и дыма, воздушная волна свалила рожь набок, колосья легли, словно скошенные неистовым смерчем. Туча земли и пыли, взлетев кверху, стала падать, покрывая ниву комьями и земляной пылью.

– Боже! – в ужасе вскричал Кованда. – Полная порция! И все по нашим ребятам!

Схватив куртки, чехи побежали через поле, к черному облаку пыли, которое медленно оседало на колосья. Поле зияло глубокими воронками, их было восемь, одна за другой, каждая окаймлена валом развороченной земли. Около одной из них лежал полузасыпанный Мирек. Ребята кинулись к нему и, стиснув зубы, не в силах произнести ни слова, голыми руками отчаянно рыли рыхлую пахучую землю, торопясь освободить из-под нее неподвижное тело.

В боку у Мирека зияла страшная рана, лицо было искажено судорогой, остекленевшие глаза вылезли из орбит. Когда его вытащили из-под груды земли, он надсадно и жалобно хрипел, из открытой раны струилась кровь, быстро впитываясь в мягкую землю.

Руду разыскали далеко во ржи. Он, по-видимому, не был ранен, но лежал в глубоком беспамятстве. Кованда побежал к заводу.

– Машину! – закричал он, вытирая глаза грязными руками. – Машину, о господи!

Пульс у Мирека быстро слабел. Гонзик судорожно сжимал его запястье, словно хотел этим удержать ускользающую жизнь. Растерявшиеся ребята не знали, что делать, как помочь товарищам. Связав две куртки, они положили на них Мирека и, спотыкаясь и сгибаясь под этим бременем, тронулись к заводу. Густа нес на руках Руду. Время от времени они делали передышку, клали Мирека на траву и испуганно глядели на куртки, пропитавшиеся кровью. Руда то и дело стонал, руки у него сводило судорогой, в сознание он так и не пришел.

Они пронесли бесчувственные тела товарищей мимо сухого деревца, под которым еще несколько минут назад искали спасения, и зашагали дальше, к заводу, уже видневшемуся сквозь дымовую завесу. Ребята шли молча. Они думали о том, что сами живут и дышат и что, хотя сейчас их душат слезы и к горлу подступает мучительная спазма, они еще будут жить, по крайней мере какое-то время. Они уже прожили на сколько-то дней больше, чем Ладя Плугарж и сапожник Лойза, они пока живы – даже Мирек и Руда пока еще живы… Живы и другие товарищи. Все они, наверное, доживут до завтра и до послезавтра, а быть может, проживут еще много дней. «Надо выдержать!» – твердили себе молодые чехи, неся бесчувственные тела товарищей по полю, пахнувшему хлебом и жизнью. Надо выдержать, надо устоять, надо не думать обо всем этом… А если мы уцелеем, у нас еще будет время вспомнить и поразмыслить. Будет время подумать о том, что жизнь послала нам грозное предостережение, суровое напоминание о смерти.

Наконец по проселочной дороге, со стороны завода, промчалась легковая машина с доктором, за ней грузовик, набитый чехами изо всех рот. Первым с грузовика соскочил весь измазанный Кованда. Он бросился к товарищам, которые стояли над двумя телами, лежавшими в придорожной траве.

– Ну как?

Пепик опустился на колени возле Мирека и безутешно заплакал. Пульс Мирека уже не бился, и врач велел положить тело на грузовик. Руду поместили на заднее сиденье легкового автомобиля, Кованда сел рядом, и машина помчалась к заводу. Грузовик тоже тронулся и, тяжело покачиваясь на проселочной дороге, выбрался на шоссе и направился к городу.

Ребята остались одни в поле, над ними сквозь туманную завесу проглядывало яркое летнее солнце. Заводские трубы гордо выпрямились; сирены объявили отбой тревоги…

4

Настали нестерпимо жаркие дни. Желтый, пылающий диск солнца висел на расплавленном небе, землю охватила горячка знойного лета.

На небе ни днем ни ночью не появлялось ни облачка, мелькали только самолеты; пролетая с запада на восток и с севера на юг, они сеяли смерть.

Продолжалась медленная, но упорная битва за Францию… Американцы продвинулись к Лавалю и Ле-Ман и уже подбирались к Бресту и Сен-Назару. Железные дороги Германии были забиты поездами с солдатами и боеприпасами, их лихорадочно перебрасывали на запад. А назад, от границ Франции, шли только санитарные поезда да грузовые составы, увозившие обломки сбитых самолетов и украденные во Франции последние запасы терпкого французского вина. Вражеские бомбардировщики и истребители днем и ночью атаковали воинские транспорты, сотни вагонов валялись вдоль полотна, сожженные и расстрелянные поезда лежали вверх колесами. Ремонтировать их не было времени, и передвижные подъемные краны только очищали железнодорожные пути – снимали с них разбитые вагоны и паровозы и спускали их под откос, чтобы дать дорогу другим.

«Колеса должны катиться ради победы», – было написано мелом на каждом локомотиве, и колеса катились; по инерции все еще неистово мчалась военная машина, и смерть торжествовала на всех фронтах.

В немецких городах спешно возводились целые кварталы новых домиков, куда, еще до окончания отделочных работ, вселялись немцы с востока, эвакуировавшиеся вместе с отступающей германской армией Heim ins Reich[86]86
  «На родину – в Германию» – известный лозунг гитлеровских агентов в населенных немцами районах соседних стран (Судеты в Чехословакии и др.). Под прикрытием подобных лозунгов гитлеровцы добивались отторжения этих районов и присоединения их к Третьей империи.


[Закрыть]. Они переезжали в Германию, которая никогда не была им родиной, где они чувствовали себя чужаками. Они переезжали в Германию, понимая, что у них уже никогда не будет родины. Стиснутая с двух сторон Германия трещала, как скорлупа ореха в стальных щипцах. Каждый день гитлеровская пропаганда изобретала какую-нибудь успокоительную ложь о «стратегическом отходе», «сокращении линии фронта», «несокрушимости германского духа», «грядущей победе», «непогрешимом фюрере»…

В эти дни Германию, как стальной кнут, хлестнула весть о покушении на Гитлера. Бомба взорвалась, но «само провидение спасло фюрера», и вот он уже фотографируется с повязкой на раненой руке. И все же покушение нанесло жестокий удар вере даже самых фанатичных гитлеровцев, их непоколебимый оптимизм дал глубокие трещины, как дом, в который попала бомба. Немцы были ошеломлены, они боялись говорить о происшедшем и только читали газеты. Наконец им назвали имена виновников. Немцы накинулись на них, как коршуны, готовые растерзать изменников в генеральских мундирах… и растерялись еще больше, осознав, что убийцы сидели в генеральном штабе, в самом мозгу германской военной машины, от которой зависело спасение или гибель Третьей империи.

Техник фирмы Дикергоф и Видман, маленький колченогий Леман, узнал о покушении из газеты, которую обычно читал в деревянном домике конторы, жуя при этом скудно намазанные маслом, тонкие ломтики черного хлеба. Он поперхнулся, пролил ячменный кофе на чертежи и огорчился этим наверное больше, чем горевал бы над трупом фюрера. «Э-э, чертовщина!» – выругался он, вытирая чертежи платком, и сказал однорукому Трибе, что теперь, когда злодеи в генеральном штабе обезврежены, положение на фронтах, видимо, улучшится.

Трибе сидел за своим столом и молча глядел в окно, на крышу соседнего домика, потом перевел задумчивый взгляд на Гонзика, который сделал вид, что не слушает разговора.

Десятник Бегенау целый час шептался в будочке со своим французом. Когда вблизи появился фельдфебель Бент, чехи, предостерегая Бегенау, бросили ему в окно камешек. Десятник, выйдя из будки, долго протирал свои золотые очки и не ответил на приветствие Бента, который пытался завязать с ним разговор о покушении.

Заключенные из еврейского лагеря заметно бодрее бегали с мешками цемента; конвойные сперва не обращали на них внимания, а потом стали еще больше придираться и наказывать.

Кованду известие о покушении страшно взволновало.

– Братцы, – кричал он, колотя себя кулаком в грудь. – Ведь вот какая была возможность, а они испортили все дело! Ослы там сидят в генеральном штабе, а не генералы! Каждый, видимо, метил на место покойничка. Карьеристы, сукины дети, трусы этакие! Надо бы одному из них не пожалеть себя, сунуть гранату в карман, пойти к этому фюреру да охаживать его, пока граната не разорвет его самого, а заодно и того живодера. А они вместо того понадеялись на адскую машину – это ж такая ненадежная штука! До чего безмозглый народ и больно уж трясутся за свою шкуру! Будь я на его месте, я бы так обложился экразитом, что с трудом бы пролез в дверь. И написал бы своей старухе: «Старая, я иду на смерть, расти детей и внуши им, что человек должен жертвовать собой для общего блага и что нечего долго раздумывать, когда нужно прикончить дикого кабана…»

После покушения на Гитлера близорукий садист Гиммлер принял верховное командование над армией. Принятое в ней, как и во всех других армиях мира, военное приветствие – отдача чести – было заменено нацистским салютом – поднятием руки. Этот новый порядок распространили и на трудовые роты, но он встретил непредвиденный отпор. Чехи по-прежнему здоровались с военными из своей роты – кроме капитана и Нитрибита – бодрым «Guten Morgen», не вынимая при этом рук из карманов и сигареты изо рта; чужих военнослужащих они вообще перестали приветствовать, что приводило к бесконечным жалобам. Капитан был в ярости, грозил, приказывал, сажал в карцер. Но упрямую чешскую голову не переубедишь, если она уверена в своей правоте. Чехи проявляли недюжинную изобретательность, когда нужно было уклониться от нацистского салюта. «Интересная» магазинная витрина, развязавшийся шнурок или расстегнувшийся пояс – таковы были обычные приемы, с помощью которых можно «не заметить» встречного офицера на улице. Иногда приходилось споткнуться, или перейти на другую сторону, или далее поворотить назад, а то и войти в магазин, где, как на зло, торговали только дамским бельем и лифчиками, и настойчиво требовать кисточку для бритья.

После покушения заметно усилился политический и национальный фанатизм саксонцев. На этой почве не раз вспыхивали стычки между чехами и местными жителями. Гитлерюгендовцы стали бдительно сторожить молодых немок и твердо решили пресечь знакомства, которые завязались между чехами и местными девушками. По вечерам патрули «Гитлерюгенда» обходили парки и поля и колотили нарушительниц приказа. Но чаще бывало, что гитлерюгендовские активисты, выезжавшие на эти облавы на велосипедах, возвращались в город с опухшей физиономией и с поломанным велосипедом, а то и без него.

К работе чехи относились как и подобало в такой обстановке; в результате на них смотрели, как на саботажников, а капитан был завален жалобами. Но от посадки виновных под арест ему пришлось отказаться, потому что количество рабочих рук иной раз уменьшалось из-за этого вдвое; поэтому наказания ограничивались сокращением пайков, отменой отпусков и увольнений в город, маршировкой, и нещадной муштрой.

Несмотря на многие непорядки и отлынивание от работы тысяч тотально мобилизованных, восстановление завода шло быстрыми темпами. Экскаваторы бросали в котлованы тонны земли, электрики соединяли и наращивали порванные подземные кабели, дыры в стенах были заделаны, кровли покрыты заново, окна, застеклены, дороги отремонтированы, неисправные машины заменены другими. Заключенные из еврейского лагеря привели в порядок железнодорожную ветку, и нормальное движение между городом и заводом было восстановлено. Шли ходовые испытания машин, динамо, печей, насосов, турбин, лабораторий; завод вскоре должен был снова дать продукцию – синтетический бензин. Обширную территорию завода уже обошли старички веркшуцовцы и табличками отметили участки, где строжайше запрещено курить.

А крупные отряды авиации изо дня в день грохотали над пыльной высохшей землей Германии и сеяли разрушение и смерть. Фирма Дикергоф и Видман начала сооружать новые бетонные площадки для зениток, противовоздушная оборона была усилена, в соседних деревнях появились новые крупнокалиберные батареи, но они пока не вели огня, потому что длинные сигары заводских труб еще не начали куриться. Противник отлично знал это: его истребители, кружившие высоко в небе, наблюдали за трубами завода, а бомбардировщики пока что сбрасывали стальные яички на другие объекты.

В газетах появились фотоснимки чудодейственного оружия «Фау-1». Оно уже несколько недель применялось против Англии, что, однако, никак не изменило тяжелого положения вермахта на Западном фронте, хотя немцы ждали этого, как манны небесной. Фотоснимки в газетах были очень неясные: «Фау-1» походил на большую бомбу с толстой трубой поверху, из которой било пламя. Немцы благоговейно передавали друг, другу эти снимки и мечтали о новом оружии, способном разнести Англию в пух и прах.

Вечером, после отбоя, ребята в двенадцатой комнате заговорили о чудодейственном оружии.

– Я, ребята, – сказал Кованда, – всю войну жду, что какой-нибудь мастак придумает чудесное оружие. Да только все они, мастаки-то, больно ленивы, черти! Надо придумать вот какую бомбу: сбросишь ее с самолета, и все разом уснут не меньше, чем на сутки: армия, главный штаб, генералы, солдаты и мы. За эти сутки союзники займут всю Германию и отнимут оружие у спящей немчуры. А мы потом проснемся, протрем глаза, набьем морды гитлеровским горлопанам, какие попадутся под руку, и пойдем встречать победителей.

– И скажем им: з д р а в с т в у й т е,  г о л у б ч и к и! – подхватил Пепик со своей койки. А Гонзик улыбнулся и сказал:

– А еще мы скажем: «Soyez les bienvenus!» и «We welcome you!»[87]87
  Добро пожаловать! (франц. и англ.)


[Закрыть]

– Верно! – восторженно закричал Кованда. – Вот было бы здорово! Давно пора это сделать, не спорьте!

Настал день, когда снова задымили высокие трубы «Брабага». В первый… и в последний раз.

С того дня, когда погиб Мирек, а через три дня умер от внутреннего кровоизлияния Руда, чехи во время воздушных налетов стали уходить в штольни песчаного карьера. Но ненадолго. Опыт недавних дней не пошел им впрок, и вскоре они с беззаботным равнодушием забыли о трагедии в поле и, когда начиналась тревога, шли на поляну около карьера, утешая себя мыслью о том, что, в случае опасности, до бомбоубежища рукой подать.

В тот день все небо было испещрено черточками, как школьная доска приготовишек. Самолеты прилетали и улетали, наполняя воздух непрерывным глухим гулом, который, казалось, исходил из недр земли, а не из бездонного голубого неба. Дымовые устройства со всех сторон извергали густые клубы дыма. Самолеты кружили целый час, зенитки бешено сыпали шрапнель, но никто не замечал, что вражеская авиация нащупывает завод, хорошо скрытый дымовой завесой.

Молодые чехи лежали на траве, жевали горьковатые стебельки и почти засыпали, греясь в солнечных лучах.

Но вдруг с севера на юг пронесся ветер, он поколебал пелену дыма, разредил его, а в нескольких местах даже разорвал, как ветхий полог, так что очертания завода стали ясно видны. В ту же секунду со стороны Ремсдорфа молниеносно примчался большой отряд самолетов, дымовая ракета начертила на небе стартовую черту, и в воздухе просвистели первые бомбы.

Этот страшный свист, раздающийся за несколько нескончаемых секунд до взрыва, заставил молодых чехов вскочить на ноги, но они тотчас же снова повалились на землю, потому что уже грохнула первая бомба. В безудержном страхе они вцепились руками в пыльную траву, ерзали по ней коленями, инстинктивно стремясь хоть как-нибудь укрыться, спрятаться, провалиться сквозь землю, прикрыться, засыпать себя. Кованда с перепугу рвал траву и сыпал ее себе на голову вместе с землей. Карел так плотно прижался лицом к земле, что рот у него весь был забит глиной. Только через несколько секунд ребята вспомнили о спасительной близости карьера и стремглав кинулись вниз по крутой лестнице. Запыхавшись, все семеро ворвались в переполненную людьми штольню. Опершись о барьер, едва держась на ногах, все в поту, они с трудом переводили дыхание. Люди в бомбоубежище не знали, что происходит наверху.

Бомбежка продолжалась всего пятнадцать минут.

Потом молодые чехи, шатаясь, выбрались из карьера, поднялись по крутой лестнице и вышли на полянку. Их глазам представилась картина полного разрушения.

«Брабаг» дымился, но не так, как с утра. Он дымился сильнее, прямо неистово. Над обширной территорией завода вздымался громадный столб дыма, высотой в несколько сотен метров. Из газгольдеров вырывалось багровое пламя, в воздухе гудел гигантский пожар, пожиравший завод. Дым поднимался к небу, как громадное, развесистое дерево; в вышине он ширился, рассеивался и медленно тянулся к городу, подобный мутному течению реки.

Вдали, в нескольких местах, где стояли филиалы буроугольного комбината, глазам открывалась та же картина.

Газгольдеры во всех концах «Брабага» то и дело взрывались, земля всякий раз вздрагивала, пожар гудел, цвет дыма менялся вместе с цветом пламени.

– Глядите-ка, – Кованда кивнул на маленькие огоньки в поле. – Сбитые самолеты!

Ребята побежали по полю. Метрах в восьмидесяти от карьера они увидели ряд глубоких воронок.

– Это были те, первые, – запыхавшись, сказал Гонзик. – Теперь я опять буду ходить в бомбоубежище!

К горевшим самолетам со всех сторон бежали люди, во время налета остававшиеся под открытым небом. Примчалась полицейская автомашина. Первый самолет уже догорал. Ребята увидели искореженный остов, закопченные баки, груду дюралюминиевых обломков, тяжелые моторы, глубоко врезавшиеся в землю. Пулеметные ленты взрывались в тихом, бездымном пламени.

Когда чехи подбежали к ближайшему самолету, от окружившей его толпы отделилась небольшая группа людей и направилась по шоссе к деревне. Первыми неторопливо шагали пять американских летчиков. Простоволосые, и рослые, они шли прямо, свободно, каждый нес в охапке свой шелковый парашют и жевал резинку. За ними плелись солдат-эсэсовец, полицейский в горбатой каске и куча немцев; всю эту процессию молча провожали взглядами французы и чехи, стоявшие вдоль дороги.

Полицейский шагал за эсэсовцем и, не умолкая, поносил летчиков. Не будь кругом такой ужасной обстановки – разгромленных и горящих заводов, пожаров на горизонте – это шествие показалось бы даже смешным, столько в нем было плохо скрытой нарочитости. Полицейский походил на молельщика в процессии паломников, духовного пастыря своих единоверцев. Он изрыгал сквернейшие ругательства по адресу спокойно и уверенно шагавших парней с парашютами, обвинял их в том, что они сражаются против женщин и детей, убивают безоружных людей; ему вторили немцы, шедшие следом, они забегали вперед, к солдату, равнодушно курившему сигарету, и плевали летчикам в лицо, били их кулаками. Из Ремсдорфа примчался какой-то оголтелый велосипедист, спрыгнул с велосипеда и швырнул его в пленных. Американец, которого задело рулем, покачнулся и отер кровь с лица, но даже не взглянул на немца и продолжал шагать, глядя вперед и хладнокровно жуя свою резинку.

Кованда первым отвернулся от этого зрелища.

– Пошли отсюда, ребята, – сказал он. – А то я опять выкину что-нибудь непотребное и получу пулю в лоб. Читал я тут чешскую газету из посылки, что пришла мне на днях, – хмуро продолжал Кованда. – Там напечатана речь одного горлопана, то ли самого Адольфа, то ли того колченогого. Он грозится, что скоро не сможет удерживать своих соплеменников, когда они, в справедливом гневе, захотят пристукнуть союзных летчиков, сбитых над Германией во время бомбежки. Сейчас я смекнул, куда он гнет: они нарочно подбивают немцев прикончить этих летчиков. Не могут расквитаться иначе, так отыгрываются на пленных. О господи, уже по этому одному я вижу, что конец войны близок и что у нацистов дело табак.

На шоссе перед заводом копошились евреи из лагеря: потея и пошатываясь, они засыпали воронки от бомб. Солдаты, свирепее, чем обычно, погоняли их прикладами и дубинками. Евреи пережили весь налет в своих брезентовых палатках, у самого завода, но в их лагерь не упала ни одна бомба. Конвойные немало удивлялись этому.

На заводе царил полный разгром: дороги разрушены, рельсы порваны, как нитки, целые куски их выворочены вместе со шпалами и отброшены в сторону, газгольдеры пылают, как круглые олимпийские факелы, стрела на гигантском подъемном кране надломлена, трубопровод, тянувшийся над головами, разорван, двухметровые трубы, похожие на лопнувшие сосиски, валяются на земле. От деревянного домика, где помещалась контора фирмы Дикергоф и Видман, осталась только куча головешек. Кругом летали счета, расчетные листки, рапортички и другие документы. Столовая у главного входа, кормившая ежедневно несколько тысяч человек, уже никогда не сварит ни одного обеда, заводской гараж стал могилой нескольких автомашин; два новых, еще не достроенных бомбоубежища разбиты вдребезги, три корпуса, где уже были установлены мощные турбины, разбомблены; лаборатория еще горела ярким, спокойным пламенем, склады, трубопровод, домики, будки, рельсы, вагонетки, лопаты, экскаваторы, железные прутья, заборы, бумаги, кирки, крыши, окна, балки – все было исковеркано, перемешано и покрыто свежим десятисантиметровым слоем пыли.

Заводоуправлению, как и прежде, повезло: на него, правда, упала полутонная бомба и пробила пять железобетонных перекрытий, но не взорвалась и осталась торчать в полу первого этажа. Ее вытащили и положили на тротуаре, она напоминала сердитого кастрированного бульдога.

Пленных летчиков привели в Ремсдорф, туда за ними приехал военный грузовик. Ирка и Эда стояли рядом, когда вели американцев. У Эды на пилотке была кокарда – чешский лев, такая, как носили в старой чехословацкой армии. Один из летчиков пристально взглянул на нее и тихо сказал: «Передай привет нашим на родине». Это был чех.